CC BY
22
О.А. Старовойтова
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ АНТРОПОНИМОВ В «СЛОВАРЕ РУССКОГО ЯЗЫКА XIX ВЕКА»1
The paper addresses the issue of presenting various types of proper names in historical dictionaries, such as the Dictionary of the 19th Century Russian. Many of these names found their way into the paradigm of Russian culture, which triggered a rapid process of derivative formation, including the formation of nouns, adjectives and verbs. This lead to the development of their primary meanings and entailed formation of definitive systemic relations in the wordbuilding system of the 19th century Russian.
Решая одну из первостепенных при составлении «Словаря русского языка XIX века» задач, а именно отбор единиц для словника, разработчики Проекта словаря указывали на необходимость включения в него трех групп антропонимов: «1) Имена и фамилии (а также производные от них), употребляемые в нарицательном значении; 2) имена и фамилии литературных персонажей и исторических лиц, имеющих переносно-характеризующие значения и выступающие как обобщенные символы определенных качеств; 3) имена героев древней истории и мифологических персонажей в случаях их употребления в образно-символических или нарицательном значении, а также при их метафорическом переосмыслении» [8: 24-25].
Как известно, слова из разряда ономастической лексики, называющей мифологических персонажей, особо активизировались в русском языке XVIII века. Данное явление ознаменовало собой процесс европеизации русской культуры, приобщение русского читателя к достижениям мировой культуры. Просвещенная Европа прошлого проступает, например, в антропониме Аристарх, вошедшем в русский язык: «Сие слово употребляется вместо Критика просве-щеннаго и строгаго, со времени славнаго Греческаго Философа Аристарха» [7, т. 1: 90]2. В подобных лексемах изначально заложена вторичная функция: называя лицо, одновременно символизировать присущие ему качества, черты характера, внешний вид, поступки,
1 Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, грант №07-04-00151а «Словарь русского языка XIX в.»: формирование словника».
2 В ХК в. фиксируется в словаре заимствованных слов в следующих значениях: «a) Александрийский ученый, прославившийся исправлением Гомера. b) Отсюда, строгий, но добросовестный судья в литературном деле» (Бурдон И. Ф., Михельсон А. Д. Словотолкователь 30000 иностранных слов. М., 1871. С. 62).
270
сферу деятельности. Переход онимов (имен собственных) в апелля-тивы (имена нарицательные) носит название прономинации, а соответствующие имена — прономинантов. Исследователи справедливо отмечают, что данный процесс представляет стилистический прием, семантической основой которого является метафора. Так, в начале Х1Х века прономинант аристарх становится употребительным в среде литераторов: В кондитерской лавке я видел поэтов, в книжной лавке — прозаиков, теперь видел критиков, наших аристархов (П. Л. Яковлев. Чувствительное путешествие по Невскому проспекту, 1828). Для непосвященных — или непросвещенных — автор использует данный антропоним в ряду критик — аристарх, уточняя тем самым значение второго слова и способствуя осведомленности русского читателя в общественно-культурной жизни других народов. С другой стороны, в синонимической паре критик — аристарх второй член является экспрессивным синонимом к «обычному слову» [10: 66], т. е. нейтральному в оценочном плане.
На XIX век приходится «повзросление русской литературы... и обретение отечественной словесностью идейной, художественной и языковой зрелости» [1: 7]. «Падение в обществе престижа и роли Церкви сопровождает выдвижение литературы на ведущее положение в духовной жизни нации» [1: 8], из нее черпается идейный и эстетический опыт. Об этом свидетельствует, например, такое высказывание современника: «Вольтер представляет пример небывалого прежде и не повторявшегося после литературного владычества над общественным мнением» (Н. Я. Данилевский, Россия и Европа, 1869). Меняются, соответственно, ментальная, культурная и языковая парадигмы.
Среди представляемых в «Словаре русского языка XIX века» антропонимов единицы второй группы (имена и фамилии литературных персонажей и исторических лиц) приобретают особую значимость именно в указанную эпоху, когда происходит активный процесс осознания индивидуальности человека и формируется парадигма «человек с ярко выраженной индивидуальностью», а тексты представляют интенсивную индивидуальную обработку языка.
Импульс данному процессу, по-видимому, дал активно входящий в русскую действительность начала XIX в. романтизм, принцип которого сформулирован Ю. М. Лотманом: «жизнь избирает себе искусство в качестве образца и спешит "подражать" ему» [5: 181]. Открытие русскому читателю творчества, например английского поэта Дж. Г. Байрона, наряду с открытием его как личности, ставшей целой эпохой в истории европейского самосознания, символом времени, его самой яркой и характерной фигурой, привело к тому, что имя Байрона прочно вошло в парадигму русской культуры и
271
даже повседневную жизнь — на него хотели быть похожими, в него метили: Даже из двух, трех слов <художник> смекал вперед, кто чем хотел изобразить себя. Кто хотел Марса, он в лицо совал Марса; кто метил в Байрона, он давал ему байроновское положенье и поворот (Н. В. Гоголь. Портрет, 1835). Увлечение Байроном, преклонение перед его личностью и восхищение его лирическим героем (от которого поэту так и не удалось откреститься) вызвали к жизни целую эпоху, которая была названа эпохой байронизма, а имена Байрона и Чайльд Гарольда стали выступать как обобщенные символы определенных качеств, т. е. прономинанты, или прецедентные имена.
Русская словесность XIX в., особенно журналистика и мемуаристика, являет собой довольно яркое свидетельство самовыражения тех, кто вырос под воздействием притягательной силы книг, кто бурно переживал и желал публично выразить свои суждения о литературе и действительности. Благодаря этому в разряд прецедентных переходит значительное количество имен именно литераторов и литературных персонажей (и западноевропейских, но в большей степени российских): Знаете что, о V. Hugo никто не говорит, и все его забыли, именно оттого, что он всегда и у всех останется, не так, как Байроны и Вальтер-Скотты (Л. Н. Толстой — Псм. А. А. Фету, 1866); Мне, например, всегда казалось, что истинным насадителем конфуза был почтенный наш писатель И. С. Тургенев, который еще в сороковых годах предрекал его господство своими Рудиными и Гамлетами Щигровского уезда (М. Е. Салтыков-Щедрин. Сатиры в прозе, 1859-1862); Литературная нива обмирщилась, литературная нива сделалась простым выгоном, на котором властительно выступают Ноздревы, Чертопхановы и Пеноч-кины! (М. Е. Салтыков-Щедрин. Сатиры в прозе, 1859-1862); Под-халюзины и Чичиковы — вот сильные практические характеры «темного царства»; других не развивается между людьми чисто практического закала, под влиянием господства Диких (Н. А. Добролюбов. Луч света в темном царстве, 1860); Хлестаков, по крайней мере, врал-врал у городничего, но всё же капельку боялся, что вот его возьмут, да и вытолкают из гостиной. Современные Хлестаковы ничего не боятся и врут с полным спокойствием (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя, 1876); Я из России выехал затем, чтоб не видать офицерства и чиновничества, чтоб не видать всех этих Ноздревых и Хлестаковых (А. И. Герцен. Письма из Франции и Италии, 1847-1852); ... до чего может осилить в наш век хороший тон иную даже дикую природу иного молодца. Поэзия выводит Байронов, а те Корсаров, Гарольдов, Лар, — но посмотрите, как мало прошло времени с их появления, а уж все эти лица
272
забракованы хорошим тоном, признаны за самое дурное общество (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя, 1876). Не обойдены вниманием и современники, так или иначе связанные с литературой: чувство презрения, которое внушают нам Фаддеи Булгарины, подтверждает и крепит наше нравственное сознание, нашу совесть (И. С. Тургенев. Воспоминания о Белинском, 1869) [6].
О том, что данный процесс является активным и осознается пишущими, свидетельствуют многочисленные факты языковой рефлексии, представляющие разнообразные речевые реакции в отношении отнюдь не случайно употребленного слова. В поле «метаязыко-вого сознания» попадают аксиологически значимые единицы системы: ... не говорим уже о Репетилове, этом вечном прототипе, которого собственное имя сделалось нарицательным (В. Г. Белинский. «Горе от ума». Комедия в 4-х действиях, в стихах. Соч. А. С. Грибоедова, 1839); Голядкиными называете вы большую часть ваших знакомых, а подчас и себя; от фамилии Голядкин вы не могли не произвести прилагательного голядкинский; наконец, теперь вам досадно, зачем так нескладно выходит существительное, в котором у вас есть насущная потребность и которое соответствовало бы существительным чичиковщина, маниловщина (В. Н. Майков. Петербургские вершины, описанные Я. Бутковым, 1846); Очень неловко стало многим, когда узнали они, что имена Чичикова, Манилова, Собакевича, Коробочки и всей фаланги гоголевских героев могут быть и нарицательными (В. Н. Майков. Сто рисунков из сочинения Н. В. Гоголя «Мертвые души», 1847); Головин — русский офицер, французский ЬгеПеиг, ИаЫеиг, английский свиндлер, немецкий юнкер и наш отечественный Ноздрев, Хлестаков т рагИЬш ¡п^гёеНит (А. И. Герцен. Былое и думы, 1860); Оба Адуевы, дядя и племянник, не обратились и никогда не обратятся в полунарицательные имена, подобные Онегину, Фамусову, Молча-лину, Ноздреву, Манилову и т. п. (Д. И. Писарев. Писемский, Тургенев и Гончаров, 1861) [6]. Как видно из приведенных выше примеров, авторы хорошо понимали нарицательный характер многих имен, осознанно проводили кросскультурный анализ подобного рода единиц, отчетливо представляли включенность антропонимов в словообразовательные процессы, столь типичные для динамично развивающегося русского языка XIX века {зачем так нескладно выходит существительное <от антропонима Голядкин>, в котором у вас есть насущная потребность и которое соответствовало бы существительным чичиковщина, маниловщина). Причем важно отметить, что в данной лексической группе активность деривации была в большей степени связана именно с номинативными процессами, а не с необходимостью внутрисистемных преобразований в лек-
273
сике (например, с процессами семантической и стилистической дифференциации).
Постепенно мир реальных исторических деятелей и литературных персонажей причудливо переплетается в культурном сознании человека XIX века: Я был Дон-Кихот бескорыстия, правдивости, и навет о лицемерии лег холодною тенью между нами (А. А. Бесту-жев-Марлинский. Письма, 1830-1837); Эти господа полагают даже, что большая часть жителей Москвы, и среднего и высшего класса, имеет на себе какой-то особый отпечаток, что почти все москвичи сплошь Фамусовы, Репетиловы, Молчалины и Загорец-кие (М. Н. Загоскин. Москва и москвичи, 1842-1850); Она начала жить в каком-то особенном мирочке, наполненном Гомерами, Орасами, Онегиными, героями французской революции (А. Ф. Писемский. Тысяча душ, 1858); Иные Обломовы гадки не потому, что они лентяи, а потому, что они недоучившиеся невежды (Ф. И. Буслаев. Басни Крылова в иллюстрации академика Трутов-ского, 1869); В ожидании Онегина, она влюбилась в дьякона, приезжавшего с архиереем святить церковь в соседнем селе (Д. В. Григорович. Не по хорошу мил, — по милу хорош, 1889) [6]. Это приводит к тому, что даже при социологическом и психологическом анализе самых разнообразных явлений и феноменов современной им действительности авторы активно используют соответствующие имена: В новой истории Сахалина играют заметную роль представители позднейшей формации, смесь Держиморды и Яго, — господа, которые в обращении с низшими не признают ничего, кроме кулаков, розог и извозчичьей брани, а высших умиляют своею интеллигентностью и даже либерализмом (А. П. Чехов. Остров Сахалин, 1893-1895); Психологическими предпосылками идеологии Чаадаева явилось именно отщепенство Чацких, Онегиных и Печориных, и в этом смысле она была характерным продуктом своего времени (Д. Н. Овсяннико-Куликовский. Психология русской интеллигенции, 1910) [6].
Главным условием развития всех этих употреблений и — что особенно сложно для интерпретации — новых значений антропонимов являлась их высокая частотность в литературном языке преимущественно второй половины XIX века. Активность данного явления для русского литературного языка подтверждается и расширением сферы его употребления, например проникновением в научный стиль: Заставьте вашего рыцаря помогать слабому против сильного и ребенок делается дон-кихотом; ему случается дрожать от волнения при мысли о беззащитности слабого (И. М. Сеченов. Рефлексы головного мозга, 1863); Первый дар, который Европа с благодарностью приняла от России, была «психология»
274
Достоевского, т. е. подпольный человек, с его разновидностями, Раскольниковыми, Карамазовыми, Кирилловыми (Л. И. Шестов. Достоевский и Ницше, 1903) [6].
И писатели, и литературные критики искусно и широко пользовались прецедентными именами, рассматривая один антропоним сквозь призму другого, объясняя один через другой: .. .изображая губернского Печорина — Бахтиярова, Писемский как будто давал подозревать, что других Печориных у нас нет и быть не может, что вот что такое наши Печорины в губернской действительности, а не в виду гор Кавказа и не в байронических мечтах поэта... (А. А. Григорьев. Реализм и идеализм в нашей литературе, 1861); ...остался след Чурилы Пленковича, этого Дон-Жуана мифических времен, порождения нашей народной фантазии (А. А. Григорьев. Граф Л. Толстой и его сочинения. Ст. 2-я, 1862); Этот Базаров это какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном, c'est le mot (Ф. М. Достоевский. Бесы, 1871-1872); А я утверждаю, что Алеко и Онегин были тоже в своем роде Держиморды, и даже в ином отношении и похуже (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя, 1880); Коробочка, Собакевичи, Сквозники-Дмухановские, Держиморды, Тяпкины-Ляпкины — вот теневая сторона Алеко, Бельтова, Ру-дина и многих иных (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя, 1880) [6]. Естественно, что такая « ткань» изобиловала причудливыми узорами, и подобного рода употребления свидетельствуют о постоянном расширительном употреблении того или иного прецедентного имени.
Если говорить о количественном составе антропонимов в «Словаре русского языка XIX века», совершенно очевидным представляется максимально широкое включение подобных лексем в состав словника, соответствующее концепции исторического словаря, в котором не должно быть « резкого ограничения узуального от окказионального» [9: 13] и который, демонстрируя динамику языковых изменений, не должен отказываться от лексико-семантических новообразований. Не вызывает сомнения тот факт, что данная группа лексики характеризует духовное и культурное своеобразие языкового коллектива, выражая его отношение с позиции ценностной картины мира. Неслучайно наиболее значимыми элементами языковой картины мира традиционно считаются те ее фрагменты, которые не имеют прямых аналогий в других языках, например слова, не имеющие точных лексических эквивалентов в других языках и обозначающие понятия, характерные для национальной материальной и духовной культуры.
Разработка антропонимов в «Словаре русского языка XIX века» влечет за собой несколько проблем.
275
Во-первых, лексикографирование подобных лексем находится в русле основной проблемы исторической лексикологии и лексикографии: «. исследователю истории слов и значений приходится извлекать слова из исторического контекста и рассматривать их в изоляции от окружающей их семантической сферы. Слово как бы продергивается сквозь разные языковые слои, которые оставляют на нем, на его значениях, следы своих своеобразий. При таком изучении полнота значений и оттенков слова, вся широта его употребления в разные периоды истории языка невосстановимы» [2: 8]. Испытывая воздействие всех факторов исторической и общественной среды, в которой функционирует язык, речь является «проводником исторических влияний» [3: 105]; многие слова, к которым без сомнения можно отнести слова рассматриваемой группы, аккумулируют т. н. «фоновые знания». На сложность в интерпретации антропонимов справедливо указывал известный критик А. А. Григорьев: «Что касается до Байрона, то есть большая разница между понятием о Байроне его эпохой и нашей, между понятием о нем собственного отечества и понятиями французов, немцев и нашими, равно как и в самую эпоху его деятельности было различие между взглядами толпы и взглядом людей, стоявших с ним в уровень» (О правде и искренности в искусстве, 1861). Или: «что общего между пушкинским и байроновским, или мольеровским французским, или, наконец, испанским Дон-Жуаном?.. Это типы совершенно различные...» (Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина, 1859). Являясь культурно обусловленными, вобравшими в себя особенности истории и культуры носителя языка, данные единицы требуют интерпретации только на базе внеязыкового фонового знания, т. е. комплекса культурно-исторических ассоциаций, тех культурных и социальных условий, в которых создавалось и воспринималось подобное слово.
Вторая сложность имеет отношение к динамизму семантических процессов, который был свойствен русской речи XIX века. Так, прецедентность имени поддерживается отчетливой связью с референтом и ни в какой момент не приводит к потере индивидуальности, ибо только наличие подобной связи позволяет видеть в прецедентном имени «свёрнутую» метафору (Байроны = личности, подобные Байрону; Донжуаны = личности, подобные Донжуану). Имя, став прецедентным, обычно представляет генерализацию неких характеристик, результат типизации «культурного объекта»: Балалайкин — 'продажный адвокат-авантюрист', Гамлет — ' человек, всегда во всём сомневающийся, погружённый в размышления, неспособный действовать решительно и быстро', Иудушка — 'ханжа, прикрывающий свою жестокость, вероломство потоком дружеских
276
слов; предатель, действующий под маской дружбы, расположения', Печорин — ' человек, не сумевший найти применение своим силам', Тряпичкин — 'продажный журналист' и под. Однако такая генерализация в отношении некоторых широкоупотребительных в XIX веке имен собственных, по-видимому, не всегда возможна, напр.: ... до чего может осилить в наш век хороший тон иную даже дикую природу иного молодца. Поэзия выводит Байронов, а те Корсаров, Гарольдов, Лар, — но посмотрите, как мало прошло времени с их появления, а уж все эти лица забракованы хорошим тоном, признаны за самое дурное общество (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя, 1876).
XIX век характеризуется не только процессами активного включения антропонима, прежде всего литературного типа, в речевую стихию: От этого Кавелин нередко представлял род административного Дон-Кихота, и хотя, вместо ветряных мельниц и призраков воображения, должен был ратовать с горькою действительностью, однако, подобно Ламанчскому герою, не знал никакой меры в этой борьбе (М. А. Корф. Записки, 1838-1852); Никогда не был я так похож на тургеневского Рудина (в эпилоге), как тут. Разбитый, без средств, без цели, без завтра (А. А. Григорьев — Псм. М. П. Погодину, 1859); Я, слава Богу, еще не Ф. В. Булгарин, чтобы мое имя компрометировало журнал (А. А. Григорьев — Псм. Н. Н. Страхову, 1861), Какой Дон-Кихот этот Вагнер! (П. И. Чайковский — Псм. Н. Ф. Мекк, 1877); Приду я, а мне скажут: а мы на ваше место Тряпичкина пригласили (Л. Н. Андреев. Москва. Мелочи жизни, 1901-1902), но и появлением новых типов, представляющих собой развитие уже сложившхся: Воображение искало то Онегина, то какого-нибудь героя мастеров новой школы — бледного, грустного, разочарованного (И. А. Гончаров. Обыкновенная история, 1847). Ярким примером такого типа является Молчалин М. Е. Салтыкова-Щедрина: чаще случается встречать Молчалиных, малодушно спившихся с круга, небритых, влачащих жалкое существование (В среде умеренности и аккуратности, 1874-78). Чрезвычайно важным в этом смысле представляется наличие в источниках словосочетаний новый (новейший, современный) + антропоним, которые могут свидетельствовать о генерализации признака и его закрепленности за определенным прецедентным именем.
Однако употребление антропонимов-прономинантов, в частности их сочетаемость с определением (согласованным или несогласованным), может свидетельствовать о расширении значения соответствующего имени, поскольку семантика зависимого существительного или прилагательного указывает на изменившуюся историко-
277
культурную ситуацию: Дон-Кихот бескорыстия, правдивости (А. А. Бестужев-Марлинский), административный Дон-Кихот (М. А. Корф), Дон-Кихот революции (А. И. Герцен), Печорины в губернской действительности (А. А. Григорьев), Наполеон от социализма или анархизма (С. Н. Булгаков).
Оторванность от конкретной ситуации, историческая немотивированность антропонима (или явления, называемого его производным) со временем может привести к изменению представлений о них. Изменение социально-мировоззренческих установок создателей текстов также может создавать дополнительные приращения смысла. Например, на протяжении всего нескольких десятилетий изменилось отношение носителей русского языка к тому явлению, которое получило название байронизм: от романтического бунта против окружающей действительности к ничем не объяснимому пессимизму (Я очень далек от байронизма и разочарования, я вполне уверен, что в жизни нашей встречается много минут, достойных воспоминания (А. В. Дружинин. Дневник, 1843); Байронизм появился в минуту страшной тоски людей, разочарования их и почти отчаяния (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя, 1877), а затем к отвратительному по своей природе прожигательству жизни, о чем свидетельствует блестящий, доведенный до гротеска пассаж Ф. М. Достоевского, посвященный современным ему «последователям» байронизма: Были у нас и байронические натуры. Они большею частию сидели сложа руки и... даже уж и не проклинали. Так только лениво иногда осклаблялись. Они даже смеялись надБайро-ном за то, что он так сердился и плакал, что лорду уж и совсем неприличн... Иные же не останавливались на иронии жирного обеда и шли всё дальше и дальше; они преусердно начали набивать свои карманы и опустошать карманы ближнего. Многие пошли потом в шулера. А мы смотрели с благоговением, разиня рот и удивляясь. Что ж? говорили мы друг другу, ведь это у них тоже по принципу; надо же взять от жизни всё, что она может дать. И когда они, на наших глазах, воровали платки из карманов, то мы даже и в этом находили какую-то утонченность байронизма, дальнейшее его развитие, еще неизвестное Байрону (Ряд статей о русской литературе, 1860).
В отдельных случаях при толковании антропонимов представляется полезным подход к решению данной лексикографической проблемы в рамках такой бинарной оппозиции, как позитивность / негативность, тем более что оценочность данных единиц очевидна (см. примеры выше). Например, толковать имя Байрон в следующем случае целесообразно как позитивно-оценочное, т. е. 'о выдающемся писателе': Признаюсь, народец эти азиатцы! Ни одна мысль не
278
войдет в их голову, как гвоздь в камень. Выбросьте из них несколько поэтов, остальное все такая скучная проза, что Сигов и Орлов перед ними Байроны (А. А. Бестужев — Псм. Н. А. и М. А. Бестужевым, 1833), а в другом — как отрицательное: И как чистосердечны, как ясны душой вышли многие из нас из всего этого срама. Куда многие! — почти все, кроме, разумеется, Байронов <людей, которые преисполнены благороднейшего негодования, кипят жаждой деятельности, но действовать им не дают и они с демоническим хохотом передергивают в карты и воруют платки из карманов> (Ф. М. Достоевский. Ряд статей о русской литературе, 1860).
Наиболее типичными случаями является употребление антропонимов с: а) притяжательным местоимением — наши аристархи (В. А. Жуковский, П. Д. Боборыкин), наши Печорины (А. А. Григорьев), наши Маколеи (И. С. Тургенев); наши Марки Волоховы и Базаровы (К. Н. Леонтьев) и др.; б) определением, согласованным или несогласованным, — вечный и безапелляционный Аристарх, литературные аристархи (А. В. Дружинин), губернский Печорин, Печорины в байронических мечтах поэта (А. А. Григорьев), новые Печорины (Д. И. Писарев), наш отечественный Ноздрев (А. И. Герцен), наш исконный Аристарх (И. С. Тургенев), современные Хлестаковы (Ф. М. Достоевский) и мн. др. Словосочетания подобного типа свидетельствуют о принадлежности к микросоциуму, локализуют явление во времени и пространстве.
Будучи культурно значимыми лексемами, многие антропонимы представляют собой базу для словопроизводства, становясь вершиной словообразовательного гнезда с разнообразным количеством дериватов. Поскольку речевая практика особенно ощутимо настроена на словопроизводство, огромный материал, связанный с рассматриваемой темой, дают личностно ориентированные источники — письма, дневники, мемуары, а также публицистика. Словообразовательная активность приводит к формированию новых словообразовательных парадигм. Направление словообразовательных процессов, как показывает обширный материал, обычно таково:
антропоним ^ мотивированное отвлеченное существительное (с суффиксами -изм, -ство, -щина), которым обозначаются характерные общественно-бытовые или идейные течения: Н. А. Добролюбов. Что такое обломовщина? (1859); Мы как-то вдруг поняли, что всё это мефистофельство, все эти демонические начала мы как-то рано на себя напустили.. (Ф. М. Достоевский. Ряд статей о русской литературе, 1860); <Боткин> с сожалением в голосе про-
3 О типах микроконтекстов для прономинантов см. [4: 203-204].
279
должал: — Ай, ай, любезный Некрасов, поразил ты нас; такой практический человек и вдруг такая маниловщина в тебе (А. Я. Панаева. Воспоминания, 1889-1890); Это бакунизм, — но усовершенствованный бакунизм (Г. В. Плеханов. Анархизм и социализм, 1894) [6];
антропоним ^ мотивированное конкретное существительное (с суффиксами -ец, -ист), наименование лица, которым обозначаются сторонники, последователи или апологеты: Все в природе есть целость — не так ли ... как тебя, шеллингист, или гегелист? (В. Ф. Одоевский. Саламандра, 1841); Я прошел через всевозможные философские системы: я был гегелианцем, пифагорийцем, фурьеристом, коммунистом и пр. (В. С. Печерин. Замогильные записки, 1860-1872); С утопиями формализма, каковы бы они ни были, —утопия ли бюрократов или утопия фурьеристов, казарма или фаланстера — мы не миримся (А. А. Григорьев. Граф Л. Толстой и его сочинения. Ст. 2., 1862); Что же мне начальство? Я не кат-кист, или не аксаковец: я всем доволен и рад стараться... (Н. С. Лесков. Божедомы, 1868).
антропоним ^ мотивированное конкретное существительное (с суффиксами субъективной оценки, напр., -ик, -чик), наименование лица, которым обозначаются подражатели: как много развилось у нас в то время байрончиков, которые как Трилунный считали (по крайней мере в стихах) за муку и кару быть в толпе бессмысленных людей, как мы верили и в разочарование наших байрончиков... и как мы мало способны были понимать своего великого поэта, своего Пушкина (А. А. Григорьев. Знаменитые европейские писатели перед судом русской критики, 1861);Маленькая, но назидательная, я вам скажу, книжка <«Московские элегии» М. Дмитриева> ... способна оправдать наших бюхнерчиков и мо-лешотиков (А. А. Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества, 1862-64); И вот почему притворство Гамлета, его актерская натура, черта сама по себе отнюдь не симпатичная, может стать для гамлетиков и гамлетизированных поросят предметом мечтаний о сходстве и подражании (Н. К. Михайловский. Гамлетизированные поросята, 1882).
антропоним ^ мотивированное конкретное существительное (с приставкой или префиксоидом), наименование лица, которым обозначаются сторонники, последователи или апологеты: Степану Семеновичу пожми за меня руку и скажи, чтоб не ленился, а писал бы статью об Обломове, иначе да будет он сам архи-обломов (И. А. Гончаров — Псм. Е. В. Майковой, 1859). Данная модель не продуктивна, однако она важна как свидетельство использования
280
стилистически маркированных средств языка, подчеркивающих заложенную в новой лексической единице экспрессивность.
антропоним ^ мотивированный глагол (^ мотивированный глагол4): Но не так уже странно желание гамлетизироваться, как может показаться на первый взгляд (Н. К. Михайловский. Гамле-тизированные поросята, 1882). Образование глагола факультативно, т. е. менее регулярно, и часто представляет более отдаленную во времени ступень деривации. Например, от антропонима Аристарх лишь в XIX в. появляется глагол аристархить (индивидуально-авторское образование П. Л. Яковлева). «Словарь русского языка XVIII в.» фиксирует новацию — антропоним Дон-Кихот и производные от него отвлеченные существительные: «Дон Кишот, бесплодный мечтатель, наивный идеалист, фантазер (по имени героя романа Сервантеса)»; донкишотизм, донкисхотисмо, донкишотство. Наивный идеализм, пустая мечтательность, фантазерство. Чаще мн. сумасбродства, нелепые поступки [7, т 6: 211]. Производный глагол в XVIII в. характеризуется единичным употреблением в идиостиле Г. Р. Державина: «донкишотствовать. Држ.» [там же]. В XIX в. наблюдается активное использование данного глагола: Таким образом, кто сохранил у нас силу на геройство, так тому незачем быть героем, цели настоящей он не видит, взяться за дело не умеет и потому только донкихотствует (Н. А. Добролюбов. Когда же придет настоящий день, 1860);Может быть, он выскажет нам не одни свои достоинства, но и многие недостатки; ведь человеческая жизнь слагается из света и тени: надобно, следовательно, оценить и темные стороны русской народности и вместо того, чтоб против них юношески донкихотствовать, следует беспристрастно указать им надлежащее, законное место в экономии прочного, без крутых скачков, исторического хода русской жизни (Ф. И. Буслаев. Русские духовные стихи, 1861); — Ну, право, ты, Петя, донкихотствуешь (А. А. Потехин. Виноватая, 1868); Этот донкихотствующий зубоскал, конечно, постарается отличиться перед Ритой радикальным скептицизмом (К. М. Станюкович. Жрецы, 1897) [6].
Оказавшись в русле активных словообразовательных и семантических процессов, характеризующих динамично развивающийся
4 Имеется в виду последовательная словообразовательная цепочка, например, Байрон ^ байроничать ^ разбайроничаться или образование непосредственно от антропонима нового глагола более сложной структуры:
Егор ^ объегорить.
281
русский язык XIX века, производные от антропонимов5 органично вписались систему языка, образуя
а) словообразовательные гнезда: Байрон — байронизм — бай-ронство — байронист — байроновец — байрончик — байронство-вать — байронить — байроничать; Катков — катковизм — кат-ковщина — катковец — каткист— катковист — катковствовать и под.;
б) тематические группы: аристархить, базарствовать, байрон-ствовать, байронить, байроничать, воейковствовать, донжуанни-чать, донкихотствовать, катковствовать, рудинствовать, яко-бинствовать и т. п.;
в) словообразовательные модели: Байрон ^ байронствовать, Катков ^ катковствовать, Рудин ^ рудинствовать; Байрон ^ байронство, Мефистофель ^ мефистофельство; Гегель ^ геге-лизм, Дидро ^ дидротизм, Катков ^ катковизм, Марлинский ^ марлинизм, Сен-Симон ^ сенсимонизм, Шеллинг ^ шеллингизм; Бакунин ^ бакунист, Гете ^ гетист, Шиллер ^ шиллерист и т. д.;
г) синонимические пары (ряды): байронствовать — байронить — байроничать; гегелист — гегелья(иа)нец; донжуанизм — донжуанство и т. д.;
д) омонимические пары (редко): обломовец1 — обломовец2. 1. 'житель деревни Обломовка': «Слава тебе, Господи», — скажу я вместе с гончаровскими обломовцами и допишу о моих отпускных приключениях (С. Я. Надсон. Дневники, 1875-1883). 2. 'о человеке, похожем своим поведением на Обломова': А бездельничает он ничуть не больше, чем все остальные братья обломовцы; только он откровеннее — не старается прикрыть своего безделья дажераз-говорами в обществах и гуляньем по Невскому проспекту (Н. А. Добролюбов. Что такое обломовщина? 1859); Каждый из об-ломовцев встречал женщину выше себя (потому что Круцифер-ская выше Бельтова и даже княжна Мери все-таки выше Печорина), и каждый постыдно бежал от ее любви или добивался того, чтоб она сама прогнала его (Н. А. Добролюбов. Что такое обломовщина? 1859) [6].
Приведенные выше производные (все они являются новациями XIX века) позволяют отразить характер отношений в лексической системе языка определенного этапа его развития. Совершенно очевидно, что некоторые слова представляют собой окказионализмы, тем важнее их лексикографическая фиксация в дифференциальном
5 В настоящей работе не учитываются образованные от антропонимов имена прилагательные.
282
по типу «Словаре русского языка XIX в.», т. е. при составлении словника авторы ориентируются на максимальную его полноту, включая наряду с широкоупотребительными понятиями байронизм, маниловщина отмеченные в единичных контекстах лексемы жорж-сандизм, катковизм, катковщина, штольцовщина: Поддайся наш поэт байронизму, ярому жорж-сандизму... — дело бы погибло гораздо быстрее (А. В. Дружинин. Повести и рассказы И. Тургнева, 1856); На сих днях я ещё сделал две отчаянных попытки добыть работу и убедился, что мой « катковизм» мне загородил все двери. (Н. С. Лесков — Псм. П. Щебальскому, 1876); это не наша родная обломовщина, виноватая только разве тем, что не дает на себя сесть верхом штольцовщине (А. А. Григорьев. Литературные скитальчества, 1864); Катков с своей катковщиной вводит повсеместный раздор (Н. С. Лесков. Божедомы, 1868); параллельно с общеупотребительными байронист, гамлетик, обломовец отмечаются и лексикографируются единичные аксаковец, байроновец, гетевец, каткист, молешотик, шелленгист: Неужели Сенковский попал в гении, в равно байроновцы и равно гетевцы (как говорит Фита)? (А. Бестужев — Псм. К. Полевому, 1834).
Данный принцип отбора лексики, т. е. максимально возможный учет слов, встретившихся в источниках XIX века, коррелирует с важнейшим принципом исторического словаря, о котором говорил один из авторов концепции «Словаря русского языка XIX века» Ю. С. Сорокин: «существенное значение имеет учет словообразовательных возможностей и направленности семантических сдвигов, первоначально обнаруживающихся в индивидуальной и групповой речи» [9: 13].
Среди дериватов от антропонимов также представляют интерес единицы, которые образованы по моделям, являющимся непродуктивными: Ключников, независимо от меня, читал своего рода филиппики (àpropos — Белинского гонения надо назвать Шевыреви-ка) ...между тем Шевырев, черствея в самолюбии и педантизме, смешил и досадовал народ (Н. Станкевич — Псм. T. Грановскому, 1838) или в целом несвойственными данному классу слов: Во-вторых, наконец научился писать корреспонденции для «Русских ведомостей». Вот уже вторую поместили почти без перемен (с самым легким обзаходериванием6) (В. Короленко — Псм. М. Саб-лину, 1890). Нет сомнения в том, что индивидуальное речетворчест-
6 От фамилии Заходер (нижегородский корреспондент «Русских ведомостей», очень боявшийся цензуры). Шутливый термин, придуманный Н. Ф. Анненским (1843-1912), русским экономистом, общественным деятелем, сотрудничавшим в различных журналах, и обозначающий ' редактирование текста, имеющее целью сглаживание острых моментов'.
283
во определяет значимые фрагменты в политической, экономической, культурной, в частности литературной, сферах общества. Видимо, широкое использование словообразовательных ресурсов системы необходимо художникам слова для выражения своего отношения к предмету речи, для его характеристики, оценки.
Очевидно, что среди многообразия имён можно выделить те, которые относятся к ядру языковых средств хранения и трансляции культурной информации, т. е. определяют шкалу ценностей и модели поведения. Антропонимы и их дериваты несомненно относятся к таковым, поэтому их изучение позволяет решать проблемы развития литературного языка в целом, а также отдельных его подсистем, проблемы взаимодействия языка и общества, языка и культуры, подобные исследования способствуют реконструкции мировоззренческих установок личности и общества. Лексикографическая фиксация и описание в словаре подобных единиц, хотя и не без некоторых сложностей, необходимы и возможны, поскольку «значения слов эмпирически выводятся из языкового материала. Но в живых языках этот материал может быть множим без конца, и в идеале значения определяются с абсолютной достоверностью...» [11: 286].
Литература
1. Афанасьев Э. На пути к XIX в. Русская литература 70-х гг. XVШ - 10-х
гг. XIX в.. М., 2002.
2. Виноградов В. В. Слово и значение как предмет историко-
лексикологического исследования // Вопросы языкознания. 1995. №1. С. 5-33.
3. Звегинцев В. А. Теоретическая и прикладная лингвистика. М., 1968.
4. Кудрявцева А. А. К вопросу о метафорическом контексте (на примере
прономинации) // Аксиологическая лингвистика: проблемы теории дискурса, стилистики, семантики и грамматики. Сб. науч. тр. / Под ред. Н. А. Красавского. Волгоград, 2002. С. 201-205.
5. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб., 2002.
6. Национальный корпус русского языка // www.ruscorpora.ru.
7. Словарь русского языка XVIII в. Вып. 1-17. Л., СПб., 1984-2007.
8. Словарь русского языка XIX в. Проект. СПб., 2002.
9. Сорокин Ю. С. Что такое исторический словарь? // Проблемы историче-
ской лексикографии. Л., Наука, 1977. С. 4-27.
10. Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М. 1996.
11. Щерба Л. В. Опыт общей теории лексикографии // Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974.
284
