CC BY
302
Л.Л. Дроботова, Т.В. Лыкова ПРИТЧЕВЫЙ ХАРАКТЕР РАССКАЗА А.П. ЧЕХОВА «ПАРИ»
Тайна непостижимой гармонии чеховской прозы в сочетании взаимоисключающих на первый взгляд особенностей: глубины содержания и небольшой формы, афористичности и простоты, узнаваемости сюжета и непредсказуемости его развития. Сколько мудрости передал нам писатель, если каждый его рассказ - это конкретный жизненный эпизод и одновременно притча, в которой словам тесно, а мыслям просторно.
Спустя более века язык А.П. Чехова поражает современностью, удивительным единством строгой лапидарности и неисчерпаемой мысли. Писатель как будто предвосхитил век жутких скоростей, острого дефицита времени, сжатости пространства и соответственно нового пользователя языка, требовательного и взыскательного, нуждающегося в интеллектуально насыщенной и эстетически совершенной информации. Лаконизм чеховского стиля основан на творческом подходе к слову и доверительном отношении к читателю, время которого, с одной стороны, действительно сберегается, а с другой - диктует более неспешное, вдумчивое погружение в смысл короткого эпизода, дающего представление о целой жизни. Активное сотворчество с автором в постижении его слова сделало А.П. Чехова самым востребованным писателем XXI века.
Чеховская насмешка, добрая или злая, вполне отражает парадоксальность нашего бытия. Ирония оказалась той формой бытия, которая, как ни странно, помогает человеку жить и выживать в современном мире. Чеховские герои, совмещая в себе высокое и низкое, как будто балансируют между добром и злом, правдой и вымыслом, духом и плотью. Они живые и узнаваемые. И при этом в его прозе, как в Библии, можно найти если не утешение, то понимание.
На страницах чеховских рассказов нет явно положительных и отрицательных персонажей, как нет их и среди людей, обреченных на метание между Богом и Дьяволом. Писатель изображает реальные поступки, измеряемые высотой духа и низостью падения личности. Он не пытается объять необъятное, никогда не характеризует человека вообще, оценивая всю его большую жизнь, он показывает его в предлагаемых обстоятельствах, объясняя выбор персонажа в каждом конкретном случае, всегда давая ему шанс стать лучше. Насмешка, сарказм, а иногда даже и откровенный цинизм по отношению к своим героям не дают автору повода для их резкого противопоставления: он понимает его условность и зыбкость, отказываясь быть судьей. Характер чеховских героев отражает взгляд писателя на мир, который он никогда не рисует в черно-белом цвете. Его персонажи узнаваемы, его ирония предполагает самоиронию, автор видит себя не над миром людей, а среди них, помогая легко и без обиды принять его тревожно-критический взгляд на мироустройство. Его правда отражает суровую диалектику жизни, жутковатую в своем единстве и борьбе противоположностей: человеку дан весь набор инстинктов самосохранения, свойственный животному, а в придачу еще и нечто такое, что должно вытеснять в нем зверя. В этой беспощадной борьбе с переменной победой то одного, то другого начала проходит время, отведенное каждому.
Имея удивительный талант видеть основные коллизии жизни, которые он изображал смешными, печально-смешными и даже трагическими, Чехов полагал, что его рассказы будут читать лет восемь, а потом забудут. Трудно судить о причинах такого пророчества. Возможно, это надежда на то, что жизнь действительно станет чище, красивее, возвышенней, что в ней не останется места уродливым карикатурам на неё, а значит, изображение их станет неинтересным для читателя. Так или иначе, но это была единственная ошибка великого мастера слова и тонкого психолога, талант которого, вопреки его предсказаниям, оказался вечным, вневременным и всё более востребованным.
В любом, даже очень коротком рассказе А.П. Чехова всё живо, от волнующей темы до лаконичного, емкого, парадоксального языка. Писатель любит слово, он делает с ним то же, что ювелир с алмазом, - бриллиант, и оно начинает блистать всеми своими гранями, поражая современностью и глубинной связью с вечными истинами.
Рассказ «Пари» - это притча, в которой ставится вопрос о целесообразности смертной казни. Его непреходящая актуальность придает особую остроту сюжету. Целесообразность того или
другого наказания живо обсуждается и сегодня, но достичь такой глубины погружения в тему, с такой потрясающей убедительностью ответить на вопрос, нужна ли смертная казнь, не оставляя оппонентам ни одного шанса на успех, не смог никто и более века спустя после выхода в свет чеховского рассказа.
Разговор о смертной казни начинает старый банкир темной, осенней ночью (не может же он вестись лучезарным весенним утром!), вспоминая о споре пятнадцатилетней давности, который тоже происходил осенью, во время званого вечера [2, VII, 229]. Природа создает фон рассказа. В числе изобразительных средств контекстуальные синонимы, характеризующие ночь и определяющие диффузный характер употребления прилагательного темный: 1) 'лишенный света'; 2) 'близкий черному цвету'; 3) 'мрачный, безрадостный, печальный' [1, 15, 252-254]. Два коротких первых предложения создают настроение для обсуждения непростой темы. Безупречен по своей смысловой глубине и ряд авторских синонимов, содержащих оценку обсуждаемой смертной казни теми, кто её не принимает: «Они находили этот способ наказания устаревшим, непригодным для христианских государств и безнравственным» [2, VII, 229]. Важным семантическим катализатором в синтагме взаимодействующих характеристик является замечание о христианском государстве. Под его влиянием атрибут устаревший не только означает несоответствие факта лишения жизни человеческим представлениям о наказании, но и возвращает читателя к временам с дохристианским представлением о борьбе добра и зла, где отсутствовала одна из важнейших евангельских заповедей - не убий.
Отрицание всех видов наказания откровенно несостоятельно. Утверждение: «То и другое одинаково безнравственно <.. .> потому что имеет одну и ту же цель - отнятие жизни. Государство -не Бог. Оно не имеет права отнимать то, чего не может вернуть, если захочет» [2, VII, 229], - не обеспечено реальной каузальностью модального сопровождения действия, выраженного глаголом вернуть, поскольку заключение всегда можно отменить. Алогично в этом рассуждении и противопоставление государства Богу. В Евангелии, как известно, одному и другому отводятся несовместимые роли: Богу - Богово, Кесарю - Кесарево. Голос, выступающий против всех наказаний, нарушает и логические, и Божьи, и социальные законы, его нельзя воспринимать всерьез, потому что изоляция одного человека ради свободы большинства - прерогатива именно государства, которое может вернуть свободу узнику при появлении каких-то новых обстоятельств в его деле или в жизни.
Апелляция к Богу так или иначе напоминает о том, что без его участия трудно решить вопрос, в центре которого дилемма смертная казнь - пожизненное заключение. Существительные, её составляющие, не противопоставлены в системе языка, но в тексте являются контекстуальными антонимами, обогащаясь дополнительными смыслами, за которым скрывается принципиальная философская позиция сторон. Эта антитеза становится главной интригой рассказа. Банкир выражает сомнение по поводу гуманности пожизненного заключения, считая смертную казнь нравственней. Его мотивация связана с различием в характере физических ощущений наказуемого: «Казнь убивает сразу, а пожизненное заключение медленно. Какой же палач человечнее? Тот ли, который убивает вас в несколько минут, или тот, который вытягивает из вас жизнь в продолжение многих лет?» [2, VII, 229].
Противопоставленность обсуждаемых понятий подчеркивается антонимами сразу - медленно, в несколько минут - в продолжение многих лет, контекстуальными антонимами убивает сразу - вытягивает жизнь. Главная же авторская мысль спрятана в оксюмороне палач человечнее. Характеристика палача, значительно усиленная формой сравнительной степени прилагательного в условиях неполного предложения, парадоксальна. Другая, более скрытая несовместимость связана с тем, что человек, непосредственно осуществляющий процедуру заключения осужденного в тюрьму, тоже именуется палачом. Это заставляет воспринимать и это слово в диффузном значении: 1) лицо, приводящее в исполнение смертную казнь или тяжелые телесные наказания, и 2) лицо, так или иначе способствующее гибели [1, 9, 48]. Рассказ убеждает в необходимости давать любому человеку шанс на возрождение.
Симптоматично, что наиболее здравая мысль, которую, вероятно, разделяет сам автор, звучит из уст юриста, молодого человека лет двадцати пяти, который пытается поставить себя на
место осужденного: «И смертная казнь и пожизненное заключение одинаково безнравственны, но если бы мне предложили выбирать между казнью и пожизненным заключением, то, конечно, я выбрал бы второе. Жить как-нибудь лучше, чем никак» [2, VII, 229]. К уже отмеченным антонимам здесь прибавляется оценочная оппозиция: как-нибудь - никак. За местоименными словами, которые подвергаются текстовой адвербиализации, прочитывается мысль, разделяемая двадцативосьмилетним автором, высказанная им не без иронии, но абсолютно неоспоримо. Жить действительно всегда лучше, чем не жить. Впоследствии этот вывод получит объективные и существенные доказательства своей целесообразности, продуктивности и гуманности.
Завязка рассказа заключается в уверенности банкира, бывшего тогда помоложе, в том, что никто не высидит в каземате и пяти лет. Юрист же готов отсидеть за два миллиона не пять, а пятнадцать лет. Главной антитезой этого фрагмента текста становится оппозиция свобода - миллионы: «Согласен! Вы ставите миллионы, а я свою свободу!» [2, VII, 230].
Решение молодого человека поставить на кон свою свободу вряд ли разделяет автор. Впрочем, отдавая отчет себе в том, как непостоянен успех, он скептически относится и к эйфории банкира, не знавшего тогда счета своим миллионам. Позиция его в споре слаба еще и потому, что в его доводах проявляется излишняя самоуверенность и близорукость, исключающая в оппоненте наличие внутреннего императива, более сильного, чем внешний диктат: «Не забывайте также, несчастный, что добровольное заточение гораздо тяжелее обязательного. Мысль, что каждую минуту вы имеете право выйти на свободу, отравит вам в каземате всё ваше существование. Мне жаль вас!» [2, VII, 230]. Противопоставляя два вида заточения - добровольное и обязательное, - миллионер не подозревает, что в одиночестве узник может приобрести сильную мотивацию добровольного заточения. Она проявляется сразу в выборе из ряда дозволенных ему возможностей: «Ему разрешалось иметь музыкальный инструмент, читать книги, писать письма, пить вино и курить табак. С внешним миром, по условию, он мог сноситься не иначе, как молча, через маленькое окно, нарочно устроенное для этого. Всё, что нужно, книги, ноты, вино и прочее, он мог получать по записке в каком угодно количестве, но только через окно» [2, VII, 230-231]. Приоритетные предпочтения юриста определили его победу. В первый же год заключения он, несмотря на то, что сильно страдал от одиночества и скуки, отказался от вина и табаку, благоразумно заключив: «Вино <.. .> возбуждает желания, а желания - первые враги узника; к тому же нет ничего скучнее, как пить хорошее вино и никого не видеть. А табак портит в его комнате воздух» [2, VII, 231]. Дальнейший способ времяпрепровождения подтверждает движение узника по пути к подлинной духовности: «После десятого года юрист неподвижно сидел за столом и читал одно только Евангелие» [2, VII, 232]. Банкир же в очередной раз проявляет неискушенность: ему кажется странным, что «человек, одолевший в четыре года шестьсот мудреных томов, потратил около года на чтение одной удобопонятной и не толстой книги» [2, VII, 232]. Антонимы мудреный - удобопонятный, шестьсот томов - одна книга показывают всю меру заблуждений наивного миллионера, не видящего иного соотношения между сравниваемыми им источниками знаний: шестьсот мудреных томов как раз и стали для узника необходимой подготовкой к прочтению одной, не толстой книги, удобопонятность которой явно преувеличена.
По мере приближения финала характер противопоставленности спорщиков изменяется всё более очевидно. Банкир лишается своих миллионов, ему грозит банкротство и возможное заточение, а юрист приобретает духовность, внутреннюю свободу, заставляющую его добровольно отказаться от миллионов и выйти до окончания спора из флигеля. Сила духа победила власть денег.
По мере развития сюжета меняются антитезы повествования, вытесняясь главной для автора, основополагающей оппозицией - духовность и бездуховность, но и она претерпевает значительные изменения в финале рассказа, демонстрирующем условность и зыбкость этого противопоставления.
Спор заканчивается неожиданно для обоих. Узник обрел ясность бытия в добровольном пятнадцатилетнем заключении на спор и отказался от денег, банкир озверел до такой степени, что, лишившись своих миллионов, готов стать убийцей.
Но еще более неожиданно выглядит эпилог рассказа, в котором противопоставленность героев заметно стирается. Духовное возрождение узника, приговоренного разорившимся банкиром к
смерти, но добровольно отказавшегося от миллионов, спасает его от физического уничтожения, а потенциальному палачу даёт шанс изменить своё отношение к жизни. Автор показывает метаморфозы, происходящие в только что готовом к убийству человеке, утверждая, что борьба духовного и бездуховного сопровождается более сложными последствиями, чем победа добра над злом. Значимость развязки не только в том, что узник обрел ясность бытия в добровольном пятнадцатилетнем заключении на спор и отказался от денег, но и в состоянии банкира, которое дает возможность надеяться еще на один его финал, связанный с письмом узника:
Прочитав письмо, банкир положил лист на стол, поцеловал странного человека в голову, заплакал и вышел из флигеля. Никогда в другое время, даже после сильных проигрышей на бирже, он не чувствовал такого презрения к самому себе, как теперь. Придя домой, он лег в постель, но волнение и слезы долго не давали ему уснуть...
На другой день утром прибежали бледные сторожа и сообщили ему, что они видели, как человек, живущий во флигеле, пролез через окно в сад, пошел к воротам, затем куда-то скрылся. Вместе со слугами банкир тотчас же отправился во флигель и удостоверил бегство своего узника. Чтобы не возбуждать лишних толков, он взял со стола лист с отречением и, вернувшись к себе, запер его в несгораемый шкап [2, VII, 235].
Главным богатством оказались не деньги в сейфе, имеющие способность исчезать так же, как и появляться, а письмо, положенное в несгораемый шкап. Рассказ, благодаря неожиданному концу, становится поучительной, глубокой по содержанию притчей. Из двоих поспоривших на прочность человеческого духа побеждает узник, но не проигрывает и судья, переживший некий катарсис под воздействием странного поступка, упредившего еще более низкое падение банкира. В рассказе становится ясной действенная правда не всегда понимаемой евангельской заповеди: если ударили по одной щеке, подставь другую. Связь жертвы и палача проявляется еще и в том, что мощь человеческого духа одного способна спасти не только себя, но другого. Возрождение банкира, проявляющееся в неожиданных для него переживаниях, настолько пронзительно, что каждому дает повод почувствовать презрение к самому себе, заставляет волноваться по поводу собственной человеческой ущербности и плакать о чем-то высоком, настоящем и несостоявшемся. Финал чеховской притчи однозначно и раз навсегда разрешает бесконечный спор о надобности смертной казни.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. М.; Л.: АН СССР, 1950-1965.
2. Чехов А.П. Полное собр. соч. писем. М.: Наука, 1974-1982.
Т.В. Скрипка А.П. ЧЕХОВ В ОЦЕНКЕ В.В. МАЯКОВСКОГО
Рассматривая проблему «Чехов и ХХ век», В. Гульченко сопоставляет драматургические открытия автора «Чайки» с сюрреалистическим театром Э. Ионеско, С. Беккета [4]; о творческих связях Чехова с искусством авангарда пишет В. Шмид [10]. С. Комаров размышляет над вопросами влияния Чехова-драматурга на новаторский театр Маяковского [6]. Полемично, но не безынтересно наблюдение В. Саянова: «У обоих та же чистота во всем - и во внешнем облике, и в отношениях с людьми. Та же глубоко спрятанная нежность, прикрытая улыбкой иронии» [3, 521].
Анализируя соотношение прозаического и поэтического механизмов в повествовательном наследии писателя, исследователь говорит о принципах стихотворного текста, нашедших отражение в прозе Чехова. О. Табачникова подтверждает эту мысль, замечая, что писатель «сократил разрыв между прозой и поэзией, а именно как бы насытил поэзией прозу» [9, 239]. В отношении Маяковского мы также можем говорить о прозаизации лирики, использовании разговорного языка в высоких поэтических жанрах.
Большинство исследователей творчества Чехова (В.Б. Катаев, А.П. Чудаков, И.Н. Сухих, В.И. Тюпа) отмечают такую черту художественного мира писателя и драматурга, как антропо-
