CC BY
6
УДК 821.161.1.0+821.162.1.0 DOI: 10.31249/litzhur/2024.63.07
Е.С. Твердислова
© Твердислова Е.С., 2024
ПРИШВИН И КОРЧАК: ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНО-РЕЛИГИОЗНОЕ ПОНИМАНИЕ ДЕТСТВА И РЕБЕНКА КАК ПРОГРАММА ЖИЗНИ
Аннотация. Прослеживается процесс формирования трактовки детства М. Пришвиным и Я. Корчаком в аспекте их понимания детства как особого бытия, которое не исчезает с приходом зрелости. При всей разности жизненных обстоятельств - тяжелейших для Пришвина и трагических для Корчака, подход к детям, описание своих чувств и состояний, были у обоих схожими. Детство они измеряли экзистенциальной категорией, неотделимой от религиозного сознания. Оба были религиозными: Пришвин - из семьи раскольников (у которых было больше общего с иудаизмом, чем с другими христианскими учениями), Корчак вышел из иудейской веры, - это тоже сближало. Для них вопрос о Боге был естественным и неотделимым от этики, а религиозные воззрения шире учения. Оба исповедовали детство как веру в изначальную чистоту натуры человека - взрослым надлежало преобразить такую веру в образ жизни и доверять ребенку как самому себе. Такой подход стал для них связующей нитью между сутью бытия и верой, что нашло выражение в их экзистенциально-религиозном обосновании детства: они писали не для детей, а о детях, но с обращением к взрослым от имени ребенка.
Ключевые слова: детство; экзистенциальная категория; религиозное сознание; натура человека; детский писатель; детский врач.
Получено: 30.10.2023 Принято к печати: 25.11.2023
Информация об авторе: Твердислова Елена Сергеевна, кандидат филологических наук, научный консультант, Иерусалимская русская городская библиотека, ул. Агриппас, 88, 9451309, Иерусалим, Израиль.
E-mail: helenatverd@gmail.com
Для цитирования: Твердислова Е. С. Пришвин и Корчак: экзистенциально-религиозное понимание детства и ребенка как программа жизни // Литературоведческий журнал. 2024. № 1(63). С. 131-151.
DOI: 10.31249/litzhur/2024.63.07
Elena S. Tverdislova
© Tverdislova E.S., 2024
PRISHVIN AND KORCHAK: EXISTENTIAL-RELIGIOUS PERCEPTION
OF CHILDHOOD AND CHILD AS A LIFE PROGRAM
Abstract. The author of this paper analyzes the notion of childhood, its formation and development, in the works of Mikhail Prishvin and Janusz Kor-chak It argues that childhood should be thought of as an aspect of being that does not pass with maturity. Despite the differences in their life circumstances. which very trying for Prishvin and tragic for Korchak, both writers shared a similar approach to children, and the description of childlike feelings and states. They measured childhood as an existential category inseparable from religious consciousness. Their religiosity was another commonality. Prishvin came from a family of schismatics, Korchak came from the Jewish faith. For them, the question of God was a natural one, and inseparable from ethics, and religious beliefs were broader than doctrine. Both professed childhood as a belief in the original purity of human nature. Adults had to turn this property into a way of life and trust the child like themselves. This approach became their connecting thread between the essence of being and faith, which found its expression in the existential-religious justification of childhood. They wrote not for children, but about children and with an appeal to adults - on behalf of the child.
Keywords: childhood; existential category; religious consciousness; human nature; children's writer; children's doctor.
Received: 30.10.2023 Accepted: 25.11.2023
Information about the author: Elena S. Tverdislova, PhD in Philology, Academic Consultant, Jerusalem Russian City Library, Agrippas Street, 88, 9451309, Jerusalem, Israel.
E-mail: helenatverd@gmail.com
For citation: Tverdislova, E.S. "Prishvin and Korchak: Existential-religious Perception of Childhood and Child as a Life Program". Literaturo-vedcheskii zhurnal, no. 1(63), 2024, pp. 131-151. (In Russ.)
DOI: 10.31249/litzhur/2024.63.07
1. Михаил Пришвин как «детский» писатель и охотник
Пришвин - едва ли не первый в моей жизни писатель, благодаря которому я стала понимать, что есть люди не только читающие, но и пишущие...
А вот мнение Пришвина о себе: «Розанов - послесловие русской литературы, я - бесплатное приложение. И всё.» [28, с. 196] -писал он в Дневнике, позволявшем ему выговариваться.
Он не скромничал, а оставлял приоритет за другими писателями, видел их, а не свое, место в общем литературном процессе. Не то чтобы недооценивал себя, а просто не понимал своей роли в отечественной словесности. Не находил в ней себя [22, с. 260]. Это вполне объяснимо, ведь он попал в литературный процесс, когда тот набирал идеологические обороты. А у Пришвина с идеологией не было ничего общего.
Но он далек и от тургеневского барства («Рассказы охотника»), и от толстовской поучительности («Рассказы для детей»). Он удивительным образом воспринимал и отображал иную жизнь. Кстати, не чужим Пришвину был Пастернак, особенно его «Доктор Живаго» - оба одинаково запечатлели действительность до и после Первой мировой войны на примере русской интеллигенции: как и о чем тогда говорили, что волновало, объединяло. «Суть культуры - в творчестве понимания и связи между людьми», -считал Пришвин. «В этом и есть творческая сила корня жизни: преодолеть границы самого себя и самому раскрыться в другом», - завершает он свою мысль [24, т. 2, с. 612-613, 675]. Здесь явственно видны одновременно два явления: внимательное отношение к своему творческому миру как сфере писания, и вера в читателя как другого, который поймет и протянет руку.
Свои размышления он посвящал дневникам и. рассказам, многие вошли в литературу как детские, не будучи только таковыми, и сам удивлялся в «Кащеевой цепи»: «Больше всего из написанного мною, как мне кажется, достигают единства со стороны литературной формы маленькие вещицы мои, попавшие в детские хрестоматии. Из-за того я их пишу, что они пишутся скоро, и, пока пишешь, не успеешь надумать от себя чего-нибудь лишнего и неверного. Они чисты, как дети, и их читают и дети, и взрослые, сохранившие в себе личное дитя» [25, т. 1 с. 541]. Выраженная
мысль этим и близка ребенку, а детская непосредственность есть ключ к другому.
Рассказы детскими были не потому, что Пришвин писал для детей, а потому, что писал о детях: самим своим стилем повествования и отношением к жизни. Его рассказы бесхитростны, свежи, неожиданны по сюжету, как правило, очень жизненному, но главное - они не назойливы. Сразу запомнилась «Кладовая солнца» [26] - манерой повествования: вроде бы простой и ясной, но со скрытым смыслом, ибо показывала полную драматизма жизнь детей в деревне, их быт, неустроенность, сиротство, коль отправились на поиски ягод - себе на пропитание.
Жизнь воссоздавалась, не похожая на городскую, с детством - беспомощным и тяжелым. Происходящее вокруг поражало чудовищной дикостью: маленькие дети живут одни, отец погиб на фронте, мать умерла, предоставлены сами себе, и это им привычно, отчего оторопь берет.
Девочка Настя и мальчик Митраша борьбу за пропитание ведут не на жизнь, а на смерть. Заблудилась Настя, влекомая ягодой, которой росло всё больше и больше; чуть не утонул в болоте Митраша. Пришвин рисует реальную картину природы, и не сразу понимаешь, почему она становится угрожающей, ибо такой она видится испуганным детям. Разумеется, определение, данное автором «Кладовой солнца» как сказки-были, - уловка, отвлекающая внимание от реальностей жизни детей в деревне (в отличие от города, где был детский дом).
Живописуя виртуозное умение детей выходить из опасных ситуаций или помощь, оказанную им какой-то собакой, такой же одинокой - ее хозяин умер, Пришвин, смягчает происходящее: в действительности оно обернулось бы трагедией - мальчик остался в болоте, а девочка не нашла дороги назад. И это его величайшее писательское качество - создавать в конкретных красках своего времени правдивые картины именно тяжелой и трудной жизни. Такую его особенность автор работ о Пришвине, в том числе из серии ЖЗЛ, Алексей Варламов называет «чувством современности» [2, с. 6]. Однако его «современная острота» возможна была именно в жанре сказки, позволявшей, в частности, Пришвину закончить рассказ с хорошим финалом, выставить на конкурс детских рассказов, победить и быть напечатанным.
Рассказ «Белая радуга», хоть и включен в детские, отнюдь не детский. Скажу откровенно, охота в жизни писателя меня смущает - речь идет о жизни и смерти, писатель воссоздает образ собаки, которую подготавливает к процедуре охоты, но мысль о том, что это делается с целью подцепить бекаса, у которого своя семья и бекасенки, мне мешает. Между тем выразительно описание белой радуги - без излишеств, эмоций, личного участия. Писатель не воображает, а комментирует происходящее: «Видал ли кто-нибудь белую радугу? Это бывает на болотах в самые хорошие дни. Для этого нужно, чтобы в заутренний час поднялись туманы, и солнце, показываясь, лучами пронизывало их. Тогда все туманы собираются в одну очень плотную дугу, очень белую, иногда с розовым оттенком, иногда кремовую.» [17, с. 223].
Любопытны замечания писателя-охотника о животных в сопоставлении с теми, кто содержится в зоопарках. Он руководствуется личными наблюдениями - они искренни и убедительны. Едва ли Пришвин пришел к таким заключениям, не будь он охотником, а может, дело в том, что он был писателем природы, причем дикой, куда не часто ступала нога человека: «И если бы в настоящем лесу на одно лишь мгновенье мне удалось увидеть медведя, просто по своему делу переходящего поляну, мне кажется, в это мгновение знал бы я о нем больше, чем если бы целыми днями разглядывал его в зоопарке, снующего взад и вперед, или на улице, заключенного в цепи» [21, с. 35], - здесь было «взрослое повествование» и наводило на недетские мысли, если еще увидеть в этом метафору.
Пришвин был не только мастер описания ситуаций, но и выстраивания прямо детективного сюжета. Под его пером оживает абсолютно всё, начиная с местности - Север, таёжные леса, заведомо таинственные, и кончая персонажами, среди которых был и фотограф, запечатлевавший происходящее. Писатель описывает, как транспортировали тело медведя, а еще раньше охотники распределили между собой роли: кому - первый выстрел, разумеется -автору, а коль не попал, он - «бумажный», и его описания природы, охоты - на бумаге, в жизни такого не испытал. Не случайно Пришвин приравнивает себя к ученику, которому предстоит трудный экзамен, ощущает себя молодым, неопытным, неуверенным.
Все сцены напряженные, что свидетельствует о мастерстве и наблюдательности Пришвина.
Пришвин был чужд тому, чтобы приспосабливаться к цензуре, искать некие рамки дозволенного, будучи верным литературе как этическому факту, когда поступок есть написанное. Сказывалась его интуиция, усиленная опытом: работой военкором, как, впрочем, и фотографом... Он всегда следовал закону: «Единственное, что присуще писателю, рисующему быт, - это наличие в душе его некоторой доли уверенности, что данное явление есть на самом деле, а не только его писательское представление; это, с одной стороны, а с другой - писатель не должен быть, как фотограф, и просто переносить на бумагу то, что он видит и слышит обыкновенными глазами и ушами», - писал он в рассказе «Голубиная книга» [18, с. 1]. Работа фотографом научила его отличать строгий слепок природы, сделанный объективом, от описания природы, открывавшейся в блужданиях по лесу. Не всегда поймешь: он готовит себя к охоте и ее азарту или пользуется возможностью остаться наедине с природой - равноправным партнером человека. Природу он избрал мерилом человечности: она вобрала в себя красоту жизни.
Экзистенциальная философия писателя формировалась из поступков, которые помогали понять себя. Здесь немаловажную роль играли его дневники, которые он вел всю жизнь.
Но самый важный вывод - во всём быть самим собой: в рассказах - не только детских, и дневниках - не только личных. Не потому ли был понятен детям, что не заигрывал с ними, не придумывал и не рисовал фантастических картин: его описания - сущая правда, яркая и индивидуальная. Всё достоинство его философии -не навязывать ее другим, что усиливало индивидуальность выбора, вкуса, взгляда, манеры письма; отвергать официоз. Отсюда его доверительность без назидания, что важно ребенку.
Яркость его языка, умение пользоваться метафорой нашли выражение как в форме его рассказов - преимущественно коротких, так и в названиях. Поэтика названия - еще одна его особенность. Она не только дает представление о красочности и выразительности его повествования, но и отражает некую присущую только данной местности примету, особенность...
Кладовая солнца - так в деревне называли болото, где скапливался торф и куда якобы садилось солнце, поскольку тут отражался закат.
Белая радуга - внезапно посещающая людей красота, которую не каждый способен увидеть и в себе запечатлеть.
Берестяная трубочка - куда забрался паучонок, и все ее пустоты опутал паутиной, а ведь у трубочки иное предназначение...
Весна света символизирует придуманную, однако в нее надо верить! - страну Дриандию, где живут хорошие люди.
Голубиная книга - самый, пожалуй, идеологический рассказ Пришвина. В нем писатель безжалостно фиксирует разговоры, замечая: «Стал решительно на защиту хозяйственного быта в избе с вещами, с приданым, против жизни головой в пустой комнате, знаю я это житье - довольно!» [18, с. 1]. Тут раздалось ПОЧЕМУ? И писатель объясняет: «Это было совершенно особенное почему, не то обычное научное в смысле детерминизма, холодное, бесстрастное, а совершенно такое же, как в Голубиной книге и у детей, источник чего - моральная или эстетическая и вообще желанная качественность» [там же]. Что такое Голубиная (или, точнее, Глубинная) книга, возникшая в XVI в., Пришвин не объясняет, намекая на истинное ее предназначение - рассказывать о сотворении мира, истории, людях.
Он старался на собственном опыте давать уроки противостояния навязываемой реальности, служа истине словом. Задуматься об этом меня заставила новая работа о Януше Корчаке.
2. Януш Корчак как писатель, детский врач и воспитатель
Статья о знаменитом польском общественном деятеле, писателе, враче и воспитателе Януше Корчаке (Херш Хенрик Гольд-шмит) предназначалась для сборника, приуроченного к созданию в России его общества [13]. Читая тогда его дневник, подумала: как много общего с Пришвиным! Вроде совершенно разные судьбы -русского и польского писателей, одному удалось сохранить свою жизнь, при всех ее сложностях, другой прославился преданностью воспитанникам, которых не бросил одних. Однако понимание того, как следует относиться к детям, описание своих чувств, состояний
было у обоих схожим. Правда, система воспитания у Корчака и подход не только к детям, но и к их родителям, был категоричнее и определеннее, в чем нашла проявление его профессия детского врача и педагога. Рекомендуемые Корчаком правила отношения к детям со стороны родителей были продиктованы его практическим опытом: не раз он сталкивался с проблемой, которую вроде бы не выдвигали во главу угла, тогда как для него она представлялась приоритетной, в частности, их отношение к детям. На основе наблюдений Корчак сформулировал 10 заповедей, предназначенных родителям, «как любить ребенка»:
«1. Не жди, что твой ребенок будет таким, как ты, или таким, как ты хочешь. Помоги ему стать не тобой, а собой.
2. Не требуй от ребенка платы за все, что ты для него сделал. Ты дал ему жизнь, как он может отблагодарить тебя? Он даст жизнь другому, тот - третьему, и это необратимый закон благодарности.
3. Не вымещай на ребенке свои обиды, чтобы в старости не есть горький хлеб. Ибо что посеешь, то и взойдет.
4. Не относись к его проблемам свысока. Жизнь дана каждому по силам, и будь уверен - ему она тяжела не меньше, чем тебе, а может быть, и больше, поскольку у него нет опыта.
5. Не унижай!
6. Не забывай, что самые важные встречи человека - его встречи с детьми. Обращай больше внимания на них - мы никогда не можем знать, кого мы встречаем в ребенке.
7. Не мучь себя, если не можешь сделать что-то для своего ребенка, просто помни: для ребенка сделано недостаточно, если не сделано все возможное.
8. Ребенок - это не тиран, который завладевает всей твоей жизнью, не только плод от плоти и крови. Это та драгоценная чаша, которую Жизнь дала тебе на хранение и развитие в нем творческого огня. Это раскрепощенная любовь матери и отца, у которых будет расти не "наш", "свой" ребенок, но душа, данная на хранение.
9. Умей любить чужого ребенка. Никогда не делай чужому то, что не хотел бы, чтобы делали твоему.
10. Люби своего ребенка любым - неталантливым, неудачливым, взрослым. Общаясь с ним - радуйся, потому что ребенок -это праздник, который пока с тобой» [8, с. 63].
Последней рекомендацией Корчак словно предугадал будущее многих детей и родителей. Правильность и разумность тезисов он подтвердил своим отчаянным поступком, о котором знают все (чего не скажешь о его заповедях): не оставил в гетто детей «Дома сирот», которые были на его, воспитателе, попечении, что прославило его на весь мир, о нем написано много книг, сделаны переводы его сочинений. Но и деваться ему было некуда: еврей по национальности, он подлежал, согласно нацистской идеологии, уничтожению. Его сопротивлением стало стремление создавать в тех условиях, по возможности, полноценную жизнь детям.
При этом лично у него возможность для спасения была -и не одна. В первый раз, когда он уехал в Палестину незадолго до оккупации Польши, переживая заметный рост антисемитизма в стране, вспыхнувший тогда и в других странах Европы тоже, однако он вернулся на родину, осознавая свои обязанности перед воспитанниками. Второй раз - ему предложили бежать из варшавского гетто, и вновь отказ - бежать без детей?! А в третий - в тот момент, когда все обитатели «Дома сирот» уже сидели по вагонам в ожидании отправки, к Корчаку подошел офицер СС и спросил: «Это вы написали "Короля Матиуша"? Я читал вашу книгу в детстве. Хорошая книга. Вы можете быть свободны. - А дети? - Дети поедут. Но вы можете покинуть вагон. - Ошибаетесь. Не могу. Не все люди - мерзавцы». Эту историю, казавшуюся легендой, вроде бы подтвердил его последний ученик Ицхак Бельфер, кажется, больше для поддержания самой легенды. Скульптор и художник, запечатлевший трагедию Корчака и его воспитанников, ушел из жизни в 2021 г. - Он чудом спасся: вместе с другом им не только удалось улизнуть из гетто, но и пересечь границу, оказавшись, в итоге, в Минске. «Я очень любил своего учителя, - вспоминал Ицхак Бельфер, - Мне дали возможность учиться у Кор-чака, и это были самые важные годы в моей жизни. Он никогда не смотрел на нас свысока, просто любил и заботился. В приюте мы научились верить людям и верить во все хорошее, что было в нас самих» [1]. И всегда помнил: 7 августа 1942 г. в Треблинке вместе с детьми Корчак вошел в газовую камеру.
Педагогический дар Корчака-писателя нашел свое выражение в книге: «Как любить детей (Интернат)», но и в художественной ценности ей не откажешь. Одно из первых изданий в Советской России (1922) вышло с предисловием Н.К. Крупской [7], критика которой привела, увы, к умолчанию писателя в стране вплоть до 60-х годов.
3. Михаил Пришвин и Януш Корчак: общность жизненных позиций в отношении к детству и ребенку
Пришвин мог если не знать, то слышать о Януше Кор-чаке, ведь он стал известным в Советской стране с 1920-х годов. Но подтверждений этому я не нашла. Жаль, что на сегодня не только не издано всё написанное Пришвиным, но нет и сводного лексикона.
Несмотря на то, что русский и польский писатели были людьми разных культур, религий, стран, их объединяло не только «детское» писательство. Корчак обозначил этическую высоту преданности детству и взятым на себя обязательствам перед детьми. Для Пришвина детство, верность его сущности было планкой, которой измеряется человеческий поступок. Не случайно он избрал жанр «детских рассказов»: детство оставалось этическим базисом, закладывающим основу будущего поведения личности.
Оба были религиозными: Януш Корчак в анкетах, составленных для гитлеровцев, писал, что его вера - Моисеева, то есть иудей (но не в ортодоксальном смысле). И предстояние перед Богом (с неотъемлемой духовностью) они осознавали постоянно, видя в детстве «религию жизни». Отношением к ребенку, ощущением его в себе и себя в нем пронизаны их мысли и действия, осознание места в мире и предназначения. Примечательно напутствие Кор-чака выпускникам «Дома сирот» - «Прощание» (1919):
«Мы с теми, кто отправляется в долгое и дальнее путешествие. Это путешествие зовется жизнь. Мы ничего вам не даем. Мы не даем Вам Бога, ибо вы сами, собственным трудом, должны найти его в своей душе. Мы не даем вам родины, потому что вы должны найти ее трудом собственного сердца и мысли. Мы не даем вам любви без прощения, а прощение - это труд, огромный
труд, который каждый должен предпринять сам. Мы даем вам только одно - тоску по лучшей жизни (выделено нами. - Е. Т.), которой нет, но которая когда-нибудь будет, тоску по истине и справедливости. Быть может, эта тоска приведет вас к Богу, поможет обрести родину и любовь.» [14, с. 30].
Слова Корчака перекликаются с пришвинскими: «Без этого чувства тоскующей отдельности (выделено нами. - Е. Т.) я себя не помню, до этого я о себе ничего сказать не могу» [23, с. 343]. Понятие «тоскующей отдельности» В.П. Визгин рассматривает как философское, анализируя дневники Пришвина и сопоставляя с тем, что находит у других писателей [3, 73].
В книгу Корчака «Наедине с Господом Богом» [10] вошли молитва мальчика, девочки, матери, ученого, но есть и молитва озорства, бунта, воспитателя. Столь широкое ее назначение и классификация чрезвычайно важны. «Каждая из молитв, - поясняет Корчак, - порождена определенным состоянием человека, неповторимым мигом его жизни. Есть среди них молитвы страстные и яростные, задушевные и тихие, словно высеченные из боли и горя. В одних - жажда высокого духовного единения с Богом, в других - теплого "человеческого контакта" с Ним» [10, с. 68].
В отличие от Пришвина Корчак был и общественным деятелем, что не исключает их экзистенциальной близости: оба исповедовали детство как веру в изначальную чистоту натуры человека, в его доброту, порядочность, и отстаивали доверие к ребенку с обязательным уважением. Защищая право ребенка на уважение, Корчак создавал юридический, а в результате - человеческий документ: справедливое отношение к детям есть залог справедливого общества.
Жизнь Пришвина была подвижнической. Большую ее часть он провел в уединении, не включаясь в идеологические процессы страны. Его религиозность требовала завуалированности, в чем помогал дневник, который он вел всю жизнь, тогда как Корчак обратился к дневнику, находясь уже в гетто, с февраля 1942 г. Чудо, но дневник сохранился. Последняя запись - 4 августа 1942 г.: «Прежде чем человек вконец погрязнет и смирится с нечистоплотностью переживаний, он защищается. страдает. стыдится, что он иной, ниже толпы; а может быть, лишь с болью чувствует, что одинок и чужой в жизни?» [6, с. 3].
Если проза Корчака находилась между педагогикой и художественным вымыслом1, то сочинения Пришвина - между документальным и художественным повествованием, отражая скрытую внутреннюю жизнь. Ближе всех дневникам Пришвина были его «детские рассказы»: бесхитростные, с точным воспроизведением картин жизни, своеобразным драматизмом и натурфилософией, реалистичные и одновременно метафорические: он расставлял сюжеты-ловушки, в которые попадали дети (рассказ «Кладовая солнца»), их всегда спасало чудо. Глубоко прочувствована картина природы, Пришвин рисует ее естественно, но живо и напряженно. Главные ее персонажи - дети как единственные, кто слит с ней в искренности, открытости, непосредственности. Мысль о детях, их образы, сюжеты о них вьются в его творчестве, словно нить, связующая правду действительности с литературным вымыслом, создавая способ высказывания: «В нравственном смысле это одно и то же - что поймать текущее мгновение с заключением в форму, что выхватить из воды утопающего ребенка» [27, с. 78].
Показательно восклицание мальчика-школьника из повести Корчака «Когда я снова стану маленьким»: «В конце концов, дети -люди или нет?» [9, с. 28]. Описание жизни героя естественно сравнивается писателем с тем, что думал о ней он сам: «На седьмом году жизни - школа, на четырнадцатом - зрелость в религии, на двадцать первом - армия» [6, с. 81]. Нерадостна и взрослая жизнь: «Участие мое в японской войне. Поражение - разгром. В европейской войне поражение - разгром. В мировой войне. Я не знаю, как чувствует себя солдат армии-победительницы.» [6, с. 130.] И в заключение: «Сыном мне стала идея служения детям.». Признание взято эпиграфом к русскому изданию книги «Как любить ребенка» [8]. Однако в польских изданиях эпиграфа нет, а эти слова взяты из письма Корчака Мечиславу Зильберталю (от 31 марта 1937 г.) [31, т. 4, с. 417].
Колоссальная вера Корчака в молодость: «Молодость, если она не насмехается, не отталкивается, не презирает, всегда стремится исправить ошибки прошлого» [8, с. 304]. О глубинном родстве писателей свидетельствуют его слова: «Счастье для чело-
1 Некоторые его сочинения жанрово определены как «Правила жизни»: Korczak J. Рга"Ш(11а ¿уаа (1929).
вечества, что мы не можем принудить детей поддаваться воспитательским влияниям и дидактическим покушениям на их здравый ум и здоровую человеческую волю» [8, с. 36].
В высказываниях Пришвина есть человеческий героизм, достоинство, вера в справедливость, доходящая до детской непосредственности: отвергнутую редакторами автобиографическую повесть «Мирская чаша» он послал за отзывом Троцкому, получив в ответ, что вещь «сплошь контрреволюционна» [25, с. 684].
По Корчаку, портить детей начинают родители, отсюда правило - воспитывать и родителей, а потому он специально обращался к ним за разрешением давать им советы и даже делать замечания. Пришвин, побывав военкором на фронтах Первой мировой войны (как и Корчак, который именно на фронте писал свое главное сочинение - «Как любить ребенка» [8]), хранил в себе «личное» состояние, характеризуя «большевистский переворот»: «Старая государственная власть была делом зверя во имя Божие, новая власть является делом того же зверя во имя Чело-века» [20, с. 40]2.
Для Пришвина и Корчака вопрос о Боге был естественным. Оба не сомневались, что единственный путь в жизни - с Богом, пусть один происходил из старообрядческой семьи, второй - из еврейской. (Заметим: у старообрядцев было больше общего с иудаизмом, чем у других христианских конфессий, не случайно их называли «белыми жидами» - в отличие от «черных», иудеев.) Религиозность обоих (далекая у Корчака от ортодоксальной веры) закладывала основу для этики: жизнь они воспринимали как путь добра и справедливости, их собственные религиозные воззрения были шире чисто религиозного учения: «Жизнь основана на доверии, не всегда оправдывающемся, значит, на доверии героическом и жертвенном», - приводит Валерия Пришвина слова мужа [30, с. 150]. Чистота детской души, которую Пришвин стремился передать, носила, скорее, созерцательный характер, одухотворяла его талант, позволив ему создать благородную почву для мудрой и достойной старости, не тронутой отрицательным опытом молодости. Пришвин стремился сохранить в себе детское - непосредственное мировосприятие с естественной потребностью к внутрен-
2 Проблему большевистского переворота у Пришвина подробно рассматривает А.М. Подоксенов, профессор Елецкого госуниверситета им. И.А. Бунина [15].
ней раскованности, свободе. Поэтому он ценил интуицию, называя ее «первым взглядом»: «Благодаря этой способности, прирожденной во мне с детства жить в сказке, я занял в обществе положение как личность, а не как механический агрегат. Мало того, я думаю, каждый человек преодолевает механически замкнутый круг необходимости личной сказки» [30, с. 135].
В том, как Пришвин умел подчинять ребенку, его восприятию свои описания, сюжеты, коллизии, целые сцены, есть оригинальность, а для советской литературы и уникальность: на детей он смотрел как на своего рода персонажей своих произведений, не делая скидки на возраст. Таковы «Кладовая солнца» (1945), «Корабельная чаща» (1953), «Лесная капель» (1914), «Глаза земли» (1957), поэма «Жень-шень» (1934) и множество его детских рассказов, очерков, однако чтобы испытывать столь естественные чувства, надо быть раскованной и свободной личностью, а чтобы так запечатлевать детей - сохранять в себе первозданное, свойственное именно им ощущение, которое у большинства людей уходит с возрастом - незаметно и безвозвратно.
Пришвин и Корчак сумели в себе это состояние сохранить, даже не осознавая, что это - их внутренний инструмент, да нет -целый оркестр! Для обоих состояние духа было «дар Божий», который получил наиболее полное воплощение в «сказочности» Пришвина, позволявшей развернуть его взаимоотношения с природой и людьми в полноте и ньюансировке. Панорама жизни, написанная образным языком. Отсюда философская притчевость его повестей-сказок: «Наши дела вырастают часто из детства, как вырастает из земли и тянется к солнцу молодая поросль», - приводит слова Пришвина Г. А. Ершов [5, с. 104]. Или откровения Корчака по поводу себя четырнадцатилетнего: «Полный интереса мир теперь уже не находился вне меня. Теперь он был во мне. Я есть не для того, чтобы меня любили и мною восхищались, а для того, чтобы я сам действовал и любил. Не окружающий мир должен помогать мне, а мой долг - беспокоиться о мире и о человеке» [6, с. 81].
Оба проявили в своем творчестве талант не просто видеть мир «по-детски», а ощущать себя детьми. Не отсюда ли их чувство одиночества, остро переживаемое в старости, что объяснимо у Корчака: начавшиеся нацистские гонения на евреев не могли не подтолкнуть к ведению дневника: «Я человек одинокого пути», -
писал Корчак в Варшавском гетто [31, t. 4, s. 5]. Судьба, которая была уготована его узникам, должна была бы их унифицировать, а она, наоборот, подчеркнула оригинальность пути каждого, но чтобы это осознать, потребовались десятилетия воспоминаний, исследований.
Религия жизни обоих не подразумевала ухода от реальности в собственный мир, как и придумывания иллюзорной реальности веры, - в их творчестве нет ни фантазий, ни поучений. Есть свойственные Корчаку рекомендации на основе собственных наблюдений, и размышления русского писателя à propos. Ведущей ценностной категорией философского, точнее - экзистенциального измерения жизни для них было чувство справедливости. Закладывая основы их этики, оно, согласно их философии, основывалось на главном: правдивость изначально свойственна ребенку. Следовательно, в детстве человек при правильном и здоровом развитии, отнюдь не предполагающем идеальный мир, этически чуток.
Смысл детства как внутренне гармоничного состояния души - независимого и самодостаточного - уходит своими истоками в единство с окружающим миром и Вселенной, где все равны и всё неповторимо, что и позволяет трактовать детство у Пришвина и Корчака как особую религию, со своим чувством долга и ответственности. Для Пришвина детство - критерий нравственного отношения к жизни, для Корчака - абсолютно правильное бытие.
Отношение к детству обоим часто диктовали обстоятельства: трагические для польского писателя и не так заметные, но тоже драматические для Пришвина: в своей литературной практике к детству он обращался как иносказанию, показывая через судьбы детей вопиющие условия жизни.
Детство научило их смотреть правде в лицо. Корчаку тут помогла жизнь, доведя человеческий разум до спокойного безумия. У Пришвина самые резкие и горькие мысли рождались на охоте, где любой промах чреват был нарушением человеческой этики. Ситуации, в которых оказывались писатели, обостряли их понимание жизни с неминуемым финалом. В рассказе Пришвина «Анчар» [16, с. 236] охотник убил собаку, но не признался в этом. «Кого он обманывает?» - задается вопросом писатель, и под его пером конкретный вопрос обретает масштаб экзистенциального. Для Пришвина важна не просто смерть каждого, и собаки на охоте,
но и отношение к смерти как мерило поступка: «Никакая наука не может открыть той тайны, которая вскрывается от воспоминаний детства и любви. Нужно только испытать сильное горе, нужно почти умереть» [29, с. 24] - ощущение смерти для него - состояние пограничное.
Корчак спокойно шел в камеру смерти, чтобы дети не боялись и верили ему: это было самым важным. «Смерть, победившая ложь и зло» [12] - так характеризуется ныне подвиг Корчака, эти дни его жизни изучены досконально и описаны с подробностями. Трагическое событие стало итогом его жизни и ее программы, оно показало силу духа и верность долгу Корчака, ни разу не усомнившегося в избранном пути. И не стоит бояться конца: «Мы наивно боимся смерти, не сознавая, что жизнь - это хоровод умирающих и вновь рождающихся мгновений. Год - это лишь попытка понять вечность по-будничному. Мир длится столько, сколько улыбка или вздох» [11а, с. 15].
А вот Пришвин: «Мудрец под конец жизни понимает, что смерть страшна только со стороны, для близких людей, но для себя смерти нет, и сам человек в себе как родится бессмертным, так и уходит от нас...» [27, с. 26].
Любое высказывание большого писателя подтверждается практикой. Отношение обоих к смерти складывалось под влиянием собственных рассуждений о детстве, ребенке, этических началах, которые трудно сохранить в течение жизни. У обоих писателей эти воззрения сформировались как главные экзистенциальные принципы.
Итог. Пришвин и Корчак писали не для детей, а о детях, но с обращением к взрослым, что не исключает интереса к ним и со стороны детей: Корчак со взрослыми говорит как бы от имени ребенка.
Детство для них было не отдельным периодом в жизни человека, а состоянием, даже - экзистенциальной особенностью, и задача взрослых состояла в том, чтобы преобразить ее в образ жизни, доверять ребенку как самому себе. «Детей нет - есть люди, -утверждал Я. Корчак, - но с иным масштабом понятий, иным запасом опыта, иными влечениями, иной игрой чувств» [11, с. 55].
Подобная установка у обоих писателей стала связующей нитью сущности с верой, что нашло выражение в экзистенциально-
религиозном обосновании детства как свода специфических законов, которые надлежало исповедовать детям и взрослым, тем, кого воспитывают, и кто воспитывает: данный процесс взаимосвязан. Воспитывать себя следует с детства и на протяжении жизни, сохраняя верность детству. Такова принципиальная установка, сближавшая Пришвина и Корчака, вставших на защиту прав ребенка с точки зрения отношения к нему взрослых. Для Корчака она касалась еще и юриспруденции, ибо определяла свой кодекс в подходе к ребенку, прививая ему с детства умение быть свободным, причем с учетом его специфики именно на уровне официального закона.
Подобная трактовка детства защищает ребенка от искажений реальности, что наблюдали оба писателя. У каждого был свой опыт: тем показательнее совпадения их экзистенциально-религиозного сознания, которое касалось восприятия детства. Здесь была не теория, а чистая практика - личные наблюдения, и, сопротивляясь неприемлемому, они опирались на видение жизни в ракурсе детства как основы мировоззрения.
Cписок литературы
1. Белевич Тоня. «Я всё еще семилетний ребенок Корчака...» // Еврейские новости Петербурга. URL: https://news.jeps.ru/lichnaya-istoriya/iczxak-belfer-biografiya.html (дата обращения: 03.06.2023).
2. ВарламовА.Н. Пришвин. М.: Молодая гвардия, 2003. 560 с. (Жизнь замечательных людей).
3. Визгин В.П. Пришвин и Марсель // Визгин В.П. Пришвин и философия. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. С. 72-84.
4. Гринберг Лея Алон. Сокровенная молитва Корчака. URL: https://ru.breslev.com/ 336260/ (дата обращения: 03.06.2023).
5. Ершов Г.А. Михаил Пришвин. Очерк жизни и творчества. М.: Гослитиздат, 1963. 192 с.
6. Корчак Я. Дневник / пер. на рус. Ю. Зиман. Иерусалим: СТАВ, 1982. 170 с.
7. Корчак Я. Как любить детей: (Интернат) / пер. с польск. Л. Кон; предисл. Н.К. Крупской. М.: Госиздат, 1922, 116 с.
8. Корчак Я. Как любить ребенка / пер. с польск. Е. Зениной и Э. Тареевой. М.: Книга, 1980. 482 с.
9. Корчак Я. «Когда я снова стану маленьким» / пер. с польск. К. Сенкевич под ред. А. Исаевой. М.: Гос. издательство детской литературы, 1961. 256 с.
10. Корчак Я. Наедине с Господом Богом. Молитвы тех, кто не молится / пер. с польск. и посл. О. Медведевой. М.: Российское общество Януша Корчака, 1995. 71 с.
11. Корчак Я. Интернат // Корчак Я. Избранные педагогические произведения. М.: Педагогика, 1979. C. 52-103.
11а. Корчак Я. Право ребенка на уважение // Корчак Я. Избранные педагогические произведения. М.: Педагогика, 1979. С. 3-26.
12. Мизюк Андрей, свящ. Януш Корчак. Смерть, победившая ложь и зло // Правмир, 22 июля 2020 г. URL: https://www.pravmir.ru/yanush-korchak-smert-pobedivshaya-lozh-i-zlo/ (дата обращения: 05.06.2023).
13. Памяти Корчака. Сб. статей. М.: Российское общество Януша Корчака; Польский центр культуры в Москве, 1992. 213 с.
14. Перлис И. О жизни и творчестве Януша Корчака / пер. с иврита А. Гинзаи // Корчак Я. Избранное. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1988. С. 9-41.
15. Подоксенов А. Михаил Пришвин: художник и время (социокультурные контексты повести «Мирская чаша»). URL: http://www.intelros.ru/index.php? do=search (дата обращения: 05.06.2023).
16. ПришвинМ.М. Анчар // ПришвинМ.М. Зеленый шум. М.: Правда, 1983. С. 232-235.
17. Пришвин М.М. Белая радуга // Пришвин М.М. Зеленый шум. М.: Правда, 1983. С. 223-225.
18. Пришвин М.М. Голубиная книга. URL: https://www.libfox.ru/44423-mihail-prishvin-golubinaya-kniga.html (дата обращения: 05.06.2023).
19. Пришвин М.М. Дневники. М.: Правда, 1990. 480 с.
20. Пришвин М.М. Дневники 1920-1922 / подгот. текста и комм. Л.А. Рязановой, Я.З. Гришиной, В.Ю. Гришина. М.: Московский рабочий, 1995. 334 с.
21. Пришвин М.М. Дневники. 1932-1935. Книга восьмая / подгот. текста и ком-мент. Я.З. Гришиной. СПб.: Росток, 2009. 1008 с.
22. ПришвинМ.М. Дневники. 1936-1937 / подгот. текста Я.3. Гришиной, А.В. Киселевой; статья, коммент. Я.3. Гришиной. СПб.: Росток, 2010. 992 с.
23. Пришвин М.М. Дневники. 1950-1951 / подгот. текста Я.З. Гришиной, Л.А. Рязановой; коммент. Я.З. Гришиной. СПб.: Росток, 2016. 736 с.
24. Пришвин М.М. Жень-шень // Собрание сочинений: в 3 т. Т. 2. М.: Терра-Книжный клуб, 2006. 688 с.
25. Пришвин М.М. Кащеева цепь. Мирская чаша. 19-й год ХХ века // Собрание сочинений: в 3 т. / сост. Л. Рязановой, Я. Гришиной; коммент. Я. Гришиной; вступ. ст. А. Варламова. М.: Терра - Книжный клуб, 2006. Т. 1. 685 с.
26. Пришвин М.М. Кладовая солнца: Сказка-быль (Для детей). [Свердловск]: Свердл. кн. изд-во, 1953. 60 с.
27. Пришвин М.М. Незабудки. Вологда: Вологодское книжное издательство, 1960. 344 с.
28. Пришвин о Розанове [Из дневников разных лет] / подгот. текста, примеч. В.Ю. Гришина // Контекст - 1990. Литературно-теоретические исследования / отв. ред. А.В. Михайлов. М.: Наука. С. 162-218.
29. Пришвин М.М. Собрание сочинений: в 8 т. Том 8. Дневники, 1905-1954 / сост., подгот. текста и коммент. Т.Н. Бедняковой и др. М.: Художественная литература, 1986. 757 с.
30. Пришвина В. Путь к слову. М.: Молодая гвардия, 1964. 260 с.
31. Korczak J. Pisma wybrane. W-wa: Nasza Ksi^garnia, 1978. Т. 4. 474 s.
References
1. Belevich, Tonya. "Ya vse eshche semiletnii rebenok Korchaka..." ["I'm still Korczak's seven-year-old child."]. Evreiskie novosti Peterburga. Available at: https://news.jeps.ru/lichnaya-istoriya/iczxak-belfer-biografiya.html (date of access: 03.06.2023). (In Russ.)
2. Varlamov, A.N. Prishvin. Moscow, Molodaya gvardiya Publ., 2003, 560 p. (Zhisn' zamechatel'nych ludei). (In Russ.)
3. Vizgin, V.P. "Prishvin i Marsel'" ["Prishvin and Marcel"]. Prishvin i filosofiya [Prishvin and Philosophy]. Moscow; St Petersburg, Centr gumanitarnych initsiativ Publ., 2016, pp. 72-84. (In Russ.)
4. Grinberg, L.A. "Sokrovennaya molitva Korchaka" ["Korczak's Secret Prayer"]. Available at: https://ru.breslev.com/336260/ (date of access: 03.06.2023). (In Russ.)
5. Ershov, G.A. Mikhail Prishvin. Ocherk zhizni i tvorchestva [Mikhail Prishvin. Essay of Life and Work]. Moscow, Goslitizdat Publ., 1963, 192 p. (In Russ.)
6. Korchak, Ya. Dnevnik [Diary], transl. Yu. Ziman. Ierusalim, Izdatel'stvo STAV Publ., 1982, 170 p. (In Russ.)
7. Korchak, Ya. Kak lyubit' detei: (Internat) [How to Love Children: (Boarding School)], transl. from Polish L. Kon; introd. N.K. Krupskaya. Moscow, Gosizdat Publ., 1922, 116 p. (In Russ.)
8. Korchak, Ya. Kak lyubit' rebenka [How to Love a Child], transl. from Polish E. Zenina, Eh. Tareeva. Moscow, Kniga Publ., 1980, 482 p. (In Russ.)
9. Korchak, Ya. "Kogda ya snova stanu malen 'kim" ["When I Become Little Again"], transl. A. Isaeva. Moscow, Gosudarstvennoe izdatel'stvo detskoi literatury Publ., 1961, 256 p. (In Russ.)
10. Korchak, Ya. Naedine s Gospodom Bogom: Molitvy tekh kto ne molitsya [Alone with the God: Prayers for Those who Don't pray], transl. from Polish, afterword O. Medvedeva. Moscow, Rossiiskoe Obshchestvo Yanusha Korchaka Publ., 1995, 71 p. (In Russ.)
11. Korchak, Ya. "Internat" ["Boarding School"]. Izbrannye pedagogicheskie pro-izvedeniya [Selected Pedagogical Writings]. Moscow, Pedagogika Publ., 1979, pp. 52-103.
11a. Korchak, Ya. "Pravo rebenka na uvazhenie" ["The Child's Right to be Respected"]. Izbrannye pedagogicheskie proizvedeniya [Selected Pedagogical Writings]. Moscow, Pedagogika Publ., 1979, pp. 3-26. (In Russ.)
12. Mizyuk, Andrei, priest. "Yanush Korchak. Smert' pobedivshaya lozh' i zlo" ["Janusz Korczak. Death that Conquered Lies and Evil"]. Pravmir, June 22, 2020. Available at: https://www.pravmir.ru/yanush-korchak-smert-pobedivshaya-lozh-i-zlo/ (date of access: 05.06.2023). (In Russ.)
13. Pamyati Korchaka. Sbornik statei [In Memory of Korczak. Digest of Articles]. Moscow, Rossiiskoe obshchestvo Yanusha Korchaka Publ.; Polskii centr kul'tury v Moskve Publ., 1992, 213 p. (In Russ.)
14. Perlis, I. "O zhizni i tvorchestve Yanusha Korchaka" ["On Life and Work of Janusz Korczak"], trans. from Hebrew A. Ginzai. Korchak, Ya. Izbrannoe [Selected Writings]. Ierusalim, Biblioteka-Aliya Publ., 1988, pp. 9-41. (In Russ.)
15. Podoksenov, A. "Mikhail Prishvin: khudozhnik i vremya (sociokul'turnye kon-teksty povesti Mirskaya chasha)" ["Mikhail Prishvin: the Artist and the Time (Socio-cultural Contexts of the story Mundane bowl)"]. Available at: http://www. intelros.ru/index.php?do=search (date of access: 05.06.2023). (In Russ.)
16. Prishvin, M.M. "Anchar" ["Anchar"]. Prishvin, M.M. Zelenyi shum. Moscow, Pravda Publ., 1983, pp. 232-235. (In Russ.)
17. Prishvin, M.M. "Belaya raduga" ["White Rainbow"]. Prishvin, M.M. Zelenyi shum. Moscow, Pravda Publ., 1983, pp. 223-225. (In Russ.)
18. Prishvin, M.M. "Golubinaya kniga" ["Pigeon Book"]. Available at: https://www. libfox.ru/44423-mihail-prishvin-golubinaya-kniga.html (date of access: 05.06.2023). (In Russ.)
19. Prishvin, M.M. Dnevniki. [Diaries]. M: Pravda, 1990, 480 p. (In Russ.)
20. Prishvin, M.M. Dnevniki [Diaries]. 1920-1922, text prep., comm. L.A. Ryazanova; Ya. Z. Grishina, V. Yu. Grishin. Moscow, Moskovskii Rabochii Publ., 1995, 334 p. (In Russ.)
21. Prishvin, M.M. Dnevniki [Diaries]. 1932-1935. Kniga vos'maya [Book eight], text prep., comm. Ya. Z. Grishina. St Petersburg, Rostok Publ., 2009, 1008 p. (In Russ.)
22. Prishvin, M.M. Dnevniki [Diaries]. 1936-1937, text prep. Ya. Z. Grishina, A.V. Kiseleva; introd. and comm. Ya. Z. Grishina. St Petersburg, Rostok Publ., 2010, 992 p. (In Russ.)
23. Prishvin, M.M. Dnevniki [Diaries]. 1950-1951, text prep. Ya. Z. Grishina, L.A. Ryazanova; comm. Ya. Z. Grishina. St Petersburg, Rostok Publ., 2016, 736 p. (In Russ.)
24. Prishvin, M.M. "Zhen'-shen'" ["Ginseng"]. Sobranie sochinenii [Collected Works]: in 3 vols. Moscow, Terra-Knizhnyi klub Publ., 2006, vol. 2, 688 p. (In Russ.)
25. Prishvin, M.M. "Kashcheeva tsep'. Mirskaya chasha. 19-i god XX veka" ["The Chain of Kashchei. The Worldly Bowl. The 19th year of the 20th Century"]. Sobranie sochinenii [Collected Works]: in 3 vols., comp. L. Ryazanova, Ya. Grishina; comm. Ya. Grishina; introd. A. Varlamov. Moscow, Terra-Knizhnyi klub Publ., 2006, vol. 1, 685 p. (In Russ.)
26. Prishvin, M.M. Kladovaya solntsa: Skazka-byl' [The Sun's Pantry: a True Fairy Tale]. [Sverdlovsk], Sverdlovskoe knizhnoe izdatel'stvo Publ., 1953, 60 p. (In Russ.)
27. Prishvin, M.M. Nezabudki [Forget-me-nots]. Vologda, Vologodskoe knizhnoe izdatel'stvo Publ., 1960, 344 p. (In Russ.)
28. "Prishvin o Rozanove" ["Prishvin on Rozanov"] [From the Diaries of Different Years], text prep. and comm. by V. Yu. Grishin. Kontekst - 1990. Literaturno-teoreticheskie issledovaniya, ed. A.V. Mikhailov. Moscow, Nauka Publ., 1990, pp. 162-218. (In Russ.)
29. Prishvin, M.M. Sobranie sochinenii [Collected Works]: in 8 vols. Vol. 8. Dnevniki [Diaries]. 1905-1954, comp., text prep. and comm. T.N. Bednyakova et al. Moscow, Khudozhestvennaya literatura Publ., 1986, 757 p. (In Russ.)
30. Prishvina, V. Put' k slovu [Path to the Word]. Moscow, Molodaya gvardiya Publ., 1964, 260 p. (In Russ.)
31. Korczak, J. Pisma wybrane [Selected Writings]. W-wa, Nasza ksiegarnia Publ., 1978, t. 4, 474 s. (In Polish)
