CC BY
38
Н.Б. Комова
ПРАВОСЛАВНЫЙ МОНАРХИЗМ: ДОКТРИНАЛЬНО-ПРАВОВОЙ И ИСТОРИЧЕСКИЙ АСПЕКТЫ
Статья посвящена феномену православного монархизма. На основе анализа различных подходов к природе и признакам монархической власти показана ее важная роль для сохранения устойчивого развития государственности в период системных кризисов, революций, смут. В статье выделены юридические, политические и исторические аспекты заявленной проблемы.
Ключевые слова: православный монархизм, монархическая власть,
легитимность, реформы, гражданское общество, традиционные ценности, государство, законность, порядок.
Всплеск монархических настроений - это явление, характерное для переживающих кризисное состояние государств. По крайней мере, опыт государств ХХ в. в полной мере свидетельствует об этом (Испания, Бельгия, Нидерланды и др.). Обычно «монархическую ностальгию» обусловливают политические, социально-экономические и иные изменения, когда существенным образом деформируются основы национальной государственности, ставятся под сомнение стратегии, принципы ее развития и возникает потребность в политико-правовом оформлении новой государственной идеологии, интегрирующих начал жизни конкретного общества. Так, смена политической власти в 90-е годы XX в., поставившая перед страной проблему выбора пути дальнейшего развития, является примером подобного кризиса и была использована для повышения авторитета уничтоженной российской монархии.
В то же время такого рода идейные установки далеко не всегда подкреплены соответствующими их содержанию научными исследованиями. Большинство современных ученых оказались весьма увлечены разработкой различных универсалистских государственно-правовых категорий, анализом природы и функций «заемных» институтов и доктрин, практически проигнорировав при этом традиционные для отечественного государства структуры. Только в последнее время монархизм стали изучать концептуально как в идеологическом, так и в политическом плане, постепенно преодолевая «музейно-маскарадный» характер его рассмотрения.
Тем не менее в современной научной литературе недостаточно внимания уделяется монархической идее, выявляются ее духовные и доктринальные истоки, анализируется монархическое правовое и государственное мышление, монархическая система властных институтов, идеология без предвзятости и
ангажированности. Данное обстоятельство является не только причиной слабой научной разработанности монархической проблематики в теории и истории государства и права, истории политических и правовых учений, политологии, но и показателем общей ситуации дефицита научных исследований, посвященных указанной проблеме.
Однако ситуация в целом не нова. «Наша историческая наука была до последнего времени незрела и лишена самобытности. Западные писатели почти все долго страдали (иногда и бессознательным) пристрастием или к республиканству, или к феодализму, или к католичеству и протестантству, и потому Византия самодержавная, православная и вовсе уж не феодальная не могла внушать им ни в чем ни малейшего сочувствия» [1, с. 154].
Впрочем, история отечественного права и государства показывает, что зарождение российских государствоведческих и юридических доктрин происходило в условиях поиска государственной идеологии, национальной идеи, адекватной тем или иным цивилизационным вызовам. В связи с этим Россия прошла ряд исторических этапов, каждый из которых характеризуется наличием собственной программы государственного, правового, социальноэкономического и духовно-религиозного развития.
Наиболее ранний из них может быть обозначен как русско-византийский период, в ходе которого и происходило формирования идеологии православного монархизма. Это весьма сложный и длительный этап становления отечественного монархизма, включающий эпоху формирования древнерусской государственности и первые века Московского государства (вплоть до падения Константинополя в 1453 г.). В это время и возникает образ отечественной государственности, закладываются ее архетипические основы, особенности национальной правовой и политической ментальности, что, конечно же, получает свое отражение и в русской правовой мысли (переживающей свой «золотой век»), имеющей теснейшую связь с византийскими доктринами.
«На Руси сравнительно хорошо были известны политические и правовые идеи и концепции, выработанные в Византии. Однако, распространяясь в среде русского образованного слоя, они не могли подчинить себе его сознание и деформировать тем самым русскую политическую и правовую мысль. Наоборот, византийская политико-правовая идеология сама неизбежно реформировалась на русской почве, приспосабливаясь к реалиям русской общественно-политической жизни... К тому же политическая и правовая культура Византии развивалась по мере эволюции византийского общества, менялись содержание и смысл старых идей и концепций, появлялись новые идеологические постулаты» [2, с. 113].
Вышесказанное свидетельствует о наличии имперско-византийских истоков формирования российского оригинального варианта православного монархизма, о византийский корнях этого процесса, но не о копировании
возникших в рамках этой самобытной цивилизации государственно-правовой и духовно-нравственной моделей (исторические события Х-ХУ вв. эту мысль подтверждают).
В практической плоскости также идет весьма сложный и важный для становления Русского государства процесс (во многом коррелирующий с доктринальной сферой многовекового русско-византийского взаимодействия) правового оформления идеологии православного монархизма. Так, «от
Византии был воспринят ряд более совершенных в технико-юридическом отношении светских правовых кодексов, а также введено новое - церковное право, которое регулировало некоторые вопросы семьи и брака. Как отмечалось в исторической литературе, заимствование кодексов облегчалось тем, что последние в самой Византии составлялись под влиянием славянского элемента. К наиболее крупным реципированным законодательным актам этого времени относятся: Эклога Льва Исаврянина и Константина Копронима (739-741 гг.), Прохирон Василия Македонянина (870-878 гг.), Судебник царя Константина.» [3, с. 93-94].
Ясно, что в этих условиях неизбежно возникает византийско-русский теоретический диалог, в ходе которого (принцип диалога, обоснованный М.М. Бахтиным) каждая из сторон не только сохраняет «свое лицо», но и изменяется в допустимых (в плане сохранения духовной, национальной, государственноправовой идентичности) пределах.
Единым же духовным истоком и византийских, и русских концепций православного монархизма является история установления царской власти, описанная в Библии. «Государство богоизбранного народа со времени своего основания (примерно в 1200 г. до Р.Х.) управлялось судьями, которых “воздвигал” Господь. При описании этого периода несколько раз повторяется фраза: “В те дни не было царя у Израиля; каждый делал, что ему казалось справедливым” (Суд. 17. 6; 18. 1; 19. 1; 21. 25). Эта фраза, завершающая Книгу Судей, соотносима с предупреждением Моисея своему народу о будущей жизни в условиях государственности: “Там вы не должны делать всего, как мы теперь делаем, каждый, что ему кажется правильным” (Втор. 12.8). Фиксацию отсутствия царя в Книге Судей толкователи склонны рассматривать как пессимистическое заключение о всей эпохе судей, представляемой как период безвластия.
В Библии понятия “дом”, “страна” и “храм” поставлены в один ряд. Одной из главных задач (если пе главнейшей) царской власти, поставленной перед ней с самого начала ее учреждения, является построение дома Господня. Этому отведено чрезвычайно большое место в Книгах Царств и Паралипоменон. В контексте упомянутой семантической соотнесенности понятий, строительство храма Господня фактически становится указанием на первейшую задачу исполнительной власти: устроение своей страны, “дома”, в его уподоблении
храму» [4,
с. 331-363].
Итак, институты византийской правовой системы, структуры византийской (имперской) государственности, восточное христианство (византийско-православная ветвь), а также особенности отношений церкви и государства, характерные для Византии (но не воспринятые в «чистом» виде в Древнерусском и Московском государствах), стали предметом пристального внимания русских мыслителей «золотого века»*. Тем более что сами принципы, ориентиры и «болевые точки» византизма оказались весьма близки многим отечественным исследователям, стремящимся обнаружить и взять на вооружение рациональные основы стратегии православного монархизма, идеи формирования православной монархии.
К числу ключевых вопросов последних следует отнести:
1) соотношение принципов единства государства (империи) и единства веры;
2) значение и место воли главы государства (императора, царя, великого князя) в правотворческом и правоинтерпретационном процессах;
3) взаимодействие государства (прежде всего в лице православного монарха) и церкви: цезаропапизм или папоцезаризм, «симфония властей»;
4) нравственные качества православного монарха;
5) отношение к западному христианству (римскому католичеству).
Созданные же в рамках византийского государственно-правового дискурса
варианты их решения не позволяют согласиться с мнением одного из основателей евразийского движения Н.Н. Алексеева, считающего, что «политическая мысль Запада питалась борьбой за власть между государством и независимой от него римско-католической церковью. На Востоке церковь не притязала на политическую власть и не боролась за свое первенство. Политический интерес в ней отсутствовал и не давал повода к образованию политической мысли. Рождающейся обычно из политической борьбы. Политическая литература Византии, по сравнению с политической литературой феодального Запада, необыкновенно бедна и лишена оригинальности.» [5, с. 175].
Просто критерии оценки, безусловно, разных в своем содержании и направленности «концептуальных христианских миров» - Запада и Востока -должны существенным образом отличаться (вряд ли можно, например, сказать о римско-католических государствах то, что некоторые современные исследователи говорят о Византийской империи - «главным сокровищем Византии был Бог» [6]). Так, даже самые скрупулезные исследователи византийского права и государства не смогут выделить в этой исчезнувшей в ХУ в. империи «шесть великих революций, каждая из которых приводила к отрицанию “значительной части старого мира” и утверждению новой парадигмы государственно-правовых, социально-экономических, духовнонравственных отношений». Напротив, в западном политическом, юридическом
и религиозном континууме «каждая революция представляет собой и отказ от старой правовой системы, которая эта революция заменила или радикально изменила. Папа Григорий VII отменил императорские и королевские законы, которые управляли церковью, - законы, которые разрешали светским властям назначать епископов и священников, позволяли покупать церковные должности и духовенству жениться» [7, с. 36-37].
В этом плане пафос правовых и политических идей, акцентуация возникающих концепций и доктрин на Западе были, несомненно, иными, т.е. именно другой цивилизационной привязки, принадлежали к иному дискурсу, служили «ответом» на отличающиеся от византийских модернизационные «вызовы», что, конечно же, нисколько не умаляет богатство и оригинальность государственно-правовых и политических доктрин восточного христианства. Так или иначе, но «византийское общество. пострадало от равнодушия или недоброжелательства писателей западных, от неприготовленности и долгой незрелости нашей русской науки. Византия представляется чем-то... сухим, скучным, поповским, и не только скучным, но даже чем-то жалким и подлым» [1, с. 156].
Описанная ситуация во много является результатом непонимания либо недооценки значимости православного монархизма как весьма оригинальной версии государственно-правового, конфессионально-политического
строительства, возникшего в Византийской империи и транслируемого в ряде своих принципов в русское государственное устройство.
Православный монархизм в своем классическом византийском варианте основан на:
1) единстве православной веры как важнейшем условии единства империи, государства*;
2) воля главы государства (императора) считается воплощенным законом. Именно император имеет исключительное право быть создателем и «истолкователем законов, т. к. дело это требует божественной инспирации, без которой «человеческая природа» всегда ограничена и любые действия в этой (правотворческой, законотворческой) сфере бессмысленны**. Более того, формулой «то, что угодно принцепсу, имеет силу закона» воспользовались и европейские идеологи абсолютной монархии, когда стала терять свою значимость идея божественного происхождения монархической власти;
3) обладании монархом как «держателем скипетра земной власти, врученным ему Богом для охранения справедливости и излечивания ран подданных» особыми нравственными качествами (эта тема разрабатывалась еще поздними стоиками, а также христианскими мыслителями: Златоустом, Агапитом, Иларионом, Максимом Греком и др.);
4) реализация принципов цезаропапизма, или «симфонии», в отношении государства (институтов государственной власти) и церкви*.
Проблема понимания содержания монархической власти в контексте христианского православного вероучения, кроме всего прочего, особенно важна для выявления ментальных оснований русского правового и политического самосознания, которое исторически формировалось в условиях господства духовной идеологии, ориентированной на ценности и смыслы идеи боговоплощения государственной власти.
Многие православные деятели, историки, философы и политологи, разделяющие церковные доктрины, поддерживали и развивали в своих трудах мысль о промыслительном Божьем попечении о России, что, по их мнению, доказывает отечественная история государственности и власти, нередко сопровождаемая событиями, нарушающими «объективные закономерности» развития общества.
В связи с этим факты христианизации Руси и установления самодержавной власти относились к разряду чудес, совершенных Богом для блага русского народа, призванного к великой миссии служения в качестве образца сохранения чистоты православной веры.
Литература
1. Леонтьев К.Н. Византизм и славянство. М., 2007.
2. История политических и правовых учений / Под ред. О.Э. Лейста. М., 2000.
3. Синюков В.Н. Российская правовая система: введение в общую теорию. Саратов, 1994.
4. Папаян Р.А. Христианские корни современного права. М., 2002.
5. Алексеев Н.Н. Идея государства. СПб., 2001.
6. Ковалев К. С позиций Третьего Рима. Византийские уроки из Москвы XXI века // Литературная газета. 2008. 10 апреля.
7. Берман Г.Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. М., 1998.
* Следует не согласиться с мнением В.Н. Синюкова, считающего, что «два мировых потока христианской религии - европейский, продолженный в католицизме через империю Карла Великого, и восточный - византийско-православный, который после падения Византии, в 1453 г., нашел свое продолжение в русском Третьем Риме, - образовали две культурноисторические опоры российской цивилизации» [3, с. 103]. Вряд ли католицизм можно считать одной из «культурно-исторических опор» России. По крайней мере это не подтверждается ни на доктринальном, ни на юридико-практическом и государственном уровнях отечественной истории.
*«Обретенная “абсолютная истина” Никейского символа веры заменила в Византии философию и стала принудительным государственным законом для
всего ее населения. С утверждения “символа веры” начинается Кодекс Юстиниана.» [5, с. 177].
** Подтверждая всемирную значимость византийского государственноправового наследия, отметим, что в Кодексе Юстиниана имеет место та дефиниция «естественного права», которая с теми или иными коррективами встречается и в поздней европейской литературе: «Естественное право есть такое право, которому научила природа не только людей, но и других живых существ. Право это свойственно не только человеческому роду, но и всем животным, обитающим на земле. к нему принадлежит связь мужчины с женщиной, которую мы называем браком, рождение детей, их воспитание». Кроме того, в Кодексе можно обнаружить и теорию народного суверенитета, оказавшую огромное влияние на более поздние западноевропейские государственно-правовые доктрины.
* «В полном своем виде это (цезаропапизм. - Н.К.) было скорее требованием, скорее идеалом, чем реальностью. Однако отдельные моменты этого идеала находили иногда свое воплощение в истории. Теория и практика законченного цезаропапизма создались в Византии позднее. В VIII в., во время спора о поклонении иконам императоры-иконоборцы, в борьбе своей против установленных в церковной жизни обычаев, стремились присвоить себе верховные права в церковном управлении и поставили себя выше власти патриархов» [5, с. 182-183].
