CC BY
106
УДК 821.161.1.-3.Тютчев
ПРИРОДНО-ЛАНДШАФТНЫЕ ЗНАКИ В ЛИРИКЕ Ф.И. ТЮТЧЕВА
© Сергей Серафимович Кудрявкин
Мичуринский государственный педагогический институт, г. Мичуринск, Тамбовская область, Российская Федерация, кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры литературы, e-mail: [email protected]
В статье анализируется тютчевская натурфилософская лирика через семиотическую призму. В центре внимания оказываются представленные в поэзии природные явления (гроза, ветер, свет месяца и т. п.) и черты ландшафта (реки, дубравы, курганы и т. д.) как участники семиозиса, роль интерпретатора в котором выполняет лирический герой.
Ключевые слова: семиосфера; семиозис; семантика знака; знак-индекс; беззнаковость небытия; природа как текст.
Семиосфера художественного мира лирики Ф.И. Тютчева насыщенна и разнообразна. Предмет данной статьи - семантический и прагматический аспекты бытования природных знаков в творчестве и отчасти эпистолярном наследии поэта.
Самые простые знаки-индексы метеорологической семантики встречаются в стихах Тютчева крайне редко: всего лишь два-три раза. Это весенние воды в одноименном хрестоматийном стихотворении 1829 г., выступающие знаком-предвестником грядущей весны («Мы молодой весны гонцы, // Она нас выслала вперед...» [1, с. 36]) и осенний ветер с аналогичной знаковой функцией предварения ненастья в «Осеннем вечере» 1830 г. («И, как предчувствие сходящих бурь, // Порывистый, холодный ветр порою.» [1, с. 39]). В жизни Тютчев, видимо, был более внимателен к различным погодным признакам и неплохо в них разбирался. Так, например, в одном из писем Э.Ф. Тютчевой он заметит «Прошлой ночью был гром, и гром, свойственный этому времени года, ибо он всегда является предвестником окончательной атмосферической перемены.» [1, с. 303]. Практическое отсутствие погодных индек-сальных знаков в тютчевской поэзии свидетельствует об их безынтересности для крупнейшего представителя русской натурфилософской лирики. Семантическое поле таких знаков располагается исключительно в природном горизонте, работает на раскрытие эмоционально-изобразительного содержания стихотворений и не распространяется в вертикали, связывающие природную проблематику с историософской и философской.
Иногда природные знаки выступают как ассоциативные. В стихотворении «Глядел я, стоя над Невой.» (1844) внимание лирического героя привлекло, «Как Исаака-
великана // Во мгле морозного тумана // Светился купол золотой» [1, с. 59]. Свет соборного купола, а точнее солнечные блики становятся теми знаками, которые по ассоциации возрождают в памяти картину солнечной Генуи: «Я вспомнил, грустно-молчалив, // Как в тех странах, где солнце греет, // Теперь на солнце пламенеет // Роскошный Генуи залив.» [1, с. 59]. В стихотворении «На возвратном пути» (1859) аналогичную функцию выполняет вставший «из тумана», «как призрак роковой», месяц, который вызывает у лирического героя воспоминания, связанные с недавно покинутыми местами, где в это же время и этот же месяц «дышит в зеркале Лемана», освещая «чудный вид и чудный край» [1, с. 85].
Примечательно, что и в первом, и во втором случаях вызванные знаками ассоциации контрастны исходным ситуациям. Напоминающий знак одновременно выполняет и противительную функцию. Месяц один и тот же, блики солнца везде представляют собой одну разновидность оптического явления, но эта тождественность еще резче подчеркивает полярность традиционных оппозиций романтизма здесь - там и настоящее - прошлое. В связи с этим можно говорить о принципиальном расширении семантики названных знаков, ее двуплановости. Они не только воссоздают в памяти героя картины, противоположные по колориту и эмотивности тем, деталями которых являются сейчас и здесь (внутренний план: восприятие знака лириче-
ским героем), но и указывают на романтическое настроение и, более того, романтическое мировоззрение лирического героя и стоящего за ним автора (внешний план: восприятие знака читателем).
Пример параллельного функционирования природного знака в нескольких тематических пластах - природном и политическом -содержится в стихотворении 1865 г. «Молчит сомнительно Восток.». Тематическая бинарность предопределяется уже первым стихом: Восток как часть света и Восток как политическая совокупность государств и народов, конкретнее для Тютчева - восточных славян. Основная проблема названного стихотворения - пробуждение Востока - ставится и решается в тексте как буквально, так и метафорически: «Повсюду чуткое молчанье. // Что это? Сон иль ожиданье, // И близок день или далек?» [1, с. 96]. Косвенно присутствующая мотивная оппозиция ночь -день обусловливает звучание мотива утра. выводящего на идею стихотворения:
Смотрите: полоса видна,
И, словно скрытой страстью рдея,
Она все ярче, все живее -Вся разгорается она -Еще минута, и во всей Неизмеримости эфирной Раздастся благовест всемирный Победных солнечных лучей. [1, с. 96].
В мире природы разгорающаяся полоса выступает знаком приближающегося рассвета. Но семантические оттенки знака (обновления, перемен, наступления света) обладают символическим звучанием и «обслуживают» также политическую составляющую идейнопроблемного корпуса стихотворения. В связи с этим названный знак является знаком-предзнаменованьем начинающегося возрождения славян.
В рассмотренном стихотворении параллельное бытование знака в двух различных тематических сферах основано исключительно на метафоре. В следующем примере природные знаки также принадлежат двум мирам: природы и человека, но их бытование лишено метафорического характера. Происходящее в природе непосредственно связано с внутренним состоянием героев. Оставленная людьми вилла, героиня стихотворения 1837 г. «Итальянская villa», вот уже около
двух столетий погружена в глубокий сон. Но в момент посещения ее героями стихотворения
Вдруг все смутилось: судорожный трепет По ветвям кипарисным пробежал, -Фонтан замолк - и некий чудный лепет,
Как бы сквозь сон, невнятно прошептал.
[1, с. 55].
Трепет кипариса и умолкание фонтана (знак неприродного характера) могут быть вызваны хотя бы налетевшим порывом ветра, знаками-следствиями (индексами) которого они тем самым и выступили. Но у Тютчева отмеченные знаки обладают более сложной семантикой. Они - индексы нарушенного покоя виллы, привнесения в ее за-бытие человеческой суеты, мятежности и злости: вместе с героями «злая жизнь, с ее мятежным жаром, // Через порог заветный перешла.» [1, с. 55].
Но пересекаются не только природный (позитив безмятежности) и человеческий (негатив зла) миры. Пересекаются также миры реальный и идеальный: происходящие в материальной природе явления есть знаки идеальных сущностей бытия - добра и зла. И, стало быть, кипарисный трепет (вместе с умолкнувшим фонтаном) выступает к тому же знаком двоемирия художественного пространства тютчевской лирики, а следовательно, и знаком романтизма как художественного метода поэта. Примечательно и то, что природный код используется Тютчевым для рассказа не только о мироздании, но и о человеке, что подтверждает неразрывность природного и человеческого в миропонимании поэта.
Быть может, наиболее классическим примером природного знака-индекса, указывающего смертным обитателям материального мира явлений на идеальный мир божественных сущностей, стала весенняя гроза в одноименном стихотворении 1828 г. Первые три строфы хрестоматийного текста представляют собой образец пейзажной лирики. К таковой (а не к натурфилософской) и следовало бы отнести стихотворение, если бы не заключительная строфа:
Ты скажешь, ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Г ромокипящий кубок с неба,
Смеясь на землю пролила. [1, с. 23].
Дождь и гроза становятся знаками неловкости Гебы, и, таким образом, все описанное Тютчевым в первых трех строфах оказывается следствием события, изложенного в четвертой строфе.
Мир-природа в тютчевской лирике выступает некоей совокупностью знаков, иначе - книгой, причем более в буквальном, нежели в метафорическом смысле. Знаменательно, что такое понимание природы встречается уже в одном из самых ранних произведений поэта. 13 декабря 1821 г. восемнадцатилетний Тютчев пишет стихотворение «А.Н.М.», адресованное Андрею Николаевичу Муравьеву, в котором есть следующие строки:
Где вы, о древние народы!
Ваш мир был храмом всех богов,
Вы книгу Матери-природы
Читали ясно, без очков. [1, с. 15].
Близость тютчевского понимания природы и натурфилософии Шеллинга отмечалась неоднократно [2, с. 205; 3, с. 223; 4, с. 214]. Приведем лишь одно положение немецкого философа-романтика, представляющееся
особенно показательным в свете темы настоящих рассуждений: «То, что мы называем природой, - поэма, скрытая от нас таинственными, чудесными письменами» [3, с. 484].
Вместе с тем важно и то, что канувшим в вечность «древним народам» автор противопоставляет своих современников: «Нет, мы не древние народы.» [1, с. 15].
Идея неспособности современного человека читать «книгу Матери-природы» в стихотворении Тютчева «Через ливонские я проезжал поля.» (1830) обретает особую многомерность. «Пустынная река» и «прибрежная дуброва» воспринимаются проезжающим мимо них лирическим героем «сверстниками» «кровавой и мрачной поры» средневековья:
Так! вам одним лишь удалось
Дойти до нас с брегов другого света.
О, если б про него хоть на один вопрос
Мог допроситься я ответа!.. [1, с. 39].
Ответы, которые ищет герой у природных или, конкретнее, ландшафтных знаков лежат в области истории, а не природы. Река и дубрава - свидетели минувшего, хранители информации о прошлом. Сегодня их семан-
тика скрыта от наблюдателя, знаки выполняют лишь напоминающую (по ассоциации), но не восстановительную функцию. Однако малоэффективность знаков не объясняется Тютчевым исключительно человеческим фактором (утрата человеком связи с природой). Какая-то доля ответственности за молчание знаков лежит и на природе.
Но твой, природа, мир о днях былых
молчит
С улыбкою двусмысленной и тайной, -
Так отрок, чар ночных свидетель быв
случайный,
Про них и днем молчание хранит [1, с. 39].
Двусмысленность улыбки - неопределенность в том, знает ли что-то природа или не знает. Видимо, уже в тридцатые годы поэт допускал, пусть косвенно, незнаковость и бессмысленность природы. Пессимистический акцент на данной идее, уже вполне оформившейся, Тютчев сделает в конце творческого пути. В знаменитой антологической эпиграмме «Природа - сфинкс.» (1869) поэт выразит горькое сомнение в реальности природных тайн и загадок: «может статься, никакой от века // Загадки нет и не было у ней» [1, с. 109]. Это именно о «нечи-таемости» природы, ее нетекстовости вообще.
Более того, параллельно Тютчев сомневается в наличии смысла жизни и смерти вообще. Знаменательна фраза из письма жене в сентябре 1871 г.: «И вот перед лицом подобного зрелища (смерть А. Карамзиной и ее предсмертные мучения. - С. К.), спрашиваешь себя, что все это значит и каков смысл этой ужасающей загадки, - если, впрочем, есть какой-то смысл?..» [1, с. 466].
И уж во всяком случае невозможно кодирование социального текста в природный и последующее декодирование из природного в социальный. Эта идея со всей категоричностью заявлена Тютчевым в стихотворении «От жизни той, что бушевала здесь.» 1871 г. Импульсом к его созданию послужила поездка поэта на место городища Вщиж (Брянский уезд). В далеком прошлом Вщиж был столицей удельного княжества, на момент создания стихотворения от него сохранились лишь курганы. Функциональность курганов как знаков ограничивается элементарной индексацией: они - следы-следствия некогда «бушевавшей здесь» жизни. Но на
этом их информативность и исчерпывается. Подробности этой жизни не прочитываются по дошедшим до лирического героя природно-ландшафтным знакам. В работах о Тютчеве справедливо отмечалась идейная и тематическая близость «От жизни той.» упоминавшемуся выше стихотворению «Через ливонские я проезжал поля.» [6, с. 589]. Но если в раннем произведении знаки молчали таинственно и двусмысленно, то теперь они молчат, поскольку не обладают никакой информацией: «Природа знать не знает о былом, // Ей чужды наши призрачные годы.» [1, с. 115]. Дубам, выросшим на курганах, также «нет дела», «чей прах, чью память роют корни их.».
В отличие от написанной двумя годами ранее философской миниатюры «Природа -сфинкс.» в стихотворении «От жизни той, что бушевала здесь.» природа вновь олицетворяется и наделяется неким сознанием, но сознание это предельно индифферентно (если не агрессивно) по отношению к человеку и его истории.
Звучит ли в лирике поэта идея бессмысленности природы, указывается ли на ее нежелание делиться своими знаниями с человеком или вникать в события его истории и фиксировать их в своих знаках - так или иначе, но в творчестве Тютчева явно присутствует тенденция к восприятию природы как не-текста. Вместе с тем данное положение противоположно отмеченной выше трактовке природы именно как текста-книги. Думается, что указанное противоречие косвенно отражает центральное противоречие романтизма - между мечтой и действительностью. Мечта (желаемое) человека (лирического героя) - ощущать себя частью упорядоченного мира, космоса, имеющего смысл и значение, пусть и скрытые (уже или еще) от него. В действительности же мир бессмыслен и беззнаков, и гармоничное пребывание в нем неизбежно потребует и безумия человека. Такой вариант не просто нежелателен, но опасен и катастрофичен. Быть может, поэтому Тютчев и не признал бессмысленности природы и мира со всей категоричностью, оставив данный вопрос в зоне сомнения: «может статься.».
Но если природа как проявление божественного космоса, «может статься», и не лишена знаковости, то хаос предстает в миро-
здании по Тютчеву явно беззнаковым. Несомненно, это составляет одну из существенных причин встревоженности и страха лирического героя в стихотворении «Святая ночь на небосклон взошла.» (1848-1850). Оказавшись «лицом к лицу пред пропастию темной» [1, с. 66], человек испытывает не только психологический дискомфорт из-за собственной мизерности на фоне бесконечности открывшегося пространства, но и растерянность от абсолютной неразгадываемости («неразгаданное ночное»), нечитаемости «темной пропасти». В предшествующем «Святой ночи.» стихотворении-аналоге 1839 г. «День и ночь» Тютчев упомянет о бездне как безымянной («над этой бездной безымянной.» [1, с. 57]), чем подчеркнет именно ее беззнаковость.
Симптоматично, что сбрасываемый ночью покров дня («И день отрадный, день любезный, // Как золотой покров она свила.» [1, с. 66]), в том же «Дне и ночи» сопровождается эпитетом златотканый. Даже на метафорическом уровне покров наделяется поэтом определенной знаковостью: по нему вышиты те или иные узоры. Наконец то, что для дня-космоса Тютчев из множества находит единственное (и постоянное!) сравнение-метафору - покров, косвенно может служить подтверждением его знаковости: ткань (покров) и текст - слова одного пракорня.
Вместе с тем отсутствие знаков в мире хаоса не исключает наличия знаков самого хаоса. Так, в известном стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной?..» (начало 1830-х гг.) ветер, а точнее его «странный голос», «то глухо жалобный, то шумно» [1, с. 45], и является знаком-индексом «древнего» и «родимого» хаоса.
Ситуация, в которой изображен лирический герой «Святой ночи.», делает ум человека бесполезным и ненужным. Тютчев находит предельно точное выражение - «упразднен ум». Рациональная составляющая человеческого сознания не просто бессильна, ее действие исключено абсолютно. Зато интуитивно-инстинктивное начало актуализируется и радикально меняет полюсы традиционного мировосприятия человека: дневная реальность оказывается «внешним миром», тогда как ночная бездна обретает внутренне -сущностные черты; кроме того, чужое (ночь, бездна, хаос) становится родным («наследье
родовое»), дневная же родина - не более чем «видением» и «сном».
Человек вышел из дознакового хаоса-небытия и туда же уйдет. Причем уйдет, не оставив после себя знака-следа. Эта печальная истина утверждается в стихотворении 1870 г. «Брат, столько лет сопутствующий мне.». Стихотворение настолько личност-но, что использование термина лирический герой видится в данном случае совершенно неуместным. Герой - сам Тютчев, потерявший всего несколько дней назад родного брата (Николая Ивановича Тютчева). На месте ушедшего туда, «куда мы все идем», -пустота: «Стою один - и пусто все кругом» [1, с. 114]. Такая же пустота останется когда-нибудь и на месте стоящего сегодня автора: «и пусто будет там, // Где я теперь.». Но это всеобщий удел: «Бесследно все». И далее продолжение строки через тире: «и так легко не быть!». Данный стих в целом - рациональный центр идейного содержания стихотворения (эмоциональный стержень - печаль и тоска в связи с бесследным исчезновением человека из жизни и памяти). Универсальный закон бытия - стремление к бесследно-сти-беззнаковости. Когда цель достигается -наступает не-бытие. Едва ли случайно Тютчев объединил эти два положения в одном стихе. Бесследность, страшащая в бытийной сфере, сама растворяется в небытии, в котором становится «так легко».
Легкость небытия приобретает особый смысл в контексте идей шеллинговской философии. Личная смерть и бесследный уход сколь трагичны, столь и оптимистичны. Мир материального есть уже отпадение от Бога, и отпадение греховное. Конечный мир стремится к воссоединению с Богом, т. е. к дематериализации и, в этом смысле, к уничтожению. При этом искупление греха - возвращение к Богу и обретение вечной блаженной жизни - связано с неизбежной потерей индивидуальности.
Возвращение мира в исходный, до-творческий момент его существования стало темой и ранней (1829) натурфилософской миниатюры «Последний катаклизм». Тютчевский апокалипсис удивительно лаконичен:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них!.. [1, с. 27]
В четыре стиха поэт вмещает, по сути, всю историю миротворчества. К моменту «последнего часа» мы видим сложившийся и сформировавшийся мир природы. «Части земные» - и есть материальный, чувственный мир природных явлений-знаков единственно истинного мира абсолютных сущностей. Событие стихотворения - разрушение материального мира. Панорама «Катаклизма» - условный пейзаж: воды - не стадия разрушения земли, а метафора-синоним небытия как материала творчества; того ничто, из которого Бог некогда и сотворил все; «воды начала» [1, т. 2, с. 126], покрывающие все творения. И Божий лик - не портрет, не идеография, а условно-метонимическое обозначение присутствия Бога, присутствия целостного, ранее раздробленного на бесконечное количество знаков-творений Творца.
В небытии нет и не может быть знаков. Нет их в и «Последнем катаклизме». В известной степени, в миниатюре представлена парадоксальная ситуация. Отражение Божьего лика в зеркале вод претендует стать знаком Бога. По своей апофатике (степени выраженности обозначаемого в обозначающем) он был бы наиболее «сильным» знаком, знаком-копией. Но здесь же имеет место и «обеззначивание» знака. Отражение Бога -не знак, а только отражение, т. к. оно объективно существует, но ни для кого ничего не значит. Иначе отсутствует такой необходимый компонент семиозиса [7, с. 47], как воспринимающий человек (интерпретатор).
В то же время даже в условиях отсутствия человека Тютчев не рискует показать сам десигнат - Бога. Смертному не дано узнать-постигнуть Его непосредственно. Только через «чтение» мира-книги он может судить о Творце. Отображение Божьего лика в водах -печать духовного на материальном, позволяющая расценивать второе как знак первого. Иначе, специфика семиосферы художественного мира тютчевской лирики определяется опять же романтизмом с его двоемирием и приоритетом идеального над реальным.
1. Тютчев Ф.И. Собрание сочинений. Калини-град, 2003.
2. Жирмунский В.М. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб., 1996.
3. Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской. М.,
2000.
4. Тынянов Ю.Н. Вопрос о Тютчеве // Литературный факт. М., 1993.
5. Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения: в 2 т. М., 1987. Т. 1.
6. Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 2001.
7. Моррис Ч. Основания теории знаков // Семиотика: Антология. Москва; Екатеринбург,
2001.
Поступила в редакцию 11.04.2011 г.
UDC 821.161.1.-3.TroroeB
NATURAL-LANDSCAPE SIGNS IN F.I. TYUTCHEV’S LYRICS
Sergey Serafimovich KUDRYAVKIN, Michurinsk State Pedagogical Institute, Michurinsk, Tambov region, Russian Federation, Candidate of Philology, Associate Professor, Associate Professor of Literature Department, e-mail: [email protected]
The article deals with the analyses of Tyutchev’s natural-philosophical lyrics through a semiotic perspective. Natural phenomena (storms, wind, moonlight, etc.) and features of the landscape (rivers, groves, mounds, etc.) presented in the poetry are in the center of attention as members of semiosis, the role of the interpreter in which lyrical hero perform.
Key words: semiosphere; semiosis; semantics of sign; sign-index; unsigned nothingness; the nature as a text.
