CC BY-NC-ND
34
В.Г. Безрогов
ПРАКТИКИ ПИСЬМА В НАЧАЛЬНОЙ ШКОЛЕ ПЕРВЫХСОВЕТСКИХ ПОКОЛЕНИЙ*
Автор статьи анализирует воспитательно-идеологическую функцию письменных практик в начальной школе 1920-1930-х годов и их значение для социализации первых советских поколений. Предметом рассмотрения стали разные виды письма, их явные и скрытые смысловые коды в контексте воспитания «нового советского человека».
Ключевые слова: советская педагогика, письменная практика, протоколы собраний.
Исследования «культурной истории письменных практик» концентрируются вокруг навыков, процедур, самосознания пишущего индивида. Письменные практики каждого возраста, каждого общества, каждой эпохи представляют собой системно организованный мир со свойственными лишь ему характеристиками. Обучение письменной речи не является идеологически нейтральным.
Рассмотрим некоторые аспекты обучения письму детей, впервые вошедших в «прекрасный новый мир» Советской России. С помощью письма детей вводили в иллюзорную реальность их самих, ближайшего окружения и всей страны. Учащиеся приобретали грамотность, одновременно усваивая официальный дискурс. Требуемая во взрослой жизни интерпретация реальности должна была идти путем, знакомым с детства.
В 1920-х годах первый контакт ребенка с «рисуемым в тетради» словом был особенно важен для успеха всей последующей ин-
© Безрогов В.Г., 2012
* Работа поддержана грантом РГНФ 10-06-01113а.
доктринации «новых людей» страны Советов. С помощью текста, который должен был записать ребенок, выстраивалось нормируемое восприятие реальности. Детские слова выделяли то, чего хотели добиться от населения получившие власть взрослые.
При этом впервые менялись отношения между обучающим и обучаемым: впервые в истории российской педагогики юные борцы за новую жизнь обретали власть над учителями. Владение навыком письма в сочетании с идеологической «подкованностью» позволяло новичкам восторженно принимать перевернутый социальный контекст, абстрагируясь от традиции. Вердикт о реальности доминировал над самой реальностью. А так как письменную речь контролировать гораздо легче, чем устную, новой власти было важно обучить своей «правильной» речи подрастающее поколение.
В дореволюционной России письменный язык был доступен меньшинству. Научение письму требовало больших усилий и от учителя, и от ученика. Учитель получал моральное право применять телесные наказания, что часто отбивало у детей всякое желание учиться. В европейской педагогике возможность и необходимость одновременного обучения чтению и письму были заявлены уже в XVIII в.1 В России «вербальное начало» обучения было рекомендовано таким авторитетом, как К.Д. Ушинский. По мнению его сторонников, «логика требует», чтобы ученики осваивали письмо только «после прохождения всей азбуки»2. Даже в начале ХХ в. многие дети воспитывались на основе устного повторения текстов молитв и библейских сказаний, без получения навыков чтения и письма.
Только после революции в России получило широкое распространение обучение письменной грамоте. В прежнем мире человек «из низов», умеющий писать, был редок, к нему относились с почтением. Новый режим вводил «порядок», при котором власть «человека с пером» принадлежала уже не «чиновничьему, интеллигентскому» классу, но всем рабочим и крестьянам. Письменная грамотность определяла биографические траектории первого поколения людей, выросших в стране Советов. Это требовало идеологической выдержанности их словаря, «партийной ответственности» по отношению к слову. Имея мало общего с традицией, обучение проходило с помощью только что сочиненных текстов3. Дети, выучившиеся письму, располагались вместе с властью по одну сторону баррикад, по другую - старый мир царизма (детям это внушали).
Принципы новой, «идеологически правильной» грамотности складываются к концу 1920-х годов. Именно тогда был сформирован первый канон учебных текстов и репертуар детских практик письма. Они начинались с буквенных и словесных прописей, сменялись диктантами, изложениями и сочинениями (в том числе «коллективными»!). Наивысшим уровнем овладения письменной грамотностью считалось умение оформлять плакаты и стенгазеты, разного рода заявления и письма во властные инстанции, а главное - протоколы собраний класса, школы, секции, дома пионеров и т. п. Это были самые типичные виды письменных работ первых советских учеников.
Обучение письму в советское время подается как средство повышения социального статуса человека. Обученная писать крестьянка или горожанка - уже не «баба»: она может стать даже членом сельсовета4.
В дореволюционной школе обучение письменному слову было тесно увязано с умением понять и передать другим людям мудрые мысли предков5. Сразу после изучения алфавита шло «списывание тех поговорок или стихов, которые понадобится заучить». В тетради по русскому языку ученицы 2-го (или 3-го) класса А.И. Удрасс из собрания Бердского городского историко-художественного музея (Новосибирская область)6 мы читаем: «Щедр на слова, да скуп на дела. Едешь в путь - осторожен будь... Федот да не тот». Затем ученица переписывает стихотворение о природе «После грозы», за ним - прозаический отрывок о красоте родных мест, ряд этических сентенций о необходимости уважения к родителям и заботы о младших, наконец, текст гимна «Боже, царя храни!» Подобного рода алгоритм письма закреплял его содержание надежнее, чем устный текст, даже хорошо запомненный. Корпус слов, записываемых учениками, подбирался особо, в нем преобладали короткие и емкие фразы, несущие глубокий смысл.
Совсем другая картина - в тетради по русскому языку для 3 класса В. Степановой 1923 г.7 Наряду с традиционными по форме (под «басню») рассказами, здесь появляются характерные тексты о «роевой жизни» школьников. Например: «11 октября. Сегодня на собрании решили не кричать, не шуметь на переменах и беречь свою школу»; «23 ноября. Общее собрание. Вчера на собрании первый вопрос был о дежурстве. Нам сделали замечание, что плохо убираемся. Теперь мы будем хорошо убираться. Еще не ругаться решили и не драться»8.
Абстрактные нормы «достойной жизни», которые в дореволюционной России считались универсальными, в 1920-е годы сме-
няются нормами только для «своих». Накал морально-этической назидательности, характерный для дореволюционных прописей и учебников, теперь значительно снижен. Даже в рассказах на бытовые темы мораль становится групповой и классовой: нужно быть более ловким, чем противник, готовым сразиться с ним (мораль басни «Петька и козел», записанной в упомянутой тетради В. Степановой).
В репертуар упражнений младших школьников страны Советов входит недетское слово «протокол». Пособия по правописанию содержали образцы, взятые из практики ведения протоколов райкомами и обкомами партии и комсомола, отделов народного образования, педагогических советов передовых школ. По той же форме дети должны были писать протоколы и своих бесконечных собраний9. В «первой книге после букваря» для деревенской школы был напечатан такой стишок:
Секретарь, пиши скорей, / И красивей, и крупней. / Председатель, не зевай, /
И вопросы подымай. / Вы, ребята, не шумите, / А по делу говорите10.
Обучение умению писать протоколы возникает в советской начальной школе не случайно. В 1920-х годах такое умение открывало путь наверх, поскольку служило индикатором нового качества в человеке. Я. Колас в повести «На просторах жизни» (1925) изображает ученика, только что окончившего начальную школу, которому выпал счастливый случай «на деле показать, какой он ученый человек»:
Пришлось ему однажды секретарем быть. <...> Такой протокол накатал, что какой-то ответственный работник из города, прочитав этот протокол, долго вглядывался в Степку и сказал: Ну и молодец! На рабфак поступать надо. - Это было сказано при всех11.
Учебные книги 1920-1930-х годов мрачными красками рисовали недоступность письменной грамотности для детей царской России. На самом деле до революции «народная школа» проводила обучение детей умению написать письмо к родителям, составить расписку в получении денег, прошение судье и т. п.12 Именно такое «практическое направление» обучения было заимствовано советской педагогикой, однако теперь дети должны были уметь писать
протоколы, лозунги, плакаты, чертить диаграммы и таблицы, отражающие успехи нового строя, и т. п.
Детская пионерская литература 1920 - начала 1930-х годов пестрит протоколами и стенограммами собраний, образцами писем, заявлений и обращений в различные органы власти. Эти модельные тексты должны были стать ориентирами в приобретении ребенком социальных навыков жизни в новой среде, не знакомой их родителям. Социально и политически грамотные дети имели шанс стать полноправными гражданами нового мира и помочь старшим поколениям ориентироваться в нем. Собрание с докладом (лекцией) и прениями виделось устроителям «нового отечества» одним из основных средств политического воспитания людей любого возраста. Считалось, что этим путем можно разрешить самые разнообразные проблемы идеологического, мировоззренческого, психологического характера, добиться полного включения индивида в группу и новый советский социум.
Постоянные собрания начинались с первого года обучения: «В школе у нас бывают каждую неделю собрания. На собраниях мы устанавливаем все свои порядки и правила», - записывали пер-воклашки13. Умение письменно фиксировать содержание такого ритуального мероприятия выступало неотъемлемой частью навыков юного человека страны Советов. Мир мандатов, обращений, заявлений, протоколов и других «бумаг большевизма» представал перед системой образования как постоянный заказчик на «изготовление» (полит)грамотного ученика. Вдохновляя политической сверхзадачей, юного гражданина страны Советов призывали овладеть арифметикой для того, чтобы разбираться в статистике, в прикладной экономике. Парадигма взрослости не по годам уже в начальной школе трансформировалась партийной бюрократией в воспитание «борцов за социализм».
Мир письма, в который погружался советский школьник 1920-х годов, сводился к овладению к концу четвертого года обучения двумя группами навыков: фиксировать разного рода сведения и заниматься общественно-политической деятельностью. К первой группе относились такие навыки: «Составление плана двора, дома, улицы и местности. Черчение контуров несложных предметов и зарисовка. Составление отчетов о проделанной работе. Составление плана для предстоящей работы. Составление рапорта о любом событии, происшествии. Составление приходо-расходного отчета, сметы, ведомости и т. д. по сбору ржи, овса, картофеля, "огородных овощей", по бюджету сельсовета, таблицы занятости разных членов
домохозяйства и деревни в различные времена года, таблицы цен на наиболее спрашиваемые продукты, сметы расходов на устройство праздников, на питание семьи и скота». Вторая группа навыков включала «участие в общих собраниях, ведение общих собраний и их протоколов (работа члена, председателя, секретаря). Составление стенной газеты, сборников, журналов и т. д.»14
Такие перечни демонстрировали намерение новой педагогики вводить ребенка в мир советской действительности, предусматривая в качестве основных видов детской (!) деятельности партийно-организационные мероприятия, никак не учитывавшие особенности детской психологии. Ребенку сразу присваивали статус взрослого партийного функционера, которым удобно манипулировать в целях исполнения воли новой власти.
Так на фоне обучения письму происходило приобщение первого поколения советских детей к новой реальности, а не к классической словесности. Советские тексты создавали иллюзорную «Страну Писанию», в которой мир подвластен прочному большевистскому слову. Нарисовал плакат, написал в газету - и вклад в исправление мира сделан. Иллюзией действенности записанного слова в 1920 - середине 1930-х годов питался пафос производства многочисленных идеологически выдержанных текстов. Считалось, что любой человек, научившийся писать, должен участвовать в строительстве нового государства, защищать и пропагандировать своим пером новый общественный строй. Центральные издания проводили широкие конкурсы публикаций непрофессионалов, соревнования на лучшую стенную газету и т. п. Учебники начальной школы в конце 1920-х годов впрямую рекомендовали организовывать «в вашей группе ячейку деткоров (детей-корреспондентов. - В. Б.) для более правильного участия в вашей общешкольной стенгазете». Школьников призывали писать, «как идет у вас работа, что вам удается, и какие непорядки вы замечаете вокруг себя»15. В поведенческую стратегию и в ценностную иерархию такого ре-бенка-корресподента властями активно внедрялся как идеал образ «павлика морозова». Некоторых учителей ужасала «страсть детей к обличениям», приводившая к нагромождению в стенгазетах непроверенных обвинений. С таким использованием грамотности лучшие педагоги старались бороться редакторскими ножницами16 или иронией. В одном детском журнале появились такие, например, стишки: «Чуть родился кто на свет - / Знаменитый уж поэт, / На пере верхом сидит / И поэму он строчит». Характерно, что автор подобной веселой критики тут же встретил резкий отпор в печати17.
Однако число деткоров у каждого печатного органа постоянно росло, и сладить со страстью школьников к разоблачительному письму становилось все труднее. Например, в Бурятии с осени
1938 г. начала выходить пионерская газета «Костёр», а уже в начале
1939 г. с ней сотрудничало 776 деткоров, находящих удовольствие в ощущении власти письменного слова. В свою очередь советский режим реально использовал юных «журналюг» для тотального контроля населения18.
Обучение письму вне системного и качественного овладения культурным наследием в Советской России становилось пропуском к вертикальной социальной мобильности. Школьные методисты призывали учеников: «Хотите иметь право и возможность участвовать в хозяйственном управлении своего коллектива, -научитесь грамоте и счету»19. При этом никаких скидок на возраст ребенка не делалось. Официальный вариант детского письма 1920-1930-х годов оказывался совсем не детским, так как «партийный коллективный» подход требовал от школьника взрослой самоотдачи, но без взрослой рефлексии. Основную роль при этом должна была играть «строго выдержанная коллективная дисциплина», которой следовало учиться «еще в дошкольном возрасте». Обучение письму выступало как владение партийно-идеологическим оружием.
Довоенной советской педагогике удалось оторвать обучение письменной речи от ее глубокого культурного содержания. Ликвидация неграмотности не имела своей целью ликвидацию умственной и духовной необразованности. Обучение созданию и распространению текстов осмыслялось как участие в борьбе советского строя с его вездесущими врагами20. Метафора языка как оружия, а слов и букв - как солдат сохраняется в отечественной школе до сих пор. На протяжении 1920-1930-х годов практика письма была средством формирования императивного самосознания гражданина СССР.
Слабая сохранность источников пока не позволяет с одинаковой степенью уверенности реконструировать все стороны советской практики обучения детей письму. Цикл жизни текстов школьного детства был слишком мал, они плохо хранились. Заметим, что в 1920-1930-е годы педагоги многих стран стремились использовать в обучении и воспитании аналогичные средства организации письменных практик учащихся начальной школы. Различались только идеалы и принципы, которыми они при этом руководствовались. Одни стремились к развитию индивида, приобретающего прак-
тические навыки общения в социуме, другие - к формированию коллективной внутренней речи индивида, звучащей в унисон с официальным дискурсом. Очевидна необходимость комплексного, системного подхода к письменным школьным практикам разных культурных эпох.
Примечания
Neue Fiebel oder Lese- Schreib- und Rechenbuch zum ersten Unterricht der Kinder. Ein Neujahrgeschenk. Nürnberg: Gabriel Nicolaus Kaspe, 1783. S. 6: «Lesen und Schreiben muss mit einander verbunden warden».
Греков Ф.В. Русский наглядный букварь, составленный согласно с требованиями школьной гигиены. Обучение чтению, гражданскому, церковнославянскому письму, рисованию и правописанию. М.: Товарищество И.Д. Сытина, 1908. С. 4. См.: Голант Е, Виссель Е. Будем учиться. Городской букварь для взрослых. 12-е изд. М.; Л.: Госиздат, 1929. С. 36-37.
Обучение грамоте - своего рода инициация. См.: Дорохов П. Как Наталья стала женщиной // Зайковский Б.В., Кривоносова З.А., Перовский Е.И., Сазонова И.Д. На Волге. Третья книга для чтения и работы в городской школе Нижнего Поволжья. М.; Л.: ГИЗ, 1928. С. 286-287.
Сапежко С.М. Методическая программа первоначального обучения (Методика начальной школы). 1-я часть. Киев: Кушнерев и Ко., 1909. С. 79. Шифр хранения: КП2-1791. На обложке тетради не сохранилось указания на порядковый номер класса. НА РАО. Ф. 1. Оп.1. Ед. хр. 242. Л. 36-46об.
В приведенных цитатах были исправлены ошибки в орфографии и синтаксисе. Фридлянд Ф.А., Шалыт Е.Г. Вторая книжка по правописанию / Под ред. А.М. Пешковского. 6-е изд. М.; Л., 1930. С. 91.
Фортунатова Е.Я., Шлегер Л.К. Школа и деревня. Первая книга после букваря для чтения и работы в деревенской школе / Под ред. С.Т. Шацкого. 5-е изд., стереотип. М.; Л.: Госиздат, 1928. С. 65. См. также: Вольберг Ф.Х., Кричевский Л.В. Труд и природа. Рабочая книга для всего 1-го года обучения в городской школе. М.; Л.: Госиздат, 1930. С. 142-143, 150, 163-164. Колас Я. Собр. соч.: В 4 т. М.: Худ. лит., 1952. Т. 4. С. 237.
12 Сапежко С.М. Указ. соч. С. 106.
13 Фортунатова Е.Я., Шлегер Л.К. Указ соч. С. 6. Новые программы единой трудовой школы 1-й степени. 1-4 годы обучения. М.: Работник просвещения, 1924. С. 56-57.
11
15 Показательно, что речь заходит и о групповом контроле деткоров друг над другом (ради их «правильного участия» в газете), и об их сигнализации о «порядках и непорядках». См.: Зайковский Б.В. и др. Указ. соч. С. 189.
16 Цит. по: Васильевский М. Семья и деревня в творчестве школьников // Народный учитель. № 6. 1929. С. 70.
17 См.: Девенишский С. Что такое юнкор? (Новейшие открытия журнала «Юные строители») // Юнкор. 1924. № 3. С. 22.
18 Балакирев А.Н. Становление детского движения в Бурятии (1923-1991). Дис. ... канд. ист. наук. Улан-Удэ, 2006.
19 Методические записки к комплексным программам. I. Труд в школе 1 ступени // Новые программы единой трудовой школы 1-й степени... С. 54.
20 Маркасова Е.В. «Селькор под обстрелом»: стереотипы враждебного окружения и жертвенности в «коммуникационном завоевании» деревни (1920-1930 гг.) // Культура и власть в условиях коммуникационной революции XX века: Форум немецких и российских исследователей / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордю-гова, И. Грабовского. М., 2002. С. 66-88.
