CC BY
68
А.В. Скоробогатов Н.Н. Рыбушкин
Скоробогатов Андрей Валерьевич — доктор исторических наук, доцент, профессор кафедры теории государства и права и публично-правовых дисциплин
Казанский инновационный университет им. В.Г. Тимирясова (ИЭУП)
Рыбушкин Николай Николаевич — кандидат юридических наук, доцент, профессор кафедры теории государства и права и публично-правовых дисциплин
Казанский инновационный университет им. В.Г. Тимирясова (ИЭУП)
Правовой запрет как средство совершенствования правовой реальности
Современная правовая реальность характеризуется многоуровневостью и поликомпонентностью, адекватно понять и объяснить которые оказалась не в состоянии классическая юридическая наука. Это обусловило необходимость перехода от классической к постклассической методологии, рассматривающей правовую реальность релятивистски: на смену нормативному, социальному и иному детерминизму пришло понимание многовариантности развития, его контекстуальной зависимости1. Не случайно вместо права все больше стала использоваться категория правовая реальность, которая позволяет рассмотреть правовое бытие человека не только объективно, но и субъективно2.
В России исторически сложилась особая архетипическая модель взаимодействия системы «личность — общество — государство». Основной упор в этой модели сделан на единстве правомочий индивида и его долга перед государством (и обществом, потребности которого формирует и выражает государство), их взаимодействии для решения внутренних и внешних задач, а не на разделении властей и разграничении общественной и государственной сферы, не на противопоставлении взаимных прав и обязанностей. Для этой модели как гносеологически, так и праксиологически характерно наличие прав-обязанностей и долга взаимного служения.
В основе правовой реальности России лежит архетип правопорядка, формирующий отношение к власти и закону. Последний при этом преимущественно содержит максимально конкретизированные предписания и запреты и выступает как элемент стабилизации социального развития в соответствии с традиционными моделями поведения, освященными духом и авторитетом предков.
Для российского правового менталитета характерно устойчивое представление об оправданности подчиненного положения личности, независимо от ее правового статуса, по отношению к государству (персонифицированному в лице монарха), которое занимает высшее место в ценностной иерархии.
Важнейшей составной частью российского архетипа выступает патернализм, сущность которого заключается в образе необходимости опеки над человеком и обществом со стороны государства (государственной власти). Однако опеке подлежит не любой индивид, а лишь тот, кто подчиняется всем приказам власти и строго следует установленным ею запретам3.
В юридической науке вопрос правовых запретов исследован фрагментарно. Проблема запретов в праве стала самостоятельным предметом исследований с 1970-х годов, были предприняты попытки изучить запреты в контексте их места в структуре права (С.С. Алексеев4) и правового поведения (В.Н. Кудрявцев5), выявить их юридическую природу (Н.Н. Рыбушкин6) и значение в правовой системе (Н.Г. Братко7). Несмотря на идеологическую ангажированность первых попыток проанализировать роль запретов в праве, они заложили устойчивую традицию в современном отечественном правоведении изу-
1 См.: Честное И.Л. Диалогическая методология юридической науки // Методологические проблемы современной юридической науки / под ред. А.Г. Чернявского, Д.А. Пашенцева. М., 2015. С. 123.
2 Подробнее см.: Скоробогатов А.В., Краснов А.В. Правовая реальность России: константы и переменные // Актуальные проблемы экономики и права. 2015. № 2 (34). С. 161-170.
3 Подробнее см.: Скоробогатов А.В., Рыбушкин Н.Н. Запрет как онтологическая основа правовой реальности России // Актуальные проблемы экономики и права. 2016. Т. 10. № 3(39). С. 108—115.
4 См.: Алексеев С.С. Правовые запреты в структуре советского права // Правоведение. 1973. № 5. С. 43—51.
5 См.: Основания уголовно-правового запрета: криминализация и декриминализация / отв. ред. В.Н. Кудрявцев, А.М. Яковлев. М., 1982.
6 См.: Рыбушкин Н.Н. Запрещающие нормы в советском праве. Казань, 1990.
7 См.: Братко А.Г. Запреты в советском праве / под ред. Н.И. Матузова. Саратов, 1979.
чения запретов как теоретически (А.В. Малько1), так и в отраслевом контексте: конституционном (Р.Г. Нурмагамбетов2), административном (Е.В. Трегубова3), уголовном (С.А. Маркунцов4), гражданском (Т.Е. Комарова5) и т. д. Однако методологически эти исследования, как правило, написаны с позиций нормативизма, что существенно ограничивает рассмотрение аксиологических и феноменологических аспектов этого явления, его изучение в контексте развития и функционирования правовой реальности.
Сама категория правовой реальности стала привлекать исследовательский интерес относительно недавно. Прежде всего, речь идет об англо-американской экзистенциально-феноменологической философии права. Среди ученых, обратившихся к этой проблематике можно назвать Дж. Кона6, А. Кауфмана7, М. Мура8, М. Сэлтера9, Э. Фехнера10, В. Хэмрика11. Преимущественно понятие правовой реальности используется в контексте рассмотрения действительного существования какого-либо правового явления12.
Освоение зарубежной философии права в России в начале 1990-х годов способствовало тому, что категория правовой реальности привлекла большой исследовательский интерес как философов (В.А. Бачинин13, Г.И. Иконникова, В.П. Ляшенко14, С.И. Максимов15, И.П. Малинова16, С.Л. Слободнюк17), так и юристов (А.В. Поляков18, А.В. Стовба19, И.Л. Честнов20, А.В. Краснов, А.В. Скоробогатов21). Несмотря на существующую традицию использования данной категории отечественные ученые подошли к ней принципиально по-иному, используя, прежде всего, с целью преодолеть узость нормативизма и разработать комплексное видение бытования права не только в государственном и социальном контексте, но и с позиций отдельного индивида. Именно поэтому основным методологическим инструментарием стала интегративная концепция, позволяющая преодолеть односторонность юридико-позитивистских (норма-тивистских), социологических и естественно-правовых интерпретаций права и, объединив их методологические разработки, сформировать новую правовую теорию, которая бы адекватно отражала существующие реалии и могла объяснить значение права в жизни человека, социальной группы, общества и государства.
Цель статьи — исследовать особенности правового запрета как одного из важнейших средств совершенствования правовой реальности в контексте дихотомии его социальной обусловленности и государственного конструирования.
1 См.: Малько А.В. Запреты как средство правовой политики// Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия Право. 2012. № 1(11). С. 3—11.
2 См.: Нурмагамбетов Р.Г. К вопросу об определении функций конституционно-правовых запретов и ограничений // Научные труды РАЮН. 2009. Вып. 9: Т. 1. С. 1156—1160.
3 См.: Трегубова Е.В. Институт запрета в российском административном праве // Полицейская деятельность. 2012. № 4 (10). С. 27—31.
4 См.: Маркунцов С.А. Философия уголовно-правового запрета // Библиотека криминалиста. Научный журнал. 2013. № 4 (9). С. 53—61; Его же. Теория уголовно-правового запрета: монография. М., 2015.
5 См.: Комарова Т.Е. Некоторые вопросы теории запретов в гражданском праве // Законодательство. № 12. С. 8—18.
6 See: Cohn G. Existentialism and Legal Science. New-York: Occana publications inc., 1967.
7 See: Kaufman A. Ontologische Struktur des Rechts // Recht-sphilosophie im Wandel. 1972. P. 104—134.; Kaufman A. Preliminary Remarks on a Legal Logic and Ontology of Relations // Law, Interpretation and Reality. 1990. P. 104—123.
8 See: Moore M.S. Excerpts from Legal Reality // Associations. Journal for Legal and Social Theory. 2003. Vol. 7. № 1. P. 145—157.
9 See: Salter M. Towards a Phenomenology of Legal Thinking // Journal of the British Society for Phenomenology. 1992. Vol. 23. № 2. P. 167—182.
10 See: Fechner E. Rechtphilosophie. Tubingen, 1956.
11 See: Hamrick W.S. An Existential Phenomenology of Law: Maurice Merleau-Ponty. 1987.
12 See: Calavita K. Invitation to Law and Society: An Introduction to the Study of Real Law. Chicago, 2010; Gordon R.W. Unfreezing Legal Reality: Critical Approaches to Law // Florida State University Law Review. 1987. Vol. 15. № 2. P. 137—151.
13 См.: Бачинин В.А. Неправо (негативное право) как категория и социальная реалия // Государство и право. 2001. № 5. С. 14—20.
14 См.: Иконникова Г.И., Ляшенко В.П. Основы философии права. М., 2001.
15 См.: Максимов С.И. Правовая реальность: опыт философского осмысления. Харьков, 2002; Максимов С.И. Концепция правовой реальности // Неклассическая философия права: вопросы и ответы. Харьков, 2013. С. 31—61; Максимов С.И. Концепция правовой реальности // Постклассическая онтология права: монография / под ред. Е.Н. Тонкова, И.Л. Честнова. СПб., 2016. С. 23—59.
16 См.: Малинова И.П. Философия правотворчества. Екатеринбург, 1996.
17 См.: Слободнюк С.Л. Правовая реальность и кризис правосознания. Saarbrucken, Deutschland, 2012.
18 См.: Поляков А.В. Коммуникативное правопонимание: Избранные труды. СПб., 2014.
19 См.: Стовба А.В. Темпоральная онтология права. СПб., 2017.
20 См.: Честнов И.Л. Посклассическая теория права: монография. СПб., 2012.
21 См.: Скоробогатов А.В., Краснов А.В. Правовая реальность России: философско-правовой анализ // Российский журнал правовых исследований. 2015. № 1 (2). С. 79—85; Скоробогатов А.В., Краснов А.В. Правовая реальность России: константы и переменные // Актуальные проблемы экономики и права. 2015. № 2. С. 161—170; Скоробогатов А.В., Краснов А.В. Правовая реальность России в постклассической парадигме // Правовая культура. 2015. № 3 (22). С. 38—47; Скоробогатов А.В., Краснов А.В. Правовая реальность как категория юридической науки // Право и политика. 2016. № 7. С. 934—940; Скоробогатов А.В., Краснов А.В. Правовая реальность России: понятие и структура // История государства и права. 2017. № 7. С. 54—58.
Правовое развитие на постсоветском пространстве характеризуется коллизионностью как системы права, так и правосознания. В определенной степени это объясняется интегральным характером конституционного правопонимания, целью которого является не столько юридическое оформление правовой и политической системы, сколько формирование образа демократического, правового, социального государства, органичной части западной цивилизации, зачастую не столько реально, сколько символически. Исходя из этого основным вектором правовой реформы стали правовые заимствования, зачастую совершенно не связанные с национальной правовой традицией. В свою очередь, это породило недоверие к государству и правовой системе, а также широкое распространение социального и индивидуального права, нормы которого не соответствуют позитивному.
Объяснение сложившейся ситуации возможно только на основе интегративной методологии и обращения к наработкам феноменологической философии права, прежде всего, расширения исследовательского инструментария путем введения в научный оборот категории правовой реальности как предельно широкого понятия, позволяющего охватить все правовые явления и рассмотреть жизнь человека в праве.
Вслед за С.И. Максимовым авторами настоящей статьи под правовой реальностью понимается вид объективной реальности, возникающий в той области действительности, где реализуются правовые отношения между индивидуумом, обществом и государством1. Структурно правовая реальность может быть представлена несколькими уровнями. Первый уровень правовой реальности можно обозначить как правотворческий, поскольку он представляет собой деятельность компетентных органов по созданию правовых норм, корпус документов, составленных в результате этой деятельности и собственно систему юридических норм. Второй уровень можно рассматривать как правореализационный. Он представлен деятельностью различных субъектов права по реализации юридических норм и корпусом документов, являющихся результатом этой деятельности. Третий уровень представляет собой правовое поведение субъектов права (индивида, локального сообщества, общества). При достаточно высокой степени социальной эффективности законодательства, соответствии позитивного права национальным правовым ценностям можно говорить об объединении второго и третьего уровня в единый конгломерат, отражающий высокую степень соучастия всех субъектов права в формировании и развитии правовой системы. Подобная ситуация характерна для государств, где сформировано развитое гражданское общество и правовое государство. Однако для архаичных и полуархаичных государств, сформированных на постсоветском пространстве, где правовое государство и институты гражданского общества находятся еще в процессе становления, правореализация и правовое поведение не только не совпадают, но зачастую противоречат друг другу. Кроме того, в качестве самостоятельного, но перпендикулярного по отношению к трем вышеназванным уровням можно выделить правопонимание, отражающее не только официальную правовую доктрину, но и правовые ценности и правовые традиции.
Особенности структуры правовой реальности архаичных обществ, где нижним уровнем является правовое поведение, обуславливают, что вхождение индивида в реальность начинается именно с этого уровня и идет по восходящей экспоненте. Архаическое сознание антиномично: оно наполнено антитезами, первая из которых отражает явления, необходимые для социального развития и поддержания социального порядка и стабильности: жизнь—смерть, полезное—вредное, добро—зло, правильное—неправильное, разрешенное—запрещенное, целесообразное—нецелесообразное, мы—они и т. д.
Эта антиномия отражает и особенности генезиса правового поведения в архаичном обществе, обусловленным формированием в правовой ментальности (в последующем переходя и в правовое созна-ние2) единства и противопоставления желаемого («я хочу») и должного («ты должен»). Осознание первичности должного не только для поступательного развития общества (локального сообщества), но и для достижения собственных потребностей приводит к конструированию запретов, содержание которых обусловлено прежде всего социально-культурными факторами. Благодаря этому запрет становится основой (моделью, эталоном) правового поведения и определяют характер вхождения индивида в социальную и правовую реальность.
Первобытные запреты, как и другие правила поведения, которые существовали в догосударственном обществе, не были навязаны сознанию первобытного человека извне. Они имелись в его сознании с детских лет и воспринимались не как ограничения, а как проявление собственных сил человека, нечто такое, что не только не противоречит индивидуальным интересам, а напротив, способствует их удовлетворению. Человек не испытывает потребность отступать от этих правил, вести себя иначе, чем приписано обычаями общества, поскольку они были созданы в интересах всего коллектива и каждого его члена3.
Однако достаточно часто происходит прямо противоположное. Для обществ, где высок удельный вес религиозной или иной идеологии, именно должное становится определяющим элементом правового поведения. При этом чем выше авторитет правотворческого субъекта, тем выше степень восприятия
1 См.: Максимов С.И. Правовая реальность: опыт философского осмысления. Харьков, 2002. С. 45.
2 Подробнее о нашей концепции правосознания см.: Краснов А.В., Скоробогатов А.В. Роль правосознания в развитии правовой реальности // Балтийский гуманитарный журнал. 2015. № 2(11). С. 18—21.
3 Подробнее см.: Алексеев В.П., Першиц А.И. История первобытного общества. 6-е изд. М., 2007. С. 193—194.
созданных им правил как единственно возможного варианта правильного поведения. Однако, как показывает исторический опыт, обеспечение правомерного поведения в таким обществах требует применения принудительной силы государства или надгосударственных субъектов. Достаточно вспомнить тан-ское конфуцианство в Китае или средневековую европейскую инквизицию.
Традиционно начиная с первых государственно организованных обществ социальный, а затем и юридический запрет использовались в целях укрепления и консервации существующего мироустройства, придания ему стабильности1, обеспечения реализации правовых ценностей, в том числе связанных с пресечением физического и социального насилия2.
Правовое поведение, как и правовая ментальность, в архаичном обществе основывается не на умозаключениях, а на аффекте. Необходимым условием правового поведения для индивида является соблюдение всех правил, сформировавшихся в коммуникативном процессе с целью поддержания бесконфликтного сосуществования общества (локального сообщества), независимо от времени их возникновения и непосредственных субъектов его формирования. Правила, возникшие в прошлом и апробированные предшествующими поколениями, не только приобретают авторитет опыта предков, но и становятся гарантом поддержания мононормативного миропорядка. Именно поэтому мифы и сказки (как наиболее ранние формы осмысления правовой реальности) были ориентированы не столько на когнитивный, сколько на поведенческий контекст3, уделяя большое внимание созданию идеального поведенческого образа. Подобное поведение могло восприниматься как позитивно (исполнение предписаний), так и негативно (соблюдение запретов). Однако поддержание незыблемости существующей «картины мира» с помощью защитных функций общества формировалась не только под влиянием присущего человеку, как и другим живым существам, инстинкту самосохранения, но и правовой ментальности.
Миф, размечая мир, создает своеобразное картографическое пространство, на котором не просто зафиксировано место каждого субъекта или объекта, но и определено его место в социальной или физической реальности. В значительной степени это достигается через его вербальное обозначение. Предельно конкретный (казуальный) характер сознания индивида в архаичном обществе обусловил, что вербализация объекта или субъекта приобретала табуированность4. Слово становилось сакральным, что ярко видно в Ветхозаветном посыле — «Вначале было Слово, и Слово было Бог!» (Иоанн 1:1).
Для архаического сознания реальный мир всегда структурирован и лишь благодаря этому существует. Однако структурированность мира не первозданна, не существует изначально, напротив, она образуется в силу творческой деятельности сакрального субъекта (бога либо человека, наделенного богом соответствующими полномочиями) или создается в ходе социального взаимодействия. В последнем случае сакральный характер структурированности мира связан не с происхождением, а с ее значением для поддержания стабильности и бесконфликтности сосуществования индивидов в обществе или локальном сообществе и подтвержден авторитетом предков. Социализация человека, включая его идентификацию с социальной группой, предполагает не просто овладение необходимыми социально-экономическими навыками, необходимыми для воспроизводства группы, но и восприятие мононормативной традиции поведения, что должно гарантировать включение индивида в структуру реальности. Поскольку мироздание представляет собой арену борьбы добра и зла, хаоса и порядка, человек, воспроизводя структурированные элементы порядка (слова в их первоначальном звучании и смысле) и действуя в соответствии с обозначенными ими сакральными правилами, тем самым способствует поддержанию социального порядка и космического миропорядка.
Поддержание структурированности мироздания обеспечивается императивным характером мононормативного регулирования. Соблюдая предписания и запреты индивид способствует сохранению структурированного мира. В противном случае его действия могут привести к дестабилизации не только земного мира, но и сакрального. В силу особенностей архаического сознания соблюдение запретов как необходимого элемента ограждения структурированного мира от посягательств со стороны зла и хаоса в наибольшей степени означало идентификацию индивида с социальной группой и его включенность в реальность. Хотя запреты формировали альтернативу поведения человека между «да» и «нет», «можно» и «нельзя», эта оппозиция однозначно решалась в пользу первого.
Если в архаичном обществе запрет освящался богами или опытом предков, перешедших благодаря неуклонному соблюдению запретов в сакральный мир, то с переходом к государству сакральная сила запрета была закреплена в законодательстве. Это усиливалось сакральным восприятием власти, задача которой состояла в приведении земного мира, склонного к хаосу к божественному порядку. Не случайно, восприятие законодательства, исходящего от верховной власти, как интерпретации божественной воли. Вера человека автоматически обязывала его соблюдать установленные в законах запреты. Это должно было обеспечить правомерность поведения индивида и гарантировать ему попадание в рай
1 См.: Артамонова Г.К., Сальников П.П., Султыгов М.М. Запреты в механизме управления обществом и государством: историческая ретроспектива места и роли // Мир политики и социологии. 2013. № 10. С. 11—16
2 См.: Кельзен Г. Чистое учение о праве. 2-е изд / пер. с нем. М.В. Антонова и С.В. Лёзова. СПб., 2015. С. 132—133.
3 См.: Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки / науч. ред., текстолог. коммент. И.В. Пешкова. М., 2001.
4 См.: Лобок А.М. Антропология мифа. Екатеринбург, 1997.
(«На Страшном суде Бог должен судить каждого человека не по словам его, а по делам») (Откровение. 22:12).
Усложнение правового регулирования, хотя и привело к определенной трансформации роли запретов, одновременно усилило их связь с правовой политикой. Чем больше ориентация законодательства на юридическую эффективность, тем выше роль запрета в правовом регулировании. Законодатель императивно стремится определить пределы нормативного регулирования, разграничить правомерные и противоправные деяния, не допустив их совершения в правовом поле. С помощью запретов определяются границы дозволенного (правомерного) поведения субъектов не только публичного, но и частного права. В последнем случае речь идет о формировании границ субъективного права1.
Усиление роли запрета в правовом регулировании привело к появлению запрещающих юридических норм, конструируемых государством с целью определения границ дозволенного и недозволенного правового поведения и установления ответственности за нарушение этих границ. Конструирование запретов носит дихотомичный характер. С одной стороны, социальная эффективность юридических запретов зависит от их соответствия нормам социального права, содержание которых учтено государством при формулировании запрещающей нормы. С другой стороны, государство, конструируя юридические запреты, ориентируется на собственные интересы, стремясь сформировать общественные отношения, которые в наибольшей степени будут обеспечивать реализацию властных установлений и проведение государственной политики. При этом для власти не столь важна степень соответствия позитивного и социального права. Значимость имеет эффективное функционирование государственного механизма по реализации юридических запретов. Если в современных демократических государствах эффективность государственной деятельности обеспечивается балансом социальных и юридических интересов, в том числе и в сфере запретов в праве, то в архаичных и полуархаичных обществах это достигается путем единения общества и главы государства, личность и институт которого приобретает сакрали-зованный характер. Несоответствие юридических запретов социальным и индивидуальным интересам сглаживается установленностью этих запретов главой государства, имеющим абсолютный непререкаемый авторитет.
Запрещающая норма права (юридический запрет) может быть определена как система установленных (санкционированных) и обеспеченных государством общеобязательных правил и связанных с ними общих велений, призванных в своем единстве вытеснить вредные общественные отношения (существующие и предполагаемые) сообразно с материально обусловленной волей и социальными целями общества. Запрещающие нормы права указывают на полную недопустимость и наказуемость того или иного поведения в рамках регулируемого общественного отношения2.
Это обуславливает существенное расширение роли юридических запретов в качестве одного из средств правовой политики. Вводя запрет на совершение определенных действий, закон устанавливает обязанность субъекта воздерживаться от указанных действий. Юридические запреты выступают как государственно-властные сдерживающие средства, призванные под угрозой ответственности и наказания предотвращать возможные нежелательные, противоправные деяния, причиняющие вред как личным, так и общественным интересам3. Препятствуя удовлетворению потребностей и интересов индивида, в отношении которого установлен запрет, последний одновременно позволяет реализовать интересы противоположной стороны, прежде всего государства.
Если в архаичных и полуархаичных обществах роль запрета как вербализованной основы поддержания социального (в том числе правового) порядка и космического миропорядка сохранилась до настоящего времени, то в западном индивидуализированном обществе роль запретов все больше ограничивается лишь публичной сферой. Для сферы частных интересов больше распространено дозволение. Ограничение вседозволенности индивида в условиях либеральной демократии является лишь непосягательство на права и свободы другого индивида. Это обусловило и трансформацию самого понятия общества, которое воспринимается не столько единым социумом, сколько суммой отдельных индивидов. Каждый из них при этом стремится к удовлетворению собственных интересов и потребностей, но в совокупности их удовлетворение способствует достижению социальных интересов. Следствием такого отношения к человеку и обществу стала атомизация право- и миропорядка и движение к установлению хаоса.
Отношение к запретам на постсоветском пространстве, прежде всего в России, более сложное. В социокультурном плане Россия является полуархаичным обществом. Здесь сформировалась специфичная модель взаимодействия и взаимного служения в системе «личность — общество — государство», которая в процессе исторического развития приобрела архитипичный характер. Основной упор в этой модели сделан не на разделение властей и разграничение государственной (публичной) и общественной (частной) сферы, не на противопоставление взаимных прав и обязанностей, а на единство
1 См.: Абезин Д.А., Анисимов А.П. Ограничения и запреты в частном и публичном праве // Правовая культура. 2013. № 1 (14). С. 60—66.
2 См.: Рыбушкин Н.Н. Запрещающие нормы в советском праве. Казань, 1990.
3 См.: Малько А.В. Запреты как средство правовой политики // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Право». 2012. № 1 (11). С. 3—11.
правомочия и долга, их взаимодействие для решения общих как внутренних, так и внешних задач. У всех названных членов триады не только объективно, но и субъективно (на уровне правовой менталь-ности) присутствует синтез правообязанностей и долга взаимного служения. Только объединение интересов и потребностей государства, общества и каждого человека гарантирует стабильное позитивное развитие. Достаточно вспомнить теорию «официальной народности», которая именно этот компонент провозглашала основной причиной отсутствия в России революций.
В основе организации и функционирования государства и общества в России лежит правовой архетип порядка, который формирует отношение к закону и власти как к консервативным силам, основанным на авторитете предков, определяющим характер существования общества (локального сообщества) в соответствии с традиционными моделями поведения и тем самым способствующим поддержанию стабильности и порядка, столь необходимых для полуархаичного правосознания.
Среди черт российского правового менталитета наиболее значимой является устойчивое представление об оправданности подчиненного положения личности по отношению к государству. Образ государства занимает ведущее место в ценностной иерархии россиянина. Человеку приписывается обязанность служить государству, ставя его интересы и потребности выше личных и невзирая на нарушение прав отдельного индивида. Сакральное восприятие государства и позитивного права придает юридическому запрету видимость необходимого элемента установления и поддержания порядка. В то же время гарантированность прав и свобод человека не являются таковыми, поскольку воспринимаются не столько в контексте национальных правовых ценностей, сколько в качестве декларации, призванной служить лишь признанию России мировым сообществом. Однако в условиях несоответствия общечеловеческих и национальных правовых ценностей значительное число россиян готовы пожертвовать своей свободой ради достижения стабильности (уверенности в завтрашнем дне). Петровская модернизация и Сталинская индустриализация рассматриваются прежде всего не в социально-экономическом, а в цивилизаци-онном контексте. Российское государство при этом рассматривается двойственно: и как проводник реформ, и как хранитель правовой традиции. Чем ближе эти образы, тем позитивнее восприятие государства в правовой ментальности, тем выше степень доверия к власти, стремящейся к сохранению правовой традиции. С этим связан и столь высокий уровень доверия к действующему президенту, и победа «Единой России» на выборах в Государственную Думу.
В массовом правосознании государство воспринимается как главная ценность, которая не может быть выражена лишь в юридических формах. В отличие от западных государств, где легитимацию государственной власти осуществляют конституция и парламент, избранный на ее основе, в России ведущая роль в процессе легитимации принадлежит институту президента, образ которого не лишен патриархальных, монархических черт.
Важнейшим элементом патриархальности в России является патернализм, выражающийся как в ожидании гражданами опеки со стороны государства, так и в реальной государственной политике, где большое место занимают общесоциальные (но не индивидуальные) вопросы1. Опека может распространяться лишь на того субъекта, который безоговорочно подчиняется государственной власти, строго следуя установленным запретам.
Однако отношение россиян к юридическим запретам не носит одностороннего характера. Наряду с традиционным пиететом перед запретами, широко распространен правовой нигилизм и правовой инфантилизм, связанные с тем, что индивидуальный правовой опыт не всегда соответствует правовой традиции. Наблюдая действия местной власти и правоохранительных органов, граждане видят, что они не только не соблюдают запретов, но и действуют прямо противоположно. Борьба верховной власти со злоупотреблениями и коррупцией, хотя и ведется достаточно активно, не способна искоренить это явление полностью. Поэтому совершенно неслучайно возникновение новой пословицы: «Незнание закона не освобождает от ответственности, а знание — освобождает». В совокупности это способствовало распространению «неправовых» практик урегулирования конфликтов с помощью неформальных социальных авторитетов или на основе норм социального, а не позитивного права. Соблюдение же юридических запретов обеспечивается страхом перед наказанием.
В то же время ориентация российского общества на соблюдение не юридических норм (норм позитивного права, законов), а правовых (норм социального и индивидуального права) не изменила отношение к запретам как средству правового регулирования. Если исторически понятия «правовой запрет» и «юридический запрет» были тождественны, то в современной России произошла бифуркация этой категории. С одной стороны, российское законодательство традиционно ориентировано на установление максимального числа запретительных норм, которые слабо соблюдается обществом в силу недоверия к подчиненным властям, непосредственно задействованным в правоприменении. С другой — запрет по-прежнему воспринимается сакрально, как основа правопорядка и миропорядка. Однако речь идет уже не о юридическом запрете, а о правовом, созданном в процессе социального взаимодействия локальных сообществ и, как правило, носящем неписанный характер. Правовой запрет при этом воспринимается как основа вторичной правовой социализации и социокультурной идентификации субъекта. Соблюдение
1 См.: Вовк В.Н. Патернализм в российском правовом менталитете // Юристъ-Правоведъ. 2008. № 6. С. 126.
человеком правовых норм, в том числе и запретительного характера, является условием его включенности в определенное локальное сообщество. Действуя в соответствии с правилами данной группы, индивид не только показывает восприятие этих правил, но и подчеркивает, что готов поступать так же, как и другие члены сообщества («поступать как все»).
Таким образом, правовой запрет выступает онтологической основой правовой реальности. Он определяет вектор развития не только правотворчества и правореализации, но и правового поведения индивида. Правовой запрет представляет государственно- (социально-) волевое сдерживающее (ограничивающее) средство, которое под угрозой юридической (правовой) ответственности призвано предотвращать противоправные деяния субъекта (физического или юридического лица) и тем самым обеспечивать поддержание правопорядка. Правовой запрет — необходимое средство обеспечения высокой организованности общественных отношений, закрепления правовых ценностей — является значимым регулятором общественных отношений, призванным обеспечить эффективность правового регулирования. Конструирование государством правовых запретов обусловлено не только социальными потребностями, но и собственными интересами. При условии баланса социальных и государственных интересов при конструировании правовых запретов государство способно гармонизировать правовую реальность, приведя в соответствие ценностные ориентиры правотворчества, правореализации и правового поведения.
