CC BY
13
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2021. № 1
А.А. Зубов
ПРАГМАТИКА НЕВОЗМОЖНОГО: ЯЗЫК В «ПОСОЛЬСКОМ ГОРОДЕ» ЧАЙНЫ МЬЕВИЛЯ
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова» 119991, Москва, Ленинские горы, 1
В статье исследуется вымышленный, «невозможный» язык в романе современного британского писателя Ч. Мьевиля «Посольский город» (2011), рассказывающем о контакте людей с внеземными существами («ариекаями») и установлении языкового общения между ними. Автор сосредотачивается на эффекте остранения, который этот язык оказывает на читателя. Для анализа «остраняющего» воздействия языка автор обращается к понятию «негативной референции», описанному в работах Кэти Карут и М.Н. Эпштейна. В первой части статьи автор рассматривает модель коммуникации на вымышленном языке. В романе пространством взаимного освоения людьми и ариекаями становится мир интерсубъективного взаимодействия, а не географический ландшафт чужой планеты. Этот мир открывается участникам общения посредством воображения. Во второй части статьи автор сосредотачивается на понятии «негативной референции» и рассматривает его функционирование в романе. Автор анализирует поэтические приемы, с помощью которых Мьевиль подчеркивает символичность, многозначность языка написания романа: автор обращает внимание на значение дневниковой формы романа, на переосмысление конвенций научно-фантастического лексикона, на функции графического изображения вымышленного языка и его звучания. В заключении автор приходит к выводу, что в романе невозможный язык изображается «от обратного»: невозможное указывает на некоторые особенности человеческого, символического языка — и тем самым обозначает границу его репрезентативных возможностей, за которой и начинается невозможное. Опыт невозможного, который предлагает Мьевиль, таким образом, переживается читателем как разрыв между возможностями речевой репрезентации и творческой силой воображения.
Ключевые слова: вымышленный язык; Чайна Мьевиль; негативная референция; телесный мимесис; прагматика литературы; эффект фантастического.
Зубов Артем Александрович — кандидат филологических наук, преподаватель кафедры общей теории словесности (дискурса и коммуникации) филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: artem_zubov@mail.ru).
Настоящая статья посвящена анализу вымышленного, «невозможного» языка в романе современного британского писателя Чайны Мьевиля «Посольский город» (2011). Рассматривая роман в контексте психоаналитической и постколониальной критики, Джозеф Уикланд заключает, что придуманный язык в нем остра-няет читателей для самих себя ("brings out the alien within readers themselves"), позволяет посмотреть на английский язык, на котором роман написан, как на «чужой» [Weakland, 2015: 92]. Цель нашей статьи в том, чтобы проанализировать механизм «остраняющего» эффекта мьевильского языка на читателя. Этот эффект основан на особом типе референции, который в работах Кэти Карут и М.Н. Эп-штейна получил название «негативной референции» («непрямой референции», «референции от обратного»). Читателем романа невозможность языка переживается как разрыв между возможностями речевой репрезентации и творческой силой воображения.
Проект невозможного языка и модель коммуникации. «Посольский город» — наиболее «научно-фантастический» роман в библиографии Мьевиля. Основные темы романа: контакт с внеземными существами («ариекаями»), установление языкового общения с ними и политические и социальные последствия этого взаимодействия.
Для читателя интрига романа связана прежде всего с языком ариекаев (в романе — «Язык»): с тем, как автор раскроет свойства невозможного, «чужого» языка и как изобразит контакт человека с его носителями. Особенность «Посольского города» заключается в том, что в нем Мьевиль связывает проблематику языка с проблематикой воображения: способность к вымыслу и символичность человеческого языка взаимосвязаны. С помощью аналогий, сравнений и метафор мы даем одним предметам разные названия, тем самым обнаруживая новые отношения подобия, — так предметы по-разному раскрывают себя для нас в языке. Наш язык также позволяет давать названия несуществующим вещам, создавать знаки без референтов и играть означающими. Гибкость воображения и гибкость языка взаимообусловлены: через язык мы связываем несвязываемое, создаем новые конфигурации знаков и представлений и по-разному соотносим их с миром.
В основе замысла романа — парадокс: можно ли представить такое условие, которое отменяло бы возможность его представления? Применительно к языку этот вопрос выглядит следующим образом: можно ли придумать такой язык, который отменял бы возможность его придумывания? Модель подобного языка Мьевиль заимствует из эссе В. Беньямина «О языке вообще и о языке человека»1. Бенья-
1 Цитата из этой статьи служит эпиграфом к роману: «Слово должно значить что-то (кроме себя самого) ».
мин противопоставляет инструментальный, «буржуазный» взгляд на язык, согласно которому «слово относится к вещи случайным образом ... оно есть знак вещей, установленный некоей конвенцией», «мистической теории», утверждающей, что «слово как таковое есть сущность вещи» [Беньямин, 2012: 18]. Ученый выстраивает символическую хронологию, в которой «райский» язык принадлежит мифологическому прошлому, когда древние жрецы и шаманы обладали способностью находить в мире магические подобия, соотносить знаки и явления на основании их сущностных свойств, а не конвенции. Напротив, в истории, как мы ее знаем, человек в языке оставляет «непосредственность в сообщении конкретного» и впадает в «бездну опосредования всякого сообщения, слова как средства, суетного слова, в бездну болтовни» [там же: 22].
Язык ариекаев — это беньяминовский «райский» язык воплощенного слова. Он несимволический, в нем нет полисемии. Как следствие, ариекаи не могут лгать, у них нет литературы и письменности, им непонятна идея вымысла. У них нет развитого воображения — они не способны представить то, чего нет, и не могут это назвать. Лингвистически Язык не так сложен, первые поселенцы сумели быстро составить словари и грамматики. Однако теоретическое освоение Языка не привело к коммуникации: для ариекаев звуки, произносимые на их языке не ими, воспринимались как бессмысленный шум. Так же безуспешны были попытки дать им прослушать записи их собственных голосов. По словам одного из персонажей, лингвиста Скайла, для ариекаев «звуки не служат хранилищем смыслов» (75),
«Их язык, как и все остальные в мире, складывается из упорядоченных шумов, но каждое слово для них — как воронка. Для нас каждое слово имеет свой смысл, а для них слово — это отверстие. Дверь, сквозь которую можно увидеть означаемое, то есть мысль, связанную с ним. <...> Они не могут учить другие языки, потому что неспособны даже помыслить об их существовании, равно как и о том, что шумы, которые мы производим, — это слова. Хозяин [ариекай] понимает лишь то, что сказано на его Языке осознанно, кем-то, у кого есть мозг» (76)2.
Проблема коммуникации между людьми и ариекаями заключалась не в самом языке, а в особых условиях существования в мире и восприятия мира, которые ариекаи могли друг другу транслировать посредством языка, но которые для людей были непостижимы.
Люди и ариекаи обитают в одном физическом пространстве, их жизни синхронизированы, они достигают видимости взаимопони-
2 Здесь и далее ссылки на страницы романа даются в скобках по русскоязычному изданию [Мьевиль, 2017].
мания, но они существуют в разных социокогнитивных измерениях. Мир ариекаев — это мир вечных сущностей, в романе он называется «иммер» (immer, нем. «всегда»). Ему противопоставлено пространство обыденного, повседневного — manchmal (нем. «иногда»). Главная героиня, Ависа, объясняет:
«Пространство иммера не совпадает с измерениями обыденного, с тем миром, в котором мы живем. Самое точное, что можно о нем сказать, это что иммер подстилает нашу действительность или покрывает ее, пропитывает, служит основой, соотносится с ней, как язык с речью» (42), «[исторически было] три разных "иногда". Но под ними, или вокруг них, или где там еще, был только один иммер, одно единственное "всегда"» (46—47).
Роман рассказывает о катастрофе, приведшей к разрушению границы между этими мирами, но также обусловившей возможность полноценного контакта между людьми и ариекаями.
Изображаемая в романе модель коммуникации близка феноменологической. В проекте Мьевиля именно воображение, стоящее за языком, а не сам Язык, служит «медиумом контакта». Не географический или экологический ландшафт чужой планеты, а мир интерсубъективного взаимодействия, который открывается говорящим посредством воображения, становится пространством взаимного освоения людьми и ариекаями. В изображении Мьевиля это сложный и драматичный процесс: «истинному» (взаимо-остраняющему) контакту двух сознаний, в полной мере осознающих «чужесть» друг друга, предшествует контакт «ложный».
Единственные, кто может не только понимать Язык, но также общаться на нем с ариекаями, — это «послы», представители искусственно выведенного социо-биологического класса. Посол — это два человеческих сознания и два тела, которые способны «убедить ариекаев в том, что звуки, которые они производят, — не просто шум», они могут изобразить «единый мозг за фасадом звуков» (79). При этом послы сами «не понимают, что делают» (103), — они повторяют звуки Языка, «настолько близко воспроизводя единое сознание, что оно... понятно ариекаям» (81). Разгадка этой основанной на непонимании видимости понимания в словах Скайла:
«Ариекаи думают, что слышат один мозг, но это не так. Похоже, что мы можем говорить с ними лишь благодаря обоюдному заблуждению. То, что мы называем их словами, на самом деле не слова: ведь они ничего не означают. А то, что они считают нашим разумом, на самом деле вовсе не разум» (114—115).
В общении люди и ариекаи уподобляют себе друг друга — это «ложный» контакт, основанный на самообмане. В нем «я» взаимо-
действует с «другим» не как с «другим», а как с проекцией себя — в обход различий, которые, будь они признаны, сделали бы общение невозможным.
Один из способов уподобления людей себе, к которому прибегают ариекаи, —«воязыковление», превращение человека в стилистическую фигуру Языка. Для передачи смыслов о предметах и явлениях, которых нет в доступном окружении, ариекаи создают «сравнения»: они инсценируют события и ситуации, которые не происходили, но которые им нужны для передачи определенного сообщения. В детстве Ависа подверглась «диссоциации», она была превращена в стилистическую фигуру: «Одна человеческая девочка, которая, превозмогая боль, съела то, что ей дали, в комнате, предназначенной для еды, где давно никто не ел» (35).
В речи этим сравнением «пользуются с некоторой долей удивления и иронии, когда хотят выразить обиду и подчинение судьбе» (36). По сюжету ариекаи постигают многозначность человеческого языка и начинают осознавать, что сравнения могут обозначать разные явления, т.е. по функциям приближаются к метафоре:
«Когда мы говорим о говорении, большинство из нас как та девочка, которая съела то, что ей дали. Но с ней мы можем выбирать, что мы говорим», — поясняет один из ариекаев. Ависа комментирует это рассуждение:
«В основном мое сравнение использовали, когда хотели сказать, что приходится обходиться тем, что есть. Испанская Танцовщица [прозвище ариекая] и его друзья каким-то странным риторическим вывертом, переносом ударение с одного слога на другой умудрились передать мною потенциальную перемену. В этом был особый шик, от которого Хозяева приходили в экстаз» (163).
Ариекаи прибегают к человеко-сравнениям для сообщения новых смыслов:
«До нас они не могли говорить и про брюки, и про пустолеты, но теперь они находят способы» (267).
Этот естественный и медленный процесс адаптации к другой концептуальной модели прерывается агрессивным вмешательством нового посла из метрополии. На встрече с ним ариекаи впервые по-настоящему переживают многозначность, сталкиваются с радикально «чужим» сознанием. Многозначность действует на них как наркотик, они «воспринимали ее как головокружительную невозможность, как облеченную в слова мысль, которую нельзя помыслить» (182), она одурманивает, вызывает зависимость и в итоге сводит с ума. Это «истинный» контакт, после которого самообман
уже невозможен и который приводит к политическому кризису и революции. На социокогнитивном уровне революция означает отказ от онтологии и признание ариекаями феноменологической множественности миров. В итоге те из ариекаев, которые оказываются готовыми приять революцию, совершают символический исход из «иммера» и оставляют свое райское состояние. Однако для Мьевиля этот сюжет не становится историей о колонизаторском порабощении — напротив, ариекаи, осваивая человеческий язык, в свою очередь трансформируют его и создают для него новые формы.
Парадокс подражания. Повествование в романе ведется от лица Ависы, которая, хотя и является фигурой Языка, сама на нем говорить не может. Язык всегда дистанцирован от читателя, который никогда не становится непосредственным участником общения на ариекайском. Тем не менее читатель узнает массу подробностей о нем, в особенности благодаря Скайлу, который предлагает исчерпывающее описание Языка в терминах человеческой лингвистики. В знаковой структуре текста эта модель ариекайского функционирует как фантастическая условность. С точки зрения репрезентации Язык иллюстрирует базовый для этого типа условности парадокс, в котором сосуществуют означающее и отсутствующий референт [Лотман, 2002: 200—202; Лахманн, 2009: 73]. Однако с точки зрения воображаемого референта (продукта авторского вымысла — Языка) модель Скайла не является адекватной: несимволический язык может быть описан средствами символического языка, но обратный перевод уже невозможен, так как в несимволическом языке слова репрезентируют только сами себя, то есть сущности. Таким образом, читатель имеет дело с референтом, у которого нет адекватной речевой репрезентации.
Этот тип референции Эпштейн предложил называть «негативной референцией». В работах Кэти Карут термин «непрямая референция» используется для анализа травматического опыта: травма указывает на свою причину, которая, однако, для человека непредставима, так как стерта из памяти [Caruth, 1996: 12]. Развивая мысль Карут, Эпштейн пишет:
«...негативная референция не воспроизводит реальности посредством достоверных образов, но указывает на непредставимое, немыслимое, нечувствуемое. <...> травма, с одной стороны, прерывает процесс отсылки к реальности, делает невозможным прямое ее восприятие, но, с другой стороны, вводит в действие отрицательную референцию, свидетельствуя о том катастрофическом, чрезмерном опыте, который разрушает саму предпосылку опыта» [Эпштейн, 2017: 186-187; см. также: Epstein, 2007].
Негативная референция подчеркивает призрачность, «фантом-ность» речевой репрезентации Языка в романе: дело не только в том, что ариекайский — выдуманный язык, т.е. у него нет реального референта, но и в том, что плод авторской фантазии не может быть в полной мере передан человеческим языком. Очевидно, что писатель может вообразить нечто невыразимое — но как передать свой замысел читателю посредством языка? Как заставить язык репрезентировать то, что он репрезентировать не может, так, чтобы читатель разделил с автором опыт невозможного?
Мьевиль систематически напоминает нам о символичности, условности языка романа — и, значит, о глубинных различиях между человеческим и ариекайским языками: именно символичность языка позволяет придумать несуществующий язык и сделать его предметом литературного вымысла, она же позволяет читателю этот вымысел воспринять. Роман написан в форме личного документа — дневника Ависы. Ее цель — изложить «подлинную историю», рассказать о событиях, как они происходили на самом деле. Но Ависа теряет контроль над языком и повествованием:
«История, которую я рассказываю, подлинная, но ведь я ее рассказываю, и это приводит к определенным последствиям (182)».
«Признаю свое поражение. Я пыталась придать этим событиям некую структуру. Я просто не знаю, как это произошло. Может, причина в том, что я была недостаточно внимательна, или в том, что это случилось на самом деле, но почему-то мой рассказ не хочет становиться таким, каким я хочу его написать (201)».
В языке Ависы слова означают что-то еще, помимо своего буквального смысла. Как следствие, ее (и автора — Мьевиля) рассказ о событиях означает и сам себя, и является развернутым художественным тропом, метафорой чего-то другого, — возможно, человеческой межкультурной коммуникации, но, может, и нет, ведь конструируемые читателем смыслы могут быть самыми разнообразными.
На макроуровне роман Мьевиля представляет собой рефлексию о конвенциях языка научной фантастики — жанра, связь с которым (с жанровым «мега-текстом») является для автора важной составляющей его писательской идентичности. Вместо привычного лексикона Мьевиль использует авторские неологизмы: «автомы» и «устройства тюрингского производства» (вместо знакомых «роботов» или «андроидов»), «миабы» и «пустолеты» (вместо «космических кораблей» или «ракет») и т.д. Эти неологизмы понятны персонажам вымышленного мира, но их «странность» очевидна для читателя: они «остраняют» конвенции научно-фантастического языка и подчеркивают многозначность языка, на котором роман
написан. Одно и то же явление, пускай даже воображаемое, существующее в жанровом «мега-тексте», может обозначаться разными словами, причем синонимия не препятствует пониманию текста читателем.
Условность языка демонстрируется также на уровне его чувственного восприятия. В историях о вымышленных языках графическое изображение языка, которое также функционирует как фонетическая запись, служит для создания «эффекта фантастического»3. Речевые репрезентации, помимо того, что они отсылают к реальным или воображаемым референтам, также имеют коммуникативную функцию — они обусловливают возможность подражания между словом и телом, текстом и читателем. По словам С.Н. Зенкина, одна из форм «телесного подражания» в литературе — это рефлекторный мимесис, «различные формы речевого подражания, связанные с дыханием, мимикой и другими телесными процессами» [Зенкин, 2018: 293—294, курсив авторский]. Предметом подражания в литературе, то есть тем телом, «чьи перцептивные, моторные, нервные и прочие процессы имитируются структурой текста», является сам текст: «...текст в целом подобен живому, подвижному телу» [там же: 295]. В «теле текста» читатель подражает непосредственно языку, точнее, его материальной составляющей, в которой на первый план выходит контактоустанавливающая (эстетическая) функция, а не референ-тивная, отсылающая [Венедиктова, 2017].
Звучание вымышленного языка, переданное графически, воспринимается как «след» иного мира. «Чуждость» мира обозначается не семиотически — на основании конвенции, а посредством чувственного, миметического подобия: в странном звучании слов «чужая» сущность другого мира воплощена. По немногим примерам из ариекайского, которые воспроизводит Мьевиль в романе, можно составить представление о звучании этого языка4. И хотя приводимые автором фразы демонстрируют «чужесть» ариекайского, будучи произнесенными читателем (вслух или «про себя»), они сразу же перестают принадлежать Языку и становятся человеческими — не имеющими сущностей означающими без референта, условностями. В читательском исполнении эти фразы не могут функционировать так же, как в исполнении ариекаев. «Чужая» сущность фраз воспринимается как намек, как смутное переживание другого мира. Если бы для читателя эти фразы все-таки имели сущностную природу, то
3 Обзор приемов создания этого эффекта в отношении вымышленных языков см. в: [СИеупе, 2008].
4 См., к примеру, фразу на ариекайском: «Сухайль каи шу / шура сухайль», которая переводится как «Очень приятно видеть вас у нас, мы рады, что вы пришли» (294).
он был бы уже не человеком, а «чужим». Но тогда роман как рассказ о несуществующем был бы для такого читателя непостижим, так как «чужие», ариекаи, не способны воспринять вымысел5.
Невозможное улавливается читателем не в конкретных речевых репрезентациях (которые условны) и не в звучании «чужого» языка (которое лишь намекает, но не воплощает иное), а в том, что «проглядывает» между словами и звуками: «... смысловая связь, "проглядывающая" сквозь звуки предложения, представляет собой основание, из которого только и может мгновенно быть услышано молниеносное подобие звучания», — пишет Беньямин в «Учении о подобии» [Беньямин, 2012: 169]. Опыт невозможного, который предлагает читателям Мьевиль, основан на чувственном подобии тому, что язык репрезентировать не способен. Этот опыт сродни «фантомной боли», он изображается «от обратного»: невозможное указывает на особенности человеческого языка (символичность, многозначность, условность) — и тем самым обозначает границу его репрезентативных возможностей, за которой и начинается невозможное.
Список литературы
1. Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М., 2012.
2. Венедиктова Т. На глаз и на ощупь: Визуальные аттракторы в «Моби Дике» Германа Мелвилла // НЛО. № 4 (146), 2017. С. 98-103.
3. Зенкин С. Теория литературы: проблемы и результаты. М., 2018.
4. Лахманн Р. Дискурсы фантастического. М., 2009.
5. Лотман Ю.М. Заметки о структуре художественного текста [1971] // Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 196-202.
6. Мьевиль Ч. Посольский город / Пер. с англ. Н.В. Екимовой. М., 2017.
7. Стоквелл П. Когнитивистика невозможных языков // Вестн. Моск. унта. Сер. 9. Филология. 2021. № 1. С. 170-180.
8. Эпштейн М.Н. Проективный словарь гуманитарных наук. М., 2017.
9. Caruth C. Unclaimed Experience: Trauma, Narrative, and History. Baltimore, 1996.
10. Cheyne R. Created Languages in Science Fiction // Science Fiction Studies. Vol. 35, № 3, 2008. P. 386-403.
5 Роман Мьевиля интересно сопоставить с другим произведением о вымышленном языке — рассказом Теда Чана «История твоей жизни». Чан придумывает пришельцев, которые не различают времена ни в языке, ни в реальности. В отличие от Мьевиля, Чан «расколдовывает» язык для читателя: героиня рассказа, и вместе с ней читатель, осваивает язык и испытывает на себе его «нечеловеческое» воздействие. Мьевиль же позволяет читателю испытать невозможное как таковое. О произведениях Чана и Мьевиля в контексте историй о вымышленных языках см. в статье Питера Стоквелла в этом же номере журнала: [Стоквелл, 2021].
11. Epstein M. Between Humanity and Human Beings: Information Trauma and the Evolution of the Species // Common Knowledge. Vol. 13, № 1, 2007. P. 18-32.
12. Weakland J.P. "Forked Tongues": Languages of Estrangement in China Miéville's Embassytown // Science Fiction Studies. Vol. 42, № 1, 2015. P. 78-98.
Artem Zubov
PRAGMATICS OF THE IMPOSSIBLE:
LANGUAGE IN CHINA MIEVILLE'S EMBASSYTOWN
Lomonosov Moscow State University
ILeninskie Gori, Moscow, 119991
The article investigates the invented, impossible language in China Midville's novel Embassytown (2011), a story about a contact of humans with extraterrestrial beings (Ariekai) and how they established linguistic communication with each other. It focuses on the estrangement effect which the language of Ariekai has on the reader. It uses the notion of negative reference which was described in the works by Cathy Caruth and Michael Epstein. The first part of the article analyses the model of communication of the invented language and finds its phenomenological foundation. The world of intersubjective interaction which opens to the participants of communication by the means of their imagination becomes the space of mutual exploration by humans and the Ariekai. The second part focuses on the idea of negative reference, it discusses its functions in the novel and analyses poetic techniques that highlight symbolic and polysemic nature of the novel's language: the main heroine's diary as a narrative frame ofthe novel, Midville's reinterpretation of the conventions of science-fictional lexicon, graphic representations of the invented, "alien" language and its sounding. The paper shows that the impossible language receives a reverse representation: the impossible indicates several features of human, symbolic language — and thus, delineates the limits of its representational capabilities beyond which the impossible dwells. Therefore, the impossible offered by Midville is experienced by the reader as a gap between the representational power of language and the artistic power of imagination.
Key words: invented language; China Midville; negative reference; body mimesis; literary pragmatics; effect of the fantastic.
About the author: Artem Zubov — PhD in Philology, Faculty of Philology, Department for Discourse and Communication Studies, Lomonosov Moscow State University (e-mail: artem_zubov@mail.ru).
References
1. Benjamin W. Uchenie opodobii. Mediaesteticheskieproizvedeniia [Doctrine of
the Similar. Works on Media Aesthetics]. Moscow, RGGUPubl, 2012. 288 p.
(In Russ.)
2. Venediktova T. Na glaz i na oshchup': Vizual'nye attraktory v "Mobi Dike" Germana Melvilla [By Eye and by Touch: Visual Attractors in Herman Melville's Moby Dick]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2017, № 4 (146), pp. 98-103. (In Russ.)
3. Zenkin S. Teoriia literatury: problemy i rezul'taty [Theory of Literature: Problems and Results]. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie Publ., 2018. 368 p. (In Russ.)
4. Lachmann R. Diskursy fantasticheskogo [Discourses of the Fantastic]. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie Publ., 2009. 384 p. (In Russ.)
5. Lotman Iu.M. Zametki o strukture khudozhestvennogo teksta [The Structure of the Artistic Text]. Istoriia i tipologiia russkoi kul'tury [History and Typology of Russian Culture]. Saint Petersburg, Iskusstvo — SPB Publ., 2002, pp. 196-202. (In Russ.)
6. Midville Ch. Posol'skiigorod [Embassytown]. Moscow, Izdatel'stvo "E"Publ., 2017. 480 p. (In Russ.)
7. Stockwell P. Kognitivistika nevozmozhnykh iazykov [The Cognition of Impossible Languages]. Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriia 9. Filologiia [Moscow State University Bulletin. Series 9. Philology], 2021, № 1, pp. 170180. (In Russ.)
8. Epstein M.N. Proektivnyi slovar'gumanitarnykh nauk [A Predictionary of the Humanities]. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie Publ., 2017. 616 p. (In Russ.)
9. Caruth C. Unclaimed Experience: Trauma, Narrative, and History. Baltimore, The John Hopkins University Press, 1996. X, 154 p.
10. Cheyne R. Created Languages in Science Fiction. Science Fiction Studies, 2008, Vol. 35, № 3, pp. 386-403.
11. Epstein M. Between Humanity and Human Beings: Information Trauma and the Evolution of the Species. Common Knowledge, 2007, № 13 (1), pp. 18-32.
12. Weakland J.P. "Forked Tongues": Languages of Estrangement in China Midville's Embassytown. Science Fiction Studies, 2015, Vol. 42, № 1, pp. 78-98.
