CC BY
62
Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 11 (340). Философия. Социология. Культурология. Вып. 32. С. 91-97.
СУДЬБА РОССИИ В ФИЛОСОФСКОМ ДИСКУРСЕ ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ
Э. Р. Исеева
ПРАВОВАЯ ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ В ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД: ОПЫТ ИМПЕРСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ РОССИИ
Рассматривается проблема нелинейной правовой преемственности на примере российской модернизации XVIII - начала XX века, происходившей одновременно с превращением России в империю.
Ключевые слова: правовая преемственность; переходный период; империя; модернизация; традиция.
Любая переходная эпоха в историческом развитии общества есть прежде всего эпоха глубоких социальных изменений, противоречивое соединение процессов разрушения и становления, в которых разрешается «вечный» конфликт традиции и новизны. Среди многих факторов, обеспечивающих самосохранение общества как целостности, непрерывность его пространственно-временного бытия («изменения в непрерывности и непрерывности в изменении»1), значительную роль играет преемственность, которая, как отмечал Э. Шилз, «присуща самой природе общества <...> общество не будет самим собой, если эта связь не будет существовать хотя бы в самой минимальной степени»2.
В этом смысле преемственность является имманентным системным свойством общества, но её роль с наибольшей очевидностью и полнотой проявляется именно в те времена, когда последнее в целом, а не только отдельные его структуры, претерпевает фронтальные качественные изменения, обретает новый облик, представляющий синтез прошлого и настояще-
го. Из таких периодов общественной эволюции наиболее значительным и изученным в социальных науках является переход от аграрных традиционных обществ к современности (modernity), который на протяжении XVIII-XX веков прошло большинство стран мира.
Исследование этих переходов заняло одно из центральных мест в созданной в 1950-е годы теории модернизации3, которая, пережив ряд модификаций, продолжает оставаться востребованной современными, в том числе и российскими, исследователями4. Значительную роль в сохранении и расширении гносеологического потенциала теории модернизации сыграла её социокультурная интерпретация, разработанная Ш. Эйзенштадтом и его последователями, известная как концепция «множественности современностей» (multiple modernities), в которой, в частности, было обосновано положение о том, что социокультурные и институциональные преобразования на этапе перехода обществ к современности (modernity) могут часто носить нелинейный характер5.
В настоящей статье, основываясь на подходе, предложенном в концепции multiple modernities, также используя теоретические разработки С. И. Каспэ, осуществившего концептуальную адаптацию модернизацион-ной теории к условиям империй6, и применяя методы сравнительно-исторического и сравнительно-правового анализа, предпринята попытка показать особенности нелинейного развития преемственности на примере эволюции института права в условиях российской имперской модернизации.
В институциональном значении право в его классической интерпретации выступает как позитивное право (закон): «То, что есть право в себе, положено в его объективном наличном бытии <...> известно как то, что есть и признано правом как закон»7.
Законодатель, в роли которого выступает государство, в переходный период для сохранения управляемости обществом должен проявить максимальную гибкость, чтобы преждевременными законодательными новациями не ускорить дезинтеграционные социальные процессы и одновременно, стремясь до последнего сохранить в силе правовые нормы, консервирующие прежний социальный уклад, не создать непреодолимых препятствий на пути становления новых социальных отношений.
Решение подобной задачи особенно усложняется, когда в переходном состоянии оказывается полиэтничное и поликонфесси-ональное общество (классическим примером которого является империя нового времени), поскольку одним из проявлений возникающего в таких случаях регионального сепаратизма становится возрождение национальных правовых представлений и стереотипов, в том числе и религиозного характера, создающее угрозу «ползучего подрыва» единства правового пространства. Как подчёркивал ещё Гегель, право позитивно в том числе и «вследствие особого национального характера народа, ступени его исторического развития и связи всех тех отношений, которые принадлежат к сфере естественной необходимости»8.
Данная проблема сохраняет свою актуальность для полиэтничных обществ и в условиях радикальных социальных трансформаций на этапе modernity. Так, например, отечественные историки права обращают внимание на проявление подобных тенденций в условиях современного российского общества9.
В целом доминирование формально-юридического подхода к сохранению единого правового пространства в переходный период вступает в объективное противоречие с реальностью правоприменения: признание верховенства законодательства, источником которого является центральная власть, в ряде случаев в регионах с иным этноконфессиональным составом населения приобретает фактически условный и относительный характер.
Возникновение подобных ситуаций, существенно затрудняющих интеграцию трансформирующегося социального пространства, свидетельствует о том, что динамика правовой преемственности в таких условиях (в отличие от периодов социальной стабильности) не может иметь чисто линейного характера, а неизбежно отражает, но в формах, свойственных именно праву, общую случайность, вероятность процессов, которая свойственна переходной эпохе.
Начало российской модернизации, равно как и создания империи, историки связывают с преобразованиями внешнего и внутреннего характера, происходившими в правление Петра I10. Конечно, свой моноэтничный и моноконфессиональный характер российское общество стало утрачивать ещё во времена Московского государства, но с XVIII века этот процесс пошёл гораздо более интенсивно благодаря тому, что доминирующим направлением российской экспансии стало западное - европейское - направление.
В итоге российская модернизация (сначала раннеиндустриальная, а с середины
XIX века - индустриальная) развернулась в стране с перманентными существенными изменениями в этноконфессиональной структуре населения. Если в начале XVIII века русские составляли более 70 % населения, и из иных конфессий сколько-нибудь значительно были представлены только мусульмане (4-5 % населения), то уже к началу правления Николая I численность русского населения в составе империи лишь ненамного превышала 50 %. Хотя сохранялось общее доминирование (83 %) трёх восточнославянских православных этносов, однако теперь в составе населения появились значительные группы (поляки, эстонцы, латыши, литовцы, немцы, евреи и др.), исповедовавшие религии, ранее практически не представленные в России11.
Дальнейшее расширение пределов Российской империи (включение в её состав
Финляндии и Бессарабии, Кавказа и Закавказья, наконец, Средней Азии) привело к тому, что к началу XX века доля славянского населения снизилась до 66,8 % (русского до 44,3 %), причём почти половину невосточнославянской трети населения составляли этнические группы западных регионов (поляки - 6,3 %, евреи - 4 %, эстонцы, латыши и литовцы - 3,3 %), к тому же около 1,4 % насчитывали немцы, примерно столько же -финское и шведское население Финляндии12.
Правовые традиции католического и протестантского населения западных регионов базировались на европейских нормах права (в частности, на городском магдебургском праве), собственные правовые традиции, восходящие к византийскому праву, сохранились у жителей Бессарабии, свои правовые установления сложились у грузинского и армянского населения Закавказья, наконец, у населения Кавказа и Средней Азии правовые нормы либо сохраняли во многом архаичный, доклассовый характер, либо находились под влиянием традиционного мусульманского права.
Разнообразием отличалась и социальная структура, также различным был уровень экономического развития всех вновь приобретённых Россией территорий. Поэтому социально-экономические процессы, связанные с модернизацией, вызывали в них реакции, далеко не всегда аналогичные тем, что имели место в историческом - великорусском - центре империи.
«Национальный характер народа», на значимость которого для позитивного права указывал Гегель, объективно порождал конфликт между правовыми традициями, существовавшими на имперских окраинах России, и тем комплексом правовых норм, который исторически сложился в Московском государстве и был юридически закреплён Соборным уложением 1649 года, а затем стал постепенно модифицироваться в законодательстве российских монархов XVШ-XIX веков.
В результате фактически с первых шагов создания империи самодержавная власть в своём законотворчестве столкнулась с дилеммой: либо правовая унификация, чреватая явным или скрытым сопротивлением местного населения, привыкшего к прежним правовым порядкам, либо поиск какого-либо правового компромисса, не нарушающего сам принцип единого имперского правового пространства, но позволяющего обеспечить лояльность жи-
телей новых территорий. По сути, речь шла о необходимости решения двух параллельных, но отчасти противоречащих задач - сохранение и укрепление империи и индустриальная модернизация российского общества, на путях двойной правовой преемственности: собственно русской (православной) традиции и традиций вновь присоединённых территорий.
В современной литературе отмечается, что, хотя любая империя естественным образом стремится к унификации своего институционального пространства, но ради обеспечения внутренней стабильности концентрирует свои усилия «в ключевых с политической и военно-стратегической точки зрения зонах», при этом, как правило, сохраняя «в неприкосновенности традиционные стереотипы социального действия в тех сегментах, вторжение в которые не обязательно с точки зрения поддержания имперской стабильности, но чревато жестко негативной реакцией»13.
Собственно говоря, так действовали и московские цари. Собирая обширное наследие Золотой Орды, они при условии политического подчинения центральной власти позволяли сохраняться местным правовым обычаям. Де-факто на уровне XVII века в Московском государстве сложилась двойственная правовая система: центральное законодательство для православной части населения и местное (партикулярное) для т. н. «инородцев». Существование и относительная стабильность создаваемой таким образом правовой системы в значительной мере базировалась на воспроизводстве прежних стереотипов отношений между населением и властью, поскольку «персона и прерогативы российского монарха понимались жителями восточных регионов России в контексте их традиционных представлений о верховной власти»14.
Однако в условиях, когда, с одной стороны, начавшиеся модернизационные процессы стали разрушать привычную сословную структуру организации и натуральную замкнутую хозяйственную систему, а с другой, всё большее место в составе населения стали занимать этносы с правовыми традициями европейского генеза, решение задачи простого сочетания унификации и партикуляризма, не говоря уже о возможности создания синтез-ной правовой системы, значительно усложнилось. Прежний путь в значительной мере механического соединения двух составляющих - государственного права Российской
монархии и остальных правовых сфер (уголовного, процессуального, гражданского и т. п. законодательства), остающихся преимущественно в рамках региональных традиций, терял эффективность, так как не обеспечивал даже не столько политическое, сколько социально-экономическое единство имперского пространства.
Поиск решения этой проблемы на протяжении XVIII - первой половины XIX века и в известной мере пришедший к своему логическому завершению в виде систематизации законодательства в форме Свода законов Российской империи 1832 года (и его последующих редакций 1842 и 1857 годов), привёл к созданию своеобразной правовой системы, представлявшей собой соединение общеимперского и местного законодательств.
Ст. 48 «Основных государственных законов» устанавливала, что «законы в Империи действуют или единообразно в общей их силе, или с местными в некоторых их частях изменениями. Пространство сих изменений, места, где они допускаются, и связь их с законами общими определяются в особенных законах, учреждениях и уставах», причём ст. 79 определила приоритет местных правовых узаконений при возникновении коллизий с общеимперскими законами: «Законы, особенно для какой-либо губернии или для какого-либо рода людей изданные, новым общим законом не отменяются, если в нем именно таковой отмены не постановлено»15.
В то же время вопросы размеров и характера признания местного законодательства в плане правовой их преемственности решались каждый раз конкретно применительно к данному региону и происходившим в нём процессам. В основном это разнообразие приняло две формы, соответственно тому, каков был статус этих регионов - национально-территориальный или административнотерриториальный.
В первом случае (Царство Польское, Бессарабия, Великое княжество Финляндское) сразу после их вхождения в состав империи сохранялись правовые институты, регулировавшие как публично-правовые, так и частноправовые отношения. Хотя основной акцент делался на сохранении территориальной самостоятельности в последних, но, по сути, речь шла о правовой преемственности прошлого состояния этих территорий в целом, так как в них оставались атрибуты государ-
ственности (сеймы в Финляндии и Польше), а уголовная и гражданско-правовая сферы полностью выводились из-под действия общеимперского законодательства.
Во втором случае речь шла о частичной правовой преемственности, поскольку в силе оставались лишь некоторые элементы местного управления и местного правового регулирования, последнего - почти исключительно в гражданско-правовой сфере.
Такое положение сложилось в:
— малороссийских губерниях России, Черниговской и Полтавской, созданных в 1802 году на основе прежней Малороссийской губернии;
— губерниях, обобщённо называемых в административно-юридической практике «Западными губерниями» (девять губерний, постепенно создававшихся на отошедших после трёх разделов Польши в состав Российской империи бывших землях Великого княжества Литовского: Виленская, Витебская, Волынская, Гродненская, Киевская, Ковен-ская, Минская, Могилёвская, Подольская);
— Остзейском крае (Лифляндия, Эстлян-дия и Курляндия);
— Грузии.
Все эти территории остались вне сферы действия первого общеимперского Свода законов гражданских 1832 года, поскольку в каждой из них было сохранено прежнее законодательство в гражданско-правовой сфере.
Столь гибкая позиция центра именно в области гражданского права может быть объяснена тем, что регулируемые ею отношения (вещественное, обязательственное, наследственное и т. д. право) наиболее тесно были связаны с повседневной жизнью людей, и поэтому резкие изменения в них могли стать источником массового недовольства местного населения.
В то же время подобная гибкость имела свои пределы, обуславливаемые приоритетом общеимперских интересов.
Во-первых, это касалось вопроса религиозной идентичности Российской империи, во-вторых, максимального ограничения любых сепаратистских проявлений, реально или потенциально угрожавших внутренней стабильности империи.
После расширения пределов власти российских монархов на иноконфессиональные регионы Российское государство продолжало пониматься властью как православное государство. Поэтому институт семейного права
как часть гражданского права регулировался таким образом, чтобы способствовать максимальному сохранению и расширению православной идентичности подданных российского императора. Свод законов гражданских во всех своих редакциях разрешал браки между представителями православных и неправославных (христианских) народов только при обязательном принятии вторым супругом православия, а браки российских подданных православного и римско-католического вероисповедания с нехристианами полностью запрещались.
Проблема сепаратизма наиболее острый характер имела в Царстве Польском, где первоначально сохранялось наиболее обширное местное право, в частности действовал французский Гражданский кодекс, введённый в Польше Наполеоном (с 1825 г. он, после некоторой модификации, стал применяться в виде Гражданского уложения Царства Польского, принятого сеймом и одобренного центральной властью).
Но непрекращающиеся попытки восстановить польскую государственность, в конечном итоге вылившиеся в восстание 1830-1831 годов, вызвали ответное ужесточение имперской правовой политики. Николаем I 14 февраля 1832 года был издан т. н. «Органический статут», согласно которому Царство Польское объявлялось нераздельной частью Российской империи, лишалось прежних атрибутов своей государственности (сейм, армия и т. д.) и сохраняло лишь некоторые, хотя, безусловно, и нарушавшие правовое единство империи, юридические особенности - собственные Гражданское и Уголовное уложения16.
Следует отметить, что стремление центральной власти сохранить автономию польских земель в регулировании гражданско-правовых и уголовных отношений, безусловно, было связано и с тем, что в условиях модернизации эти территории превратились в один из важнейших промышленных центров империи.
В Бессарабии, где проявления сепаратизма (в том числе и в силу православного состава населения) не были распространены, в 1828 г. Николаем I было утверждено «Учреждение для управления Бессарабской областью», по которому местные жители сохранили свои прежние права и преимущества, главным образом в области гражданского права17.
Наибольшие правовые привилегии на протяжении всего существования Российской империи имела Финляндия, что во многом можно объяснить стремлением центральной власти максимально обеспечить, учитывая военно-стратегическую значимость этой территории, финскую политическую лояльность. Финляндия сохранила свои национально-государственные структуры и собственное местное право в форме Шведского уложения, действовавшего на её территории с 1736 года.
Сходные - военно-стратегические - соображения определили и правовую политику в Остзейском крае, где до вхождения в состав империи имелось крайнее разнообразие действовавших норм местного права. Будучи подчинены административно Петербургу, созданные здесь три губернии сохранили свои гражданско-правовые нормы, сведённые постепенно вместе в виде трёх частей Свода законов остзейских.
В Закавказье, также административно непосредственно подчинённом Петербургу, до 1859 года сохранялось действие местного права в виде Уложения грузинского царя Вахтанга начала XVIII века, но и после распространения на эту территорию общеимперского законодательства в него были дополнительно включены некоторые статьи граждан-ско- правового характера, заимствованные из прежнего грузинского законодательства.
Сложный этнический и религиозный состав (сочетание православного украинского и белорусского населения при значительном удельном весе польского и еврейского компонентов) малороссийских и западных губерний предопределил здесь своеобразие имперской правовой политики. В административном отношении губернии были подчинены центру, но в гражданско-правовой сфере в них продолжал первоначально действовать Литовский статут 1588 года. Однако сепаратистские настроения польской шляхты, особенно ярко проявившиеся во время восстания 18301831 годов в Царстве Польском, привели к ужесточению правовой политики, и был взят курс на правовую унификацию: в 1840 году на все Западные губернии было распространено действие общеимперских законов18.
В итоге политика правовой преемственности в Российской империи периода её модернизации XVIII - начала XX века может быть определена следующим образом.
В области государственного права эта преемственность (за исключением Великого княжества Финляндского) однозначно трактовалась как преемственность самодержавной традиции Московского государства и вела к административно-территориальной унификации управления империей. Уголовное законодательство, в котором первоначально делались частные уступки местным правовым традициям, было унифицировано после проведения Судебной реформы 1864 года.
Только в области гражданского права как сфере, наиболее непосредственно затрагивавшей повседневные интересы и повседневную деятельность (в том числе экономического характера) местного населения, правовая преемственность по отношению к партикулярному праву сохранялась в достаточно значительных размерах, хотя на протяжении конца XIX - начала XX века налицо было стремление центральной власти к унификации в форме создания общеимперского Гражданского уложения.
Проведённый анализ развития политики Российской империи в отношении правовой преемственности позволяет, на наш взгляд, служить одним из доказательств нелинейного характера эволюции правовой системы общества в переходную - модернизацион-ную - эпоху.
С одной стороны, империя как форма политической организации географического пространства исходно предполагает разнородность составляющих её частей, объединяемых наличием единого центра, определяющего, в том числе и посредством законодательства, такое взаимодействие отдельных частей, которое поддерживает в относительном динамическом равновесии всё «имперское тело».
С другой стороны, модернизация как переходный процесс, приводящий в движение всё имперское пространство, неизбежно влечёт за собой разнопорядковость скоростей, с которыми изменения происходят в разных частях империи, последствием чего столь же неизбежно становятся колебательные процессы, ведущие к утрате прежнего равновесного состояния.
Устойчивость имперской общественной системы, её потенциал вернуться в равновесное состояние в значительной мере зависят от способности сохранить управляемость всеми составными частями, что требует не только сохранения политической централизации
власти, но и обеспечения лояльности этой власти со стороны разнородного населения империи. В этом плане имперская политика в отношении местных правовых традиций также по необходимости становится неоднородной по содержанию и скорости её осуществления, и сохранение, конечно, до известных пределов и до известного времени, законодательной разнородности становится одним из условий обеспечения внутренней стабильности и управляемости обществом со стороны центральной власти.
Следовательно, разнопорядковость выраженности правовой преемственности в условиях модернизации, протекающей в условиях полиэтничного и поликонфессионального общества, выявленная на примере Российской империи, может быть интерпретирована и в более широком историческом контексте - как одна из закономерностей развития правовой системы общества, переживающего переходный - в данном случае, модернизационный, -период своей истории.
Примечания
1 Штомпка, П. Социология социальных изменений. М. : Аспект Пресс, 1996. С. 89.
2 Shils, Е. Tradition. Chicago : The Univ. of Chicago Press, 1981. Р. 328.
3 Побережников, И. В. Переход от традиционного к индустриальному обществу : теоретико-методологические проблемы модернизации. М. : РОССПЭН, 2006.
4 Опыт российских модернизаций. XVIII-XX века. М. : Наука, 2000.
5 Fourie, E. A. Future for the Theory of Multiple Modernities : Insights from the New Modernization Theory // Social Science Information. 2012. Vol. 51 (1). P. 52-69; Kaya, I. Modernity, Openness, Interpretation : A Perspective on Multiple Modernities // Social Science Information. 2004. Vol. 43 (1). P. 35-57; Lee, R. Modernity, Modernities and Modernization : Tradition Reappraised // Social Science Information. 2013. Vol. 52 (3). P. 409-424; Multiple Modernities / ed. by S. N. Eisenstadt. New Bruswick, NJ : Transaction Publishers, 2002; Reflections on Multiple Modernities : European, Chinese and Other Interpretations / eds. D. Sachsenmaier, J. Riedel, S. N. Eisenstadt. Leiden : Brill, 2002; Schmidt, V. H. Multiple Modernities or Varieties of Modernity? // Current Sociology. 2006. Vol. 54 (1). P. 77-97.
6 Каспэ, С. И. Империя и модернизация. Общая модель и российская специфика. М. : РОССПЭН, 2001.
7 Гегель, Г. В. Ф. Философия права. М. : Мысль, 1990. С. 247.
8 Там же. С. 61-62.
9 Сорокин, В. В. Теория государства и права переходного периода. Новосибирск : Изд-во НГИ, 2008.
10 Опыт российских модернизаций. ХУШ-
XX века. М. : Наука, 2000.
11 Каппелер, А. Россия - многонациональная империя. Возникновение, история, распад. М. : Традиция-Прогресс-Традиция, 2000. С. 87-88.
12 Там же. С. 209-210.
13 Каспэ, С. И. Империя и модернизация. Общая модель и российская специфика. М. : РОССПЭН, 2001. С. 54-55.
14 Трепавлов, В. В. «Белый царь» : образ монарха и представления о подданстве у народов России XV-XVIII вв. М. : Восточ. лит., 2007. С. 99-100.
15 Свод законов Российской империи. Т. 1, ч. 1. Основные государственные законы. СПб., 1857. С. 12, 20.
16 Полное собрание законов Российской империи. Собр. второе. Т. VII. СПб., 1833. С. 83-84.
17 Полное собрание законов Российской империи. Собр. второе. Т. III. СПб., 1830. С.197-204.
18 Полное собрание законов Российской империи. Собр. второе. Т. XV-!. СПб., 1841. С.443-445.
