CC BY
23
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2020. № 1
Т.Д. Венедиктова, А.В. Логутов
ПРАГМАТИКА И МЕДИОЛОГИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ТЕКСТА
Федеральное государственное бюджетное учреждение высшего образования
«Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»
119991, Москва, Ленинские горы, 1
Очерчиваются возможности использования прагматического и медио-логического подхода в рамках современной филологической теории литературного текста. В условиях развития новых технологий и связанных с ним форм опосредования культурной коммуникации развиваемая многочисленными теоретиками последних полутора столетий идея речи как действия становится особенно плодотворной. Динамическая связь текста и контекста, очевидная для современной гуманитаристики вообще, оказывается в центре внимания прагматики и медиологии как возможных подходов к анализу литературного текста. Исторически литература была первой художественной практикой, чьи артефакты стали тиражироваться. Она первой испытала на себе этот модус взаимодействия с широкой публикой и во многом определила то, каким образом эстетический опыт передавался в таких наследовавших ей технологиях, как фотография, кинематограф и интернет. С XVI по XIX в. функцию донесения информации до широкой аудитории монопольно выполняло печатное слово, но с тех пор положение изменилось. Новые медиа создают почву для формирования разнообразных сообществ, и публика все активнее вторгается в эстетическое поле, не ограничиваясь пассивностью потребления. В интересах грамотной историзации этих процессов особенно важно расширить границы компетенций литературоведа, сократив разрыв между установками, порожденными «программным» сосредоточением на материале прошлого, и логиками, задаваемыми современными коммуникативными технологиями. Разговор о новых коммуникативных контекстах неизбежно приводит к вопросу о переосмыслении роли филологической науки, так как именно филологи впервые начали изучать массовую коммуникацию в контексте эстетического опыта.
Ключевые слова: литература; медиа; прагматика; филология; методология.
Венедиктова Татьяна Дмитриевна — доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой общей теории словесности филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: [email protected]).
Логутов Андрей Владимирович — кандидат филологических наук, доцент кафедры общей теории словесности филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: [email protected]).
Задача статьи — очертить новые области и возможности развития, которые открывает перед литературоведением освоение относительно новых аналитических «оптик» — прагматической и медиологической. Обе предполагают изучение текста в аспекте деятельности, связанной с его производством и восприятием, трансляцией и переработкой. Мексиканский поэт Октавио Пас определяет литературу как «сеть отношений или коммуникаций, систему взаимообмена воздействиями, в которой участвуют авторы, читатели и произведения» [Paz, 1987: 218]. По ходу этих коммуникативных процессов происходит конструирование и ревизия представлений о субъектности, об эстетических ценностях, о культурных порядках и о социальных иерархиях, — и на них также (а не только на собственно тексты) распространяется внимание исследователя. В результате формируется междисциплинарное проблемное поле — относительно новое и активно осваиваемое отечественной филологией. Тем важнее поставить вопросы:
- как и почему это поле сформировалось и в каком направлении развивается?
- как в нем уже проявила и еще может проявить себя наука о литературе?
- с какими вызовами при этом сталкивается литературоведение как профессия и академическая специализация?
Переживание жизни как потока перемен считается характерной чертой современности и связывается (справедливо) с обновлением медиа, нарастающей интенсивностью коммуникаций. Дистанция между возникновением алфавитного письма и изобретением печатного станка измерялась тысячелетиями, между началом распространения печати и появлением электрической связи протекли сотни лет, между появлением всемирной сети и распространением смартфонов — всего около десятка. Не удивительно, что интерес «к моментам порождения и изменения» в культуре [Бахманн-Медик, 2017: 122] и проблематика творческой адаптации к новизне определяют сегодня вектор развития социальных и гуманитарных наук.
По-своему чутко к изменчивости жизни и искусство: литература настойчиво раздвигает рамки представлений о себе, экспериментирует, включая в свою орбиту и нехудожественные тексты («нон-фикшн)», и популярную беллетристику, и «сетературу». Культурный ландшафт в целом определяется нарастающей неопределенностью границ между фикциональным и документальным, текстовым и нетекстовым, высоким и массовым, искусством и не-искусством. Тем заметнее склонность академического литературоведения охранительно относиться к границам того, что подлежит исследованию как «серьезный предмет», — отгораживаясь как раз от тех областей
производства и потребления словесности, где проходит сегодня передний край литературного эксперимента. Авангардистский поиск как никогда тесно связан с массовой коммуникацией, где текстовый канал функционирует в условиях активной взаимодополнительности с технологиями электронно-экранной культуры, — именно здесь возникают новые, как правило, спорные формы творчества. Симптоматично, что Нобелевские премии по литературе присуждались в последние годы за журналистику (Светлана Алексиевич) или песню (Боб Дилан), что частью культурных экспертов приветствовалось, а другую часть застало «врасплох». Очевидно, что достойной альтернативой и приветствиям, и сетованиям была бы реакция аналитическая, но как раз она маловероятна в отсутствие адекватной методологии.
Преобразование культурных функций и способов функционирования литературы происходит явочным порядком, помимо чьих-либо желаний и предпочтений, и порождает множество вопросов. Что происходит с художественным текстом под влиянием импульсов медиализации и глобализации, сообщающих ему небывалую прежде мобильность, вариативность, трансформируемость? Имеют ли отношение к литературе в «нормальном» ее понимании упомянутые документалистика и песня, фото-, кинороман, комикс, телесериал? Какими средствами исследовать эти и другие гибридные формы? Считать ли проблематику таких исследований маргинальной, а то и вовсе посторонней литературоведению, или... в каком-то смысле и как ни странно — ключевой? Второй ответ кажется контринтуитивным, а первый оправдывает отсутствие интереса к новому материалу ссылкой на непреложность дисциплинарных границ. В конце концов, у литературоведа довольно и традиционных забот, связанных с концептуализацией литературного процесса и историческим его описанием.
Природа исторического знания, однако, не сводится к описанию прошлого, но предполагает осмысление изменчивости общества и культуры, а это невозможно без рефлексивной соотнесенности прошлого с настоящим, т.е. полноценного освоения проблемной ситуации, описанной выше.
Необходимость прагматики: методологический вектор
Вторая половина ХХ в. в науке отмечена «поворотом», который обозначается как «прагматический (pragmatic)», «культурный (cultural)», «практический (practical)», «контекстный (contextual)» или «перформативный (performative)». Подразумевается в любом случае последовательное рассмотрение объекта исследования сквозь
призмы «деятельности», «опыта», «коммуникации». Иначе: фокусировка внимания не на статичной, самодостаточной структуре, а на процессе, предполагающем участников, контекст и непрестанную динамику.
Методологический сдвиг связан с продуктивной самокритикой структурализма. Продолжая заниматься семиотическими практиками, постструктуралистская теория сосредоточилась на деятель-ностной природе коммуникативных процессов. При этом оказались по-новому востребованы те направления научной мысли прошлого, что исследовали роль субъекта в познании, общении, смыслопорож-дении такие, как прагматизм Дж. Дьюи и близкие ему представления позднего Л. Витгенштейна, диалогика М. Бахтина, инсайты русских формалистов о «динамической форме», наблюдения аналитической философии над способами «производить действия при помощи слов». Речевой акт, речевой жанр, дискурс, — начиная с 1970-х годов эти категории все шире и последовательнее входят в арсенал филологии (больше лингвистики, чем литературоведения), культурологии, антропологии, социологии.
Ключевую роль в методологической перестройке сыграла идея контекста. «Когда и если знание понимается процессуально, как практика, контекст становится перформативным, диалогическим и интерактивным» [The Problem of Context, 1999: 33]. Контекст, воспринимавшийся прежде как стабильная и стабилизирующая рамка, теперь осознается как пространство, предполагающее активность интерпретационного выбора. Контекст включает толщу «неявного», не артикулируемого знания-опыта, он проникнут множественными связями и потому часто оказывается неожиданен в своем составе. Контекст не столько отражается в тексте, сколько «разыгрывается», и смысл текстового явления не определяется изнутри, однако и не детерминируется извне, не исчерпывается предполагаемым замыслом автора-адресанта и не сводится к совокупности уже предложенных прочтений. Текст можно использовать как инструмент понимания контекста, и наоборот, выстраивая в познавательных целях самые разные их «констелляции». Наконец, не только можно, но и нужно задавать далекой культуре вопросы, которые она никогда не сформировала бы сама и таким образом находить новые ракурсы для рассмотрения культуры собственной.
С самого начала анализ речи как деятельности предполагал двойственную направленность: на динамику смыслообразования, которая обнаруживает себя в структурах речи, и на обусловленность речи ситуациями общения. В прагматической оптике речь предстает чем-то вроде высокочувствительной мембраны, проводящей импульсы изнутри индивидуальной психики в социальное про-
странство, но также и в противоположном направлении, — что дает возможность аналитику удерживать в едином фокусе когнитивный, социокультурный и языковой факторы. В русле этой методологии формируются сложные междисциплинарные альянсы и уже благодаря этим альянсам происходят инновационные прорывы — даже в очень традиционных областях знания, таких, например, как история идей1.
Что до науки о литературе, то в процессе, описанном ранее, она участвовала парадоксальным образом. Теория литературы была едва ли не главным двигателем сначала структуралистской, а потом и постструктуралистской мысли. Именно взаимодействию с литературной теорией новейшие направления социогуманитарной мысли во многом обязаны сосредоточенностью на субъекте, чуткостью к дискурсу (коммуникативно-речевой природе социальных и когнитивных процессов), навыками работы с виртуальным и экспрессивным измерением опыта (воображением и «воображаемым», наррацией, образностью, фигуративностью, перформативным потенциалом речи). Однако само литературоведение после того, как в нем к 1980-м годам иссякла энергия теоретического «бума», пришло в некоторую растерянность: пространство, где прежде располагался его общепонятный предмет, а именно «литература», оказалось отнюдь не пустым, но крайне неопределенным, лишилось «законного» наполнения и четкого контура. Теперь уже филологи принялись «оглядываться по сторонам», проявляя интерес к соседним дисциплинам, обогатившимся за счет недавних приобретений.
Рассмотрим этот процесс на примере отношений науки о литературе с социальной наукой. Перемену, произошедшую за последние
1 Восприняв прагматическую «прививку» в виде идеи речевого перформатива, интеллектуальная история смогла генерировать новые возможности развития — тому примером так называемая Кембриджская школа. Историков этого направления занимает не так содержание идей, излагаемых в научных или политических текстах, как реализуемая в них иллокутивная сила, т.е. природа косвенно осуществляемых действий. Действия эти подразумевают наличие у пишущих субъективных интенций (не обязательно их осознание), но они же подхватываются читающими и нередко трансформируются, — исследователь имеет дело с процессом взаимодействия, вариативным, всегда незавершенным, по определению незавершимым. Кропотливый анализ языковых и образных микропорядков при этом не исключает, как могло бы показаться, а подразумевает внимание к макропорядкам социальной и культурной жизни. Мысль-высказывание перестает восприниматься как тождественная себе, — она наблюдается в движении между контекстами и субъектными позициями и представляет интерес именно в динамике уже совершившихся с ней и еще возможных метаморфоз. Историк изучает не ряд памятников мысли, вписанных в стабильные контексты эпох, культур и индивидуальных биографий, — но открывает свой предмет с новой стороны: как разноречивый, динамичный мир контактов и связей, «в котором один человек высказывается, а другой отвечает ему, и позиция другого не совпадает с позицией первого» [Кембриджская школа, 2018: 86].
десятилетия, некоторые ученые характеризуют как «литературный», или «поэтический поворот» [Imaginative Methodologies in the Social Sciences, 2014: 7]. В фокусе внимания обществоведов расположилось не «общество» (society) как система относительно объективная, внутренне упорядоченная и независимая от индивида, а «социальное» или «социальность» (sociality). Этим термином описывается совокупность дискурсивных практик, навыков, событий, в которых проявляется человеческая способность к выстраиванию коммуникативных связей. Поскольку «человеческая социальность в значительной степени является и всегда являлась виртуальной» [Sociality, 2012: 38], ей присущи воображаемость, в каком-то смысле «литературность». Общественная жизнь предстает как практика, параллельная литературной и понимаемая (возможно, даже наилучшим образом) через литературную. Между внутренними формами художественного текста и внешними формами-порядками, социальными, политическими, экономическими и др., предполагается не причинная, а более сложная и тонкая коррелятивная связь, и исследовать ее можно по-разному — как средствами литературной эстетики, так и средствами обществоведения.
Не менее продуктивный взаимообмен стал возможен между литературоведением и когнитивистикой в той мере, в какой последняя все упорнее поднимала вопросы о взаимосвязи сознания с телесностью, мысли с бессознательным, знания с воображением. Механизмы смыслопорождения, как и механизмы социальности, рассматриваются в «расширении» (extended cognition, extended sociality) с учетом непременного участия чувств, аффектов, телесно-образных схем. «Расширенную» трактовку получает и категория формы: это отнюдь не «контейнер», вмещающий некоторое содержание, скорее — совокупность латентных действий («аффордансов»2), возможностей или способов «использования» текста, т.е. форма по определению динамична. «Рассеяние», трансформируемость форм и значений, которые в ранней теории интертекста трактовались как особые или пограничные состояния, теперь признаются условием его функционирования в культуре.
Из сказанного вытекает и необходимость пересмотра подходов к эстетическому. Предмет эстетики — не «законы красоты», не свойства образцово-прекрасных объектов, т.е. произведений искусства, — он опять-таки оказывается шире. Фактически, речь идет о рефлексии чувственного познания (именно так А. Баумгартен изначально определял новую науку в XVIII в.) в его многомерности и многофункциональности. С учетом взаимосвязи телесно-эмоционального и
2 Термин, введенный психологом Джеймсом Дж. Гибсоном, сегодня все шире используемый за пределами психологии.
понятийного, — а ее принимают сегодня в качестве базовой посылки и гуманитарии, и естественники, — эстетика предстает средоточием смыслообразования, «сердцевиной нашей способности к осмысленному переживанию» [Johnson, 1987: 23]. Такое представление отвечает духу прагматической традиции, настаивавшей на том, что эстетический опыт не только неотделим от опыта социального, но и может считаться наиболее полным выражением жизненного опыта как такового3.
Радикальное расширение сферы эстетического не лишено рисков, хотя и выглядит оправданным в свете тотальной эстетизации сегодняшней жизни. То же можно сказать о распространении прагматических подходов к изучению литературы. Они чреваты размыванием дисциплинарных границ, уходом от традиционного текстоцентризма и от базовой (исторически) аксиоматики, постулирующей идею эстетической автономии литературы. Новейшие работы, трактующие литературный материал, часто не опознаются как «чисто литературоведческие» хотя бы потому, что озабочены не «сущностями» литературных форм и даже не их историческими вариантами, а скорее условиями их функционирования в культурной истории. Меняется стилистика научного письма: в нем преобладают гипотетичность и эссеизм, нередко — в сочетании с терминологической усложненностью (этот эффект происходит из активного терминотворчества при отсутствии у большинства новых терминов однозначных определений). Меняется, наконец, и самый уклад научной жизни, что также вызывает неоднозначные реакции. «Структуралистский императив научной точности уступил место лихорадочной смене недолговечных исследовательских программ — ярмарке методов, — констатирует российский исследователь западной академической культуры, — такая ускоренная трансформация свойственна скорее литературным, чем научным школам» [Зенкин, 2018: 337].
Считать ли наблюдаемую тенденцию кризисной и, если да, считать ли кризис губительным для науки или открывающим в ней новые перспективы? Отличить обретение от потери, наблюдая процесс «лицом к лицу», нелегко. Но альтернативой работе на рискованных рубежах становления нового является окукливание в пределах традиционно понимаемых задач. Эта «антистратегия» может дать временное ощущение уюта ценой утраты момента движения, а потому не обеспечивает ни преемственности научного развития, ни сохранения классического наследия, — целей, которыми пытается себя оправдать.
3 Дж. Дьюи определял эстетический опыт как «опыт, освобожденный от сил, которые препятствуют его развитию или искажают его, то есть подчиняют его чему-то внешнему» [Dewey, 1987: 278].
Необходимость медиологии
Литература в ее современном виде — дитя печати: мы привыкли к тому, что литературное произведение приходит к нам в форме печатной публикации. Это обстоятельство кажется разумеющимся само собой: знаком успешного внедрения медиума в жизнь всегда является то, что люди «забывают» о его технологической специфике, сосредоточиваясь на передаваемом «контенте», — медиум становится невидим. Но при столкновении с новыми медийными протоколами «старые» вновь обретают ощутимость. Мы осознаем, в частности, что материальные характеристики книги одновременно также и семиотичны, выразительны, поэтому книгу медиолог изучает не как «вещь», а как материальное событие или цепочку событий, как момент во времени (или точку в пространстве), где осуществляется особым образом устроенный коммуникативный обмен [McGunn, 1991: 21].
«Невидимость» медиума, собственно, и делает возможной фиксацию на имманентных свойствах текста, как бы оторванного от материального субстрата, соответственно, и от практик его производства, восприятия / потребления, попутных трансформаций. Связь литературного процесса и технологической стороны производства текстов нельзя считать открытием недавнего времени, она всегда осознавалась в областях филологии, которые имели дело с ненадежностью материальных носителей, например с изучением древних текстов и устной словесности. Сегодня, однако, вопрос о формах и протоколах передачи текстов остро стоит во всех литературоведческих дисциплинах. Уже исчерпавший себя спор о каноне уступил место более актуальной дискуссии: о составе и соотношении «неписаных» культурных установок, которые регулируют чтение, смотрение, слушание, т.е., фактически, о правилах участия в медийных практиках, о подразумеваемых ими ценностных ориентациях. Литературный процесс, понимаемый как производственная цепочка, имеющая множество акторов, до сих пор служит тем лекалом, по которому организованы процессы производства в других медийных полях, — но ни одно лекало, разумеется, не вечно. Навык работы с деятельностной природой литературного текста, включающей одновременно и эстетический, и технологический компоненты, выводит к пониманию важных культурных процессов, в которых литература участвует и как вид творческой деятельности, и как институт.
Расширение поля медийных возможностей рождает или обостряет проблему адаптации — в ситуациях, когда сходные эстетические установки, сюжетные построения и поэтики возникают на разных технологических субстратах. Литература послужила источником большей части выразительной и сюжетной палитры кинематографа, радио и
телевидения, но и сама испытала воздействие со стороны более новых медиа. С появлением Интернета вторжение новых технологий в литературные вотчины стало особенно очевидно. В Интернете мы сталкиваемся с взрывоподобным распространением текстовой продукции, которая оказывается в одной «упаковке» с визуальными и аудиальными сообщениями, — небывалая плотность их контакта требует осмысления, новых подходов и языков описания. Во всех этих случаях важно понимать медиа не только как технологии переработки, хранения и передачи информации, но и как подразумеваемые ими локусы / контексты всякий раз специфического смыслопроиз-водства. В той мере, в какой структуры коммуникации «воплощены социально» [ОИе1шап, 2006: 7], они объемлют, помимо технологий, разного уровня правила, нормы, установки, привычки и т.д. — опыт человеческого взаимодействия в самом широком спектре.
В силу исторических причин филология имеет «фору» по сравнению с другими дисциплинами, работающими с эстетическими практиками в полях медийного производства: книгопечатание было первой технологией массового воспроизводства информации, а читательские сообщества — первыми широкими сообществами потребителей художественной продукции. С XVI по XIX в. функцию донесения информации до широкой аудитории монопольно выполняло печатное слово, но с тех пор положение изменилось. Новые медиа создают почву для формирования разнообразных сообществ, и публика все активнее вторгается в эстетическое поле, не ограничиваясь пассивностью потребления. В интересах грамотной историзации этих процессов особенно важно расширить границы компетенций литературоведа, сократив разрыв между установками, порожденными «программным» сосредоточением на материале прошлого, и логиками, задаваемыми современными коммуникативными технологиями.
Взаимоотчуждение медийных и литературных исследований преодолимо лишь при условии взаимной заинтересованности сторон. С обеих же сторон по этой части есть проблемы. Так, для современной медиологии характерна фокусировка на новейших коммуникативных практиках в ущерб старым и (слишком быстро!) «устаревающим», что нередко оборачивается узким пониманием медиа и узким пониманием исторического материала, содержащего неисчерпаемую массу смысловых возможностей. «Новые», на глазах возникающие эстетико-коммуникативные практики требуют не только эмпирического описания, но и осмысления, концептуализации, теоретизации, а это возможно не иначе, как путем построения широких гипотез и масштабных сравнений. Только так можно избежать плоского, буквалистичного, сосредоточенного исключительно на «сейчас» описания современного опыта. Другая возможная ловушка — технократический крен медийных исследований:
склонность сводить богатство коммуникации к обмену сигналами, игнорируя «собственно человеческие» измерения. В гуманитарном исследовании, как уже было сказано, более уместна и продуктивна «расширенная» трактовка природы медиа.
Наука о литературе не обязана быть наукой только о прошлом, хотя поиск ключей к актуальности и способность прогнозировать будущее, разумеется, не даются легко. Эти усилия могут быть успешны в меру расположенности литературоведов освоить исключительно ценное в современных условиях умение — раскрывать связи между материально-технологическим, антропологическим, когнитивным, социальным и эстетическим измерениями культурного текстового продукта. При этом есть масса оснований считать ключевым именно эстетическое измерение, поскольку оно глубже и плотнее всего связано с чуткой и драгоценной материей человеческого опыта.
Вызов профессии
В меняющемся ансамбле гуманитарных и социальных наук филологию едва ли стоит представлять «островком стабильности». Она тоже подвержена историческим изменениям: специализации «литературовед» (историк, теоретик литературы) не существовало 200 лет назад, и за это время ее наполнение не раз менялось. Филологи при этом не раз демонстрировали смелость выйти за пределы уже сложившихся дисциплинарных границ и предметных полей. Так, первопроходцами медийной теории в ХХ в. выступали именно историки литературы и культуры — достаточно назвать В. Бенья-мина, М. Маклюэна, У. Онга, Р. Уильямса или из числа наших соотечественников — В. Шкловского, Ю. Тынянова, Р. Якобсона, Ю. Лотмана, В. Иванова, Ю. Цивьяна и др.
Современная нам тенденция применения филологического инструментария при анализе художественной продукции, реализованной в иных медийных техниках, выглядит еще выразительнее. Так, если мы обратимся к самому большому реестру диссертаций, выполняемых и защищаемых в мире, и посмотрим на диссертации по кино, то обнаружится следующее. За последние 10 лет по этой тематике защищено 2881 диссертаций (из них 1130 — в Великобритании, 1020 — в США, 436 — в Германии и 289 — в Китае). Дисциплины, в рамках которых выполнялись диссертации, категоризированы самими авторами следующим образом: «киноведение» — 966; «литература» — 390; «этнокультурные исследования» — 385; «теория коммуникации и массовая коммуникация» — 365; «лингвистика» — 104. «Чистых»
4 Авторы благодарны профессору Д.О. Немец-Игнашевой за предоставленные данные. Подсчеты произведены по материалам ProQuest Dissertations & Theses Global. Это собрание содержит ссылки на пять миллионов диссертаций, выполненных и выполняемых в университетах ста стран мира, оно ежегодно пополняется.
киноведов, как выясняется, меньше, чем тех молодых ученых, чей интерес к кино реализуется в областях, связанных с литературной и этнокультурной коммуникацией. О чем это свидетельствует? О том, что киноведение — дитя филологических штудий? О том, что дисциплинарная «приписка» к филологии престижна? Или о том, что динамика роста на границах дисциплин существенно выше, чем внутридисциплинарная динамика? Все три ответа убедительны, каждый по-своему.
В любом случае, перед нами — еще одно свидетельство того, как наука отвечает на формируемый обществом запрос, заглядывая при этом вперед, разведывая еще неизвестные области, но и призывая на помощь хорошо фундированные дисциплинарные коды. Ролан Барт говорил, что для осуществления междисциплинарного исследования недостаточно выбрать предмет или тему и собрать вокруг них две или три области знания — в идеале нужно создать новый объект. На ту же ситуацию можно посмотреть и иначе: междисциплинарность предполагает дисциплинарный и дисциплинированный труд по созданию нового объекта, который потенциально принадлежит всем, открыт «общему пользованию», — и не в смысле хайдегеррианской «заброшенности», а в смысле внимания со стороны существующих и вновь возникающих научных школ, их расположенности к сотрудничеству.
Определения литературы, единого для всех культур и времен, дать невозможно. А на вопрос, что такое литература для нас сегодня, можно ответить так: это феномен, способный замкнуть в очередной раз порвавшуюся «цепь времен». Мы переживаем нечто подобное «читательской революции» (ЬеБеггеуоШИоп), имевшей место во второй половине XVIII в., — и тогда и сейчас речь идет о масштабном преобразовании культуры восприятия, но уже не только письменно-печатного текста, — в фокусе внимания исследователей текст вызывающе многопрофильный. Не исключено, что через 30—40 лет понятие «литература» изменится, как оно изменилось 200 с лишним лет назад, но не сузится, не «уточнится», как тогда, а опять-таки расширится. Пребывая в предвосхищении, отчасти опасливом, этой перемены, литературоведение экспериментирует с разными методологиями, в частности проникается новым интересом к количественным исследованиям. Мы слышим, что не теория нас «спасет», а вооруженный новейшими технологиями эмпиризм, работа с большими данными, которые сами подскажут, что же такое литература и чем она может стать, — родят, возможно, новое ее определение. Этот «теоретический нигилизм» — лишь временное, надо думать, состояние. Критерии профессионального соответствия, которые задает переживаемая нами ситуация, включают гибкость, подвижность, широту кругозора как культурного, так и медийного. Плюс
к тому: умение работать с исторически опробованными моделями, применяя их к новому материалу, и ставить новейшие практики в связь с «заслуженными» — для лучшего понимания тех и других.
Список литературы
1. Бахманн-Медик Д. Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре. М., 2017.
2. Кембриджская школа: теория и практика интеллектуальной истории. М., 2018.
3. Зенкин С.Н. Теория литературы. Проблемы и результаты. М., 2018.
4. Dewey J. Art as Experience. Carbondale, 1987.
5. Johnson M. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. Chicago, 1987.
6. Paz O. A Literature of Convergences // Convergences. Essays on Art and Literature. San Diego, 1987.
7. Gitelman L. Always Already New Media, History, and the Data of Culture. Cambridge, Massachusetts, 2006.
8. Imaginative Methodologies in the Social Sciences: Creativity, Poetics and Rhetoric in Social Research / Eds. M.Y. Jacobsen, M.S. Drake et al. L.; N.Y., 2014.
9. McGunn J. The Textual Condition. Princeton: New Jersey, 1991.
10. The Problem of Context / Ed. R. Dilley. N.Y.; Oxford, 1999.
11. Sociality: New Directions / Eds. N.J. Long, H.L. Moore. Oxford, 2012.
Tatiana Venediktova, Andrey Logutov
PRAGMATICS AND MEDIOLOGY OF A LITERARY TEXT
Lomonosov Moscow State University 1 Leninskie Gory, Moscow, 119991
The present article attempts to demonstrate how pragmatics and media studies contribute to and benefit from literary studies. Given that the printed word was the first technology to allow large-scale mediated communication, modern media such as the Internet, film, photography, etc., may be approached using techniques originally developed for the study of literature. This practice already occurs within that 'poetic turn' whereby literary scholars focus on sociality, communitarian practice, and fictionality as products of interactions among a plurality of actors and discourses, texts and contexts, communities and ideologies. Such practices, however, have demanded that literary scholarship be reinvented and reshaped by pragmatics and mediology, disengaging from its current focus on a specific mode of cultural production (namely, text) and entering a broader landscape of technological forms. Within this landscape a new object of study
may be constructed and construed, in turn facilitating what Sergei Zenkin has called a 'trade-fair of approaches' and balancing the rigorism of traditional literary histories with the sometimes unwarranted excitement surrounding the advent of new technologies.
Key words: literature; media; media studies; mediology; pragmatics; methodology; philology.
About the authors: Tatiana Venediktova — Prof. Dr., Chair of the Discourse and Communication Studies Department, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: [email protected]); Andrey Logutov — PhD, Associate Professor at the Discourse and Communication Studies Department, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: [email protected]).
References
1. Bachmann-Medick D. Kul'turnyepovoroty. Novye orientiry v naukax o kul'ture. [Cultural Turns: New Orientations in the Study of Culture] M.: Novoye lit-eraturnoye obozreniye, 2017. (In Russ.)
2. Kembridzhskaya shkola: teoriya i praktika intellektual'noj istorii. [The Cambridge School: Theory and Practice of Intellectual History] M.: Novoye lit-eraturnoye obozreniye, 2018. (In Russ.)
3. Zenkin S. Teoriya literatury. Problemy i rezul'taty. [Literary Theory: Problems and Results] M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2018. (In Russ.)
4. Dewey J. Art as Experience. Carbondale: Southern Illinois Press, 1987.
5. Johnson M. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. Chicago: University of Chicago Press, 1987.
6. Paz O. A Literature of Convergences. Convergences. Essays on Art and Literature. San Diego: Harcourt, 1987.
7. Gitelman L. Always Already New Media, History, and the Data of Culture. Cambridge, Massachusetts: The MIT Press, 2006.
8. Imaginative Methodologies in the Social Sciences: Creativity, Poetics and Rhetoric in Social Research. Eds. M.Y. Jacobsen, M.S. Drake et al. L.; N.Y.: Rout-ledge, 2014.
9. McGunn J. The Textual Condition. Princeton: New Jersey: Princeton University Press, 1991.
10. The Problem of Context. Ed. R. Dilley. N.Y.; Oxford: Berghahn Books, 1999.
11. Sociality: New Directions. Eds. N.J. Long, H.L. Moore. Oxford: Berghahn Books, 2012.
