CC BY
37
КОСМОС КУЛЬТУРЫ
Ю.А. Асоян
ПРАКТИКА ИССЛЕДОВАНИЯ КОНЦЕПТОВ: ОТ «КАТЕГОРИЙ КУЛЬТУРЫ»
К «КОНЦЕПТОСФЕРЕ» И «СЕМАНТИКЕ ПОНЯТИЙ»
В данной статье мы будем говорить о ряде изменений в практиках исследования культурных концептов. В основном - об изменениях в подходах отечественного культурологического знания, произошедших за последние двадцать лет. Свое рассмотрение начнем с подхода, ставшего для отечественной культурологии отправным. Речь пойдет об исследовательской практике, основанной на выделении и описании некоего базового перечня категорий культуры. Появление этого подхода прочно связано с «Категориями средневековой культуры» А.Я. Гуревича. Первым изданием книга вышла еще в 1972 г., но ее стимулирующее воздействие особенно проявилось в середине 1980-х годов, когда она была издана вторично. Затем мы перейдем к сформировавшемуся в 90-е годы другому подходу, ориентированному на описание языковых концепто-сфер (термин введен в обиход Д.С. Лихачевым в 1992 г.), а далее -обратимся к подходам, усвоение и применение которых можно наблюдать на протяжении ряда последних лет - подходам, связанным с изучением исторической и когнитивной семантики понятий. Названные подходы мы пытаемся увидеть и осмыслить как звенья одной цепи - формировавшейся некоторое время назад и меняющейся буквально у нас на глазах практики культурологического исследования концептов. Название статьи - от «категорий культуры» к «концептосфере» и «семантике понятий» - призвано подчеркнуть ряд важных изменений этого исследовательского поля.
5
* * *
В «Категориях средневековой культуры» был предложен довольно неожиданный для своего времени подход. Имея целью дать «обобщающий очерк средневековой культуры», показать целостную картину средневекового мировосприятия, автор рассматривает широкий спектр явлений, в которых выражается средневековое представление о пространстве и времени, праве, труде, богатстве... Все это названо категориями средневековой культуры. Надо сказать, что термин категории культуры поначалу воспринимался не без внутреннего напряжения. Было принято и казалось гораздо естественнее говорить о категориях метафизики или категориях фундаментальной научной теории... Выражение категории культуры, и притом средневековой, казалось довольно странным. Оно явно «резало слух» как неподготовленному читателю, так и «философски подкованному» специалисту. В одном из предисловий автор делает характерное заявление о том, что применительно к Средневековью понятие культуры должно быть расширено: оно не может более быть ограничено высотами философской мысли, историей искусства и богословием - в него надо включить спектр самых разнообразных явлений, в том числе и повседневной жизни. Если понять буквально, значит, в содержание категорий культуры включаются повседневность и быт; внерефлексивные в своей основе практики ставятся «на одну доску» с категориями - этими «высшими формами обобщающей рефлексии», как сказали бы профессиональные философы.
В предисловии ко второму (1984) изданию книги А.Я. Гу-ревич пишет: «Реконструкция духовного универсума людей иных эпох и культур - характерная черта современного гуманитарного исследования, в отличие от традиционного. Историей идей, как и историей художественных творений, занимаются очень давно». Однако, продолжает он, читатель «Категорий.» не найдет здесь ни истории идей, ни истории художественных творений, ни истории литературы, искусства или метафизики. «Внимание направлено на изучение не сформулированных явно, не высказанных эксплицитно, не вполне осознанных в культуре умственных установок, общих ориентаций и привычек сознания...» (курсив наш. - Ю.А.). Итак, эти не сформулированные, не высказанные и даже не вполне
6
осознанные ориентации и привычки должны приобрести новое качество - они призваны свидетельствовать о категориях культуры, сформулировать которые берется исследователь. «Мир культуры, - пишет Гуревич в другом месте, - образует в данном обществе и в данную историческую эпоху как бы тот воздух, которым дышат все члены общества, ту невидимую всеобъемлющую среду, в которую они погружены». Воздух и среда культуры - эти метафоры очень важны для целостного подхода к культурной истории, который с успехом реализует автор. Но согласимся, «воздух» и категории культуры, «умонастроения» и строгие дистинкции, обычно предполагаемые категориальным анализом, - для привычного взгляда на вещи таят в себе зерно противоречия...
Отмеченные трудности - далеко не единственные в числе весьма продуктивных «противоречий» «Категорий средневековой культуры». На самом деле использование понятия категории культуры было удачным, оно было вдвойне удачным, поскольку речь шла именно о средневековой культуре, и притом о «таком уровне интеллектуальной жизни, который, - как отмечает сам Гу-ревич, - современные историки обозначают расплывчатым термином "ментальность"». Эту расплывчатую «ментальность» автор подвергает расчленяющей категоризации, выделяет категориальные ячейки «ментальной среды», качественное описание которых позволяет достичь почти невозможного: представить тот самый «воздух культуры» в виде некоего дифференцированного семантического пространства, со своими доминантами и системами связей. «Способ изучения средневековой культуры, применяемый в данной работе, состоит в анализе отдельных ее категорий и в раскрытии их смысла как единой социально-культурной системы»1. «Стремясь уточнить понятие ментальности, я предложил вычленить некоторый набор категорий, образующих картину мира, время-пространство, право, труд, богатство. Этот набор не может быть полным, он в принципе открыт. Дальнейшие исследования. приведут к включению в эту картину мира новых категорий и аспектов. Существенно то, что все эти компоненты теснейшим образом между собой связаны. Находятся во взаимодействии и их нелегко отделить один от другого».2
Во введении к первому изданию «Категорий.» Гуревич приводил слова Ле Гоффа о том, что «к Средним векам необходимо
7
применить адекватные критерии, рассмотреть средневековую культуру в свете ее собственной логики, попробовать понять изнутри». Задача понять изнутри неоднократно повторяется: «Понять культуру прошлого можно только при историческом подходе, только измеряя ее соответствующей меркой. Единого масштаба, под который можно было бы подогнать все цивилизации и эпохи, не существует, как не существует и человека, равного самому себе во все эти эпохи». Любопытно, что ясно сформулированная задача рассмотреть культуру Средневековья в свете ее собственной логики, измерив соответствующей меркой, на сам перечень категорий словно бы не распространяется. И перечень, и порядок развертывания категорий - от «хронотопа» к категориям социальной сферы -оказываются как бы вне требования «понять эпоху в ее собственной логике». Вопрос о средневековых способах категоризации время от времени возникает; раскрывая содержание средневековых представлений, автор говорит об особенностях средневекового мышления, о средневековых способах оперирования понятиями3. И тем не менее: сам список категорий - пространство-время, право, богатство, труд, жизнь, смерть - не содержит ровным счетом ничего средневекового. Перечень категорий едва ли не универсальный, так что может показаться, что «единый масштаб соизмерения различных эпох» - все-таки найден автором...
Конечно, можно было бы возразить, что отмеченная здесь особенность исследовательского подхода попросту неизбежна: «Попробуй-ка опиши средневековую культуру в ее же собственных понятиях, не переводя их на язык современных категорий и классификационных схем». Тем не менее некоторый автоматизм при переводе «тех» категорий в «эти», а «этих» в «те» кажется вполне типичным для практики, связанной с описанием «категорий культуры», и именно поэтому на этом приходится остановиться4. Смысловое содержание средневековых категорий специфично, и автор стремится в полной мере отобразить это своеобразие, в то же время сам перечень категорий определяется классификационными схемами современной культуры. Ясно, что время от времени это должно вызывать определенные затруднения. И действительно, говоря, например, о пространстве как категории средневековой культуры и мировосприятия, А.Я. Гуревич отмечает, что понятия «пространство», в более или менее отвлеченном смысле, Средневе-
8
ковье еще не знает. Такого понятия, пишет он, собственно, и не существовало. «Пространство - spatium, это "протяженность" тела, "промежуток" между телами, или locus - т.е. место, занимаемое телом»... Как отвлеченного понятия пространства еще нет (хотя для исследователей средневековой схоластики, например, это было бы довольно спорное место), тем не менее такая категория культуры фиксируется и раскрывается в целях понимания средневековой картины мира.
Со временем словосочетание «категории культуры» стало чем-то много большим, чем просто обиходным. Стимулирующее воздействие «Категорий средневековой культуры» на отечественное гуманитарное знание невозможно переоценить. Ссылки на эту книгу некоторое время были знаковыми, а порой и вовсе служили элементом распознавания в системе «свой-чужой» (со всеми вытекающими из такого употребления последствиями). Они были характерны не только и не столько для работ историков-медиевистов, в большей степени к «Категориям» обращались те, кто имел к изучению культуры средневековой Европы весьма далекое отношение -литературоведы, философы, искусствоведы, занятые в совсем других, нежели медиевистика, областях. Здесь тоже стали появляться работы, где с большим или меньшим успехом использовался прием выделения и описания некоторого перечня «категорий культуры» (в зависимости от исторической и иной специфики, речь шла, как правило, о пространстве-времени, мире и человеке, социальных категориях). Категории культуры - это понятие было не просто техническим термином культурологических подходов, оно стало едва ли не символом новой веры. Свидетельствовало о выбираемом автором, неважно, будь то историк культуры, востоковед или этнограф, культурологическом направлении исследовательской практики, о том, что автор видит свою задачу в описании «модели» или «картины мира» культуры5.
Необходимо отметить, что понятие о категориях культуры возникло в непосредственной увязке с другим важным понятием гуманитарного знания вообще и культурологии в частности - понятием картины мира. О картинах мира, моделях мира заговорили относительно недавно. Это понятие, хотя оно и является преемником достаточно старого сочетания - «воззрение на мир», «видение мира» - в гуманитарном знании и философии стало обиходным
9
лишь в середине ХХ в.6 Понятие картины мира и его производные (научная картина мира, художественная картина мира, религиозная и даже мифологическая) вошли в язык культурологии в 70-х - начале 80-х годов. Кто ввел в оборот понятие картины мира - сказать достаточно сложно. В культурологическое знание это понятие пришло, судя по всему, сразу по нескольким направлениям - из истории науки, философии и истории культуры. В значительной мере данное понятие было инспирировано философией символических форм Эрнста Кассирера. По Кассиреру, наука, искусство, миф есть самостоятельные формы постижения и символического построения мира. Наряду с научной картиной мира, которая долгое время считалась единственно правильной, а потому достойной исключительного внимания, здесь на равных существуют и другие формы конструирования мира как целого. Это, прежде всего, миф, искусство как особый способ художественного миропостроения7, наука и даже сам язык как особая моделирующая мир структура.
Понятие картины мира и категорий культуры фиксирует важный этап в развитии культурологического знания. «Категории культуры» и «картина мира» - тесно связанные понятия, элементы целостной исследовательской практики 1980-х годов. Однако в 1990-е годы эти понятия уступают место другим терминам, которые были усвоены культурологией и существенно повлияли на содержание ее подходов. Речь идет о таких понятиях, как «концепт» и «концептосфера». В отечественной культурологии эти понятия получили распространение одновременно с публикацией лингво-культурологических исследований Анны Вежбицкой, посвященных «ключевым словам культуры». Вежбицкая яснее других сформулировала ряд теоретических постулатов и методологических требований лингвокультурологии8. Программа была ясно выражена в заглавии одной из ее работ: «Понимание культур через посредство ключевых слов». Культура рассматривается как перечень «концептов», в числе которых Вежбицкая выделяет, с одной стороны, общие всем языкам семантические универсалии, а с другой - культу-роспецифические понятия. Последние вырабатываются в пространстве конкретной культуры и вне ее рамок «не работают» - к иной культурной ситуации неприменимы. Анализ Анны Вежбицкой показывал не только то, что слова для выражения гнева, печали или радости в разных языках имеют неповторимый «вкус». За этими
10
семантическими различиями усматривалась общая мировоззренческая установка иной языковой картины мира...
* * *
В 1990-е годы на смену «категориям культуры» пришел «концепт». Определенная близость этих терминов вполне очевидна. Как и категория культуры, концепт обычно рассматривается как единица ментальной картины мира. На первый взгляд «концепт» (термин этот восходит к лат. сопсер1;ш) значит ровно то же, что и «понятие», однако в культурологической литературе это не совсем так; здесь вводится свое понимание термина, несколько отличающееся от общенаучного. Когда речь заходит об исследовании концептов, первое, что нужно помнить, это то, что концепт отличается от абстрактного понятия (хотя абстрактное понятие может входить в содержание концепта). В концепте гораздо значительней, чем в абстрактном понятии, представлена конкретно-образная составляющая. Термин «концепт» используется в культурологии для описания как национальной, так и исторической ментальности9. По словам В. Красных, концепт тесно связан с неким ассоциативным пространством культуры, из долговременной памяти которого как бы «вытаскиваются» все известные сведения и факты, с данным понятием связанные10. Культурологическое знание использует термин «концепт» для обозначения «культурного понятия-представления». Академик Ю.С. Степанов определяет концепт как «широкое культурное понятие», «сгусток культуры в голове человека». Можно сказать, что концепт - это не абстрактное понятие и не категория а, скорее, понятие-образ, сгущающий в себе определенное «культурное содержание».
Сопоставляя термины «концепт» и «категория культуры», нельзя упустить из виду одного важного отличия. Переход от «категорий культуры» к «концептам», а от «картины мира» к «концеп-тосфере» означал переход к новому языку описания культуры -языку, гораздо более близкому сфере лингвистики. Показательно, что понятие «картина мира» в 1990-е годы потребовало небольшого, но важного уточнения; речь теперь шла о «языковой картине мира». О категориях культуры можно говорить как-то более абстрактно, даже сугубо философски. Концепт предполагает обращение к не-
11
посредственной языковой форме понятия - к «живому» слову. Мы можем говорить о категории пространства в культуре, привлекая для своего анализа самые разные формы и способы пространство-построения - в искусстве, науке, литературе, говорить о социальном и политическом пространстве, о сакральных центрах географического пространства культуры и еще о многом другом. Однако, если речь идет не о категории, а о концепте, это значит, что нам гораздо больше, чем прежде, придется опираться на данные языка, говорить о конкретных лексических единицах, пространственных терминах и словах-понятиях11. Традиционно категории рассматривались как наиболее абстрактные понятия, специальные термины метафизики и науки. Концепты, напротив, гораздо более конкретны, приближены к практике бытовой, разговорной речи, в них значительно полнее представлена не только образная, но и лингвосемио-тическая составляющая.
Лингвистическое смещение от «картины мира» и «категорий культуры» к «концепту» и «концептосфере» трудно было не заметить. Анализ концептов и языковой картины мира стал выдвигаться в число приоритетных направлений; казалось, что «лингвистический поворот», пройденный гуманитарным знанием еще в 60-70-е годы, только теперь, в 1990-е, по настоящему «настиг» отечественную культурологию12. В это время, в начале - середине 1990-х, вышел ряд работ, пролагавших пути новой исследовательской практики. Среди них следует отметить и те, которые сразу же приковали к себе внимание, и те, что оказались менее замеченными. Сам термин «концептосфера», как мы уже отмечали, был предложен в 1992 г. акад. Д.С. Лихачевым. Концептосферу он рассматривал как сферу понятий того или иного языка, тесно связанную с лексическим, словарным запасом. У Лихачева это «концентрат» культурных смыслов каждого национального языка и каждой эпохи. «Термин "концептосфера", - писал он, - вводится мною по типу терминов В.И. Вернадского - "ноосфера", "биосфера" и пр.»13. Хотя Д.С. Лихачев не упоминал здесь имя Ю.М. Лотмана, среди аналогов кон-цептосферы следует назвать, вероятно, и его понятие семиосферы. В 1997 г. вышел объемный «Словарь русской культуры» Ю.С. Сте-панова14. В этой работе он попытался описать концептосферу русской культуры, для этого потребовалось выделить набор «ключе-
12
вых слов» и понятий, которые квалифицировались здесь еще и как константы русской культуры.
Введенное Д.С. Лихачевым понятие концептосферы, несмотря на свою кажущуюся простоту, является весьма значимым для тех, чья исследовательская практика тем или иным образом связана с изучением концептов. Во-первых, понятие концептосферы задает более объемное исследовательское зрение, оно с самого начала прочерчивает некий «горизонт», в который попадает не отдельное понятие, а целостный мир более или менее взаимосвязанных концептов. Исследователь концептов, даже если он занят каким-то очень узким в хронологическом или тематическом отношении предметом, не может останавливаться лишь на одном понятии, не может тянуть монотонную мелодию «истории одного концепта». Если выразить эту мысль метафорически, то можно сказать, что любое культурное понятие никогда не живет изолированно, а только в силовом поле других концептов. Мы имеем дело с «семьями» или «сообществами» концептов. Так, например, обращаясь к истории концепта «культура» в России XIX в., надо принять во внимание целый пучок сложно взаимосвязанных категорий - это не только пара «культура и цивилизация», но и их «полузабытые» русские эквиваленты, такие как «просвещение», «образование», «быт». Характерно, что семантические сдвиги всего в одном понятии приводят к изменениям значений смежных понятий тоже. Возникает своего рода «цепная реакция» изменений, или нечто подобное калейдоскопу, когда одна семантическая «встряска» меняет всю картинку целиком.
Понятие о концептосфере, или культурных концептосферах, хорошо встраивается в разные виды семантических исследований -от культурной семантики текста до исторической и когнитивной семантики. В сфере исследований семантики концептов существует три самостоятельных направления: это историческая, структурная и когнитивная семантика. Историческая семантика - наиболее традиционное и даже старое направление исследований, делающее ставку на отслеживание генезиса и исторических трансформаций анализируемых понятий15. Рядом с исторической семантикой, под влиянием структурального подхода возникла семантика структурная. Важнейшее ее наблюдение состояло в том, что значения формируются как системы отношений. В структурной семантике, в от-
13
личие от исторической, акцент делается на синхронии, а не диахронии. Она нацелена на установление базовых семантических оппозиций и корреляций концептов, а не на анализ тех или иных их исторических смещений. Представители структурной семантики (об этом направлении см.: А.-Ж.Греймас16) склонны скептически относиться к исторической семантике, поскольку последняя не обращается к природе значения, она занята не семантикой как таковой, а только историческими модуляциями семантических отношений, т.е. решает задачи скорее прикладного характера. Впрочем, представляется, что взаимная увязка структурной и исторической семантики для конкретных исследований культурных концептов и возможна, и продуктивна.
Возвращаясь к введенному Лихачевым понятию о концепто-сфере, надо отметить по крайней мере один проблемный момент. Говоря о концептосфере, Лихачев прежде всего имел в виду кон-цептосферу национального языка, понятийный словарь национальной культуры. На сегодняшний день осуществлен целый ряд исследовательских проектов, связанных с описанием этнонациональ-ных концептосфер. Это не только работы Ю.С. Степанова, но и Т.И. Вендиной, В.В. Колесова и др. Защищен ряд диссертационных исследований, посвященных тем или иным этноконцептосферам либо сравнительному анализу каких-то фрагментов национальных концептосфер, например, русской и французской. Самое узкое место почти всех исследований в этой области - это перечни «ключевых слов», составляющих, по мнению авторов, базу той или иной кон-цептосферы. Такие перечни бывают если и не совсем произвольны, то, по крайней мере, недостаточно фундированы. Порой они обосновываются только «языковой интуицией» авторов. К сожалению, до сих пор делается совсем немного работ иного плана - работ, которые были бы посвящены проблеме, представляющей, кажется, исключительный интерес. Речь идет о тематике, связанной с изучением своеобразной «пересадки» тех или иных «готовых» терминов и понятий, а также целых концептосфер, из одной культурной и языковой среды - в другую (когда, например, можно говорить об «усвоении» европейской сферы социальных и политических терминов в языке русской общественной мысли определенного периода17).
Стоит назвать еще один аспект, связанный с использованием понятия «концептосфера». Когда мы улавливаем определенные
14
семантические сдвиги в истории одного концепта, это может быть и любопытно, и важно. Но когда удается проследить параллельные сдвиги в семантике ряда смежных или наоборот, достаточно далеко отстоящих концептов, когда удается выявить закономерность этих семантических изменений, то это ставит концепт-анализ на совершенно другой (набравшись смелости, можно сказать, собственно культурологический) уровень. Кроме того, иногда бывает легче уловить перестройку всего семантического поля, изменения всей концептосферы и, оттолкнувшись от этих наблюдений, идти к истории конкретных понятий. Понятие концептосферы оказывается удобным для анализа культурной семантики концептов. Оно предполагает членение семантического пространства на элементы доминантные и периферийные, на понятия, которые могут относиться к разряду культурных универсалий и культуроспецифических терминов, на то, что можно назвать семантическими константами и переменными, наконец, просто позволяет выделить пучки взаимосвязанных терминов, тем или иным образом локализованные в рамках определенной национальной или исторической концепто-сферы (социосфера, т.е. концепты, тем или иным образом связанные с обозначением социального, сфера современных культуристо-рических понятий, религиозная или художественная концептосфера эпохи).
Не исключено, что упоминание социально-политической, религиозной или художественной концептосферы может показаться кому-то попыткой «наполнить старым вином новые мехи», например, вызовет ассоциации с так называемыми «формами общественного сознания». Такая аналогия выглядит компрометирующе: понятие о формах общественного сознания в системе культурологического знания является, конечно, анахронизмом; больше того, оно всегда располагалось где-то совсем далеко от исследовательских нужд. Понятие о культурных концептосферах (тут, впрочем, тоже предпочтительнее использовать именно множественное число) гораздо более операционально, открыто и лабильно. Выделение тех или иных концептосфер может быть очень вариативным, оно диктуется исследовательской практикой и изучаемыми культурными текстами. Мы говорим о сфере социально-политических, культурно-исторических концептов, о техноконцептосфере и концептосфере, связанной с описанием форм знания и художественного творчества.
15
Тем важнее отметить следующее: если принципы выделения кон-цептосфер учитывают только современные формы тематизации мира и не учитывают то, каким образом осуществляется категоризация знания в конкретно изучаемых нами культурах, то мы вновь возвращаемся к проблеме, обсуждавшейся на примере «Категорий средневековой культуры». Поэтому вопрос заключается в том, будем ли мы стремиться к выделению каких-то универсальных структур или же, наоборот, по возможности эти самые концептосферы специфицировать...
Вспоминается всем известный пример, вычитанный М. Фуко у Борхеса. Тот якобы нашел в средневековой китайской энциклопедии классификацию животных, подразделяющую их на: «принадлежащих императору; бальзамированных; прирученных; молочных поросят; сирен; сказочных; бродячих собак; буйствующих как в безумии; неисчислимых; нарисованных очень тонкой кисточкой на верблюжьей шерсти; только что разбивших кувшин и. издалека кажущихся мухами».18 Вопрос о классификационных схемах мышления восходит к социальной и культурной антропологии начала XX столетия. Одним из первых о примитивных принципах классификации заговорил Э. Дюркгейм; он считал их основанными на социоморфном коде; иными словами, в примитивных принципах классификации Дюркгейм видел отображение социальных структур. Позднее о классификационных схемах мышления говорили К. Леви-Строс, В. Тернер, антропологи-структуралисты, показавшие колоссальное значение бинарных оппозиций. Имя Фуко знаменует сдвиг в способе обсуждения этой темы. В рамках своей археологии знания Фуко изучал классификационные схемы европейского знания. Если раньше материалом анализа классификационных схем мышления служили в основном примитивные культуры, то Фуко решительно перенес эту проблематику в сферу изучения
19 А
вполне современных, исторических культур знания . А это послужило формированию ряда подходов в сфере исторической и когнитивной семантики концептов.
* * *
Прежде чем перейти к разговору об этих новых практиках, стоит отметить одну примечательную особенность исследований,
16
связанных с описанием концептов и концептосфер, которая особенно ярко проявилась в уже упомянутом исследовании акад. Ю.С. Степанова. В заглавии его работы мы встречаем знаковое слово - константы. Предполагается выявление неких неизменных величин, своеобразных стержней русской концептосферы. Вообще переход к анализу концептов, языковых картин мира, сопровождался некоторым ослаблением исторического начала исследований. Нельзя сказать, что анализ языковой картины мира непременно сопровождается отходом от исторического рассмотрения. Существуют работы, где равновесие двух этих составляющих достигнуто. И тем не менее практики лингвистического анализа концептов в той или иной мере ослабляли исторический «посыл» и содержание исследований. Несмотря на заверения в верности историческому методу синхронический подход, можно сказать, возобладал над диахроническим. В «Константах» Степанова план описания концептов исторический; содержание концепта помещено в контекст истории; но исторические метаморфозы лишь оттеняют уже отмеченную константность - неизменность фундаментальных смыслов национальной культуры. Культура описывается не как история и не столько как историческое образование (с акцентом на первом слове). Она конструируется как некое семиотическое пространство, как целостная, внутренне устойчивая и самовоспроизводимая структура, где нас встречает не столько «дух времени», сколько пресловутый «дух народа».
С момента выхода книги акад. Степанова прошло не так много времени - всего десять лет. Между тем исследовательские подходы продолжают меняться. Сегодня можно наблюдать интересную реакцию; тенденцию своеобразного возвращения к приоритетам и модусам историчности, но уже как бы на новом уровне, поскольку культуристорические исследования обогатились практиками «критики языка», логического и лингвистического анализа. Исследования концептов не то чтобы отошли в сторону, скорее, речь должна идти о том, что они активно смещаются в новые области исследовательской практики, и в них соответствующим образом трансформируются. Прежде всего это касается таких областей знания, как новая, а также когнитивная, история понятий. Когнитивная история - такая сфера исследований, интересы которой связаны с изучением исторических систем знания, она пытается от-
17
следить метаморфозы понятийных рядов и систем, обращается к ситуациям появления в структурах знания того или иного времени новых «предметных сфер», незнакомых предшествующим эпохам. Когнитивную историю интересует культурно-историческое содержание познавательных практик, в том числе связанное с появлением одних понятий (терминов, категорий и концептов) и переосмыслением других. Культурная история представлена здесь с точки зрения таких практик, как серия неожиданных или, наоборот, последовательных обнаружений не замечавшихся ранее «понятийных сфер». Сохраняя интерес к истории понятий и категорий культуры, когнитивная история описывает их по-новому, более плотно увязывая логико-лингвистический, исторический и собственно когнитивный аспекты исследования.
Исследованием категорий и концептов как элементов исторически конкретных форм знания занимается и такая область знания как интеллектуальная история. Она возникла на пересечении традиционной истории идей (А. Лавджой) с историей менталь-ности. Интеллектуальные практики она описывает не просто как «замкнутые на себя» системы мысли, а как системы контекстуальные (неразрывно связанные с культурно-историческими обстоятельствами, образующими в том числе и интеллектуальный контекст своего времени), неизбежно ограниченные в своих возможностях тем или иным «интеллектуальным инструментарием», тем или иным ментальным оснащением, которое задается образованием, интеллектуальной практикой времени20. В интеллектуальную оснастку исторически конкретных систем знания включаются характерные для того или иного исторического типа знания системы понятий и категорий. «Часто ведутся споры, - писала А. Вежбицкая, -"отражают" или "формируют" образ мышления слова, заключающие в себе понятийные категории. По-видимому, и то, и другое. Слово и отражает, и стимулирует определенную точку зрения на человеческие действия и события». Категории и термины «представляют собою понятийные орудия, отражающие прошлый опыт общества касательно действий и размышлений о различных вещах. По мере того как общество меняется, указанные орудия могут также видоизменяться или отбрасываться. В этом смысле инвентарь понятийных орудий общества никогда не "детерминирует" его ми-
18
ровоззрение полностью, но оказывает на него вполне определенное и существенное влияние»21.
Появление нового термина часто оказывается дополнительным толчком к актуализации того или иного представления, оно может стать действенным стимулом формирования какого-то теоретического подхода, научной концепции или даже целой области знания. Вместе с тем слово выполняет и противоположную функцию - оно как бы держит понятие в оковах: так бывает в ситуации возникновения нового понятия, для которого еще «не найдено» подходящее имя. Старое, «исчерпавшее себя», слово может не позволить увидеть новую реальность. В этом смысле концептуально-терминологическое наполнение языка той или иной дисциплины имеет колоссальное значение. Смена терминологии производит существенные изменения в мышлении, в точке зрения на предмет. Применительно к физике на это обращал внимание еще А. Пуанкаре, утверждавший, что пока в языке европейской науки не были установлены терминологические различия между «жаром» и «температурой», невозможно было эффективно размышлять о термальных явлениях22. Изобретение нового понятия может оказать решающее воздействие на открытие явления, на обнаружение иного отношения к уже известному. Появление нового термина часто производит стимулирующее, творческое, а то и прямо революционизирующее мысль воздействие. Все эти аспекты изучения категорий и концептов входят в сферу непосредственных интересов интеллектуальной и когнитивной истории.
Еще одна область знания, тесно связанная с изучением категорий и концептов, - это так называемая новая история понятий. Как вспомогательная дисциплина история понятий (немецкая Ве-griffsgescЫchte) существует с XIX в. Но если прежде она лишь описывала исторические метаморфозы отдельных терминов23, то в качестве новой области социогуманитарного знания ставит перед собой гораздо более масштабные задачи. Специальным предметом исследований «новой истории понятий» ее адепты (Р. Козелек и др.) считают формирование аппарата социально-политических теорий. Но это не значит, что их претензии ограничиваются лишь историей политической мысли. Анализ исторических понятий позволяет схватить историческую темпоральность и, значит, проникнуть в самую суть истории24. Ключевой идеей здесь является концепция
19
«переломного времени», приходящегося в Европе на вторую половину XVIII столетия. Прежде социальные понятия описывали фрагментарную реальность общества партикуляристского типа, ориентировались на зону опыта. На рубеже XVIII-XIX вв. ситуация стремительно меняется: социальные понятия переориентируются на горизонт ожиданий, устремляются в будущее, универсализируются. Исследовательские практики в сфере новой истории понятий вырабатывают свою терминологию, призванную не только зафиксировать исторические особенности в содержании тех или иных понятий, но и показать разную направленность того же социально-политического мышления.
В частности, речь идет о различной «тематизации знания». Нужно понимать, что каждое время задается своими вопросами (или темами), на которые оно, собственно, и ищет ответы. Очень важно не путать современные вопросы, обращаемые нами к человеку, обществу и миру, с теми вопросами, которыми задавались люди других эпох. Вопросы, касающиеся отношения «человека и общества», «общества и природы», а также «национальные вопросы», или вопросы, связанные с отношением «общества и государства», «культуры и религии», вопросы «прав человека» и «интересов этнических меньшинств» - все это достаточно современные темы. Мышление, оперирующее категориями «человек - общество -культура», демонстрирует современный способ тематической категоризации знания, имеющий мало общего с формами знания иных эпох. Если мы хотим понять, как тематизируется мир в иных культурах, далеко от нас отстоящих, или достаточно близких, мы для начала должны перестать считать современные и так волнующие нас темы универсальными, равным образом интересовавшими других людей (отсюда невозможность довольно типичного для философов «поиска ответов на волнующие нас вопросы» у «мыслителей прошлого»). Проблема исторической тематизации знания тесно связана с вопросами о классификационных схемах мышления, о способах рубрикации и формах группировки явлений, о принципах категоризации, используемых в исторически конкретных системах знания.
Работы по когнитивной или новой истории понятий представлены у нас пока преимущественно переводами соответствующих западных исследований. Но переводческая и публикаторская
20
деятельность в этом направлении тоже представляется весьма симптоматичной. Начиная со второй половины 1990-х годов был переведен ряд важных работ, затрагивающих проблему когнитивной истории «социального», «национального», а также работ, посвященных исторической семантике ряда других понятийных сфер. Среди работ, в наибольшей степени отвечающих проекту когнитивной истории, стоит назвать исследование Эрика Хобсбаума «Нации и национализм после 1780 года» (СПб.: Алетейя, 1998). Довольно близка ей по проблематике и статья Юргена Хабермаса «Что такое народ?», опубликованная в сборнике политических работ философа . К сожалению, до сих пор не переведены другие значительные работы того же Хабермаса, который одним из первых, еще в начале 1960-х годов, обратился к истории понятия об «общественной сфере» и «общественном мнении»26. До сих пор совсем не представлены на русском языке и работы классика новой истории понятий - Рейнхарда Козелека27. Трудность, связанная с колоссальным объемом его трудов по истории понятий, служит тут лишь частичным оправданием, зато совсем недавно в Петербурге была издана давно ставшая классической работа историка и политического мыслителя К. Шмитта, посвященная истории «диктатуры»28. Эта работа, выполненная уже очень давно, также непосредственно относится к истории понятий.
Среди более новых работ в сфере изучения истории социально-политических понятий весьма значимы исследования П. Бурдье. Так, рассматривая историю понятия государственного суверенитета, Бурдье особенно настаивает на моменте конструирования этого понятия и соответствующей ему реальности. В некотором роде, пишет он, государство есть «выдумка юристов, не только создававших теорию государства, но и одновременно участвовавших в его производстве». Созданная ими политическая философия является не дескриптивной, а продуктивной и предсказательной относительно своего объекта. Изучая труды юристов от Гвичардини до Бодена, исследователи часто отказываются замечать собственно созидательный вклад юридической мысли в зарождение государственных институтов. В распоряжении юриста, подчеркивает автор, содержится не просто ресурс понятий и определений, ему доступен целый арсенал организационных приемов, моделей действия, «капитал решений и прецедентов». Все это вместе позволяет вводи-
21
мым им категориям обрести юридическую санкцию, силу закона. «Следовательно, - говорит Бурдье, - нельзя довольствоваться тем, чтобы брать из анализируемой реальности концепты (например, «суверенитет», «государственный переворот» и т.п.), чтобы использовать их для [объективистского] объяснения той самой реальности, составной частью которой они являются». Но можно изучать концепты как особые социальные практики, рассматривать их как способы конструирования социальных действительностей. В силу практического и инструментального характера этих концептов исследователь может претендовать на нечто большее, чем быть просто историком права в обычном понимании. История юридических концептов становится здесь не только историей понятий, но и особого рода социальной историей.
Схожий замысел сближения интеллектуальной и социальной истории содержал проект новой истории понятий Р. Козелека и его единомышленников. По мнению Скиннера, этот проект столкнулся с той трудностью, что «долгие» истории понятий как таковые невозможны. Нам доступна лишь история использования и употребления тех или иных понятий в спорах...29 Впрочем, надо сказать, что и это уже немало. Несмотря на пессимизм в отношении к «длинным» историям понятий, самому Скиннеру удалось детально проанализировать историю «государства» на протяжении довольно значительного периода - в промежутке между XV и началом XVIII в. Его статья о «государстве», как и работы трех других авторов (Д. Кола, Т. Пулкинен, О. Хархордин), не так давно была помещена в сборнике «Понятие государства в четырех языках», выпущенном факультетом политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге. Авторы прослеживают становление терминологии государства в английском, французском, финском и русском языках. Статья Квентина Скиннера выделяется тем, что хотя и имеет целью описание истории английского the state, по существу выходит далеко за рамки исключительно английской терминологии30. Автор начинает с анализа политико-правовых значений латинского status, прослеживает его трансформации в нескольких литературах Нового времени. Важно, что при скрупулезности историко-филологического анализа всего того, что касается словоупотребления терминов state и stato, работа Скиннера по существу является глубоко теоретичной, автор задается целью
22
показать формирование основных структурных оппозиций госу-дарствоведческого концептуального словаря в XV-XVII вв.: по Скин-неру, это оппозиции государя и правительства, правительства и
общества (или народа), общества (народа) и государства.
* * *
Этим обзором исследовательской литературы в сфере когнитивной истории понятий, изданной в последнее время, можно было бы и закончить. Существует, правда, еще один момент, который неоправданно выпал из нашего рассмотрения. Когнитивную историю понятий мы рассмотрели как одно из направлений исследований, прочно ассоциируемое с именами таких европейских авторов, как Р. Козелек, К. Скиннер, несколько ранее Р. Вильямс. Вместе с тем отчасти, если не во многом, схожие поиски, ориентированные на культурологическое и философское изучение истории понятий, существовали в 80-е годы в нашей стране. Тогда появились труды исследователей, представляющие интерес и сейчас. Так, в начале 1980-х годов вышла книга Пиамы Гайденко «Эволюция понятия науки», в которой анализировались становление и развитие философских программ науки от Античности до XVIII столетия. В 1989 г. появилось еще более знаковое для нас исследование Анатолия Ахутина, посвященное понятию природы в Античности и в Новое время. Также можно назвать ряд других исследований, которые по постановке задач и характеру понимания исследуемых вопросов в значительной степени приближались к тому, что принято называть теперь «когнитивной историей понятий». Для кого-то упомянутое здесь направление исследований покажется не вполне релевантным, поскольку оно слишком прочно ассоциируется с историей науки. В действительности это верно лишь отчасти и в какой-то мере было вынужденным ограничением. Программа исследований, ориентированная на «анализ развивающегося понятия», сформулированная еще в работах Владимира Библера, носила гораздо более всеобъемлющий - культуристорический и культурологический - характер. И это была совсем другая «культурология», чем та, которая сегодня преподается в вузах.
Итак, мы остановились на нескольких подходах, тем или иным образом затрагивающих проблематику исследований кон-
23
цептов, попытались показать определенные изменения в соответствующих исследовательских практиках, произошедшие в конце XX в. Нами была предложена определенная схема, по которой, кажется, развивалось исследование концептов: она включает в себя движение от описания «категорий культуры» к анализу «концепто-сфер» и языковых моделей мира, которая дополняется сдвигом к «когнитивной истории понятий». На первый взгляд предложенная схема может показаться весьма условной. И проблема даже не в том, что она не отражает всего многообразия подходов. Дело в другом: подходы, связанные с описанием категорий и концептов культуры, а также подходы современной когнитивной истории и новой истории понятий представлены здесь как взаимозамещающие, как уступающие место один другому. В действительности же непосредственной взаимной увязки названных исследовательских подходов несколько меньше, чем в «выпрямленной» нами схеме. Тем не менее нам кажется, что это не является лишь произвольной конструкцией. Речь идет об определенных «смещениях» и акцентах социогуманитарного знания, о развитии практик исследования концептов, об осознании «узких мест» тех исследовательских приемов, которые использовались прежде. Можно сказать, что мы имеем дело с некоторым опытом развития определенной исследовательской практики, получающей импульсы своих движенией и трансформации из разных дисциплинарных и предметных сфер -истории культуры, филологии и лингвистики, интеллектуальной истории и истории науки.
Примечания
1. Гуревич А.Я. Избранные труды. Средневековый мир. - М., 1999. - Т. 2. - С. 20.
2. Там же.
3. См.: там же. - С. 91.
4. Полезно сравнить в этом смысле «Категории средневековой культуры» и «Поэтику ранневизантийской литературы» С.С. Аверинцева, где сделан значительный шаг именно в этом направлении - в том, чтобы представить ранне-византийскую эстетику в ее собственных категориях (см.: Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. - М., 1997; 1-е изд. - 1977 г.).
24
5. См., например: Жуковская Н.Л. Категории и символика традиционной культуры монголов. - М., 1988.
6. В 1950 г. была опубликована работа Хайдеггера «Время картины мира», содержащая критику этого понятия (см.: Хайдеггер М. Время картины мира // Хайдеггер М. Время и бытие. - М., 1993).
7. См.: Художественные модели мироздания. - М., 1997. - Т. 1.
8. См., например: Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. - М., 1996; Веж-бицкая А. Семантические универсалии и описание языков / Пер. с англ. А.Д. Шмелева. - М., 1999. - 780 с.
9. См.: Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. -М., 2002; Колесов В.В. Древняя Русь: Наследие в слове. Мир человека. - СПб., 2000; Колесов В.В. Древняя Русь: Наследие в слове. Мир человека. - СПб., 2001.
10. Одно из значений лат. сопсер1и - «зачатие», «рождение» - очень хорошо раскрывает культурологическое толкование концепта. Говоря о концептах, мы всегда пытаемся вскрыть генезис, рождение того или иного понимания явлений действительности. Это не ставшее, застывшее и оформленное абстрактное понятие, а рождающееся понимание-представление.
11. См., например: сборники серии «Логический анализ языка» (Логический анализ языка. Языки пространств. - М., 2000; Логический анализ языка. Языки этики. - М., 2000).
12. В определенной степени так оно и было, поскольку именно на это время приходится пик деятельности по переводу и изданию на русском языке исследователей, тем или иным образом олицетворяющих «лингвистический поворот» гуманитарных наук и философии (Гадамер, Фуко, Деррида).
13. Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка // Русская словесность. От теории словесности к структуре текста: Антология. - М., 1997. - С. 287.
14. Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. - М., 1997.
15. См., например: Бурдах К. Реформация, ренессанс, гуманизм. - М., 2005.
16. Греймас А.-Ж. Стуктурная семантика: Поиск метода. - М., 2004. - 368 с.
17. Пример работы, продвигающей нас наряду со своими специфическими задачами и в этом направлении тоже - книга А.В. Малинова (Малинов А.В. Философия истории в России XVIII в. - СПб., 2003. - 240 с.).
18. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. - СПб., 1992. - С. 28.
19. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. - СПб., 1992; Фуко М. Надзирать и наказывать. - М., 2000; Фуко М. История безумия в классическую эпоху. - СПб., 1997; Фуко М. Нужно защищать общество: Курс лекций, прочитанных в Колеж де Франс в 1975-76 учебном году. - СПб., 2005.
25
20. Понятия интеллектуального инструментария, интеллектуального оснащения имеют свих авторов. Первое ввел в оборот известный теоретик и историк искусства Э. Панофски. Под интеллектуальным инструментарием Панофски подразумевал использование тех или иных слов, символов и понятий, а также излюбленные схемы рассуждения, которые имеются в распоряжении эпохи. Понятие ментального оснащения, ментальной оснастки использовал Л. Февр. Он говорил о том, что ментальная оснастка тех или иных исторических систем знания и образования определяется состоянием языка в плане не только лексики, но и синтаксиса, доступными в тот или иной период времени интеллектуальными средствами. Каждая цивилизация, и более того - каждая эпоха внутри одной цивилизации, полагал Февр, имеет набор выверенных интеллектуальных инструментов. Со временем интеллектуальный инструментарий может подвергнуться существенной порче и искажению, регрессировать или, напротив, усовершенствоваться.
21. Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. - М., 1999. -С. 269. Заметим, что Вежбицкая говорит здесь о культуроспецифических категориях. Между тем данное положение можно было бы отнести и к понятиям, которые сама Вежбицкая не относит к категории культуроспецифичных.
22. Уайт Л. Наука о культуре // Антология исследований культуры. - СПб., 1997. -С. 157.
23. См., например: Бурдах К. Реформация, ренессанс, гуманизм. - М., 2004.
24. Копосов Н.Е. Хватит убивать кошек. Критика социальных наук. - М., 2005. -С. 55.
25. Хабермас Ю. Что такое народ? К политическому самопониманию наук о духе в домартовский период революции 1848 года, на примере Франкфуртского собрания германистов 1846 года // Хабермас Ю. Политические работы. - М., 2005. - С. 189-208.
26. См.: Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit: Untersuchungen zu einer Kategorie der bürgerlichen Gesellschaft. - Neuwied; Berlin, 1971.
27. См.: Koselleсk R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. -Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979. Французское издание: Koselleck R. Futur passé, contribution à la sémantigue des temps historigues. - Paris, 1990.
28. См.: Шмитт К. Диктатура. - СПб., 2005.
29. Context and meaning. Quentin Skinner and his critics. - Oxford, 1988. - P.283.
30. См. также: Skinner Q. The foundation of modern political thought. - L.; N.Y., 1978.
