CC BY
105
УДК 325.45
Д. А. Ананьев
Институт истории СО РАН ул. Николаева, 8, Новосибирск, 630090, Россия
E-mail: [email protected]
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ПОЛИТИКА В ОТНОШЕНИИ КОРЕННОГО НАСЕЛЕНИЯ
СИБИРИ И ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА В КОНЦЕ XVI - ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА В ОЦЕНКАХ АНГЛО- И ГЕРМАНОЯЗЫЧНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
История взаимоотношений пришлого и коренного населения Сибири, равно как эволюция правительственной политики в отношении сибирских аборигенов в ХУП-ХГХ вв. - одна из важнейших сторон процесса присоединения и освоения Сибири, неизменно привлекавшая внимание отечественных исследователей. Не менее активно история русско-аборигенных отношений изучалась и зарубежными историками - в первую очередь представителями англо- и германоязычной историографии Сибири. Однако результатам развития данного историографического направления до сих пор не дана всесторонняя оценка. Отдельные работы зарубежных историков, затрагивавших проблемы взаимодействия русских колонистов и сибирских инородцев, рассматривались в немногочисленных рецензиях и историографических обзорах О. Л. Миловой, В. Н. Чернавской, Т. В. Воробьевой, Б. Дмитришина, А. Знаменского [1-3; 7; 12; 28]. Цель настоящей статьи - проследить основные этапы изучения западными историками политики России в отношении коренного населения Сибири в конце XVI - первой половине XIX в., а также рассмотреть концепции русско-аборигенных отношений, существующие в англо- и германоязычной историографии.
Интерес зарубежных исследователей к проблемам взаимоотношений пришлого и коренного населения Сибири и Дальнего Востока возник практически одновременно с началом освоения русскими североазиатских территорий. Об этом свидетельствуют первые сочинения европейцев, появившиеся в конце XVII - начале XVIII в. и посвященные истории сибирской колонизации. По заключению американского историка Ю. Слез-кина, интерес европейцев к культуре и истории аборигенов Сибири был велик и менял их представление об основах миро-
устройства [27. Р. 36]. Но наряду с подробным описанием культуры и быта ряда сибирских народов в работах И. Идеса, Н. Витсена, Г. Шлойсинга и др. содержалось множество непроверенных и недостоверных фактов. В XVIII в. изучение сибирского этнографического материала вышло на качественно новый уровень, что было связано с участием европейских ученых в многочисленных экспедициях, действовавших на всей территории от Урала до Северной Америки. Разнообразные сведения о прошлом и настоящем сибирских «инородцев» содержались в трудах Г. Ф. Миллера, Г. В. Стеллера, И. Фишера, И. Г. Гмелина, П. С. Палласа, И. Г. Георги и др. Основное внимание они сосредоточили на изучении обрядности, религиозных верований, быта и культуры аборигенов, а также предложили различные типы классификации племен. Надо отметить, что эти исследователи не «романтизировали» образ жизни коренных народов и не превозносили их отсталость как «близость к природе» в духе философии Руссо [27. Р. 56-59]. Соответственно, освоение Сибири русскими в их трактовке открывало перед «сибиряками» возможность преодолеть «дикость» и воспользоваться достижениями европейской цивилизации. Впрочем, в Европе широкая читательская аудитория слабо интересовалась содержанием серьезных научных трудов о быте сибирских инородцев.
Первым английским автором, посвятившим свое сочинение истории освоения Сибири, стал У. Кокс. Его «Известия о русских открытиях между Азией и Америкой, дополненных покорением Сибири...» в популярной форме излагали историю покорения Сибири, русско-китайских отношений, а также сведения, собранные преимущественно немецкими учеными [11]. На многие десятилетия эта книга стала наиболее автори-
1818-7919. Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2006. Том 5, выпуск 3: Археология и этнография (приложение 1)
© Д. А. Ананьев, 2006
тетным в англоязычной историографии исследованием по теме. Вместе с тем история взаимоотношений коренного и пришлого русского населения Сибири в работах англо-и германоязычных авторов до середины XIX в. освещалась не очень подробно, что было обусловлено недостаточной изученностью сибирской истории как таковой, а также бдительным контролем со стороны русского правительства, препятствовавшего распространению сведений об истинном положении дел в новоприобретенных колониях.
Более основательное изучение проблемы русско-аборигенных отношений было невозможно без научного анализа всей исторической проблематики Сибири. Первые попытки западных авторов дать такой анализ пришлись на вторую половину XIX в., когда они смогли воспользоваться не только описательной литературой о Сибири, в том числе записками путешественников и мореплавателей, но и достижениями русской историографии. Профессиональным западным историком, впервые подробно рассмотревшим историю освоения русскими Сибири и Дальнего Востока, был американец Ф. Гол-дер, автор монографии «Русская экспансия к Тихому океану» [16]. Развивая концепцию своего учителя Г. Бэнкрофта о военном характере сибирской колонизации и о погоне за пушниной как ее определяющем факторе, Ф. Голдер стал наиболее ярким представителем историографического направления, рассматривавшего «русскую восточную экспансию» как историю поглощения Российской империей новых территорий, покорения коренного населения и хищнической эксплуатации природных ресурсов. Становление данного историографического направления происходило в условиях обострения соперничества колониальных держав, когда, по справедливому замечанию современной исследовательницы В. Н. Чернав-ской, особую актуальность приобретал вопрос о направлениях и целях русского продвижения на восток [6. С. 194-200]. Соответственно, проблемы взаимоотношений пришлого и коренного населения рассматривались Ф. Голдером в контексте анализа правительственной политики в Сибири. При этом, исходя из замысла книги, историк сосредоточил свое внимание на истории Восточной Сибири и Дальнего Востока, где всю деятельность русских свел к добыче пушнины. Хозяйственные занятия русских колонистов Ф. Голдер рассматривал в тесной
связи с деятельностью местной сибирской администрации. Хаотичная и неэффективная система управления, по его замечанию, была следствием того факта, что Москва долго не осознавала значения Сибири и не выработала четкого плана управления колонией [16. Р. 19]. Главной целью правительства и местного чиновничества исследователь считал сбор ясака, размер которого ограничивался единственным фактором -угрозой сопротивления со стороны коренного населения. Ф. Голдер писал о многочисленных злоупотреблениях чиновников, завышавших размеры ясака, собиравшегося с аборигенов.
Особое внимание Ф. Голдер, используя опубликованные документы [4; 5], уделил истории покорения Камчатки и Чукотки. Он достаточно полно осветил камчатские походы В. Атласова, которого не считал ни первооткрывателем, ни завоевателем полуострова, но лишь жестоким и честолюбивым авантюристом, сумевшим восстановить против себя все коренное население Камчатки [16. Р. 98]. Сущность русской колонизации, в представлении Ф. Голдера, проявилась в бесчинствах промышленников и приказчиков (Ф. Анциферова, И. Козырев-ского, К. Киргизова и др.), ограблении камчадалов (ительменов), истреблении пушного зверя. В равной степени эти выводы автор прилагал и к истории покорения Чукотки, где действия казачьих и армейских командиров, пытавшихся сломить упорное сопротивление чукчей, подкреплялись соответствующими правительственными указами. Вместе с тем исследователь отмечал хаотичность действий русских колонизаторов, непродуманность правительственной политики, безжалостную эксплуатацию коренного населения, что неизбежно, по его мнению, должно было подорвать основы русского присутствия в Северной Азии.
Однако позиции России в регионе оставались достаточно прочными; следовательно, требовались более глубокое объяснение причин и последствий русской колонизации, более четкое определение ее характера и, в частности, более объективная оценка политики в отношении коренного населения. Спустя четверть века после выхода в свет монографии Ф. Голдера профессор Калифорнийского университета Р. Кернер поставил перед исследователями задачу выявления фундаментальных причин «русской экспансии», под влиянием которых формиро-
валась и правительственная политика в отношении колоний. В качестве главной причины экспансии Р. Кернер считал потребность русских в «выходе к морю», но продвижению за Урал в большей степени способствовала добыча пушнины [19. Р. 66-89]. В отличие от Ф. Голдера он писал о сочетании военных акций и мирного освоения, но последнее в целом представлял как хронику «ужасающей эксплуатации природных ресурсов и коренного населения». Лучшим подтверждением данного вывода историк считал стремительность продвижения на восток, в основе которого было истребление пушного зверя, заставлявшее промышленников переходить на новые места.
В освоении русскими Сибири и Дальнего Востока Р. Кернер ведущую роль отводил именно промышленникам и частным торговцам, деятельность которых особенно хорошо видна на примере освоения Приамурья. Вслед за Ф. Голдером он пришел к выводу, что бесконечные казачьи набеги и ограбление местного населения обрекли на неудачу предприятие, начатое В. Поярковым и Е. Хабаровым. Характеризуя отношения между пришлым и коренным населением Сибири, Р. Кернер явно входил в противоречие со своим стремлением объяснить, почему России удалось сохранить свои колониальные владения и какие силы создали, по определению самого автора, «географическое, экономическое и функциональное единство» метрополии и колонии [Там же. Р. 103].
В условиях «холодной войны», начавшейся во второй половине 1940-х гг., трудно было ожидать от западных историков серьезного переосмысления истории сибирской колонизации, появления новых концепций, существенно отличавшихся от схемы Ф. Голдера. Однако западно-германский историк Ю. Семенов, автор неоднократно переиздававшегося и переведенного на несколько языков труда «Сибирь: покорение и освоение хозяйственной сокровищницы Востока», предложил собственное видение сибирской истории, близкое к более взвешенной позиции Р. Кернера. Вслед за последним он стремился к объяснению причин, по которым России удалось сохранить свои территориальные владения в Азии, и считал незыблемость русского присутствия в регионе итогом последовательной и продуманной политики государства, объединявшего и направлявшего усилия всех
участников и не делавшего ставку исключительно на насилие и принуждение, что было характерно для других колониальных держав. Впрочем, начальный этап продвижения русских за Урал, связанный с деятельностью купцов Строгановых, казачьего атамана Ермака и царских воевод, оценивался Ю. Семеновым как типичная военная кампания. В его изложении получалось, что еще в 1570-х гг. Строгановы получили от царя право подавлять любое сопротивление, оказываемое аборигенным населением, и строить военные укрепления. В начале 1580-х гг. новым царским указом гарантировалось право Строгановых обращаться к правительству за любой военной помощью в борьбе с кочевниками. Но неполучение своевременно этой помощи привело к тому, что солепромышленники наняли казаков, организовавших масштабный поход против сибирского хана Кучума. Размах предпринятой акции, по-видимому, оказался неожиданностью для царского правительства, но, по словам Ю. Семенова, идти по следам Ермака было уже значительно проще, а после смерти хана Кучума присоединение Сибири облегчалось и с правовой точки зрения. К тому же аборигены в массе своей не оказывали серьезного сопротивления русским [26. 8. 59-85].
В представлении немецкого историка история присоединения Камчатки также служила примером преобладания насильственных методов во взаимоотношениях между пришлым русским и коренным населением Северной Азии. По оценке автора, столкновение с русскими стало настоящей трагедией для камчадалов [Там же. 8. 159]. В подтверждение данного вывода он приводит подробное описание бесчинств В. Атласова, Д. Анциферова, И. Козыревского и А. Шестакова. Отдельная глава посвящена восстанию камчатских аборигенов в 1731-1732 гг. Но трактовка автором правительственной политики неоднозначна. Когда о восстании камчадалов стало известно в Петербурге, появился указ императрицы Анны Иоанновны, в котором главной причиной «камчатского возмущения» признавались злоупотребления местных властей, а среди виновников смуты назывались представители как русской администрации, так и аборигенов. По мнению Ю. Семенова, такая правительственная оценка - факт сам по себе примечательный. Историк пришел к выводу, что после издания другого указа, четко рег-
ламентировавшего размер ясака и правила его сбора, положение коренного населения Камчатки улучшилось (косвенно это подтверждается тем фактом, что следующее заметное выступление против русских властей произошло только в 1756 г.) [26. 8. 161].
Впрочем, Ю. Семенов рассматривал военные акции русских на Камчатке как своего рода исключение, поскольку деятельность русского правительства и местной сибирской администрации была направлена на достижение главных целей «русской военной экспансии» - усиление позиций России в Тихоокеанском регионе и вытеснение из него англичан и испанцев. Автор также писал о «дикой анархии», царившей в системе управления Сибири. Вместе с тем он отмечал, что правительство призывало чиновников к борьбе со всевозможными авантюристами, грабившими аборигенов; более того, Россия была единственной страной, официально осуждавшей рабство [Там же. 8. 270 -271].
Научно-популярный характер работы Ю. Семенова не давал серьезных опровержений концепций Ф. Голдера и Р. Кернера, писавших о преимущественно торговых интересах России в Северотихоокеанском регионе, об алчности промышленников и казаков, что делало неизбежными военные столкновения с коренным населением.
В 1970-х гг. западно-германский исследователь К. Грёппер, автор научно-популярной «Истории казаков», также писал об экономических интересах, лежавших в основе русского продвижения за Урал, о военном характере присоединения Сибири. Вслед за Ю. Семеновым он полагал, что проникновение русских на Камчатку было подлинной трагедией для аборигенного населения, а первые десятилетия XVIII в. вошли в историю Камчатки как история «кровавого террора». Но, в отличие от Ю. Семенова, К. Греппер указывал на распространение в Сибири и на Дальнем Востоке такого явления, как рабство. Отмечая объединение усилий всех слоев русского населения в процессе порабощения сибирских инородцев, немецкий историк пришел к выводу, что причины катастрофы, случившейся при столкновении пришлого и коренного населения, следует искать в колониальной политике царского правительства, заботившегося, прежде всего, о получении доходов с сибирской колонии [17.
8. 167, 229]. Тем самым позиция К. Греппе-ра фактически сближалась с концепцией Ф. Голдера.
Основной вклад в пересмотр устоявшихся историографических концепций внесли представители Калифорнийской школы - Дж. Лан-цев, Р. Фишер, Дж. Харрисон, Р. Пирс. Так, Дж. Ланцев не только писал о психологии превосходства, присущей русскому народу (который поставлен историком в ряд «экспансионистских наций»), но указывал также на значение политической составляющей сибирской колонизации уже на ранних этапах процесса. С покорением Сибирского ханства важнейшими задачами стали строительство острогов для обеспечения контроля над пограничными территориями и проведение разумной и мирной политики в отношении коренного населения [21. Р. 109-127].
Р. Фишер полагал, что Россия была исключением в ряду других колониальных держав XVI-XVII вв., поскольку государство никогда не отдавало колонию целиком в руки частных торговцев и промышленников, а само вступало в роли предпринимателя, установившего для себя монопольные права и привилегии [13. Р. 48-71]. Анализируя тезис Р. Кернера об эксплуатации коренного населения и природных ресурсов, Р. Фишер сделал несколько важных выводов. Он разделил политику государства в отношении сибирских инородцев, от которой во многом зависело состояние пушной торговли, и действия местных властей, служилых людей и промышленников. Государство, по его мнению, неизменно строго регламентировало ясачный сбор, ограничивало участие купцов и промышленников в торговле пушниной, пресекало злоупотребления казаков и чиновников в отношении коренного населения, исходя при этом из требований здравого смысла и представлений о собственной выгоде. По оценке Р. Фишера, такая политика была замечательной для государства, эксплуатировавшего более слабые народы, но он же отмечал, что слабая забота правительства о чиновниках приводила к тому, что на местах все законы так или иначе нарушались.
В отличие от Р. Фишера британский историк Т. Армстронг, автор монографии «Русское заселение Севера», полагал, что четкого правительственного плана управления колониями не существовало (при довольно внушительном списке исключений, в который входят периоды правления Бориса Годунова, Петра I, Екатерины II и Александра I), следствием чего стала противоречивая политика властей в отношении коренного на-
селения колоний. По его заключению, русские редко вмешивались в дела инородцев, отношение к ним со стороны правительства было достаточно либеральным, но действия местных чиновников зачастую отличались бессмысленной жестокостью [8. Р. 102-114].
Дж. Харрисон, соглашаясь с тезисом Р. Кернера о преобладании торговых интересов России на востоке, полагал, что для Петра I развитие торговых отношений с дальневосточными соседями было гораздо важнее, чем присоединение новых территорий. Слабый контроль со стороны правительства над сибирскими чиновниками и промышленниками привел к произволу местных властей, насильственной христианизации и непрерывному «избиению» коренного населения [18. Р. 100-128].
По мнению Р. Пирса, хотя поход Ермака в военном отношении закончился неудачно, правительство извлекло из него важный урок. Стало понятно, что татары не окажут слишком серьезного сопротивления, и проникновение за Урал более не представлялось совершенно не возможным предприятием. Завоевание Сибири отныне зависело не от действий казаков или промышленников, но от «сознательных и целенаправленных действий» правительства. Военные акции первых десятилетий сменились мирной политикой в отношении коренного населения [22. Р. 93-109]. После Смуты инициатива в ходе русского продвижения на восток перешла от правительства к местным властям и промышленникам, деятельность которых была направлена, прежде всего, на добычу пушнины. Таким образом, в работе Р. Пирса вся «русская восточная экспансия» представала как «колоссальное коммерческое предприятие государства» [Там же. Р. 127-141]. Алчность и бесконтрольность казаков и промышленников делали неизбежными частые столкновения между пришлым и коренным населением Сибири. Особенно сильными и кровопролитными были конфликты в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке - в Приамурье, на Камчатке и Чукотке [Там же. Р. 195-210].
В один ряд с работами Дж. Пирса и Дж. Харрисона следует поставить статью американского историка О. Руденко «Россия в Тихоокеанском регионе», в которой выход русских к Тихому океану рассматривается как результат продуманной политики, направленной на усиление роли Российской империи в мире. При этом О. Руденко пола-
гал, что присутствие России в регионе стало возможным благодаря «внутренней экономической экспансии», под которой понималась прежде всего погоня за сибирской пушниной. Отводя правительственной колонизации ведущую роль, исследователь считал важнейшими задачами государства охрану новых торговых путей и охотничьих угодий, а также присоединение новых территорий, которое прикрывалось заявлениями о защите коренного населения. В действительности, и казаки, и чиновники, и промышленники беспощадно эксплуатировали аборигенов, а в случае попыток сопротивления непокорные племена усмирялись силой оружия [25].
Противопоставление центральных и местных властей в работах названных выше авторов нельзя признать достаточно обоснованным. Западные историки явно недооценивали тот факт, что правительство не только охраняло сибирских «иноземцев» от посягательств со стороны чиновников, казаков и промышленников, но и строго взыскивало со сборщиков ясака за невыполнение установленных норм сбора и за рост недоимок. Как писал канадский исследователь Дж. Гибсон, Российское государство, не будучи заинтересованным в утрате новых владений, не только проводило взвешенную политику в отношении коренного населения, но и стремилось облегчить существование русским колонистам, в том числе пыталось решить проблему снабжения хлебом [15. Р. 442-449].
Об эволюции взаимоотношений русских властей и сибирских инородцев во второй половине XVIII - первой четверти XIX в. писал известный американский историк М. Раев, автор монографии «Сибирь и реформы 1822 г.». Анализируя реформы, предпринятые М. Сперанским на посту сибирского генерал-губернатора, М. Раев охарактеризовал его политику в отношении инородцев как «органичную русификацию», способствовавшую культурной и социально-экономической унификации населения Сибири и упрочению основ унитарного государства [24. Р. 129-136].
В конце XX в. историографическую традицию, противопоставлявшую политику правительства и действия местных органов власти в отношении инородцев, наиболее последовательно опровергал английский исследователь Дж. Форсис, автор монографии, целиком посвященной взаимоотношениям
пришлого и коренного населения Сибири. Исходный тезис Дж. Форсиса заключался в отрицании принципиального различия в методах колонизации между Россией и другими европейскими странами. Сибирскую историю он рассматривал как непрерывную череду войн и ограбления аборигенов, а в основе «русской восточной экспансии» видел погоню за пушниной и имперские амбиции русского правительства. Основной целью его работы было опровержение выводов советских историков-сибиреведов о прогрессивном значении русской колонизации, о неизбежности и объективности этого процесса. В представлении автора, самобытные культуры коренных народностей неизбежно разрушались под натиском вторгнувшейся русской цивилизации, предпочитавшей методы насилия и принуждения принципам «мирного сосуществования» [14. Р. 117-119].
В 1993 г. в рецензии на работу Дж. Форсиса О. Л. Милова подвергла критике попытки английского историка разрушить «идеологические основы» российской историографии Сибири, поскольку эти попытки привели исследователя к односторонней трактовке целого ряда исторических проблем. Рецензент пришла к выводу, что Дж. Форсис ошибочно подходил к освоению Сибири русскими как к единому процессу, тогда как необходимо различать «государственную» и «народную» колонизацию, а также учитывать, что «в государственной политике России всегда присутствовало и достаточно вдумчивое, “охранительное” отношение к народам Сибири и Дальнего Востока» [3. С. 167-169].
Действительно, Дж. Форсис подверг сомнению основные, сформулированные еще в советской историографии положения о мирном вхождении народов Сибири в состав России, о пользе приобщения к более «высокой культуре», о принципиальном отличии «русского колониализма» от других колониальных режимов. Уровень этой критики счел неприемлемым и западный рецензент книги Дж. Форсиса - А. Знаменский, который заметил, что работа свободна от широких теоретических обобщений и что на создание новой концепции Дж. Форсис явно не претендовал [28. Р. 272].
В целом Дж. Форсис показал пагубность контактов замкнутых этнических образований с теми, кто вторгается в их привычную среду обитания и меняет сложившийся жиз-
ненный уклад. Примеров столкновений коренного населения с пришлым в истории Сибири множество - в их числе поход Ермака, разрушившего поселения хантов, манси и татар; столкновения русских с тунгусами, якутами, киргизами и бурят-монголами в первой половине XVII в.; восстания башкир и камчадалов, покорение айнов, ительменов, чукчей в XVIII в.; и т. п. Сам факт сохранения вплоть до наших дней малых народов Севера, Сибири и Дальнего Востока как этнических общностей (что в отечественной историографии рассматривалось как достижение русской колониальной политики) все же не противоречил утверждению историка о трудности выживания этих народов. Негативными последствиями русской колонизации являлись распространение ясачной системы и захват аборигенов в заложники; превращение инородцев в крепостных и их насильственная христианизация; экстенсивные методы хозяйствования русских поселенцев, разрушавших привычную среду обитания сибирских инородцев.
Другой английский историк, Д. Коллинз, не был склонен преувеличивать меру жестокости, проявившейся в отношениях русских колонизаторов и сибирских аборигенов, но признавал, что далеко не все из сибирских народов сумели приспособиться к изменившимся условиям, а следовательно, выжить [10. Р. 40-52].
В целом в современной западной историографии следует признать преобладающим вывод о негативном воздействии русской колонизации на жизнь коренных народностей Сибири, но если раньше исследователи объясняли все разнонаправленностью действий центральных и местных властей, то в новейших исследованиях Дж. Форсиса, Ю. Слез-кина, У. Линкольна [23] ответственным за выработку политики в отношении «инородцев» предстает прежде всего правительство.
Американский историк Ю. Слезкин, автор монографии «Россия и малые народы Севера: арктические зеркала», убедительно продемонстрировал механизм формирования такой политики, во многом определявшейся не только меркантилистскими и геополитическими представлениями правящей элиты, но и развитием общественной мысли. Предметом исследования стала история взаимоотношений пришлого и коренного населения Крайнего Севера, а также изучение взаимосвязи между правительственной политикой в регионе и общественными
настроениями в ту или иную эпоху. В монографии воспроизводится традиционный тезис о том, что до XVIII в. русское правительство интересовало не столько присоединение новых территорий за Уралом, сколько получение с них максимального дохода, в первую очередь в виде пушнины [27. Р. 38]. Русским первопроходцам, воспринимавшим сибирских иноземцев как обычных иностранцев, не приходило в голову, подобно испанцам, искоренять чужие культуры и верования (к тому же вероисповедание помогало установить принципиальное различие между пришлым и коренным населением), а в основе многочисленных столкновений с аборигенами лежала простая жадность охотников за пушниной. В Петровскую эпоху, с распространением просветительской идеи прогресса, правительство поставило перед собой задачу преодоления отсталости сибирских инородцев. Одним из средств была борьба с язычеством и распространение христианства. В своей политике правительство также исходило из другого представления, свойственного эпохе Просвещения, согласно которому достижение общественного благополучия возможно лишь тогда, когда методы управления основаны на разуме - источнике всяких представлений о пользе. Польза от сближения с инородцами целиком определялась размером собираемого ясака, неуклонно сокращавшегося на протяжении всего XVIII в. [Там же. Р. 60-61]. Именно этим объясняются действия правительства, которое, с одной стороны, начало преследования коррумпированного сибирского чиновничества, а с другой - упорно подавляло сопротивление аборигенов, особенно на северо-востоке, где отношения подданства были неизвестны коренному населению и куда вплоть до второй половины XVIII в. направлялись карательные экспедиции.
В 1727-1728 гг., продолжает далее Ю. Слезкин, правительство отменило государственную монополию на торговлю соболем, разрешило уплату части ясака деньгами и рекомендовало передать право сбора ясака родоплеменной верхушке. Все эти меры, однако, не привели к улучшению ситуации, поскольку и аборигены, и чиновники, и торговцы действовали в обход правительственных постановлений. Восстановив монополию, государство так и не смогло предотвратить проникновение частных торговцев в поселения инородцев, поскольку, как указывал Ю. Слезкин, слишком велика
была степень взаимозависимости различных групп сибирского населения.
В правление Екатерины II государство окончательно убедилось в необходимости полной изоляции инородцев от русского населения Сибири. По заключению Ю. Слез-кина, изменению правительственной политики способствовали идеи французских просветителей, указавших на определенное преимущество в образе жизни «дикарей» -их близость к природе, некоему естественному состоянию. Однако, несмотря на ряд указов Екатерины II, направленных на улучшение положения инородцев, в их взаимоотношениях с русским населением и местной администрацией не произошло никаких улучшений [Там же. Р. 71]. Лестных оценок историка заслужили сибирские губернаторы XIX в. Б. Пестель и Н. Трескин, препятствовавшие общению инородцев с русским купечеством, а также М. Сперанский, создавший в Сибири систему управления, более эффективную, чем в губерниях Европейской России.
В 1970-х гг. возрос интерес западных исследователей к истории миссионерской деятельности Русской православной церкви в восточных колониях. Взаимосвязь правительственной политики и деятельности православных миссий стала предметом исследования американского историка О. Кобцева, в 1985-1988 гг. занимавшего должность директора Вениаминовского исследовательского института (г. Кадьяк, шт. Аляска). По его мнению, изучение истории духовных миссий в Сибири должно помочь ответить на вопрос, использовало ли государство церковь в качестве «лаборатории» для выработки политики в отношении коренных народностей Северной Азии и Северной Америки [20. Р. 13]. Исследователь отверг выводы дореволюционных и советских историков Сибири о слабом влиянии миссий на жизнь коренного населения. По его наблюдениям, на рубеже 70-80-х гг. XX в. как на Западе, так и в СССР началось оформление нового исследовательского направления - прежде всего, в этнографической науке, связанного с переосмыслением истории сибирских православных миссий. Представители данного направления, к числу которых можно отнести и самого О. Кобцева, указывали на новые тенденции в истории духовных миссий, проявившиеся в XIX в. и связанные с распространением идей романтизма и национализма. С одной стороны,
активизации деятельности церкви способствовала убежденность в ценности самоопределения, характерная и для представителей романтизма; с другой - попытки идеологов самодержавия обосновать уникальность России, в которой стали видеть единственное православное государство, не утратившее своей независимости. Но империя была многонациональной, и для многих живших в ней народов православие ничего не значило - отсюда актуальная задача христианизации. В XIX в., как отмечал О. Кобцев, были предложены новые методы христианизации - перевод религиозной литературы на языки нехристианских народов, что способствовало развитию письменности у некоторых из этих народов; требование к миссионерам действовать мягко, проявлять терпимость; создание при миссиях школ, готовивших священников из среды коренного населения [20. Р. 9-11].
Практическое применение этих методов описал английский исследователь Д. Коллинз в статье «Колониализм и развитие Сибири: историческое исследование православной миссии на Алтае (1830-1913)». Для Д. Коллинза также несомненно существование прочной связи между светскими и церковными властями в Сибири, но в отличие от советских историков Сибири он не считал христианское миссионерство орудием европейского колониализма, высоко оценивая вклад алтайской миссии (в частности, ее основателя Макария Глухарева) в развитие культуры Алтая [9. Р. 51].
В целом, анализируя правительственную политику в отношении сибирских инородцев и рассматривая различные проблемы русско-аборигенных отношений, западные исследователи сталкивались с необходимостью объяснения сущности всего процесса сибирской колонизации. В зависимости от понимания причин и характера этого процесса оценивались его отдельные аспекты. Как правило, исследователи, подчеркивавшие первостепенное значение политических и торговых интересов России на востоке, писали о завоевании Сибири русскими (Ф. Голдер, К. Греппер, Дж. Форсис и др.) или о преобладании в правительственной политике методов принуждения (Д. Коллинз, Ю. Слезкин и др.). Ряд историков придерживались мнения о преимущественно мирном присоединении Сибири и, соответственно, мирном и взаимовыгодном сосуществовании русского и коренного населе-
ния (Дж. Ланцев, Р. Фишер, Т. Армстронг, Дж. Гибсон). Наиболее распространенной следует признать концепцию Р. Кернера о сочетании в процессе колонизации военных акций и мирного освоения. Многообразие концепций, существующих в западной историографии Сибири, делает актуальной задачу обобщения накопленного историографического материала и комплексного исследования истории русско-аборигенных отношений в первые века освоения Сибири и Дальнего Востока.
Список литературы
1. Воробьева Т. В. Теория «передовой подвижной границы» и народы Камчатки и Аляски // Вестн. Камчат. регион. ассоциации «Учеб.-науч. центр». Серия: Гуманитарные науки. 2004.№ 2.
2. Дмитришин Б. Русская экспансия к Тихому океану, 1580-1700 гг : Историограф. обзор // Краевед. бюл. / Юж.-Сахал. краевед. музей. Южно-Сахалинск, 1995. № 2.
3. Милова О. Л. Рец. на кн.: Forsyth J. The History of the Peoples of Siberia: Russia’s North Asian Colony, 1581-1990. Cambridge, 1992 // Вопр. истории. 1993. № 11-12.
4. Памятники сибирской истории. СПб., 1882-1895. Кн. 1, 2.
5. Титов А. Сибирь в XVII в.: Сб. старинных рус. статей о Сибири и прилегающих к ней землях. М., 1890.
6. Чернавская В. Н. Концепция «русской восточной экспансии» в англоязычной историографии истории дальнего востока России (XVII-XVIII вв.) // Вестн. Дальневост. отд-я РАН. 1994. № 5-6.
7. Чернавская В. Н. Англоязычная историография и вопросы открытия и освоения русского Дальнего Востока (XVII - первая половина XIX в.) // Русские первопроходцы на Дальнем Востоке в XVII-XIX вв.: (Ист-археол. исслед.). Владивосток, 1995. Т. 2.
8. Armstrong T. Russian Settlement in the North. Cambridge, 1965.
9. Collins D. Colonialism and Siberian Development: a Case Study of the Orthodox Mission to the Altay, 1830-1913 // The Development of Siberia: People and Resources / Ed. Wood A., French R. L., 1984.
10. Collins D. Conquering and Settling Siberia in XVII-XVIII cent. // The History of Siberia / Ed. Wood A. L., 1991.
11. Coxe W. Account of the Russian Discoveries between Asia and America, to Which Were Added the Conquest of Siberia. L., 1780.
12. Dmytryshyn B. Russian Expansion to the Pacific, 1581-1700: A Historiographic Review // Siberica. A Journal of North Pacific Studies. 1990. Vol. 1, № 1. P. 4 - 37.
13. Fisher R. The Russian Fur Trade, 1550-1700. Berkeley, 1943.
14. Forsyth J. The History of the Peoples of
Siberia: Russia’s North Asian Colony,
1581-1990. Cambridge, 1992.
15. Gibson J. The Significance of Siberia to Tsarist Russia // Canadian Slavonic Papers. 1972. Vol. 14, № 3.
16. Golder F. Russian Expansion on the Pacific, 1641-1850. Cleveland, 1914.
17. Gropper C. Die Geschichte der Kossaken. Der Wilde Osten (1500-1700). Munich, 1976.
18. Harrison J. The Founding of the Russian Empire in Asia and America. Coral Gables, Florida, 1971.
19. Kerner R. The Urge To The Sea: The Course of Russian History - The Role of Rivers, Portages, Ostrogs, Monasteries and Furs. Berkeley; Los Angeles, 1946.
20. Kobtzeff O. Ruling Siberia: the Imperial Power, the Orthodox Church and the Native People // Sibirica II. 1986. № 4.
21. Lantzeff G. V. Siberia in the XVII century. A Study of the Colonial Administration. Berkeley; Los Angeles, 1943.
22. Lantzeff G. V., Pierce R. A. Eastward to Empire. Exploration and Conquest of the Russian Open Frontier to 1750. Montreal; L., 1973.
23. Lincoln W. B. The Conquest of a Continent: Siberia and the Russians. L., 1994.
24. Raeff M. Siberia and the Reforms of 1822. Seattle, 1956.
25. Rudenko O. Russia in the Pacific Basin // Journal of the West. 1976. Vol. 15.
26. Semjonow Y. Sibirien. Die Eroberung und Erschliessung der wirtschaftlichen Schatzkammer des Osten. Olten, Stuttgart, Salzburg, 1954.
27. Slezkine Y. Russia and Small Peoples of the North: Arctic Mirrors. Ithaka, London,
1994.
28. Znamenski A. Siberian History in Russian and Native Dimensions // Russian Review.
1995. Vol. 54, № 2.
Материал поступил в редколлегию 02.10.2006
