CC BY
19ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗАГРАНИЦЫ В ТОПОЛОГИИ РУССКОГО РОМАНА
Н.К. Шутая
Аннотация: В статье рассматривается образ заграницы, воплотившийся в русской литературе XVIII-XIX веков.
Ключевые слова: русский классический роман, художественное пространство романа, образ заграницы.
Abstract The article discusses the artistic image abroad, incarnated in Russian literature of the 18th and 19th centuries.
Keywords: Russian classic novel, the art space of the novel, image abroad.
Представление в топологии романа заграничных городов и в целом заграницы заслуживает особого внимания. До времен Петра I россияне были мало знакомы с Европой и знали о ней в основном понаслышке. Реформы Петра Великого, направленные на европеизицию России, способствовали активному включению России в общеевропейскую жизнь. Множество русских, в основном дворянских детей, получили возможность отправиться за границу, Россия тоже стала открытой для иностранцев, в Петербург и Москву стали прибывать дипломаты, ученые, путешественники, архитекторы из Европы. Эти процессы не могли не получить отражения в художественной литературе.
Так, в анонимном произведении XVIII в. «История о Александре, российском дворянине» [1, с. 25-29] повествуется об Александре, «ле-пообразном юноше», сыне некоего «знатного дворянина», который родился «в России, в столичном граде Москве». Достигнув «двонаде-сятного возраста», Александр пришел ко отцу своему Дмитрию и просил отпустить его за границу, «понеже во всем свете до единого обычая имеют чад своих обучати и потом в чуждые государства для обретения вящей чести и славы отпускают». Отец и мать слезно увещевают сына отказаться от этой затеи, «однакож крепкое желание его оного ни отчее и матерное слезное рыдание призирало, и не могли никак склонить». Добившись родительского разрешения и благословения, Александр вместе с «рабом» Евплом отбывает из отчего дома и чрез несколько
<д|Ь>
дней достигает Парижа, «столичного францужского града». Там, остановившись на квартире купца Кера, он часто слышит упоминания города Лилля и решает переехать туда. Завидев еще издали красоту этого города, он подумал про себя: «Великие и изрядные грады прошел и видев, основание тех радости же мне никакой тогда не было ни еже оком, - токмо возмог зрети сей град Лилл - и порадовался безмерно: сего признаваю, либо буду в сем граде в великой чести, или в несносной погибели причастен!» В Лилле Александр нанял квартиру близ пасторских палат и вскоре влюбился в пасторскую дочь Элеонору. После целого ряда любовных перипетий Александр изменил Элеоноре, влюбившись в генеральскую дочь Гедвиг-Доротею, а еще через некоторое время оставил и Гедвиг-Доротею, увлекшись Тиррой, дочерью гофмаршала. Затем повесть описывает рыцарские подвиги Александра, благодаря которым он прославился на весь мир. Он основал орден «Гнева и победы», который снискал такую приверженность со стороны рыцарей, что в случае обиды кого-либо из рыцарей «Гнева и победы» за честь его «вся Европия восстанет», - говорится в повести. Погиб Александр во время своих странствований, утонув во время купания в море.
Уже в этом произведении мы видим, как закладывается один из устойчивых мотивов, характерных для русской литературы, - мотив отъезда героя за границу России, причем заграничные места воспринимаются как лучшие по сравнению с Россией, более интересные, комфортные, перспективные для героя. Герой «Истории о Александре» не помышляет о возвращении на родину, между тем как именно возвращение героя в Россию из прекрасной, благополучной, просвещенной Европы станет впоследствии еще одним устойчивым мотивом русской литературы.
Элементарная форма этого мотива представлена в повести Н.М. Карамзина «Сиерра-Морена» (1793). Повествование ведется от первого лица. Основной сюжет повести развертывается в «цветущей Андалу-зии - там, где шумят гордые пальмы, где благоухают миртовые рощи, где величественный Гвадальквивир катит медленно свои воды, где возвышается розмарином увенчанная Сиерра-Морена». Там, на фоне прекрасной и величественной природы, складывается любовный треугольник между героем, красавицей-андалузкой Эльвирой и ее женихом Алонзо. Все считали Алонзо погибшим, так как корабль, на котором он плыл с Майорки, потерпел крушение. Эльвира соорудила на берегу моря памятник возлюбленному и поклялась ему в вечной верности. Однако ее сердце не смогло не ответить на любовь героя-рассказчика. Был
назначен день бракосочетания, «Все радовалось в Эльвирином замке, все готовилось к брачному торжеству. Ее родственники любили меня -Андалузия долженствовала быть вторым моим отечеством!» - отмечает герой-рассказчик [2, с. 677]. Здесь, как и в «Истории о Александре», мы видим простодушное намерение героя навсегда и без сожаления оставить Россию ради заграничных красот и благ, уверенность и самого автора в том, что за границей безусловно живется лучше, чем в России.
Однако счастье влюбленных было недолгим. Во время венчания «вдруг явился незнакомец, в черной одежде, с бледным лицом, с мрачным видом: кинжал блистал в руке его. «Вероломная! - сказал он Эльвире. - Ты клялась быть вечно моею и забыла свою клятву! Я клялся любить тебя до гроба: умираю... и люблю!.. Уже кровь лилась из его сердца, он вонзил кинжал в грудь свою и пал мертвый на помост храма» (2, 677). Этот «грозный самоубийца» был Алонзо, который, как оказалось, чудом выжил, спасенный алжирцами, целый год пробыл у них в плену и наконец вернулся, но услышал о замужестве Эльвиры и решил своей смертью наказать неверную возлюбленную.
«Эльвира погребла несчастного Алонза на том месте, где оплакивала некогда мнимую смерть его, и заключилась в строжайшем из женских монастырей», после чего герой-рассказчик начал свой обратный путь. Он удалился от Сиерра-Морены, «оставил Андалузию, Гишпанию, Европу». В Европе он был некоторое время игралищем злобы людей, некогда <...> любимых; хотел еще видеть Андалузию, Сиерру-Морену и узнал, что Эльвира переселилась уже в обители небесные; пролил слезы на ее могиле и обтер их навеки» [2, с. 679].
Потеряв последнюю надежду на счастье, герой решает наконец вернуться в Россию. Завершается повесть словами: «Хладный мир! Я тебя оставил! - Безумные существа, человеками именуемые! Я вас оставил! Свирепствуйте в лютых своих исступлениях, терзайте, умерщвляйте друг друга! Сердце мое для вас мертво, и судьба ваша его не трогает. Живу теперь в стране печального севера, где глаза мои в первый раз озарились лучом солнечным, где величественная натура из недр бесчувствия приняла меня в свои объятия и включила в систему эфемерного бытия, - живу в уединении и внимаю бурям. Тихая ночь - вечный покой - святое безмолвие! К вам, к вам простираю свои объятия!»
Возвращение в Россию в повести Н.М. Карамзина связано с утратой счастья и надежд. В классических произведениях русской литературы возвращение героя в Россию из-за границы нередко используется
<д|Ь>
МФЮА
как сюжетный мотив, предвещающий трагическую развязку (разочарование, позор или гибель героя). Такова история Чацкого («Горе от ума» А.С. Грибоедова), Ленского («Евгений Онегин» А.С. Пушкина), князя Мышкина («Идиот» Ф.М. Достоевского), целый ряд героев «Бесов», которые в конце романа гибнут.
При этом в большинстве классических русских романов под «заграницей» подразумевается Запад, и, конкретнее, западная Европа. Так, в онтологической модели лермонтовского «Героя нашего времени» отъезд героя в Персию не воспринимается как отъезд за границу, в устоявшейся трактовке этого понятия. Он воспринимается скорее как отъезд в небытие, туда, откуда нет возврата.
С середины XIX века начала намечаться тенденция отображения в романной топологии Америки. В тех же «Бесах» концепт «заграница» легко разлагается на две пространственно-смысловые сферы. Одна «заграница» - это традиционная Европа, мир Сен-Симона и Герцена, цивилизованных отношений и передовых идей, место, где герои хотя бы недолго были счастливы или, по крайней мере, находились в ладу с самими собой. Она представлена такими локативами, как Женева, Париж, Берлин. Другая «заграница» - это западня, в которую попали Ша-тов и Кириллов. Соблазненные идеями свободы, равенства и братства, они отправились на эмигрантском пароходе в Америку, где их нещадно эксплуатировали, а они, пытаясь сохранить верность идее, при этом по-лакейски преклонялись перед всем американским: «Мы все хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг». Герои полагали, что «русские перед американцами маленькие ребятишки и нужно родиться в Америке или, по крайней мере, сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень». Заболев, обманутые хозяином при расчете, они «четыре месяца в избе на полу пролежали», размышляя каждый о своем. Именно тогда к Шатову пришло осознание того, что все идеальные представления русских о загранице - миф, что «от лакейства эти мысли», что он и его «товарищи», как и многие в России, -«люди из бумажки», а у России свой путь, не американизированный.
В целом же образ Америки в русской картине мира XIX в., был расплывчатым и противоречивым, в отличие от образа Европы, которую образованные русские люди знали не понаслышке. В «Обыкновенной истории» И.А. Гончаров пишет об «одной повести», сочиненной Александром Адуевым. Местом действия этой повести автор избрал Америку, «обстановка была роскошная; американская природа, горы, и среди всего
этого изгнанник, похитивший свою возлюбленную. Целый мир забыл их; они любовались собой да природой, и когда пришла весть о прощении и возможность возвратиться на родину, они отказались. Потом, лет через двадцать, какой-то европеец приехал туда, пошел в сопровождении индейцев на охоту и нашел на одной горе хижину и в ней скелет. - Европеец был соперник героя. Как казалась ему хороша эта повесть! с каким восторгом читал он ее в зимние вечера Наденьке! как жадно она внимала ему!» [3, с. 269]. Однако от редактора журнала, в который он отослал рукопись, пришел нелестный отзыв: «В повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито» и проч.» [3, с. 268].
Однако даже этот, нарисованный писателем-дилетантом образ Америки укладывается в общий архетипический образ заграницы, характерный для русской культуры XVIII - XIX вв.: чужие (западные) страны в общем случае воспринимаются как места более спокойные, безопасные, цивилизованные и комфортные, чем родина. Россия же выступает как некий экзистенциальный эпицентр, в котором сконцентрированы все неудобства, тревоги, страсти, сомнения, борьба, опасности и беды, -все то, что порой заставляет человека проклинать жизнь, но в то же время дает ему возможность жить в полную силу, открывает ощущение подлинности и предельной полноты бытия. Если же герой не выдерживает испытания Россией, то он либо гибнет, либо покидает родину, чтобы найти хотя бы временное пристанище, успокоение и отдых за границей. Этот мотив является архетипическим для русской классической литературы. Показательны в этом смысле слова Лизаветы Проко-фьевны Епанчиной: «Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить. И все это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия... помяните мое слово, сами увидите!» [4, с. 510]. Через многие классические сюжеты русской литературы проходит мысль о том, что за границей, быть может, и хорошо, и безопасно, и покойно, но настоящая жизнь, пусть и граничащая со смертью, возможна лишь в России. Живой иллюстрацией этой мысли может служить судьба князя Мышкина. Изломанный и окончательно выбитый из жизни Россией, находит он последний приют в Швейцарии: Евгений Павлович Радомский «принял самое горячее участие в судьбе несчастного «идиота», и, вследствие его стараний и попечений, князь попал опять за границу в швейцарское заведение Шнейдера. <.. .> но Шнейдер все более и более хмурится и качает головой; он намекает
<glb>
на совершенное повреждение умственных органов; он не говорит еще утвердительно о неизлечимости, но позволяет себе самые грустные намеки» [4, с. 508].
В свете сказанного трудно согласиться с мнением А.Лундсбери, которая сводит противопоставление Европы и России к противопоставлению столичной и провинциальной жизни. Из того несомненного факта, что Москва и Петербург в XIX в. стремились подражать Европе в модах, устройстве быта и культуре в целом, делает вывод о глубинной, сущностной «провинциальности» Москвы и Петербурга, да и всей нации в целом [5, с. 259-260]. При этом под «провинциальностью» русской нации А.Лундсбери понимает ее неаутентичность, неподлинноть. Как было показано только что нами, это далеко не так. Приведенные примеры из русских романов конца XVIII-XIX вв. подтверждают несводимость проявление сущности русской жизни к внешне-бытовым ее проявлениям. Хотя жизнь за границей (в Европе) предстает в русских романах как более комфортная красивая и безопасная, герой романа все-таки стремится в Россию именно за подлинностью, аутентичностью, за экзистенциальной насыщенностью жизни, причем нередко он стремится сюда только для того, чтобы погибнуть здесь, захлебнувшись этой невыносимой для человека, вкусившего западных удобств, полнотой русской жизни. Русская жизнь в сравнении с жизнью заграничной (европейской) предстает в русском романе как неправильная, уродливая, мучительная, но до боли настоящая.
ЛИТЕРАТУРА
1. Хрестоматия по русской литературе XVIII в. Сост. А.В.Кокорев. -Л., 1965.
2. Карамзин Н.М. Сиерра-Морена // Карамзин Н.М. Избранные сочинения: В 2-х т. Т. 1. М-Л., 1964.
3. Гончаров И.А. Полн.собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 1. - СПб., 1997.
4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 8. - М., 1972.
5. Lounsbery A. «No, This is not the provinces!»: Provincialism, authenticity and russioness in Gogol's day // Russia - Standfort, 2005. Vol. 64.
Н.К. Шутая,
д-р филолог. наук, профессор,
Российский государственный социальный университет E-mail: Shutaya@rgsu.net
