CC BY
101
номической мысли в рамках нового научного дискурса, предполагающего радикальный пересмотр сложившейся аксиоматики экономической науки.
Ясно, что политико-экономическая альтернатива призвана создать смысловое поле для рождения будущего антикапиталистического субъекта. Однако на первых порах политико-экономическое мышление будет разлагаться скрытыми контекстами знания, вменившими экономистам строго определенный взгляд на реальность — как в западном, так и в советском вариантах экономической науки. Идолы неоклассики и исторического материализма даны в коллективном бессознательном экономистов, в силу своей исходной тотальности они обладают генетической способностью к метаморфозам в формах нового, даже радикального экономического знания. Типологическое подобие предрассудков неоклассики и марксистской политической экономии будет неизбежно порождать, если использовать термин Гегеля, «несчастное сознание» — раздвоенное сознание, «имеющее в себе другое сознание, с которым оно не может достигнуть единства и примирения». Политическая экономия и экономикс окажутся в ситуации когнитивного пата, взаимно подрывая и разлагая друг друга. Чтобы избегнуть эту ловушечную структуру мышления, необходим стоический порыв к истокам мысли, к «стоическому самосознанию» — сознанию, которое, по Гегелю, погружено в «простую существенность мысли».
Одним из наследственных дефектов экономической науки является гипертрофированный объективизм и бессубъектность социально-экономического анализа. Проблема взаимосвязи хозяйственного субъекта и общественно-хозяйственной системы ранее, как правило, рассматривалась с точки зрения системы: человеческие аспекты хозяйства интерпретировались в качестве производных по отношению к прогрессу производительных
сил, смене технологических парадигм и изменениям экономических институтов. Акцент на субъекте хозяйства максимально сблизит науку с жизнью, поскольку понятие «экономическая система» — гипостазированная реальность, а хозяйственный субъект — не гносеологическая, а онтологическая реальность. Если исследовать проблему субъекта и хозяйственной системы со стороны субъекта, то в фокусе исследования оказываются антропологические характеристики экономики (смыслы, цели, воля к развитию, мотивации, уровень трудовой мобилизованности, ценности, хозяйственная этика). Современная политическая экономия призвана воссоздать в новых исторических условиях принципы мышления традиционного общества, согласно которым экономические цели личности включены в ткань внеэкономических целей общества, воспроизводящих человека во всей его полноте.
Кроме того, российский политико-экономический взгляд на хозяйство нуждается в приведении аксиоматических установок мышления в соответствие с отечественной религиозно-философской традицией. Православная традиция отстаивает реальность всеобщих понятий (этика, справедливость, народное хозяйство), отрицаемых либеральной презумпцией суверенного индивида. Она ориентирует экономистов на холистические установки, предполагающие ограничения личного потребления и приоритет общественных целей. Первенство отдается исследованию народного хозяйства России в целом, что предполагает научно — технологический футуризм и разработку Больших народнохозяйственных проектов, поиск оптимальных форм разделения труда для экономики Российских пространств, идею социальной справедливости. Установки отечественной школы во многом релевантны принципам и задачам политической экономии XXI в.
1 Гегель. Наука логики. — М., 1970. Т. 1. — С. 143.
2 Флоренский П.А. У водоразделов мысли. Ч. 2. — М., 1990. — С. 222.
3 Глазьев С.Ю. Уроки очередной российской революции: крах либеральной утопии и шанс на «экономическое чудо». — М., 2011. — С. 471, 472.
4 Бондарь В. В плену чужих идей // Однако. — 2012. — 11 июня. — С. 33.
5 Бедным — затянуть пояса, богатым — поблажки // Однако. — 2012, 2 апр. С. 38.
6 Коэн С., Зисман Дж. Производящие отрасли. Миф о постиндустриальной экономике. — М., 1988. — С.7.
7 Арриги Дж. Долгий двадцатый век. Деньги, власть и истоки нашего времени. — М., 2006. — С.425, 446-447.
8 Ритцер Д. Макдональдизация общества. — М., 2011.
9 Лосев А.Ф. Хаос // Мифологический словарь. — М., 1992. — С.584.
10 Горц А. Нематериальное. Знание, стоимость и капитал. — М., 2010. — С.83.
концепция человеческого развития и политическая экономия xxi в.:
возможности взаимодействия
О.А. Дроздов,
доцент кафедры экономической теории Санкт-Петербургского государственного университета,
кандидат экономических наук odrozdov@mail.ru
В статье выявляются общие для концепции человеческого развития и политической экономии XXI века теоретико-методологические позиции. Аргументируется возможность и целесообразность обогащения политической экономии некоторыми достижениями концепции человеческого развития
Ключевые слова: концепция человеческого развития, политическая экономия, мейнстрим экономики, методология
УДК 330.101 ББК 65.01
Одним из важнейших научных событий 2012 г., по-видимому, стал Первый международный политэкономический конгресс стран СНГ и Балтии (16-17 апреля 2012 г., г. Москва). В ходе конгресса его участники аргументировали и продемонстрировали значимость и существенный потенциал политической экономии
для решения самых разнообразных современных проблем. Однако особое значение конгресса, по нашему мнению, заключается в том, что он, вероятнее всего, стал отправной точкой возрождения и реактуализации политической экономии — и в этом немалая заслуга ученых Санкт-Петербурга д.э.н., проф.
В.Т. Рязанова, Л.Д. Широкорада, Н.Ф. Газизуллина, Д.Ю. Миро-польского и др.
В ходе конгресса прошли достаточно острые дискуссии по проблемам обновления содержания постклассической политической экономии, парадигмы российской экономической науки и многим другим важнейшим вопросам (подробнее об этом см.: [1]). В частности, ученые обосновывали различные пути развития политической экономии, каждый из которых имеет свои положительные стороны и «подводные камни». На наш же взгляд, очень привлекательным является направление, особенно целеустремленно и последовательно обосновываемое и развиваемое
A.В. Бузгалиным и А.И. Колгановым: «экспансия» социо-гума-нитарных и экономических подходов в область экономических знаний (эко-социо-гуманитарная «экспансия» в экономическую теорию) [2]. Для этого направления научной мысли характерны историческая преемственность (не исключающая, а подразумевающая взвешенно критическое отношение как к классической политической экономии, так и к политэкономии XX в.), открытость к диалогу, способность к творческому восприятию всего того полезного, что накоплено и появляется в современной экономической науке. Высшей целью и критерием прогресса, высшей мерой эффективности любой социально-экономической системы у А.В. Бузгалина и А.И. Колганова является Человек (см. подробнее, в частности: [3]).
Эко-социо-гуманитарная «экспансия» в экономическую теорию позволяет существенно расширить предмет, проблемное поле и аналитический аппарат политической экономии, обеспечить самую неразрывную взаимосвязь теории с решением актуальных задач экономического развития. Очевидно, что указанная «экспансия» (да и прочие пути развития политэкономии) немыслима без использования достижений различных современных экономических концепций и теорий. К примеру,
B.Т. Рязанов полагает, что политическая экономия XXI в. «... вправе использовать аналитический аппарат и научные наработки институционализма для встраивания их в современную политическую экономию, преодолевая узость и ограниченность экономцентричного подхода. Такого же внимания политэкономы могли бы уделить разработкам представителей современного посткейнсианства... в области проведения государством макроэкономической политики» [4, с. 97].
Полностью разделяя подход, в соответствии с которым обновление политической экономии требует использования разноплановых научных знаний, мы, однако, не можем не отметить того, что обогащение постклассической политэкономии достижениями современной экономической науки требует особой осторожности и внимательности. На наш взгляд, речь не может идти о простом заимствовании политэкономией теоретических знаний, полученных альтернативными концепциями и теориями. По-видимому, дополнение, коррекция положений современной политэкономии, ее обогащение может принести положительные результаты лишь в том случае, если последняя будет критически воспринимать интеллектуальные новации совместимых по своим ключевым позициям теорий. Речь здесь мы ведем, во-первых, о сходстве самой концептуальной направленности (идеологических приоритетах), и, во-вторых, — о более-менее выраженной близости методологических оснований политэкономии и иных научных школ. В противном случае попытка обогащения и развития политической экономии вряд ли будет удачной. С этой точки зрения лично у нас вызывают серьезные сомнения в успехе попытки подключения к постклассической политэкономии как категориального аппарата, так и ключевых научных наработок активно возрождаемой сегодня в России теории человеческого капитала. Теория человеческого капитала с ее узко экономическим подходом к человеку опирается на аналитический аппарат чикагской школы неоклассического направления экономической мысли — т.е. на те базисные основы, несостоятельность которых уже давно аргументирована не только политэкономами, но и представителями неортодоксальных экономических школ. И хотя теория человеческого капитала обосновывает первостепенную роль труда в современной экономике, однако, во всех вариациях этой теории (в т.ч. и российских авторов) человек по сути своей не цель социально-экономического развития, а лишь экономический ресурс, основной фактор экономического роста. Теория человеческого капитала (что аргументировано еще в XX в. не только отечественными экономистами, но и рядом зарубежных
авторов) идеологически направлена на закрепление гегемонии капитала, апгрейд и сохранение капитализма.
Итак, по нашему мнению, ученым, расширяющим предмет и проблематику, развивающим методологический инструментарий политэкономии, следовало бы очень осторожно и разборчиво относиться к интеллектуальным новациям и, прежде всего, учитывать имеющиеся принципиальные разногласия (сходство) тех или иных доктрин и современной политэкономии. С этой точки зрения направлению, развиваемому А.В. Бузгалиным и А.И. Колгановым (да и в целом политэкономии XXI в.), по ряду позиций особенно близка концепция человеческого развития (далее — КЧР).
КЧР (решающий вклад в ее формирование и развитие внес Махбуб-уль-Хак) в настоящее время уже получила достаточно широкое признание — и не только в научной среде. В частности, именно КЧР является теоретико-методологической основой Докладов о человеческом развитии (о развитии человека; ранее — о развитии человеческого потенциала)1, регулярно публикуемых ООН; «эти доклады все чаще используются политиками и региональными лидерами в целях формулирования своих политических позиций и установок» [6, с. 20]. Цели развития тысячелетия (все государства-члены ООН на саммите в 2000 г. обязались достичь эти цели к 2015 г. Россия применяет адаптированные для нее Цели) базируются на КЧР. Совокупность показателей человеческого развития, разработанных в рамках КЧР, сегодня является прочной методологической и аналитической базой для международных и даже межрегиональных сопоставлений (это, прежде всего, индексы: человеческого развития2; человеческого развития, скорректированный с учетом неравенства; гендерно-го неравенства; многомерный индекс бедности, а также другие индикаторы — расширения прав и возможностей; устойчивости и уязвимости; человеческой безопасности; благополучия, свободы и окружающей среды и пр.). Это — лишь наиболее существенные теоретические достижения КЧР, которые уже сегодня активно применяются в социально-экономической практике. В целом же КЧР, как мы полагаем, с одной стороны, представляет собой достаточно логичную аналитическую структуру, уже доказавшую свою плодотворность при изучении разнообразных экономических явлений и процессов. С другой стороны, эта концепция весьма динамична, гибка, многогранна в выявлении и обосновании новых путей борьбы с нищетой, «многоголовым монстром» — голодом, безработицей, гендерным неравенством, направлений обеспечения устойчивого развития и пр.
Подчеркнем, что своеобразный ракурс взгляда КЧР на процессы и явления окружающей действительности, конечно же, не позволяет полностью вобрать в себя ее научные новации постклассической политэкономией. Но почему же тогда, по нашему мнению, именно КЧР обладает особым потенциалом в обогащении политэкономии в целом, и концепции Бузгалина-Колганова в частности?
Дело в том, что, как мы об этом сказали выше, имеется ряд общих для политэкономии XXI в. (а также для теоретической конструкции Бузгалина-Колганова) и КЧР теоретико-методологических позиций. Именно поэтому творческое переосмысление достижений КЧР могло бы способствовать поступательному развитию политической экономии.
Начнем с идеологического императива КЧР. Императив этот заключается в том, что подлинным богатством народов является не вещественный (или иной) капитал, а люди. Человек же в КЧР— не средство производства, не неодушевленный актив, которые просто обменивают (или в любой момент заменяют) по прихоти владельцев человеческого капитала либо предпринимателей. Человек здесь — главная фигура социально-экономического развития: будучи главной движущей силой этого развития, он одновременно — главный бенефициарий и потребитель результатов общественного прогресса, цель и главный критерий этого прогресса. Соответственно, не человек подчиняется экономическому развитию, а наоборот, экономическое развитие подчиняется задачам свободного гармоничного развития каждого человека и создания благоприятных условий для реализации его потенциала и устремлений. Отсюда человеческое развитие — это не только экономическое развитие, это — процесс расширения свободы и возможностей людей (не только настоящего, но и будущих поколений3) жить долгой, здоровой и творческой жизнью, на осуществление других целей (которые, по мнению людей, обладают ценностью), а также активного участия в обес-
печении справедливости и устойчивости развития на нашей общей планете [5, с. 1-2, 14]. Процесс этот предполагает переориентацию (и, соответственно, преобразование всей социально-экономической системы, — в т.ч. и качественные изменения в институциональной, социальной и административной структурах, в общественном сознании, традициях и стереотипах и пр.) на создание условий, дающих каждому человеку возможность жить долгой, здоровой и творческой («насыщенной») жизнью и реализовать свои устремления. Но и для современной политэкономии (в особенности — в подходе А.В. Бузгалина и А.И. Кол-ганова) именно человек является не просто движущей силой, он — высшая цель и критерий прогресса общества!
Как известно (и об этом нам еще раз напоминают А.В. Буз-галин и А.И. Колганов [2, с. 11]), классическая политэкономия (начиная с А. Смита) исходила из принципиального единства нравственного и экономического начал. В частности, для К. Маркса очевидным был широкий социальный, политический и гуманитарный контекст экономических процессов. Для современной политэкономии указанный контекст также становится императивом. В КЧР же указанный аспект развития общества (проблемы «моральной справедливости», обеспечения равенства и преодоления деприваций (во всех разнообразных их проявлениях), сокращения материнской и детской смертности и др.) — изначально являлся основополагающим. КЧР требует обеспечения: социальной справедливости («задачи обеспечения социальной справедливости и сокращения нищеты должны быть приоритетными при разработке политики, а не служить дополнениями к ней» [7, с. 104]), устойчивости достигнутых результатов развития человека во времени, уважения прав человека и других целей общества. Вместе с тем, КЧР не предполагает революционных изменений (найдем ли мы сегодня серьезных политэкономов, призывающих к революционному способу трансформации общества?), т.к. указанное возможно обеспечить, прежде всего: улучшением распределения доходов, накопленного богатства и ресурсов; сокращением неравенства в доступе к производственным ресурсам, базовым социальным услугам, возможностям, рынкам и информации; корректировочными и компенсационными мерами для устранения существующих несправедливостей и диспропорций.
На наш взгляд, достижения КЧР в области рассматриваемого аспекта развития общества особенно востребованы современной политэкономией. В частности, речь идет о достижениях КЧР в выявлении причин и социально-экономических последствий гендерных диспропорций, а также путей и способов их преодоления. Или взять хотя бы представления КЧР о бедности. КЧР аргументировано критикует подходы к нищете, в которых последняя рассматривается исключительно как ситуация недоступности определенного набора товаров и услуг, либо только как дефицит дохода. В КЧР бедность — многофакторный феномен и предстает как отсутствие возможностей для удовлетворения первостепенных потребностей человека в тесной взаимосвязи с его возрастом, состоянием здоровья, образованием и пр. Иными словами, характеристиками нищеты являются не только уровень дохода человека, но и совокупность неэкономических показателей (оценивающих, в первую очередь, различного рода лишения, ограничения, недоступность — в медицинской помощи, в получении образования, в мобильности и пр.). Отталкиваясь от указанного, в рамках КЧР для оценки нищеты в развивающихся странах разработан и используется (с 2010 г.) «многомерный индекс бедности» (MPI), учитывающий депривации и лишения домашних хозяйств с применением 10 индикаторов.
Концепция бедности КЧР сегодня приобретает особую актуальность и для российской социально-экономической практики. Дело в том, что Министерством финансов РФ инициирована ревизия показателей бедности и методик их определения. Минфин России предполагает, по-прежнему опираясь на устаревшую концепцию абсолютной бедности, обеспечить «... внедрение новых подходов к определению величины прожиточного минимума и методик его расчета, позволяющих устанавливать различные линии бедности, которые лучше идентифицируют различные формы ее проявления ...», ввести «шкалы эквивалентности доходов, учитывающие эффект экономии за счет общесемейного потребления» (подробнее см.: [8]). По мнению немалого числа экспертов, в результате указанной ревизии масштабы бедности в России будут еще существеннее, — по сравнению с настоящими итак явно нереалистичными официальными сведениями, — за-
нижены. Новации же КЧР и система их аргументации могли бы помочь ученым и специалистам основательнее фундировать пагубность реализации стратегии Минфина РФ и, возможно, тем самым предотвратить сокращение уровня и качества жизни значительной части российского населения.
При внимательном рассмотрении оказывается, что по ряду (однако не по всем) методологических позиций КЧР достаточно близка к политэкономии XXI в. Остановимся лишь на основных методологических точках соприкосновения последних.
Для КЧР, как и для современной политэкономии, характерно неприятие методологической базы mainstream economics, «твердым ядром» (А.М. Либман [9]) которой являются постулаты индивидуализма, эгоизма и рационализма поведения экономического субъекта (провозглашенные еще Дж.С. Миллем). Указанные исходные постулаты выражены в произведениях представителей mainstream economics с разной степенью жесткости, однако, по своей сути, указанные мировоззренческие принципы — это идейные основы неоклассическской ортодоксии.
Почему сторонники КЧР критикуют mainstream economics? Они полагают, что «теоретические и эмпирические модели, исходящие из того, что люди стремятся лишь максимизировать потребление, явно недостаточны для исследования развития человека» [7, с. 114]. Они признают (как и политэкономы XXI в.), что человек качественно различен по своему социально-экономическому бытию на разных стадиях развития общества («человек и работник индустриальной эпохи с довольно ограниченными кругом стандартных потребностей и возможностями их удовлетворения уходит в прошлое, а его место занимает индивид с разносторонними интересами, богатым личностным и социальным содержанием» [10, с. 19]). Да и вообще человеческие потребности не сводятся исключительно к материальному обогащению. «Благополучие — это нечто гораздо большее, чем деньги» [7, с. 114]): долгая и здоровая жизнь, приобщение к культуре и науке, творческая и общественная активность, сохранение природной среды и жизнь в согласии с нею для многих людей были, есть и остаются или становятся значимыми ценностями. Именно поэтому ключевое положение КЧР заключается в том, что материальное богатство хотя и играет огромную роль, однако людям (и обществу в целом) не нужен бесконечно высокий доход для обеспечения достойного уровня жизни (доход — лишь материальная база человеческого развития). Страны (и люди), конечно же, не должны «перестать заботиться о своем экономическом росте» (росте дохода), т.к. этот рост «порождает важные возможности». Однако результаты исследований сторонников КЧР показывают, что «странам не нужно непременно решать сложную проблему роста для того, чтобы найти решение множества задач в сферах здравоохранения и образования», в человеческом развитии вообще; что «жизнь людей можно изменить к лучшему, используя средства, уже имеющиеся в распоряжении большинства стран» [7, с. 101]. Иными словами, увеличение дохода (экономический рост) может способствовать расширению возможностей человека, а может и не способствовать этому. В обществе же, ориентированном на человеческое развитие, добиться высокого уровня жизни возможно и без существенного роста доходов. Так, в 2007 г. в России валовой внутренний продукт по паритету покупательной способности составлял 14 690 долл. США, в Болгарии — 11 222 долл. США. Однако ожидаемая продолжительность здоровой жизни при рождении в РФ составляла 60 лет, в то время как в Болгарии — 66 лет [11, с. 32].
КЧР не приемлет методологический индивидуализм: здесь человеческое развитие связано с людьми, однако не только как индивидами, но и участниками групп и сообществ (местные кооперативные общества, профсоюзы, национальные политические движения и пр.). В КЧР «люди — как индивидуально, так и в группах — одновременно являются и бенефициариями, и движущей силой развития» [5, с. 14; 7, с. 22]4. Соответственно, социально-экономическая динамика в рассматриваемой концепции связана с согласованием и достижением общественных (и шире — общечеловеческих) и индивидуального интересов, с многообразными формами сотрудничества и взаимосвязей значительно более широкого спектра акторов, нежели в mainstream economics. Подобный акцент в исследованиях присущ и многим известным российским политэкономам, в частности — А.В. Буз-галину, Н.Ф. Газизуллину, А.И. Колганову, В.Т. Рязанову и другим [см., к примеру: 2, 4, 12, 13].
