CC BY
26
дентальная феноменология. СПб.: Владимир Даль, 2004. С. 359-384.
14. Бибихин В. В. Мир. Томск: Водолей, 1995. 144 с.
15. Павленко А. Н. Теория и театр. СПб.: Изд-во С.-Пе-терб. ун-та, 2006. 232 с.
УДК 130.2
ПРИРОДНО-ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ ОГРАНИЧЕНИЯ ДУХОВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В РОССИИ
В статье рассматривается влияние природно-геогра-фических факторов на образы познания и творчества в русской духовной культуре. Автор считает, что сложные природно-географические условия: холодный климат, низкая урожайность почв, открытость беспорядочной внешней агрессии, монотонная эстетика ландшафтов и другие факторы формируют в России отрицание проектного мышления и планомерного обустройства мира. Это отрицание опосредованно накладывает ограничения на свободу духовной деятельности. Экстремальная непредсказуемость геополитических и природных вызовов, разорванные необъятными пространствами коммуникации, отсутствие культурной конкуренции и укорененность в телесном закладывают особый образ ментальности, который можно назвать «нюансным», или «ограниченным».
Ключевые слова: русская культура, ограничение, духовность, природа, климат, ландшафт, познание, творчество, телесность.
16. Мамардашвили М. К. Философия - это сознание вслух // Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1992. С. 57-63.
© Зенец Н. Г., Максименко Л. А., Мироненко Т. В., 2015
Ю. С. Лобанов Yu. S. Lobanov
NATURAL-GEOGRAPHIC FACTORS OF SPIRITUAL LIFE LIMITATION IN RUSSIA
This article discusses the influence of natural-geographic factors on images of cognition and creation in Russian spiritual culture. The author considers that such adverse natural-geographic conditions in Russia as frigid climate, low crop yield, openness to irregular external aggression, monotone landscapes etc. form the negation of "project' way of thinking and systematic land arrangement. This negation indirectly restricts the freedom of spiritual life. Extreme unpredictability of geopolitical and nature's challenges cut off by immense space of communications, lack of cultural rivalry and body-rootedness form a unique mentality, which might be termed "nuanced" or "limited".
Keywords: Russian culture, limitation, spirituality, nature, climate, landscape, cognition, creation, corporeity.
Русская духовная культура относится к «нюансному» типу культур [1], которые существенно ограничивают свободу духовной деятельности. Причины этой ограниченности в русской культуре многообразны. Климатический фактор выступает первичной причиной ограниченности духовной деятельности в русской культуре. Практическая необходимость концентрации энергии и высокой скорости управления ведет к установлению границы свободного изменения ценностей, и культура достигает единства, позволяющего сосредотачивать энергию и управлять реальностью. При этом русская природа не дает ресурсов для того, чтобы у осваивающей ее культуры появились лишние творческие силы, которые бы могли использоваться для свободного саморазвития, связанного с избытком творческих сил. «Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства» [2, с. 17], что не удивительно хотя бы потому, что «хлебопашество на верхневолжском суглинке должно было удовлетворять лишь насущной потребности самих хлебопашцев» [3, с. 157].
У климатического фактора может быть и другое значение. «Душевная жизнь каждого человека коренится в телесности, а следовательно, и каждая общность - в телах отдельных людей» [4, с. 101]. Простое физическое тепло, смена зимы весной является для человека, пережившего страх символической смерти, радостью самой по себе, человек удовлетворен уже самим фактом, что жизни ничего не угрожает. Нужно ли в таком положении искать еще и «высокой» радости творчества и познания?..
Русское мирочувствование слишком сконцентрировано на примитивном телесном удовольствии, о котором говорит Н. А. Бердяев. Русское физическое самоощущение обострено, так как в любой момент может быть изменено или потеряно. Русская культура не пресыщена этой телесной радостью, она - не «обычное дело», не норма, как в Европе. Физическая радость неконтролируема, может быть потеряна, поэтому культура ищет ее, ориентирована на нее, именно поэтому она радикально «телесна»: удовлетворяется физическим удовольствием и не ищет удовольствия духовного и творческого. Зависимость от плоти доведена до предела и, осознанная как зло, с одной стороны, приво-
дит к «умерщвлению плоти»: странничеству, хлыстовству, скопчеству и т.п., а с другой - заставляет безразлично относиться к организации «срединного» быта, не имеющего значения для крайней плотской экстатичности, которая позволяет забыть о тяготах жизни.
Русская культура вынуждена осваивать обширное пространство, которое само по себе впоследствии становится фактором генерации границы культурной деятельности. «Не надо еще, говоря о пространстве России, забывать и того, что она находится в менее благоприятных почвенных и климатических условиях, чем все великие государства Европы, Азии и Америки, что, следовательно, она должна собирать элементы своего богатства и своего могущества с большего пространства, нежели они» [5, с. 487].
Неограниченное пространство среднерусской равнины выступает другим фактором ограниченности культуры. Оно есть источник сначала практической незаинтересованности укореняться в каком-либо данном месте. «Первоначальные возможности перемены места не могли не сказаться на национальном характере: ощущение временности настоящего стало его постоянным моментом» [6, с. 189].
Ощущение временности означает, что русская культура принципиально чужда серьезным временным и ресурсным инвестициям в повседневно-бытовое. Ощущение болезненности конечного действия становится образом духовной жизни, стремящейся прочь от всякой тщательной ординарной практики, от познания частных качеств мира и человека. Ограниченность русской культуры также выражается в форме априорного отсутствия активности, «природной лени». Самоценная активность, активность сверх нормы, не мотивированная конкретной крайней необходимостью, на протяжении длительного этапа закрепощения не приносит человеку ничего хорошего, так как, во-первых, пресекается традиционной запрещенностью всего, что не разрешено, а во-вторых, в результате избыточных действий все равно либо не будет достигнуто значительных результатов, либо они будут отчуждены властью.
Огромные пространства русской равнины затрудняют обмен информацией между поселениями. Ее недостаточность создает основу для мечтательных домыслов об «общероссийской» картине мира, а огромное время между передачами - для искажения смысла индивидуальным художественным осмыслением. Кроме того, здесь невозможен интенсивный обмен идеями, затруднена какая-либо информационная конкуренция и синергия, что-либо, что может развивать коммуникацию, отсутствует представление о чужом мышлении, которое часто порождает представление о мышлении своем.
Для корректности передачи информации в таких условиях у реципиентов должна быть ограничена возможность интерпретации. Хаос наращивается уже самой низкой скоростью коммуникации и будет принимать непредсказуемо угрожающие размеры в случае размывания границ смысла неким индивидуальным «осмыслением». Послание должно быть понято однозначно и передано равным изначальному варианту, а для этого необходима не только его структура, но и соответствующий запрет на индивидуальную интерпретацию, на такого рода творчество.
Неограниченность пространства, противостояние растворяющей дали ведет к инстинктивному централизму, к целенаправленному концентрированию культуры в центрах. Расстояние долгое время не позволяет развивать удаленные поселения в качестве центров науки и искусства. «На севере поселенец посреди лесов и болот с трудом отыскивал сухое место, на котором можно было бы с некоторою безопасностью и удобством поставить ногу, выстроить избу» [3, с. 169]. Каждая отдельная нецентральная единица заселения знает себя отстраненной от происходящего, отдельной, не влияющей на общекультурную ситуацию, примитивной, пассивной, провинциальной.
Русская культура в любых своих действиях вынуждена постоянно преодолевать большую протяженность, противостоять дали. В статье «О власти пространств над русской душой» Бердяев пишет, что неограниченные пространства влияют на слабое развитие избыточных творческих сил: «Нелегко давалась ему организация этих пространств в величайшее в мире государство, поддержание и охранение порядка в нем. На это ушла большая часть сил русского народа» [2, с. 105]. Преодоление значительной пространственной протяженности замедляет коммуникативные процессы, вызывая своеобразную привычку восприятия времени, некоторый интуитивный временной стандарт действия, который потом экстраполируется на другие культурные процессы.
«Русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъятными русскими снегами, она утопает и растворяется в этой необъятности» [2, с. 106], - писал Бердяев. Однако какой процесс исторического сознания могла бы означать эта блестящая, но чрезмерно поэтическая интуиция?
Русский дух имеет вокруг себя пустоту предметного напряжения, его восприятию не на что опереться, нечего существенно вместить в себя, нет постоянной интенсивной информационной сцепленности с миром, ведь каждые следующие десять километров пути ровно такие же, как предыдущие. Европеец «из Ломбардии, так напоминающей ему родину своим рельефом, он через несколько часов попадает в Швейцарию, где уже другая поверхность, совсем ему непривычная. Все, что он видит вокруг себя на Западе, настойчиво навязывает ему впечатление границы, предела, точной определенности, строгой отчетливости и ежеминутного, повсеместного присутствия человека с внушительными признаками его упорного и продолжительного труда. Внимание путника непрерывно занято, крайне возбуждено» [3, с.172]. В России же «все отличается мягкостью, неуловимостью очертаний, нечувствительностью переходов, скромностью, даже робостью тонов и красок, все оставляет неопределенное, спокойно-неясное впечатление. Жилья не видно на обширных пространствах, никакого звука не слышно кругом - и наблюдателем овладевает жуткое чувство невозмутимого покоя, беспробудного сна и пустынности, одиночества, располагающее к беспредметному унылому раздумью без ясной, отчетливой мысли» [3, с.172].
В русском духе часто нет ничего, кроме отраженной пустоты однообразия, что он мог бы сделать своим внутренним предметом. Для достижения какого-то предмета он
всегда должен пройти через обширную пустоту, которая не различена объектами, не имеет границ и протяженности, безразмерна.
Беспредельное пространство не содержит разнородных смысловых точек, которые было бы необходимо или возможно соотнести друг с другом. В русском ландшафте нет никакого явного образа точки, цели, ограниченного смысла. Русский человек всегда идет взглядом за горизонт, в «никуда», в ноль представления о «там», так как не имеет и никакого существенно-определенного, напряженного «здесь», которое было бы необходимо четко обозначить и/или представить в ряду многих прочих, выделить общее и различное точек эстетического и смыслового напряжения, систематизировать их. Он не имеет образа определенного места, места, в котором бы дух за счет одного созерцания достигал высокой интенсивности образных впечатлений, высокой внутренней информационной динамики, приводился бы в движение разрывом определенности и неопределенности, сменой зрительных состояний. Поэтому «русской душе не сидится на месте, это не мещанская душа, не местная душа... Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными ее очами» [2, с. 28]. В эстетике русской природы нет ничего, сопоставимого с человеком по масштабу, с чем бы он мог быть «формально» соотнесен. Пространство форм не содержит ничего размерно сообразного человеку, ничего человеческого по объему.
Предметная бесформенность пространства как снимаемый духом образец закономерности благого действия (так как эта природа дает жизнь) сделала русского человека бесформенным интеллектуально. Но это же стремление к бесформенности в интеллекте и пассивности в деятель-ностном отношении к реальности стали для русской культуры формой самосохранения от попыток использовать приобретаемый интеллект в эстетически антиинтеллектуальной реальности.
Климат, пространство и низкая пригодность ландшафта для жизни синергетически усиливают ограничивающее действие друг друга. «В мягком климате Европы ландшафтные различия несколько скрадываются, а в условиях континентального климата и широких пространств выступают резко» [7, с. 113].
Итак, природа может быть мотивом ограничения, но сама по себе она не может поставить культуру в состояние соотнесения своего собственного с другим человеческим, а значит, еще не порождает необходимость обратиться к себе, не может быть единственным фактором развития. Дух уже начинает формироваться в смысле мироотноше-ния, но этот процесс не может быть завершен хотя бы потому, что дух культуры еще не знает себя, так как не знает ничего подобного себе, ему не с чем различить «себя» с «не собой». Культуре незачем оформлять себя и укреплять себя как смыслопорождающую структуру, так как в столкновении с природой ей не грозит никакое внешнее смысловое размывание, никакая деформация, а значит, и активное развитие мышления о собственном мышлении не является необходимым.
«Здесь решающую роль играет саморазвитие, влияние экзогенных факторов, в том числе природных, не может
быть основным в генезисе социального прогресса» [7, с. 38]. Но переход к управляемому саморазвитию должен начинаться с культурной рефлексии, должен содержаться в столкновении с неожиданной и концентрированной внешней угрозой, а через нее - с другим мышлением и, далее, с необходимостью мышления о мышлении. «Соприкасаясь же с другой нормой, член данного этноса удивляется, теряется и пытается рассказать своим соплеменникам о чудачестве другого народа» [6, с. 58], а удивление и есть если не основа развития рефлексивного мышления, то мотивация для него.
В силу уникального сочетания природных условий -мягкого климата, высокого плодородия почв и геополитической защищенности - Европа оказывается в условиях уникальной геополитической конкуренции. Эта конкуренция постоянна и тяжела, но упорядочена и предсказуема. В таких условиях есть смысл упорядочивать частную земную жизнь и заботиться об индивидуальном благе.
Географическая открытость Руси любым вторжениям с Юга и Востока имеет ряд значительных последствий. Во-первых, она, как и климат, потребовала от русской культуры чисто практической, мобилизационной ограниченности индивидуального. «Сила и крепость этой народной брони должна сообразоваться с силою опасностей, против которых ей приходилось и приходится еще бороться. Поэтому государство должно принять форму одного централизованного политического целого там, где опасность эта велика» [5, с. 295].
Внешняя агрессия против русской культуры повторялась многократно, но имела элемент хаотичности, она не была достаточно предсказуемой, не ограничивалась никакими естественными препятствиями или постоянными локациями соседей. Вероятно, в том числе это заставило культуру иметь возможность быстро концентрировать ресурсы для борьбы с внезапной угрозой. Европа гораздо менее доступна случайным вторжениям, с трех сторон она защищена морем, а мореплавание было доступно ограниченному количеству народов, которые, как правило, были известны европейцам.
Значительную роль в формировании русской духовной ограниченности могла сыграть и сравнительная геополитическая непривлекательность среднерусской равнины. Отсутствие постоянной конкуренции с высокоразвитыми культурами, отсутствие сильных и полезных в культурном смысле претендентов на Россию как на территорию и культуру. Европа, вероятно, просто не была заинтересована в долговременном обладании территориями России, так как не считала ее достаточно привлекательной для освоения. Поэтому русская культура никогда не была вынуждена отстаивать себя именно как культуру, как систему управления, а значит, она не была вынуждена осознавать эту систему управления. Нападавшие несли только материальные, но не культурные, ассимиляционные угрозы.
Отсутствие внешних источников моделей определен-ностей и опыта логики, т. е. определенная пустота и остав-ленность культуры наедине с хаосом мира, который познается с нуля, ставит культуру в ситуацию затрудненного практического обладания миром и в ситуацию осложненного духовного самообладания. Это опять же заставляет
культурный инстинкт или государственный рассудок вырабатывать многовариантные границы культурной деятельности, которые должны практически мобилизовать культуру, ограничить ее аффект и упростить ее содержание для познания и управления.
Отсутствие технической возможности эффективного освоения территории ставит русскую культуру перед двумя проблемами сразу: с одной стороны, оно усугубляет творческое отставание от европейских стран - там развитие технологии высвобождает все больше энергии для интеллектуального и творческого развития. С другой - антитехнологичность оставляет русскую культуру впавшей в опасную зависимость от природы и от геополитических факторов, которые побуждают дух культуры к дополнительному наращиванию чисто функциональной ограниченности. В этой синергетике геополитический и климатический факторы ограниченности начинают усиливать друг друга.
Геополитический соперник европейской культуры, как правило, обладает постоянным местом, он известен и, зачастую, родственен. Предсказывать его действия - значит мыслить его мышление и мыслить свое мышление, т. е. обладать абстрактным мышлением и рефлексией. «Линейный отсчет времени появляется тогда, когда этнос начинает ощущать свою историю не как исключительное явление, а в связи с историей сопредельных стран» [6, с. 90]. Про-ектность как аспект духа сделала европейский конфликт прежде всего конфликтом из-за модели действия, и следовательно, информационно-коммуникативным конфликтом, конфликтом из-за приоритетной картины мира, из-за умов, а не тел. Людей, которые обладают высокотехнологичными производственными навыками, невыгодно уничтожать. Поскольку европейская геополитическая борьба - это во многом борьба за веру и умы, конкуренция поведенческих моделей, то в Европе с необходимостью развиваются средства управления культурой, средства ее защиты и ретрансляции, и в процессе этого развития общественное мышление становится предметом рефлексии.
Европейский регион привлекал существенно разные, но родственные культуры, он давал им достаточно ресурсов для того, чтобы одни не были поглощены другими, чтобы все могли защищаться и сохранять самостоятельность. Европа одновременно и достаточно едина, и существенно множественна. Она обладает набором «разнообразящих черт, так существенно важных для богатства и полноты жизни культурно-исторических типов» [5, с. 505]. Здесь работает также и принцип взаимного информационного обогащения, коллективного построения эпистемологических систем благодаря национальной конкуренции и разбросанности очагов культуры, в том числе потому, что европейские культуры существуют в несколько отличных друг от друга условиях. Европейская система самостоятельных, но родственных культур испытывает необходимость осмыслить себя как целое, в котором при этом имеется различение, искать общие черты и интересы у различных народов, находить нюансы общих и индивидуальных черт, т. е. анализировать и индуцировать.
Геополитическое соперничество России есть для нее опыт отрицания возможности познания и образ существенной антиинтеллигибельности как качества мира, бес-
смысленности строго умозрительного заключения и долговременного прогноза. Геополитический соперник - это зачастую неизвестно кто или кто угодно. Он приходит неизвестно когда и непонятно, в зависимости от чего. На ранних стадиях формирования культуры у русских нет никакой возможности планировать свои геополитические взаимодействия, они живут с ощущением беспомощности прогнозирующего разума, с готовностью отказаться от его использования. Уже здесь может лежать одна из основ русской разочарованности в проектном управлении реальностью.
Открытость случайным разрушительным геополитическим коммуникациям порождает в культуре ощущение отсутствия уверенности в надежности долговременного частного и личного материального, в бессмысленности улучшения повседневного. Готовность к личной жертве во имя преодоления великой беды есть для такой культуры единственное актуальное, значительное, а с другой стороны, ей не жаль расстаться с тем, что в силу глобальной нестабильности не принадлежит тебе в полной мере и всегда может быть отнято. Поэтому «в русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам» [2 ,с. 20].
На характер развития русской культуры не могло не повлиять и отсутствие удобных выходов к морю. «Когда из моря начинают черпать пищу и осваивать навигацию, море превращается в составляющий элемент месторазви-тия» [7, с. 187]. Любое морское путешествие предполагает необходимость отвлеченного планирования будущего или смерть. Кораблестроение требует проекта, мышления о предстоящем, не существующем «здесь и сейчас», требует упорядочивания многих деталей.
На Руси стремление предвидеть наталкивается на невозможность прогнозировать многофакторную русскую реальность, характер ожидания угроз которой разрушает саму веру в предвидение, делает его отталкивающим. «Невозможность рассчитать наперёд, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперёд. Это умение и есть то, что мы называем задним умом» [3, с.164]. Реальность кажется непрогнозируемой, культура надолго разочаровывается в самом прогнозе и в интеллектуальном освоении действительности вообще. Поэтому предсказание может быть только мистическим, воспроизводящим иррациональные, но интуитивно эффективные способы организации русской культуры.
Русская культура не имеет опыта разрушения чужих культурных ценностей, борьбы с ними. Русский народ «или занимал пустыри, или соединял с собою путем исторической, нисколько не насильственной ассимиляции такие племена, как чудь, весь, меря или как нынешние зыряне, черемисы, мордва, не заключавшие в себе ни зачатков исторической жизни» [5, с. 25]. Русской культуре нечем овладевать, нечего культурно осваивать и перерабатывать. Она всегда имеет дело с «пустотой», она всегда «растекается», занимает пустое пространство, ей нечего асси-
милировать, нечего захватить в рациональном смысле, не с чем соотнести себя, познать свои качества через необходимость достигнуть системного единства с чем-то чужим, «договориться» с чем-то чужим.
Мышление о всеобщих законах реальности долгое время для русской культуры - страдание духа. Идея есть нечто конечное, это относительно неизменная фиксация определенного положения вещей. Ничего строго соответствующего такой фиксации нет в реальной русской жизни. Поэтому «в России с самых противоположных точек зрения проповедуется аскетическое воздержание от идейного творчества, от жизни мысли, переходящей пределы утилитарно нужного для целей социальных, моральных или религиозных» [2, с. 134]. И уже не только потому, что таков образ действия объективного мира, но и потому, что таков опыт переживания мышления культурой, она отторгает что-либо определенное не только как просто бесполезное, но и как порождающее страдание. Неудивительно, что «самоценность... мысли и познания у нас всегда отрицалась» [2, с. 137]. Чистый опыт и его консервация в моделях поведения - повсеместный удел ограниченной русской культуры, и уже сам факт неразвитости мышления, неэффективности способов устройства мира делает необходимым еще сильнее ограничивать культурную и духовную деятельность, требует унифицировать внутренний мир, избавить от того познания, на котором может быть построено какое-либо проектно-генерирующее действие.
Один из базовых экзистенциальных феноменов русской культуры - феномен готовности к встрече со смертью. Возможно, русские столь мужественны и бесстрашны на войне в силу того, что мало что держит их в реальности. Они имеют сравнительно мало удовольствий, отчасти и в силу своей множественной ограниченности, так что самое доступное и сильное из них - переживание страха смерти и пафоса победы над смертью. Эта игра со смертью становится своеобразным компенсирующим удовольствием. Реальность перманентного страха неизвестности и ожидания страдания или впоследствии скука ограниченности культурой, приносят меньше удовольствия, чем восторг дерзновенного мгновения встречи со смертью. Это вдохновение мужества, балансирующего на грани жизни и смерти, играющего с экзистенциальной максимой, которая ставит ценностью не радость, а саму жизнь, и значит, освобождает от всяких прошлых самоощущений и границ, возвышает над ними в моменте, который делает жизнь предельно ясной и предельно значимой одновременно; на войне угнетенный может стать полным хозяином своей и чужой жизни. Война - это возможность реальной духовной альтернативы, доказательство возможности другого состояния духа, свидетельство того, что дух не приговорен к текущему состоянию, может быстро измениться.
Война привлекает русскую духовность как преодоление великой проблемы, за какую только и стоит браться в хаотическом мире. Война - символ великого преодоления всего мира вообще, одобряемое символическое, а иногда и реальное преодоление целого чуждого мира, который сопоставим по масштабам со своим, преодолеть или устроить который невозможно. Это символ решения максимально капитального вопроса, способность решать кото-
рый, в силу исторических обстоятельств, только и могла обеспечить культуре жизнь.
В практике русского духа на переднем плане никогда не было ничего среднего, ничего не содержащего в себе страшной силы и могущества; менее значимое терялось на фоне дел и проблем мирового масштаба. Русская культура недостаточно мотивирована, чтобы производить что-то среднее, обыденное. Возможно, в том числе поэтому русский народ делает отличные боевые самолеты и ракеты, но плохие автомобили и холодильники. Что-то среднее, мирское и повседневное, всегда ненадежно в этих условиях, зыбко, может быть легко разрушено. Производство чего-то обычного, несложного и негрозного не соответствует пафосу великого преодоления и некоторым образом ниже национального достоинства.
Побег от повседневного в героическую борьбу за спасение жизни, само невнимание к некоторым «срединным», не великим, вещам - тоже одна из причин, по которой культура должна быть ограничена и консолидирована для устройства коллективного производства, так как только оно может быть надежной основой культуры в условиях напряженной борьбы за существование. Развивая классическую мысль Бердяева о бинарной разломленности русской культуры, Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский [8, с. 220] говорят о принципиальном отсутствии в русской культуре чего-либо «срединного», чего-либо нерадикального, не направленного на глобальное преодоление мира. Ведь сама дуальность и есть ограниченность уже потому, что не допускает ничего третьего, никакого смешения полюсов, дуальность предлагает ясную координацию смысла относительно ценности. В этой дуальности культура создает механизм разрыва со своим прошлым, отказа от любого неясного вывода и вообще логичности, от любой излишней усложненности или запутанности. Дуальность есть готовая возможность «в случае чего» начать мир с начала, отменить все ненавистные противоречия, перейдя сразу к искомому будущему.
1. Федяев Д. М. Литературные формы приобщения к бытию. Омск : ОмГПУ, 1998. 141 с.
2. Бердяев Н. А. Судьба России. М.: АСТ, 2004. 333 с.
3. Ключевский В. О. Сочинения: в 9 т. Т. 1. Курс русской истории. М.: Мысль, 1987. 431 с.
4. Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // Вопросы философии, 1986. № 3. С. 101-116.
5. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М.: Эксмо: Алгоритм, 2003. 639 с.
6. Федяев Д. М. Техническое мироотношение: сущность, модификация, эволюция: дис. .. д-ра филос. наук. Екатеринбург, 1994. 351 с.
7. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера земли. М.: АСТ, 2006. 512 с.
8. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Успенский Б. А. Избранные труды. М.: Гнозис, 1994. Т. 1. С. 219-253.
© Лобанов Ю. С., 2015
