CC BY
14
Л.Г. Кихней (Москва)
PRO ET CONTRA: «ПУШКИНСКАЯ РЕЧЬ» И. ШМЕЛЕВА И «СТИХИ К ПУШКИНУ» М. ЦВЕТАЕВОЙ
Аннотация. Статья посвящена сравнительному анализу «Пушкинской речи» Ивана Шмелева и цикла «Стихи к Пушкину» Марины Цветаевой. В дискуссионном разрезе эти тексты сопоставляются впервые, чем и определяется актуальность и новизна исследовательского подхода. Цель исследования - проследить смысловые и образные переклички указанных текстов в дискуссионном ракурсе, не упуская из виду идеологический контекст эмигрантской культурной диаспоры. Обращение к компаративистскому методу позволило рассмотреть тексты Цветаевой и Шмелева как бы в «двойной оптике». Выдвигается мысль о том, что смысловая энергия этих текстов направлена как на личность и творчество Пушкина, так и на самих авторов как на архетипических реципиентов, моделирующих образ Пушкина не только как данность, но и как некий паттерн восприятия современников и потомков. Обосновывается гипотеза о внутренней связи цветаевского цикла с «Пушкинской речью» Шмелева, явившегося своего рода потаенным спором со Шмелевым и его духовными соратниками. Выявление ряда адресных подтекстов позволяет утверждать, что цветаевские стихи о Пушкине, интегрируя в себе ключевые поэтологические идеи и коммуникативно-полемические тактики поэтессы, стали косвенным, имплицитным (и, возможно, подсознательным) ответом на речь Ивана Шмелева и подобные ему выступления в честь пушкинского юбилея (И. Ильина, П. Струве, Г. Федотова, С. Франка, о. С. Булгакова и др.). Показывается, что «Стихи к Пушкину» Цветаевой и «Пушкинская речь» Шмелева концентрируют в себе диаметрально противоположные концепции Пушкина как национального поэта. Оба текста формируют модель посмертного, юбилейного образа Пушкина, задают координаты его восприятия. В цветаевском цикле культивируются образ Пушкина как абсолютно свободной личности; в то же время для поэтессы принципиально важна «мускулатура» пушкинского письма, ибо стихотворство для нее - результат тяжелейшего труда, а не вдохновения. У Шмелева же ни о какой беспредельной свободе речи не идет, напротив, пушкинская Муза «послушна» «велению Божию». Отсюда проистекает идея о боговдохно-венной природе стихов Пушкина, его мистическом взаимодействии с высшими силами. В итоге доказывается, что каждый из анализируемых авторов обратился к разработке русского национального типа поэта, конституируемого на основе своих собственных поэтологических представлений. В то же время в статье показано, что эти авторские концепции Пушкина включены в неотрадиционалистскую (религиозно-мистическую) и модернистско-авангардистскую культурные парадигмы. Перспективы исследования связаны с дальнейшим изучением восприятия творчества Пушкина потомками - собратьями по перу, исследованием закономерностей формирования его посмертной репутации и мифологизации в зависимости от социокультурных установок и философских запросов времени.
Новый филологический вестник. 2022 №3(62). --
Ключевые слова: Пушкин; Шмелев; Цветаева; контрапункт; юбилейные стихи; пушкинская речь; моделирование образа; образ национального поэта; полемика; архетип; миф.
L.G. Kikhney (Moscow)
Pro et Contra: "Pushkin's Speech" by I. Shmelev and "Poems to Pushkin" by M. Tsvetaeva
Abstract. The article is devoted to the comparative analysis of Ivan Shmelev's "Pushkin Speech" and Marina Tsvetaeva's cycle "Poems to Pushkin". These texts are compared for the first time in the context of discussion, which determines the relevance and novelty of the research approach. The aim of the study is to trace the semantic and figurative overlap of these texts in a discussion perspective, without neglecting the ideological context of the emigrant cultural diaspora. An appeal to the comparativist method allowed us to consider the texts of Tsvetayeva and Shmelev as if in "double optics". We propose the idea that the semantic energy of these texts is directed both at Pushkin's personality and work, and at the authors themselves as archetypal recipients, modeling Pushkin's image not only as a given, but also as a certain pattern of perception of contemporaries and descendants. We substantiate the hypothesis of an internal connection between the Tsvetayeva's cycle and Shmelev's "Pushkin Speech", which was a kind of hidden dispute with Shmelev and his spiritual associates. The identification of a number of address subtexts allows us to argue that Tsvetayeva's poems about Pushkin, integrating key poetic ideas and the poetess' communicative and polemical tactics, became an indirect, implicit (and possibly subconscious) response to Ivan Shmelev's speech and similar speeches on the Pushkin jubilee (I. Ilyin, P. Struve, G. Fedotov, S. Frank, S. Bulgakov and others). It is shown that Tsvetaeva's Poems to Pushkin and Shmelev's Pushkin Speech concentrate diametrically opposed concepts of Pushkin as a national poet. Both texts form a model of the posthumous, jubilee image of Pushkin, set the coordinates of his perception. In the Tsvetaeva's cycle the image of Pushkin as an absolutely free personality is cultivated; at the same time, for the poetess the "musculature" of Pushkin's writing is fundamentally important, because poetry for her is the result of hard work, not inspiration. In Shmelyov's work there is no limitless freedom, on the contrary, Pushkin's Muse is "obedient" to "God's command". Hence the idea of the God-inspired nature of Pushkin's poems, his mystical interaction with higher forces. In the end it is proved that each of the analyzed authors turned to the development of the Russian national type of poet, constituted on the basis of their own poetological notions. At the same time, the article shows that these authors' conceptions of Pushkin are included in neotraditionalist (religious-mystical) and modernist-avant-gardist cultural paradigms. The prospects of the study are linked to the further study of the perception of Pushkin's work by the descendants - fellow writers, and the study of patterns of formation of his posthumous reputation and mythologizing, depending on the socio-cultural attitudes and philosophical demands of the time.
Key words: Pushkin; Shmelev; Tsvetaeva; counterpoint; anniversary poems; Pushkin's speech; image modeling; national poet; polemic; archetype; myth.
Цикл «Стихи к Пушкину» Марины Цветаевой (1931, 1933, 1937), как и «Пушкинская речь» И.С. Шмелева, несколько раз прочитанная им в столетнюю годовщину со дня смерти поэта (1937), неоднократно привлекали внимание исследователей.
Так, в ряде работ о Цветаевой, в частности, В.Н. Орлова [Орлов 1981, 4-18], А. Смита [Смит 1998; Смит 1995, 237-244], И. Зубовой [Зубова 1995], И. Кресиковой [Кресикова 2001], Л.В. Тышковской [Тышковская 1995, 118-120], Л.Д. Любимовой [Любимова 1998, 337-341], выявляются культурно-исторические реалии, биографические подтексты, включенные в содержательную структуру цикла; анализируется поэтическая стилистика, ритмические особенности. Другой ряд авторов (Ю.В. Шатин [Шатин 1991, 8-11], М.И. Фейнберг [Фейнберг 1993, 237-244], И. Куку-лин [Кукулин 1998, 122-137], Л.Г. Кихней, Т.С. Круглова [Кихней, Кру-глова 2016, 40-48], О.А. Клинг [Клинг 2020, 9-33] и др.) делает акцент на сугубо авторском видении Цветаевой Пушкина, идущем вразрез с общепринятыми концепциями, отмечают рецепции пушкинского творчества и автореминисценции из стихотворений самой Цветаевой. Следует заметить, что практически все цветаеведы, включая автора этих строк, отмечая полемическую направленность «Стихов к Пушкину», не ставят своей задачей уточнить, конкретизировать обобщенно-прототипический образ цветаевских оппонентов («пушкиньянцев»). Между тем, это интересная проблема, может быть, не столько историко-литературная, сколько культурологическая.
«Пушкинская речь» И.С. Шмелева также не обделена вниманием исследователей, хотя и в гораздо меньшей мере, чем цветаевский цикл. Ее тонко анализирует Н.М. Солнцева в контексте жизнеописания Ивана Шмелева [Солнцева 2007]; ей посвятил свой аналитический комментарий В.А. Кошелев [Кошелев 2004, 11-18]. Особенно скрупулезно и обстоятельно шмелевскую речь рассмотрел И.А. Есаулов [Есаулов 2013, 405-425]. Ценность его подхода в том, что он проанализировал выступление Шмелева в контексте «пушкинской речи» Ф.М. Достоевского и ряда других критических и философских текстов, контекстуально углубляющих восприятие Пушкина, в том числе, и наших современников.
Однако сравнительным анализом этих текстов фактически никто не занимался - и в силу отдаленности творческих вселенных Шмелева и Цветаевой, и по причине разности, даже полярности концепций, воплощенных в этих произведениях. Мы же выдвигаем гипотезу о внутренней связи цветаевского цикла с «Пушкинской речью» Шмелева, явившейся своего рода потаенным спором, имплицитным и, возможно, неосознанным ответом на речь Шмелева и подобные ему выступления в честь пушкинского юбилея.
Пушкин как индикатор общественного мнения эмигрантской диаспоры. Обращение к методу компаративистского анализа позволило сопоставить тексты Цветаевой и Шмелева и рассмотреть их «в двойной оптике». На наш взгляд, смысловая энергия этих текстов направлена как на
личность и творчество Пушкина, так и на самих авторов как на архетипи-ческих реципиентов, моделирующих образ Пушкина для современников и потомков. В частности, за Шмелевым стоит традиция восприятия Пушкина (в том числе традиция юбилейных речей при открытии памятника Пушкину) и большая часть эмигрантской общественности. Огромный успех шмелевской речи, прочитанной на юбилейных торжествах в Варшаве и многократно перепечатанной, отнюдь не случаен: она - рупор коллективного мнения.
Юбилейные тексты, приуроченные к 100-летию со дня смерти Пушкина (1937), а также более ранним текстам, посвященным круглым датам со дня его рождения, имеют особый имиджевый статус: они моделируют посмертную литературную репутацию Пушкина, участвуют в процессе творения литературного мифа о нем.
И «Пушкинская речь» Ивана Шмелева, и цветаевский цикл «Стихи к Пушкину» - своего рода сублимация противостоящих линий осмысления личности и творчества Пушкина известными русскими писателями, публицистами и религиозными философами.
В эмигрантской интеллектуальной среде сложился устойчивый канон восприятия Пушкина как выразителя русской души, национального и исторического самосознания, учителя жизни, поэта глубокого религиозного мироощущения, русского патриота и, более того, защитника монархического строя. И в шмелевской «речи» сконцентрированы смысловые токи не только речей Н. Гоголя, Ф. Достоевского (на которых он прямо ссылается), но и суждений (также зачастую озвученных в юбилейном 1937 г.) близких ему по духу и по изгнаннической судьбе мыслителей - И. Ильина [Ильин 2000, 182-192], о. С. Булгакова [Булгаков 2000, 119-142], С. Франка [Франк 2000, 95-111], Г. Федотова [Федотов 149-168], Г. Ландау [Ландау 2000, 8-12], К. Зайцева [Зайцев 2000, 13-23] и многих других.
Интерпретация Цветаевой Пушкина заявлена как сугубо индивидуальная и сугубо полемичная, направленная как раз против означенного выше канона. Об этом Цветаева пишет своей чешской корреспондентке Анне Тесковой в письме от 26 января 1937 г.: «Они <«Стихи к Пушкину» - Л.К.> для чтения в Праге не подойдут, ибо они мой, поэта, единоличный вызов -лицемерам тогда и теперь. И ответственность за них должна быть - единоличная» [Цветаева 1995, 449].
Однако в своей трактовке Пушкина - в анализируемом цикле и примыкающей к нему прозе («Искусство при свете совести», «Мой Пушкин» и «Пугачев») - сублимированы точки зрения, тяготеющие к «бунтарской» интерпретации Пушкина - такие, как эссе М. Гершензона [Гершензон 1990, 207-243] или речь о Пушкине И. Зданевича [Зданевич 2000, 24-25], не допущенная к юбилейным чтениям, или же статья В. Ходасевича [Ходасевич 2000, 143-148], полемически направленная против образа Пушкина, воссозданного в его юбилейной речи 1937 г., а шире - против религиозно-мистической интерпретации пушкинского гения.
Если Шмелев выражает точку зрения на Пушкина, укорененную в тра-
диции и в общественном мнении современников, то Цветаева, по свойственному ей нравственному императиву всегда идти «против течения», заведомо противостоит этому «общему мнению». В цитированном выше письме Анне Тесковой она характеризует свои стихи следующим образом: «Страшно-резкие, страшно-вольные, ничего общего с канонизированным Пушкиным не имеющие, <...> внутренне - мятежные, с вызовом каждой строки...» [Цветаева 1995, 450].
Этот «вызов» задает своего рода интригу при сопоставлении этих диаметрально противоположных трактовок Пушкина, которые в литературно-общественном контексте той эпохи (да и сегодня) звучат как своего рода философский контрапункт, противостояние точек зрения, далеко выходящее за границы литературно-критической полемики.
Пушкин в восприятии Шмелева. Приступая к более пристальному анализу речи Шмелева, сделаем библиографическую оговорку. Вариант речи под названием «Заветная встреча: Из речи И.С. Шмелева в столетнюю годовщину смерти A.C. Пушкина» был опубликован в февральском номере парижского журнала «Возрождение» за 1957 г. Этот источник в нашей статье цитируется по републикации Ивана Есаулова [см.: Шмелев 2013, 414-424], данной в Приложении к его статье «Пушкинская речь Ивана Шмелева: новый контекст понимания» [Есаулов 2013, 405-425].
Итак, «что же такое Пушкин?», каково его значение «для нас», - вопрошает Шмелев.
В ответах на эти вопросы он, во-первых, отождествляет Пушкина с Россией (ср.: «В Пушкине раскрывается Россия» [Шмелев 2013, 421]) и с «нашим бытием», то есть бытием современных русских, оказавшихся в эмиграции и хранящих память о прежней «нашей России» <здесь и далее курсив мой - Л. К.> [Шмелев 2013, 416].
Во-вторых, Шмелев считает Пушкина выразителем национального сознания русского народа [Шмелев 2013, 417], духовная сущность и миссия которого, в свою очередь, отождествляется им с божественным предназначением, «Божиим велением» (которому, как доказывает Шмелев известной цитатой, Муза Пушкина «была послушна»). Отсюда - обожествление, сакрализация Пушкина, угадывание в его творчестве, с одной стороны, знаков «иного мира», а с другой, - «правды русского народа» [Шмелев 2013, 415]. Причем, эта «правда», по Шмелеву, «всех примиряет» и освещает мир божественным началом [Шмелев 2013, 415]. Доказывая эту мысль, Шмелев ссылается на религиозную сакрализацию России Гоголем, апеллирует к «Пушкинской речи» Достоевского и даже к философской системе Вл. Соловьева [Шмелев 2013, 415], и далее делает вывод, что творчество Пушкина - это «столбовая дорога», по которой далее пошла вся русская классическая литература.
Пушкин Шмелева - и пророк, встретившийся с шестикрылым серафимом, и в то же время сам серафим, который преображает наш слух и зрение и вдвигает в нашу грудь «угль, пылающий огнем» [Пушкин 2002, 77].
В-третьих, Шмелев отождествляет Пушкина и его творчество с «ро-
димой стихией» русского языка. Эту мысль, исходящую от Достоевского, Шмелев мистически интерпретирует и углубляет. Вот что он пишет о пушкинском слове: «Уже не слово, а русская ткань живая, таящая дух животворящий», пушкинское слово способно «воскрешать» родную природу [Шмелев 2013, 418]. Не о таком ли слове, ставшем плотию, говорится в Евангелии от Иоанна? Не о нем ли, с библейскими отсылками, писали Гумилев в «Слове» [Гумилев 1988, 88] и Мандельштам в статье «О природе слова» [Мандельштам 1999, 217-231]? Как бы мысленно отвечая теоретикам и практикам акмеизма, Шмелев замечает, что это «осиянное» (Н.С. Гумилев) слово уже было - у Пушкина. Из этой идеи следуют несколько важнейших постулатов.
Первый из них: через Пушкина открывается тайна «нашего языка» (в сравнении с чужим языком, который жизнь заставила эмигрантов, находящихся на чужбине, слушать). «С Пушкиным мы в своем» [Шмелев 2013, 418].
Второй постулат: пушкинский язык, по Шмелеву, выкован из коллективной души народа. Для доказательства этого тезиса Шмелев сопоставляет стихотворение Пушкина с народной песней «Ивушка-ивушка...». Пушкинское слово - «животворящее», иначе говоря, это слово-логос, причем не только в христианско-богословском, но и в гераклитовском понимании Логоса как источника жизни - физической и духовной. Мощная стихия пушкинского языка, объединяющая Восток и Запад, в то же время включает «родное сердце», сердце стихии - Родины, с которой Шмелев, как уже было сказано выше, отождествляет Пушкина. Этим обусловлена народность Пушкина, его сакральность и связь с народной душой - юн-говским коллективным бессознательным.
В-четвертых, Пушкин, по убеждению Шмелева, воспел не просто Россию, а «Россию имперскую, великолепную» [Шмелев 2013, 420], доказательством этого становится каскад цитат, в том числе и из поэмы «Медный всадник». Почему Шмелев заостряет мысль на России имперской, державной? Потому что ее - как государства - уже нет. Но та Россия, по мысли Шмелева, «в каждом из нас». Отсюда формируется мысль Шмелева о пушкинском «завете» собратьям по изгнанию - быть хранителями языка, истории, менталитета ушедшей России. Эту мысль он подтверждает, цитируя проникновенное пушкинское стихотворение: «Два чувства дивно близки нам - / В них обретает сердце пищу - / Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам» [Шмелев 2013, 420-421].
Мысль о падении великой державы продуцирует еще один важный аспект адресации юбилейной речи. Ее автор обращается к бывшим соотечественникам, предавшим и погубившим, по его мнению, Россию, и одновременно - к ее защитникам и патриотам. Не случайно автор «Солнца мертвых» цитирует пушкинское стихотворение «Клеветникам России». Это имплицитный ответ современным советским политикам, клевещущим на имперскую Россию. Именно им Шмелев адресует пушкинское двустишие: «Мы не признали наглой воли / Того, пред кем дрожали вы.». И в
контексте юбилейной речи следующая цитата из «Клеветников России» звучит пророчески: «.в бездну повалили / Мы тяготеющий над царствами кумир, / И нашей кровью искупили / Европы вольность, честь и мир» [Шмелев 2013, 421]. В последней цитате скрыта адресация к героическим усилиям Белого движения, которое пыталось защитить ценности имперской России и оказалось в эмиграции.
И, в-пятых, эта подтекстовая апелляция к добровольческому движению неожиданно генерирует «заветную» мысль Шмелева об учительной миссии Пушкина и его духовидческой роли для всей эмигрантской диаспоры. Знаменательно, что в том же юбилейном, 1937 г. Шмелев публикует в газете «Доброволец» обращение «К сынам России» (по поводу двадцатилетней годовщины Добровольчества), где подтекстовая отсылка к Белому движению выходит на смысловую поверхность. Ср.: «В эти дни мы поминаем столетие кончины нашего Гения - Пушкина. Пушкин - вот выразитель русской духовной сущности. Это признано ныне миром. Спросим себя, как бы отнесся Пушкин к подвигу Добровольчества? Ответ бесспорный: благословил бы Подвиг, был бы его Певцом» [Шмелев 2000, 116].
Идею о предначертанности пушкинского творчества, его заповедного обращения к ныне живущим Шмелев иллюстрирует двумя пушкинскими стихотворениями, как бы перенося их из пространства литературы в пространство живой жизни. Стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный.», полагает Шмелев, - это «завет» «нам», потомкам великой России: «"Я, Александр Пушкин, велению Божию послушный, навеки с вами, со всей великой Русью, - ваш"» [Шмелев 2013, 421].
И далее Шмелев отождествляет своих собратьев по эмиграции с персонажем пушкинского «Пророка», в томлении духа, влачившегося по пустыне, а Пушкина - с Серафимом, миссия которого - преобразить его, очистив от всего наносного. Вот, собственно, это и есть, по Шмелеву, «тайна Пушкина», и состоит она в «заветной», «очистительной» встрече нас с ним, «в очищающем пламени» творчества Пушкина, которое он как бы «"вдвигает" в отверстую нашу грудь» [Шмелев 2013, 421].
Пушкин в восприятии Цветаевой. Тексты, вошедшие в цикл Марины Цветаевой «Стихи к Пушкину», написаны под знаком борьбы за подлинного Пушкина. А для этого надо очистить его образ от неподлинных напластований, юбилейных трактовок, которые опять-таки в жанровом контексте юбилейных речей навязывают Пушкину квазивысокие роли, которые ему не свойственны.
Ее цикл - это арена борьбы за подлинного Пушкина. И согласно законам ведения дискуссии, поэтесса должна привести точку зрения оппонента, чтобы затем опровергнуть ее. Это она и делает в первом стихотворении цикла, прибегая к повторяющимся вопросительным конструкциям, ключевым словом в которых становится лексема «роль»: «Пушкин в роли монумента / Гостя каменного? <...> Пушкин в роли Командора»; «Пушкин - в роли лексикона?»; «Пушкин - в роли гувернера?» и т.п. [Цветаева 1988, 273-274].
Причем каждая «роль» «выстреливает» в некоего коллективного реципиента. И в первом стихотворении цикла под этим собирательным адресатом подразумеваются эмигрантские писатели, критики и философы, авторы статей и речей, в том числе посвященных юбилейным датам рождения (1799-1929) и смерти (1837-1937) Пушкина.
Цветаевой важна не столько сама личность ее оппонента, сколько его трактовки Пушкина, для нее неприемлемые. На наш взгляд, ряд этих ролей, оспариваемых ею, наиболее рельефно отражены в рассмотренной выше речи Ивана Шмелева. Таким образом, Цветаева вступает в имплицитную полемику со Шмелевым и с его единомышленниками.
Так, роль «гувернёра», приписываемая Пушкину, - намек на воспитательное, преобразующее природу человека значение его творчества, о котором писал Шмелев в финале своей речи. То же нравственное значение придавал поздней поэзии и прозе Пушкина философ Иван Ильин, близкий друг Шмелева [Ильин 2000, 182-192]. Симптоматичны также названия некоторых юбилейных публикаций, посвященных Пушкину. Так Григорий Ландау озаглавил свою заметку (написанную к 125-летию со дня рождения Пушкина): «Пушкин как воспитатель» [Ландау 2000, 8-12]; аналогичное название Кирилл Зайцев дал название своему философскому эссе: «Пушкин как учитель жизни» [Ландау 2000, 13-23].
Роль «лексикона», приписываемая, по мнению Цветаевой, ее оппонентами Пушкину, - это также отсылка к представлениям Ивана Шмелева и его соратников (в частности, И. Ильина, П. Струве) о Пушкине как создателе русского Логоса. Роли «русопята» и «гробокопа» перекликаются (правда, в искаженной, саркастической трактовке) с мыслями Шмелева (и опять же, повторимся, его духовных сподвижников - С. Франка, С. Булгакова, Г. Федотова) о Пушкине как выразителе русской национальной идеи (уничижительно названной Цветаевой «русопятством») и его патриотической любви к «родному пепелищу» и «отеческим гробам» (что для Шмелева, как и для Пушкина, служит критерием личностного «самостоянья»).
По мысли Цветаевой, все эти «высокие» роли делают из Пушкина икону, памятник, что приводит к омертвению образа нашего национального гения. Не случайно в риторических вопросах складывается «ролевая» парадигма, семантическим ядром которой становится сема памятника из камня («Гость каменный», «монумент», «мавзолей», «Всадник Медный»).
Цветаева выстраивает следующую синтаксическую конструкцию: каскад ее издевательски-недоуменных вопросов, выявляющих позицию оппонентов-«пушкиньянцев» предваряется или сопровождается таким же каскадом антиномичных тезисов, отстаивающих подлинный образ Пушкина (разумеется, диаметрально противоположный той или иной оппо-нентской трактовке. Ср.: «Всех живучей и живее / Пушкин в роли мавзолея» [Цветаева 1988, 274]).
В этом тексте - и намек на мавзолей Ленина, открытый в 1930 г., и на поэму Маяковского «Владимир Ильич Ленин» с лозунгом «Ленин и теперь живее всех живых» [Маяковский 1957, 233]. 1930-е гг. задают канон вос-
приятия Ленина как «вечно живого», «всегда живого», что в немалой степени поддерживается его открытым для обозрения забальзамированным телом. И Цветаева ассоциирует с этим образом стремления, пусть самые высокие и благородные, «залить елеем», иконизировать Пушкина.
Для Цветаевой важен не просто бунт ради бунта, но противостояние всякого рода канонизации, в которой она видела опасность жизни, трактуемой ею как непрестанное становление. И она не могла смириться с тем, что Пушкина, в творческом поведении которого она находила союзника в борьбе с жизненными и художественными стереотипами, вдруг канонизировали, сделав идеологическим и художественным эталоном, неким орудием («пулеметом») в борьбе за свои политические, идеологические, литературные взгляды и убеждения.
По сути дела, в первом стихотворении она пишет не о Пушкине, а об искаженных его трактовках, навязанных ролях, стереотипах восприятия.
И еще один стереотип, уже не модели творческого поведения, а поэтики, стереотип, на который она яростно набрасывается, - это пресловутое пушкинское чувство меры, феномен пушкинской гармонии. Она отвергает роль, навязанную Пушкину, - роль эталона, «золотой середины», противопоставляя этой выморочной, по ее мнению, гармонии, пушкинскую свободу, стихийность. Причем оппозиции «мера / безмерность» и «мертвое / живое» становятся неким структурно-содержательным принципом, организующим смысловое пространство заглавного стихотворения и всего цикла в целом. Ср.: «"...Чувство меры?" Чувство - моря / Позабыли - о гранит / Бьющегося? <...>» [Цветаева 1988, 273].
Каков же, по мысли Цветаевой, подлинный Пушкин? Прежде всего, он - живой человек, воплощение витальности, творческой силы, жизненной мощи, безмерности бытия и во всех его проявлениях.
Восставая против сакрализации поэта, Цветаева полемизирует с представлениями (которые мы опять-таки находим в речи Шмелева) о божественной природе пушкинского вдохновения. Это для нее принципиальный вопрос.
Обратим внимание, что в более ранних посвящениях поэтам-современникам (конца 1910-х - начала 1920-х гг.) звучат сакральные, едва ли не молитвенные ноты в обращении к адресатам. Так, Ахматову Цветаева именует «Анной всея Руси» [Цветаева 1988, 79-80], имя Блока в опосредованно рифмует с сакральным именем (Бог), которое невозможно произнести вслух (ср.: «Имя твое - ах! Нельзя!» [Цветаева 1988, 65]; «И Имя твое, звучащее словно ангел.») [Цветаева 1988, 69].
В юбилейных же стихах Пушкину Цветаева, напротив, отвергает саму мысль о его обожествлении или о молитвенном преклонении. Ср. в стихотворении «Станок»: «Пушкинскую руку / Жму, а не лижу» [Цветаева 1988, 277]. Она отстаивает идею о своей равнозначности Пушкину, отождествляя себя с ним по принципу поэтического родства, мастерство которого она наследует, как правнук наследует генетические свойства и навыки прадеда: «Прадеду - товарка: / В той же мастерской!» [Цветаева 1988,
277]. При этом ни о каком божественном вдохновении и речи не идет, в Пушкине она видит труд, усилие, ломовую тягу: «Каждая помарка - / Как своей рукой» [Цветаева 1988, 277].
Итак, создавая образ Пушкина, Цветаева делает акцент на беззаконии, кощунстве («уст окаянство»), хулиганстве, подчеркивает анархическую свободу, а творчество почти не анализирует. В цикле «Стихи к Пушкину» ее сверхзадача - воплотить свое представление о Пушкине как о поэте, воссоздать архетипическую модель жизнетворческого поэта (в какой-то мере по своему образу и подобию) как свободной, никому не подчиненной анархической, имморальной личности, вне этических категорий. Ницшеанский миф о Пушкине с ключевым понятием бергсоновской «Творческой эволюции» - «жизненным порывом» [см.: Бергсон 2019].
При этом в цветаевском цикле «Стихи к Пушкину» бросаются в глаза открытые выпады против эмигрантской юбилейной критики, восславляющей Пушкина-государственника. Полемический задор и последовательное обыгрывание юбилейных постулатов эмигрантов-«пушкиньянцев», пронизывающее цикл, заставляет предположить, что Цветаева дописывала стихи именно в юбилейном, 1937 г.
Более того, есть основания предположить, что этим циклом Цветаева скрыто полемизировала непосредственно с «Пушкинской речью» Шмелева. Она иронически обыгрывает ключевые образы и мотивы «речи» Шмелева и его цитатные апелляции к Пушкину («эмигрантский статус беженцев, для которых Пушкин ассоциируется с Россией; отсылки к героике Белого движения, цитаты из «Медного всадника» («Куда ты скачешь гордый конь / И где опустишь ты копыта?»), воспевание Татьяны как символа русской души и пр. [Шмелев 2013, 423], - все эти тезисы и образные концепты саркастически парафразированы в едином четырехстрофном фрагменте первого стихотворения цикла: «Томики поставив в шкафчик - / По-смешаете ж его, / Беженство свое смешавши / С белым бешенством его! // Белокровье мозга, морга / Синь - с оскалом негра, горло / Кажущим... // Поскакал бы, Всадник Медный / Он со всех копыт - назад. / Трусоват был Ваня бедный, / Ну а он - не трусоват. // Сей, глядевший во все страны - / В роли собственной Татьяны?» <курсив мой - Л.К.> [Цветаева 1988, 274].
В таком случае имя героя пушкинского «Вурдалака» в контексте стихотворения (абсолютно не имеющее никаких коннотаций с тезисами цветаевских оппонентов) может быть воспринято как намек на имя как автора «Пушкинской речи», адресующего свою пушкинскую речь, как мы отметили выше, и к участникам Белого движения.
Обсуждение результатов. О скрытой полемике именно со Шмелевым говорят не только и не столько текстовые совпадения, но и прямая противоположность утверждаемых ими тезисов, авторских модальностей, интерпретационных модусов.
Если у Цветаевой адресаты - враги (лицемеры, убийцы, пушкиньян-цы), то у Шмелева - друзья, товарищи по эмигрантской судьбе, русские, оказавшиеся в изгнании. Она адресуется к оппонентам с разоблачитель-
ной речью, а Шмелев - к друзьям - с объединяющей.
Если Цветаева пишет о Пушкине в жизни (основываясь во многом на книге Вересаева «Пушкин в жизни»), то Шмелев пишет исключительно о творчестве.
Для Цветаевой Пушкин - негр, инородец, а для Шмелева - укоренен в русском языке, в русской народной стихии, в русской истории. У Цветаевой Пушкин - труженик-ремесленник, по нескольку раз переписывающий свои стихи, для Шмелева он - пророк, «велению Божию послушный», воплощенный Логос.
Если для Марины Цветаевой Пушкин - только поэт, поэт par excellence, и поэтому все его черты - свобода, доходящая до беззакония, жизненная сила, мощь, инаковость (инородность) - это архетипические черты поэта, то для Шмелева Пушкин больше, чем поэт, он провидец-визионер, Серафим, то есть существо высшей породы, несущий божественную истину, Божию правду.
Если для доказательства Цветаева использует принцип риторической суггестии (повтор синтаксически и ритмически однородных вопросов по каскадному принципу). То Шмелев свои тезисы последовательно выдвигает и аргументированно и в то же время страстно доказывает, прибегая к эмфатическим конструкциям и цитатам из Пушкина, Гоголя, Достоевского, священных текстов и пр.
Заключение. Подводя итог нашему анализу, заметим, что в двух текстах (Шмелева и Цветаевой) раскрываются разные архетипические концепции поэта, связанные с глубинными национально-ментальными архетипами.
Конструируя образ поэта в рамках этих архетипических моделей, авторы опираются, во-первых, на личность, модель поведения и творчество Пушкина, во-вторых, на собственные поэтологические представления, которые в свою очередь также являются составляющими культурного кода. Поэтому эти образы не столько созданы, сколько реконструированы из коллективных представлений определенного культурно-эстетического, философского сообщества с проекцией на идеального поэта, образ которого детерминирован теми или иными мировоззренческими установками эмигрантской интеллектуальной элиты.
Для Цветаевой Пушкин как ниспровергатель основ, застрельщик нового типа мышления и поведения есть архетипическая модель поэта вообще и российского поэта в особенности. Для Шмелева Пушкин - проводник Божьей воли (его категорического императива) и божественной гармонии, фокус преломления сознания русского народа, отождествляемого с его языком; он - сакральное явление, потому что он претворяет бытие - в слово.
Таким образом, эти художественные архетипы оказываются своеобразным имиджевым фильтром, который предопределяет избирательный взгляд на Пушкина. И Шмелев, и Цветаева конституируют миф о Пушкине, обращаясь к деталям его творческой биографии и поэзии, имеющим
Новый филологический вестник. 2022 №3(62). --
личностную значимость для них самих и их единомышленников.
Это становится возможным потому, что многогранность Пушкина как целостной творческой личности допускает амбивалентные интерпретации: протеизм Пушкина («Пушкин - наше все»), его игра на противоположностях, динамически перетекающих друг в друга, - все это позволяет структурировать разные репутационные ипостаси Пушкина в каждом из представленных Шмелевым и Цветаевой авторских мифах. При этом эти мифы аксиологически эквивалентны, ибо вшиты в общую культурную память.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бергсон А. Творческая эволюция. М.: Академический проект, 2019. 319 с.
2. Булгаков С.Н. Жребий Пушкина // Пушкин: pro et contra. Антология: в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 119-142.
3. Гершензон М.О. Мудрость Пушкина // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX - первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 207-243.
4. Гумилев Н.С. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1988. 631 с.
5. Есаулов И.А. Пушкинская речь Ивана Шмелева: новый контекст понимания // Проблемы исторической поэтики. № 11. 2013. С. 405-425.
6. Зайцев К.И. Пушкин как учитель жизни // Пушкин: pro et contra. Антология: в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 13-23.
7. Зданевич И. Речь на чествовании 125-летия рождения А.С. Пушкина в Сорбонне 12 июня 1924 года, не допущенная юбилейным комитетом к оглашению // Пушкин: pro et contra. Антология: в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 24-25.
8. Зубова Л. Наблюдения над языком цикла М. Цветаевой «Стихи к Пушкину» // Studia Russica Budapestinensia: материалы III и IV Пушкинологического Коллоквиума в Будапеште. Будапешт, 1995. С. 246-250.
9. Ильин И.А. Пророческое призвание Пушкина // Пушкин: pro et contra. Антология: в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 182-192.
10. Кихней Л.Г., Круглова Т.С. Проблема адресата в цикле Марины Цветаевой «Стихи к Пушкину» // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Литературоведение. Журналистика. 2016. № 2. C. 40-48.
11. Клинг О.А. М. Цветаева: разминовение со временем. Путь в будущее // Наследие Марины Цветаевой в XXI веке. ХХ Международная научно-тематическая конференция. Сборник докладов. М.: ДМЦ, 2020. С. 9-33.
12. Кошелев В.А. «.Вот тайна, которую мы как будто разгадали»: «Пушкинская речь» И.С. Шмелева 1937 года // И.С. Шмелев и литературный процесс XX-XXI вв.: Итоги, проблемы, перспективы. X Крымские Международные Шмелев-ские чтения. М.: Российский фонд культуры, 2004. С. 11-18.
13. Кресикова И. Цветаева и Пушкин. Попытка проникновения. М.: РОЙ, 2001. 168 с.
14. Кукулин И. «Русский Бог» на rendez-vous (О цикле М.И. Цветаевой «Стихи к А.С. Пушкину») // Вопросы литературы. 1998. № 5. С. 122-137.
15. Ландау Г. А. Пушкин как воспитатель // Пушкин: pro et contra. Антология:
в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 8-12.
16. Любимова Л.Д. Пушкин Цветаевой и пушкинистика Ходасевича: (К вопросу о традиции в «Серебряном веке») // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века: Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 3. Иваново: ИвГУ, 1998. С. 337-344.
17. Мандельштам О.Э. О природе слова // Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1999. С. 217-231.
18. Маяковский В.В. Владимир Ильич Ленин // Маяковский В.В. Полное собрание сочинений: в 13 т. Т. 6. М.: ГИХЛ, 1957. С. 231-309.
19. Орлов В.Н. «Сильная вещь - поэзия!» // Цветаева М. Мой Пушкин. М.: Художественная литература, 1981. С. 4-18.
20. Пушкин А.С. Сочинения. М.: Олма-Пресс, 2002. 799 с.
21. Смит А. Песнь пересмешника: Пушкин в творчестве Марины Цветаевой. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 1998. 249 с.
22. Смит А. Роль пушкинских подтекстов в поэтике Цветаевой // Studia Russica Budapestinensia: материалы III и IV Пушкинологического Коллоквиума в Будапеште. Будапешт, 1995. С. 237-244.
23. Солнцева Н.М. Иван Шмелев. Жизнь и творчество. М.: Эллис лак, 2007. 544 с.
24. Струве П.Б. Дух и Слово Пушкина // Пушкин: pro et contra. Антология: в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 249-259.
25. Тышковская Л.В. Пушкинские аллюзии в творчестве Цветаевой // Материалы Пушкинской научной конференции. 1-2 марта 1995 г. Киев, 1995. С. 118-120.
26. Федотов Г.П. Певец Империи и Свободы // Пушкин: pro et contra. Антология: в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 149-168.
27. Фейнберг М.И. Марина Цветаева о Пушкине // Творческий путь Марины Цветаевой: Первая международная научно-тематическая конференция (Москва, 7-10 сентября 1993 г.): Тезисы докладов. М.: ДМЦ, 1993. С. 16.
28. Франк С.Л. Религиозность Пушкина // Пушкин: pro et contra. Антология: в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 95-111.
29. Ходасевич В.Ф. «Жребий Пушкина», статья о. С.Н. Булгакова // Пушкин: pro et contra. Антология: в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 143-148.
30. Цветаева М.И. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М.: Эллис Лак, 1995. 800 с.
31. Цветаева М.И. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1988. 719 с.
32. Шатин Ю.В. В полемике с веком // Цветаева М. В полемике с веком. Новосибирск: Наука. Сибирское отделение, 1991. С. 3-19.
33. Шмелев И.С. Заветная встреча. Из речи И.С. Шмелева в столетнюю годовщину смерти Пушкина // Проблемы исторической поэтики. 2013. № 11. С. 414424.
34. Шмелев И.С. Сынам России / Из газеты «Доброволец» (февраль 1937 г.) // Пушкин: pro et contra. Антология: в 2 т. Т. 2. М.: РХГА, 2000. С. 115-117.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Kikhney L.G., Kruglova T.S. Problema adresata v tsikle Mariny Tsvetayevoy "Stikhi k Pushkinu" [The Problem of the Addressee in Marina Tsvetaeva's Cycle "Poems to Pushkin"]. Vestnik Rossiyskogo universiteta druzhby narodov. Seriya: Literaturovedeniye. Zhurnalistika, 2016, no. 2, pp. 40-48. (In Russian).
2. Kukulin I. "Russkiy Bog" na rendez-vous (O tsikle M.I. Tsvetayevoy "Stikhi k A.S. Pushkinu") ["Russian God" on rendez-vous (About M.I. Tsvetaeva's Cycle "Poems to A.S. Pushkin")]. Voprosy literatury, 1998, no. 5, pp. 122-137. (In Russian).
3. Yesaulov I.A. Pushkinskaya rech' Ivana Shmeleva: novyy kontekst ponimaniya [Pushkin's Speech of Ivan Shmelev: A New Context of Understanding]. Problemy istoricheskoypoetiki, 2013, no. 11, pp. 405-425. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
4. Feynberg M.I. Marina Tsvetayeva o Pushkine [Marina Tsvetaeva about Pushkin]. Tvorcheskiyput'Mariny Tsvetayevoy: Pervaya mezhdunarodnaya nauchno-tematicheskaya konferentsiya (Moskva, 7-10 sentyabrya 1993 g.): Tezisy dokladov [Marina Tsvetaeva's Creative Path: The First International Scientific-thematic Conference (Moscow, September 7-10, 1993): Abstracts of Reports]. Moscow, Dom-muzey Mariny Tsvetayevoy Publ., 1993, p. 16. (In Russian).
5. Kling O.A. M. Tsvetayeva: razminoveniye so vremenem. Put' v budushcheye [Tsvetaeva: a Warm-up with Time. The Path to the Future]. Naslediye Mariny Tsvetayevoy v XXI veke. XX Mezhdunarodnaya nauchno-tematicheskaya konferentsiya. Sbornik dokladov [Marina Tsvetaeva's Legacy in the 21st Century. 20th International Scientific-thematic Conference. Collection of Reports]. Moscow, Dom-muzey Mariny Tsvetayevoy Publ., 2020. pp. 9-33. (In Russian).
6. Koshelev V.A. ".. .Vot tayna, kotoruyu my kak budto razgadali": "Pushkinskaya rech'" I.S. Shmeleva 1937 goda [".Here is a mystery that we seem to have solved": "Pushkin's Speech" by I.S. Shmelev in 1937]. I.S. Shmelev i literaturnyyprotsessXX-XXI vv.: Itogi, problemy, perspektivy. X Krymskiye Mezhdunarodnyye Shmelevskiye chteniya [I.S. Shmelev and the Literary Process of the 20th - 21st Centuries: Results, Problems, Prospects. X Crimean International Shmelev Readings]. Moscow, Rossiyskiy fond kul'tury Publ., 2004, pp. 11-18. (In Russian).
7. Lyubimova L.D. Pushkin Tsvetayevoy i pushkinistika Khodasevicha: (K voprosu o traditsii v "Serebryanom veke") [Tsvetaeva's Pushkin and the Pushkin Studies of Khodasevich: (On the Question of Tradition in the "Silver Age")]. Konstantin Bal'mont, Marina Tsvetayeva i khudozhe-stvennyye iskaniya XX veka: Mezhvuzovskiy sbornik nauchnykh trudov [Konstantin Balmont, Marina Tsvetaeva and Artistic Searches of the 20th Century: Interuniversity Collection of Scientific Papers]. Issue 3. Ivanovo, Ivanovo State University Publ., 1998, pp. 337-344. (In Russian).
8. Orlov V.N. "Sil'naya veshch' - poeziya!" ["A Strong Thing is Poetry!"]. Tsvetayeva M. Moy Pushkin [My Pushkin]. Moscow, Khudozhestvennaya literature Publ., 1981, pp. 4-18. (In Russian).
9. Shatin Yu.V. V polemike s vekom [In the Controversy with the Century]. Tsvetayeva M. V polemike s vekom [In the Controversy with the Century]. Novosibirsk, Nauka. Sibirskoye otdeleniye Publ., 1991, pp. 3-19. (In Russian).
10. Smit A. Rol' pushkinskikh podtekstov v poetike Tsvetayevoy [The Role of Pushkin's Subtexts in Tsvetaeva's Poetics]. Studia Russica Budapestinensia: materialy III i IV Pushkinologicheskogo Kollokviuma v Budapeshte [Studia Russica Budapestinensia: Proceedings of the 3rd and 4th Pushkin Colloquium in Budapest]. Budapesht, 1995, pp. 237-244. (In Russian).
11. Tyshkovskaya L.V Pushkinskiye allyuzii v tvorchestve Tsvetayevoy [Pushkin's Allusions in Tsvetaeva's Works]. Materialy Pushkinskoy nauchnoy konferentsii. 1-2 marta 1995 g. [Materials of the Pushkin Scientific Conference. March 1-2, 1995]. Kiyev, 1995, pp. 118-120. (In Russian).
12. Zubova L. Nablyudeniya nad yazykom tsikla M. Tsvetayevoy "Stikhi k Pushkinu" [Observations on the Language of M. Tsvetaeva's cycle "Poems to Pushkin"]. Studia Russica Budapestinensia: materialy III i IV Pushkinologicheskogo Kollokviuma v Budapeshte [Studia Russica Budapestinensia: Proceedings of the 3rd and 4th Pushkin Colloquium in Budapest]. Budapesht, 1995, pp. 246-250. (In Russian).
(Monographs)
13. Bergson A. Tvorcheskaya evolyutsiya [Creative Evolution]. Moscow, Akademicheskiy proyekt Publ., 2019. 319 s. (In Russian).
14. Kresikova I. Tsvetayeva i Pushkin. Popytka proniknoveniya [Tsvetayeva and Pushkin. Attempt of Penetration]. Moscow, ROY Publ., 2001. 168 s. (In Russian).
15. Smit A. Pesn' peresmeshnika: Pushkin v tvorchestve Mariny Tsvetayevoy [Mockingbird's Song: Pushkin in Marina Tsvetaevas' Works]. Moscow, Dom-muzey Mariny Tsvetayevoy Publ., 1998. 249 s. (In Russian).
16. Solntseva N.M. Ivan Shmelev. Zhizn' i tvorchestvo [Ivan Shmelev. Life and Creative Work]. Moscow, Ellis lak Publ., 2007. 544 s. (In Russian).
Кихней Любовь Геннадьевна, Московский университет имени А.С. Грибоедова.
Доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой истории журналистики и литературы. Область научных интересов: акмеизм как художественная система; поэзия А. Ахматовой, О. Мандельштама, Н. Гумилева, М. Цветаевой; русская поэзия и проза ХХ века в онтологическом, мифопоэтическом, интертекстуальном и коммуникативно-жанровом аспектах.
E-mail: lgkihney@yandex.ru
ORCID ID: 0000-0003-0342-7125
Lyubov G. Kikhney, University of Moscow named after A.S. Griboedov.
Doctor of Philology, Professor, Head of the Department of Journalism History and Literature. Research interests: acmeism as an artistic system; poetry of A. Akhmatova, O. Mandelstam, N. Gumilyov, M. Tsvetaeva; poetry and prose of the 20th century in ontological, mythopoetic, intertextual and communicative genre aspects.
E-mail: lgkihney@yandex.ru
ORCID ID: 0000-0003-0342-7125
