CC BY
75
88
2013. Вып. 4
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
УДК 821.112.2 Е.Р. Иванова
ПРЕДМЕТНЫЙ МИР В ПОЭЗИИ ЭДУАРДА МЕРИКЕ
Дан анализ лирического творчества немецкого поэта и писателя Эдуарда Мерике (1804-1875). Его поэтическое наследие рассматривается в контексте литературного течения бидермейер, эстетика которого акцентирует внимание на бытовых деталях, обыденности, малом круге бытия, утверждая культ семьи и дома.
Ключевые слова: немецкая литература, литературное течение, бидермейер, «высокий» бидермейер, поэзия, идиллия, предметный мир.
Творчество немецкого поэта и писателя Э. Мерике (1804-1875) развивалось в постромантическую эпоху, когда в литературе Германии утвердилось литературное течение бидермейер. Эстетика бидермейера акцентировала внимание на обыденном мире, создавая своеобразную антитезу политизированной действительности. Одной из черт культуры и литературы бидермейера является внимание к деталям быта, к предметному миру, воплощающему идею камерности, статичности, уюта.
Поэзия Мерике разнообразна как в жанровом отношении, так и тематическом. Баллады, сонеты, идиллии, в которых возникают античные образы, упоминаются исторические персонажи, создают довольно пеструю картину художественного мира поэта. Однако во всех этих произведениях, на наш взгляд, можно выделить одну главенствующую идейную линию, которую можно выразить фразой из стихотворения «Ранним утром» („In der Frühe", 1828): «<...> Моя душа, путь страхи больше не терзают тебя. Радуйся!» (Ängste, quäle dich nicht länger, meine Seele! Freu dich!) [3]. Несмотря ни на что поэт утверждает позитивный взгляд на мир. Стремление радоваться каждому незначительному моменту бытия означает бидермейерское восприятие всего окружающего.
В одном из ранних стихотворений Э. Мерике «Снова в Урахе» („Besuch in Urach", 1827), посвященном монастырской школе, в которой он учился с 1818 по 1822 г., и ее окрестностям, поэт создает в деталях тот малый мир, который так дорог ему.
Я, как во сне, плутаю шагом скорым, Петляю в милом доме наобум. Нет чуда в том, что явлено пред взором, Но зыбко под ногами, всюду шум: Из зеркалец зеленых с разговором Выходит прошлое, мороча ум. Действительность сама стихом тут станет, И лик иной в лице моем проглянет.
Здесь ловят зренье стебли и листки В ловушку радостного созерцанья. Нет ни забора, ни гнилой доски, К которым взгляд не льнул бы в замиранье. О прошлом все твердят вперегонки. Смешались в чувствах радость и страданье; Слезу роняя, в сердце с толку сбитый, Спешу я дале, алчущий и сытый. (Пер. А. Парина)
Ряд исследователей рассматривают это стихотворение как немецкую аналогию пушкинского «Вновь я посетил...» [1], для нас это произведение интересно тем, что в нем обнаруживается целый ряд черт, присущих литературному бидермейеру. Прежде всего, это опоэтизированный образ прошлого: «Aus tausend Spiegeln scheint zu gehen / Vergangne Zeit, die lächelnd mich verwirrt». (Из тысячи зеркальцев просвечивает прошедшее время, которое, улыбаясь, смущает меня.) В этом прошлом поэту дорога каждая вещь, каждая деталь: гнилая доска забора, укромная скамья возле дома и т. п. Он описывает картины природы, окружающей Урах, но в седьмой строфе стихотворения эта пышная
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
2013. Вып. 4
красота противопоставляется милому домику со скамьей, где его всегда ждали. Именно эти «бытовые» образы вызывают в его сердце особые чувства. Романтическое соединение с природой невозможно. «По чьей вине твой дух и я чужие?» - этот вопрос в стихотворении остается без ответа, но можно предположить, что «холодная стихия» воды, волнующий дух природы не находят отклика в душе человека, погруженного в заботы обыкновенного мира. Стихотворение «Снова в Урахе» можно рассматривать и как обращение к одной из основных тем творчества поэта: поэзии «родного угла», малого мира. Подчеркивая грандиозность, необыкновенную красоту окружающего мира, его безграничность, Мерике обращается к обыденности. Почти символические картины становятся фоном для изображения более важного для лирического героя мирка, за пределами которого он ощущает себя некомфортно. Благодаря этому в стихотворении возникает бидермейерский локус. Отмеченные черты художественного мира поэта в дальнейшем обретут более совершенный вид и проявятся в целом потоке лирических стихов.
Особое место в поэзии Мерике занимают так называемые «предметные стихотворения» (Dinggedicht), в которых возникает образ мира, зафиксированный в отдельной вещи: «К арфе» („An eine Äolsharfe", 1837), «К старой картине» („Auf ein altes Bild", 1838), «К церковной башне» („Auf einem Kirchturm", 1841), «Надпись на часах с Орами» („Inschrift auf eine Uhr mit den drei Horen", 1845) и другие.
Специфично стихотворение «Старый башенный петух» („Der alte Turmhahn", 1848), в котором «предметность» создает идиллическую картину. Повествование ведется от первого лица, от имени отслужившего свой век железного петуха-флюгера. В этом «оживлении» обыденной вещи, по сути дела предмета обихода, заключается отнюдь не романтическое понимание предметного мира. Флюгер наделяется не чудесными свойствами, а способностями обыкновенного человека, он воспринимает мир так же, как и жители деревушки, над которой он возвышался больше века. Однако, покрытый от старости ржавчиной, он был снят с башни и дожидался своей участи у дверей кузницы. Но пастор увидел его и забрал домой, и теперь старый башенный петух рассказывает читателю о жизни пасторского семейства. Это стихотворение - типичная, по определению Х.Й. Шнайдера, «бюргерская идиллия» [4], в которой особое место занимает предметный мир. Каждый описанный петушком эпизод вполне мог бы стать сюжетом для картины художников бидермейера. Вот семейство пастора рассматривает «железного гостя», а тот в свою очередь описывает убранство дома. Выбеленные стены (geweßten Wänden), старая печь в углу (ein alter Ofen stand in der Ecke), книги, герань и резеда на окне - все дышит покоем и уютом. Очень ярко изображена картина утра, когда солнечный луч освещает каждый предмет интерьера пасторского кабинета.
Вот солнце пробралось в окно. Меж стеблей кактуса оно Сперва скользнуло без помех На пульт ореховый. Орех Работы тонкой заблистал: Старинный мастер дело знал! Луч бросил взгляд по сторонам На весь скопившийся здесь хлам: Коробка от облат, стихарь,
Печать приходская, букварь, Песок, бумага, карандаш, Прибор чернильный, отченаш, Какой-то старый черновик... Узрел в чернильнице свой лик И, наскочив на нож, стремглав Скользнул по креслу в книжный шкаф.
(Пер. А.С. Бакалова)
А.В. Михайлов считает, что «стихотворения о вещах» Э. Мерике продолжают «не формально, но по внутреннему смыслу традицию старинной эпиграммы. Мерике достигает максимального духовного преображения вещи - воплощенной красоты» [2]. Изначальная связь мериковских «Dinggedicht» с античной традицией очевидна, поскольку в 1830-е гг. поэт увлекся античными авторами и древними лирическими формами. В 1840 г. он даже издал сборник переводов античных поэтов на немецкий язык, который назывался «Классические избранные цветы» („Klassische Blumenlese"). Однако в отношении к предметному миру в поэзии Мерике на первый план выступает не античная традиция, а его собственное, бидермейерское восприятие мира, которое и рождает интерес к подобным чертам в античности.
Поэт не стремится дать обособленный образ вещи, подчеркнуть ее ценность, красоту и ассоциативно вывести произведение на мысль о высоком искусстве. Напротив, каждая вещь в предметных стихотворениях множеством нитей связана с окружающим реальным миром. Так, в стихотворении «К лампе» („Auf eine Lampe", 1846) поэт говорит о красивой старой люстре, висящей на цепях
90 Е.Р. Иванова
2013. Вып. 4 ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
под потолком в заброшенном зале. Исследователь Л. Шпитцер, анализируя это стихотворение Э. Ме-рике, отмечает: «Это не трактат о прекрасном, а лирическое восприятие красоты лампы, и его следует воспринимать как поэтическое изображение знакомого явления» [5]. Казалось бы, описание деталей ее декора должны были создать определенный эстетический образ, однако этого не происходит.
По-прежнему, о лампа, красота твоя
Живит собою зал полузаброшенный,
Где ты на легких столько лет висишь цепях.
Венком по краю чаши беломраморной
Из бронзы вьется плющ зеленый с золотом,
И хоровод теней по чаше вырезан.
Как все чарует! Подлинным искусством здесь
Слит дух веселья с истовой серьезностью.
И пусть тебя не видят - но прекрасному
Довольно для блаженства красоты его.
(Пер. С. Ошерова)
Мраморная чаша люстры, напоминает о классических канонах красоты, но она, по мысли Мери-ке, канула в далекое прошлое, о чем явственно свидетельствует узор, которым украшены края люстры, - хоровод детей: Schlingt fröhlich eine Kinderschar den Ringelreihn (Обвивает веселый хоровод детей). Слова «венок плюща» (der Efeukranz), «хоровод» (der Ringelreihn) выражают замкнутость, движение по кругу, из которого нет выхода, да он и не нужен. Эта красота не найдет места в современном обыденном мире, она достояние далекого прошлого. Не случайно Мерике, говоря о зале, в котором висит эта лампа, использует архаизм „Lustgemach" (возможно, русский аналог «танцевального зала»). В последней строке стихотворения высказывается мысль о том, что красота лампы отнюдь не в ее декоре. „Was aber schön ist, selig scheint es in ihm selbst", то есть прекрасное светится в ней самой и для нее самой. Глагол „scheinen" имеет несколько значений: «светить», «казаться», «иметь вид». Излучаемый ею свет лишь результат сокрытого в ней смысла, лампа, как свидетель жизни нескольких поколений, живущих в этом доме, гораздо важнее поэту, чем ее красивые формы. Бидермейерская ценность вещи как составляющей обыденного мира здесь доминирует над ее эстетической наполненностью.
В целом предметы в художественном мире Мерике занимают важное место: в его поэзии всюду встречаются зарисовки интерьера, описания реалий быта, предметов обихода и т. п. Все это дано с особым, характерным для мировосприятия бидермейера умилением. Интересен в этом плане поэтический цикл «Бебенхаузские зарисовки» („Bilder aus Bebenhausen", 1863), в котором описывается расположенное недалеко от Тюбингена Цистерцианское аббатство и близлежащая деревня. Очень важно, что взгляд поэта фиксирует детали, совершенно обыкновенные: стекла в окнах надкладезьной часовни; колонны в трапезной, похожие на пальмы; образы животных на деревянных конструкциях и т. п. Удивительно «предметно» написана шестая «картинка» Бебенхаузена, которую поэт назвал «Коридор между спальными кельями» („Gazg zwischen den Schlafzellen").
Сотни отрадных картин являет пол коридора,
Так обожженных узор выложен плиток хитро:
Лоз плетеницы - их листья глазурь и синие гроздья,
Парами тут же сидят голуби в каждом углу,
Твой готический лист, чистотел, ты, который и нынче
Как живой образец пышно растешь у столбов;
Вот геральдической лилии венчик, белый на красном:
Множество раз повторен девы пречистой цветок.
Смысла и вкуса полно, восхищает здесь все, но почти что
Все в обломках, и я вздох не могу удержать.
(Пер. С. Ошерова)
В строках об аббатстве нет религиозной экзальтации, обращений к церковным догмам и т. п. Все увиденное предстает как небольшие незначительные фрагменты общей картины обители. Поэт ни на минуту не забывает, что это за место, но вместе с тем показывает, что здесь живут обыкновенные люди, которых окружает свой обыденный мир. Не случайно девятая часть цикла названа поэтом
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
2013. Вып. 4
«Из жизни» („Aus dem Leben"). В этой совсем небольшой зарисовке представлена обыденная сюжетная картинка: молодая девушка хлопочет по хозяйству под окнами аббата, и поэтому лесничий, работающий в его кабинете, никак не может сосредоточиться на своих бумагах. Во всем ощущение значимости минувшего, и в то же время - поиск прекрасного в сегодняшнем, пусть и лишенном важности моменте бытия.
Немаловажную роль в художественном мире Э. Мерике играет религия, что вполне естественно. В целом ряде стихотворений звучат религиозные мотивы: «Божественный знак» („Götterwink", 1830), «Божественная реминисценция» („Göttliche Reminiszenz", 1832), «Молитва» („Gebet", 1846), «Йозефина» („Josephine", 1848), поэтический цикл «Иисусов цветок» („Auf eine Christblume", 1842) и другие.
Религиозные образы и мотивы, довольно часто встречающиеся в стихотворениях Мерике, органично сочетаются с самыми разными реалиями. В идиллии «В винограднике» („Im Weinberg", 1856) поэт удивительно тонко соединяет пейзажную зарисовку с религиозной темой.
Droben im Weinberg, unter dem blühenden Kirschbaum saß ich Heut, einsam in Gedanken vertieft; es ruhte das Neue Testament halboffen mir zwischen den Fingern im Schoße, Klein und zierlich gebunden: [...] mit einem da läßt sich Mir ein Schmetterling nieder aufs Buch, er hebet und senket Dunkele Flügel mit schillerndem Blau, er dreht sich und wandelt Hin und her auf dem Rande. [...] [3]
Там наверху, в винограднике, под цветущей вишней сидел я Сегодня, одиноко погрузившись в раздумья; на коленях моих покоился приоткрытый Новый Завет,
Маленький и изящно переплетенный: [...] вдруг мотылек опустился На мою книгу, он поднимал и раскрывал
Темные крылышки, переливающиеся синевой, он кружился и ползал Туда и сюда по краю книги. [...]
Далее в стихотворении образ мотылька получает двойственное толкование. С одной стороны, привлеченный яркими красками обложки и золотым переплетом Нового Завета, он принял книгу за цветок, что можно трактовать многозначно. Книга, несущая божественное слово, оказывается в одном ряду с прекрасными творениями природы. С другой стороны, мотылек - это символ души, и тогда картина обретает более высокий смысл: душа соединяется с божественным писанием.
В следующих строках Мерике очень тонко сочетает религиозный мотив с реалиями обычной жизни. Мотылек, получивший таким образом благословение, по просьбе лирического героя, должен поспешить в сад, где бывает прекрасная девушка. Там он должен опуститься на лилию. Сам цветок несет явный религиозный смысл, поскольку лилия в католической символике означает чистоту Девы Марии, однако слова «бутон» (die Knospe), «стебель» (der Stengel), «опылять» (befruchten) вносят в стихотворение «земной» смысл и вновь создают новый смысловой оттенок. Грань между божественным и земным в стихотворении Мерике тонка, почти неразличима. Одна сфера постоянно вторгается в другую, и это восхищает поэта. Мотылек, летящий к лилии, схож с душой, стремящийся к божеству. Так предметный мир обретает духовное значение.
«Предметные» стихотворения Э. Мерике можно рассматривать как образец литературы немецкого бидермейера, которая стала своеобразным связующим звеном между романтизмом и реалистическими тенденциями в изображении действительности.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бакалов А.С. Немецкая послеромантическая лирика. Самара: Изд-во СамГПУ, 1999.
2. Михайлов А.В. Комментарии // Поэзия немецких романтиков. М.: Худ. лит., 1985. С. 260-391.
3. Mörike E. Gesammelte Werke: in 2 Bd. Stuttgart, 1957.
4. Schneider H.J. Die sanfte Utopie // Idyllen der Deutschen. Fr. a. M., 1981. S. 55-79.
5. Spitzer L. Wiederum Mörikes Gedicht „Auf eine Lampe" // Eduard Mörike. Darmstadt, 1975. S. 35-67.
Поступила в редакцию 24.09.13
92
Е.Р. Иванова
2013. Вып. 4 ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
E.R. Ivanova
The world of things in the poetry of Edward Merike
Lyrical creation of German poet and writer Edward Merike is analysed in this article. The author considers his poetic heritage in the context of biedermeier literary trend, whose aesthetics attracts attention to everyday life, confirming worship of a family and a home.
Keywords: German literature, literary trend, biedermeier, «high» biedermeier, poetry, idyll, substantial world.
Иванова Елена Радифовна, доктор филологических наук, доцент
Орский гуманитарно-технологический институт (филиал) ФГБОУ ВПО «Оренбургский государственный университет» 462403, Россия, Оренбургская обл., г. Орск, пр. Мира, 15а E-mail: iva17051@yandex.ru
Ivanova E.R., doctor of philology, associate professor
Orsk Humanitarian&Technology Institute (affiliate) of the Orenburg state University 462403, Russia, Orsk, Mira av., 15a E-mail: iva17051@yandex.ru
