CC BY
71
DOI: 10.25702/KSC.2307-5252.2018.9.11.83-99 УДК 940
Е. Ю. Дубровская
ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ РОССИЙСКИХ ВОЕННЫХ В ФИНЛЯНДИИ В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Аннотация
Исследование многосторонних аспектов армейской и флотской повседневности периода Первой мировой войны, особенностей психологии российских военнослужащих в Финляндии, а также вопроса о социально-нравственных нормах рядовых и офицеров и их окружения позволяет представить ту реальность, в которой в 1914-1918 гг. оказались тысячи вчерашних гражданских людей, мобилизованных под ружье и служивших на северо-западном рубеже воющей Российской империи. Для изучения общественных настроений людей, служивших в годы Первой мировой войны на северо-западной границе Российского государства на территории автономного Великого княжества Финляндского, особенный интерес представляют источники, в которых нашли непосредственное отражение реалии повседневной жизни военных.
Ключевые слова:
Первая мировая война, армейская и флотская повседневность, Великое княжество Финляндское, нарративные и визуальные источники, российская революция 1917 года.
E. Yu. Dubrovskaya
EVERYDAY LIFE OF RUSSIAN SERVICEMEN IN FINLAND DURING THE WORLD WAR I
Abstract
Research into the complex aspects of everyday life in army and navy during World War I, the particular psychological profile of Russian troops stationed in Finland, as well as studies of the social and moral standards evidenced by both privates and officers and their environment allow us to glimpse the reality faced in 1914-1918 by thousands of people who had been civilians one day and found themselves in the army the next, sent to the North-Western front of the warring Russian Empire. The sources that directly reflect the realities of everyday life in the army and navy are of special interest in the study of socio-political attitudes prevalent among the individuals, who served on the territory of the autonomous Grand Duchy of Finland.
Keywords:
World War I, everyday life, army and navy, Grand Duchy of Finland, narrative and visual sources, Russian Revolution, 1917.
Исследование влияния «военного фактора» на жизнь населения «своей»/«чужой» территории, какой воспринималась Финляндия как в Российской империи, так и в период российской революции 1917 года, в заключительный период финляндской автономии в составе Российского государства, открывает перспективы для изучения истории повседневной жизни рядовых и их офицеров в экстремальных обстоятельствах Первой мировой войны. Армейская психология, сформировавшаяся у десятков тысяч россиян и наиболее ярко проявившаяся в 1914-1918 гг., накладывала характерный отпечаток на жизнь общества в целом в течение долгих лет после выхода России из войны [Асташов, 2002; Бажанов, 2007; Колоницкий, 2001; Корнаков, 1994; Поршнева, 2000].
Как отмечают исследователи различных аспектов мужской гендерной роли в конкретных социокультурных условиях, выявление специфики поведения мужчины в экстремальных ситуациях, среди которых война и вооруженные конфликты занимают особое место, остается актуальным направлением в изучении феномена «мужского» в культуре [Моисеева, 2007; Кормина, 2005; Куприянов, 2008; Сенявская, 1999; Соколова, 2007; Шадрова, 2018]. Люди не просто привыкали к произволу и насилию, им давали понять, что единственным способом «смягчения» крайностей того и другого является казарменный вариант жизнедеятельности общества в целом.
Учитывая сложность и дискуссионность вопросов о структуре и содержании понятия «повседневность», предполагающего аналитический подход к истории меняющегося человека в его обыденных заботах [Пушкарева, 2008: 35], целесообразно обратиться к проблеме военного быта, поведения, нравов и морали российских офицеров, солдат и матросов применительно не только к взаимоотношениям с гражданским населением автономного в составе Российской империи Великого княжества Финляндского, но и внутри собственно сообщества людей военных, служивших на северо-западном рубеже империи.
Это дает возможность под новым углом зрения обратиться к изучению ситуации, сложившейся вокруг пребывания российских военнослужащих на территории финляндского княжества как в канун Первой мировой войны, так и в течение всех военных лет, охватывающих российскую революцию 1917 г., обретение финляндской независимости и события Гражданской войны 1918 г. в Финляндии.
Материалы, появлявшиеся в периодической печати весной 1917 — зимой 1918 гг., в сборниках документов, в мемуарной литературе [Дубровская, 2008], позволяют судить об отношениях российских военных с гражданским населением Финляндии, об изменениях, коснувшихся быта и нравов. Об этом же свидетельствуют их письма в редакции русских газет различных направлений, издававшихся в этот период.
Неопубликованные письма читателей в редакцию «Известий Гельсингфорсского Совета депутатов армии, флота и рабочих», обнаруженные в Национальном архиве Финляндии (Кап8аШ8агк!81;о, коллекция «Русские военные бумаги») и в Российском государственном архиве Военно-морского флота (РГАВМФ), стали источниковой основой для исследования избранной проблемы. Содержание большинства из этих писем в силу самого факта обращения авторов в газету связано с волновавшими авторов вопросами политического характера. Исследователи исторической динамики жанра военного письма С. Ушакин и А. Голубев отмечают, что «публичные» письма фронтовиков раннесоветского периода, направленные в газеты и органы власти, «демонстрируют процесс сращивания индивидуального желания высказаться с выразительными возможностями господствующего дискурсивного режима», становясь ценным источником, который свидетельствует о стремлении авторов этих корреспонденций превратить себя в советского военнослужащего, «способного говорить с властью на ее языке» [Голубев, Ушакин, 2016: 18]. Можно усмотреть аналогию, характеризуя обращения нижних чинов в редакции периодических изданий русских Советов в Гельсингфорсе, (Хельсинки), Або (Турку), Выборге весной — осенью 1917 г. как «дискурсивную лабораторию», с помощью которой
вырабатывался новый язык революционного времени, необходимый для превращения вчерашнего защитника престола в солдата-гражданина.
Несомненный интерес представляют документы из фондов Архива МИД Финляндии, Российского государственного Военно-исторического архива (РГВИА), Российского исторического государственного архива (РГИА), а также Национального архива Республики Карелия (НАРК) и Архива Карельского научного центра РАН. С началом мировой войны вслед за изменениями военного времени в армейской и флотской среде произошли перемены и в культурной, и в религиозной жизни. Об этом позволяют судить материалы военной цензуры, хранящиеся в фонде «Русские военные бумаги» в Национальном архиве Финляндии. Источники такого рода дают возможность проследить за отношением армейцев и флотских чинов к деталям быта и иным аспектам гражданской жизни, а также понять, какими виделись жители Великого княжества — финны и шведы — рядовым и офицерам.
Флотская и армейская повседневность глазами военных цензоров
С начала войны за Финляндией утвердилась роль второстепенной в военном отношении области, поскольку главный удар Германии был направлен против западных рубежей Российской империи. Войска сюда стали прибывать в основном для отдыха и пополнения перед отправкой на фронт [Соломещ, 1992: 20]. Превращение финляндской столицы в фактический тыл и удаленность базировавшихся на Гельсингфорс кораблей от театра военных действий на море подчас удручающе действовали на флотских офицеров, видевших смысл своей профессиональной деятельности в непосредственном участии в сражениях начавшейся войны. Об этом, в частности, свидетельствуют письма сослуживцев капитану 2 ранга Ф. Ю. Довконту, помощнику флаг-капитана по оперативной части штаба командующего Балтийским флотом [РГА ВМФ. Ф. 760. Оп. 1. Д. 14. Л. 32-33 об.; Сергеев, 2004: 140-149].
Указом Николая II в августе 1914 г. после объявления Германией войны России г. вводилось в действие «Временное положение о военной цензуре». Оно предписывало в качестве исключительной меры производить проверку всех почтовых отправлений, в том числе и телеграмм. Такая мера ставила целью не допускать во время войны оглашения и распространения в печати или в почтово-телеграфной корреспонденции сведений, которые могли повредить военным интересам государства. В отличие от полной цензуры, вводившейся на театре военных действий, частичная заключалась в избирательном просмотре и выемке в отдельных случаях, по распоряжению главных начальников военных округов, внутренних почтовых отправлений и телеграмм [Хранилов, 1997: 22-29]. Однако и здесь военная цензура бдительно следила как за образом мыслей военнослужащих тыловых гарнизонов и запасных частей, так и за описанием их повседневной жизни в письмах, направляемых на родину и в действующую армию.
Отчеты военных цензоров Гельсингфорса, Выборга, Николайстада (Вааса), Торнео, Бьернеборга (Пори), Раума и других цензурных пунктов на территории Финляндского княжества, так же как и материалы сводок контрразведывательного отделения 42-го армейского корпуса о настроениях в армии и в обществе, являются уникальными источниками, позволяющими исследовать эту проблему [Цензура в России, 2003]. На основании публикаций в местной и иностранной периодической печати, а также содержания
перлюстрированных писем, поступавших из-за пределов Финляндии, военные чиновники собирали сведения о настроениях людей, служивших в частях армии и флота или населявших как Великое княжество, так и соседнюю Швецию.
Примечательны требования, которые выдвигались старшими цензорами к своим подчиненным при составлении отчетов. В 1916 г. начальник Выборгского военно-цензурного пункта так формулировал эти требования: «Поручая цензорам печати составлять записки, я особенно настаивал на том, чтобы авторы писали свободно и по своему личному убеждению, совершенно не принимая в расчет мнения тех или других политических партий и не считаясь с взглядом высшей гражданской администрации. Записки, предназначенные для сведения высших военных властей, должны быть свободны от посторонних влияний и точно давать картину действительного, т.е. преобладающего настроения массы. По моим наблюдениям, положение обрисовано относительно правильно» [КА, Д. 3847. Л. 12].
В военной цензуре работали лица, владевшие финским, шведским, немецким, французским, английским и другими иностранными языками из числа финляндских граждан, члены семей русских офицеров и духовенства, учителя. Составлялись как еженедельные, так и двухнедельные (впоследствии ежемесячные) отчеты на основании корреспонденции, просмотренной цензорами. Этой документации командир дислоцированного в Финляндии 42-го армейского корпуса придавал серьезное значение.
Не меньше значение, чем умонастроения финляндцев, для военной цензуры имело состояние духа российских рядовых и их офицеров, служивших на северо-западном рубеже воюющей империи. В частности, в мае 1916 г., сделав вывод о «безразличном настроении» почти всех частей Выборгского гарнизона, военный цензор все же отметил проявления «бодрого настроения» в саперных ротах и саперном батальоне — «25 % и выше», объяснив это тем, что нижние чины указанных рот преимущественно выполняют роль инструкторов и руководителей рабочих, занятых на строительстве и укреплении позиций. «Совершенно особняком стоит военно-топографическая команда, где нижние чины живут самостоятельно по деревням, не в казарменной обстановке, не обремененные работой и нарядами, и, видимо, часто получают наградные деньги от производства топографических съемок». Полное отсутствие «угнетенного настроения» — «самое большее 10 %» — наблюдалось, главным образом, в Управлениях (командах писарей). Оттуда же поступали сообщения о «хорошей и веселой жизни». Они резко отличались от тех настроений, которые прослеживались в письмах рядовых, занятых на взрывных работах или на очистке территории от камней [КА. Д. 3847. Л. 16-16 об.].
По заключению цензора, стремление к победе наиболее ярко выражено было в письмах солдат учебной команды одной из бригад государственного ополчения, а желание скорейшего достижения мира — в корреспонденциях из лечебных заведений, авторы которой уже побывали на войне и пострадали от неё. Из лазаретов шли письма с откровенным выражением радости по поводу освобождения от военной службы. «Процент скучающих» оказался наиболее высоким по выборгскому району в 12-й инженерной дружине, «три письма содержали жалобы на то, что их авторы уже больше года находятся в Финляндии и испытывают скуку, не имея возможности присоединяться к местной гражданской жизни из-за незнания шведского и финского языков» [КА. Д. 3847. Л. 14, 17].
Тем не менее, по сведениям московского историка А. Б. Асташова, исследовавшего цензурные материалы Российского государственного военно -исторического архива, военнослужащие 423-го Лужского пехотного полка, долго стоявшего в Таммерфорсе (Тампере), смогли наладить переписку с местными жительницами: весной 1916 г. проверка показала, что из ста просмотренных здесь корреспонденций 58 оказались письмами любовного содержания. Цензоры докладывали по начальству, что части, находившиеся в Финляндии, «широко этим занимались» и вообще считали «легкой» службу в Великом княжестве [Асташов, 2002: 627].
Согласно сводке данных за февраль 1917 г., полученных при просмотре корреспонденции из частей, расположенных в районе гельсингфорсского военно-цензурного пункта, большинство писем было отнесено к разряду «спокойных, сдержанных и безразличных». Но кое-кто из матросов жаловался на недостаток пищи и выражал недовольство жизнью на корабле и порядком увольнения в отпуск. Военный цензор Гельсингфорса капитан И. Чекоидзе указал в отчете на недовольный, озлобленный тон автора одного из писем, по-видимому, моряка, который заявлял: «Тюрьма и корабль — одно и то же». Оставшийся неизвестным другой автор «не то в шутку, не то всерьез восхваляет в стихах особенности и тяжести солдатской жизни и службы». По наблюдениям Чекоидзе, среди писем «есть очень дерзкое, но больше, кажется, беспечности и ухарства в обычном стиле» [КА. Д. 14007. Л. 4-4 об.]. Автор другого задержанного письма «сделал намеки на взяточничество в штабе 510-го пехотного Волховского полка», по-видимому, желая, как заключил цензор, «вынудить родных прислать ему денег якобы для подкупа». В мае 1916 г. военный цензор Выборга объяснял просьбы такого рода ростом дороговизны предметов солдатского обихода — мыла, табака, бумаги [КА. Д. 3847. Л. 14 об.]. В 512-м Деснинском пехотном полку было задержано письмо с жалобой на грязь и холод в помещении, в 428-м Лодейнопольском пехотном — письмо сектантского содержания [КА. Д. 14007. Л. 8-8 об.].
В обязательном порядке задерживалась корреспонденция с условными обозначениями, письма на немецком языке, в том числе служивших в российских войсках этнических немцев, адресованные родным [КА. Д. 14007. Л. 10; Д. 13750. Л. 1]. Изъятию подлежала корреспонденция на тех языках, которыми не владели сотрудники военной цензуры, особенно в нестоличных цензурных пунктах Финляндии, — на татарском, польском, латышском, эстонском, английском и т.д. В переписке старшего военного цензора г. Николайстад (Вааса) упоминается о том, что переписка из населенных пунктов Гарпе, Вельта и др. велась почти исключительно по-немецки. Согласно циркулярному предписанию главнокомандующего VI армии должны были задерживаться все письма на еврейском языке. По представлению старшего военного цензора Особый Финляндский военно-цензурный комитет в марте 1916 г. принял решение уничтожить 841 письмо, направленное из Империи в Финляндию, что и было произведено в присутствии членов комиссии [КА. Д. 13841; Д. 3683. Л. 21].
И все же сами составители отчетов по перлюстрации корреспонденции отмечали, что за исключением некоторых категорий писем переписка вряд ли могла дать «вполне правильное представление о психологическом настроении частей войск», поскольку почти вся она находилась «под давлением как войсковой, так и общей цензуры». В частности, цензорами специально выявлялись упоминания о тоске по родному дому как одной из причин
«угнетенного состояния» военных. Авторы писем, знавшие о том, что их переписка контролируется, зачастую преднамеренно не писали об этих настроениях.
Таким образом, переписка российских военнослужащих, как и гражданского населения Финляндии, подвергалась не только внешнему воздействию органов цензуры, но и испытывала влияние внутренней «самоцензуры», неизбежной в условиях военного времени. Однако накануне Февральской революции 1917 г. причиной задержания писем военных становились «дерзкое высмеивание начальства», «осуждение народохозяйственной деятельности правительства», а также сомнения в улучшении судьбы «маленьких людей» даже при успешном исходе войны.
Армейцы и моряки-балтийцы на страницах периодики, беллетристических произведений и перед фотообъективом
Численность личного состава находившихся в Финляндии армейских частей стала максимальной в конце августа - сентябре 1917 г., когда из-за угрозы германского десанта на северо-западном российском рубеже появились дополнительные войсках [Клинге, 2005; Норри, 2011; Ьипйпеп, 1997].
Так, в Выборгском гарнизоне служили 10-12 тыс. чел., в Свеаборге (Гельсингфорсе) — 25 тыс. чел., на Або-Оландской Укрепленной позиции — 6500 чел. Если к этому добавить находившиеся в районе Выборга части численностью до 4 тыс. чел., то можно заключить, что общее количество сухопутных войск, размещенных в Финляндии, прежде всего, вдоль западного побережья и у железнодорожных магистралей, составляло около 100 тыс. чел. Вместе с личным составом финляндских военно-морских баз Балтийского флота в этот период в бывшем Великом княжестве находилось до 125 тыс. русских солдат и матросов [Башмакофф, Лейнонен, 1990; КаЬп 1984; Тигретеп, 1984; Ке1о1а, 1987; КукгоЛ, 1988].
Как уже отмечалось, языковой барьер обычно не позволял контактам между местными жителями финляндских губерний и размещавшимися здесь военными выходить за рамки элементарных бытовых отношений. Хотя сохранились свидетельства о том, что в некоторых коммунах русские обычно приглашали финнов и шведов на свои праздники «с песнями и музыкой» [Кук^г, 1988]. Незнание населением глубинки русского языка вряд ли вызывало у обычного военнослужащего «чувство беспредельной национальной горечи и обиды», о котором часто писалось в официальной «Финляндской газете». В частности, «после многих и совершенно неудачных попыток» автора одной из публикаций «объясниться с туземным населением языком их метрополии» [Б. Л-ий, 1914]. Однако в заметке упоминаются и факты взаимной заинтересованности сторон в развитии контактов, выгодных как для военных, так и для жителей Великого княжества.
«Кто бывал летом в Вильманстранде [Лаппеенранта - Е.Д.], — пишет автор, — тот, конечно, мог наблюдать, как целыми обозами тянутся крестьянские телеги на рынок и в места расположения войск, всегда находя по очень высоким ценам сбыт излишку своих продуктов». Так же благоприятно для горожан, особенно жителей Гельсингфорса, стал, благодаря военному постою, решаться вопрос о сдаче жилья внаем. «Многочисленные же миниатюрные городки, совершенно безнадежные в экономическом отношении из-за своего отдаленного
положения, буквально перерождаются с приходом войск и долго затем живут на счет получаемых у них заработков» [Там же].
В шведоязычных и финноязычных изданиях наряду со статьями, направленными против пребывания русских войск в Великом княжестве, можно обнаружить и публикации, которые отмечали положительные для края последствия российского «военного присутствия». Автор «Письма из Экенеса» в газету «Huvudstadsb1adet», описывая изменившийся к лучшему облик провинциального города, указал на «громадное и разностороннее значение» появления в окрестностях Экенеса (Таммисаари) целого казарменного городка для русских военных, В народе городок получил название «Россия». Перед войной здесь было закончено строительство сорока каменных зданий, двадцати складов, надворных построек, конюшен и т.п.
Местным жителям строительство оказалось выгодно тем, что мастеровые, особенно плотники, смогли хорошо заработать. Помимо рабочих рук военным понадобилось много строительного материала, который, разумеется, не был привозным, и население получило большую выгоду от его поставок. Оживилась дорога, которая прежде оставалась настолько безлюдной, что временами в Экенес бывало трудно добраться: «русские военные делают несколько рейсов в день между Экенесом и казарменным городком, и желающие могут воспользоваться их повозкой». Если сначала горожане испытывали «опасения и страхи» из-за появления казаков и близкого соседства с обитателями казарменного городка, то, по свидетельству автора письма, эти страхи быстро рассеялись. Военные вели себя совершенно корректно, и никаких осложнений в отношениях между ними и жителями Экенеса не замечалось [Huvudstadsb1adet, 1914: 14]. Как свидетельствует очевидец, многие крестьяне из коммуны Лиллкюро, занятые на строительстве военных укреплений в губернии Ваза, хвалили русских офицеров, считая их добродушными и порядочными людьми. Однако отношения здешнего населения к российским военным все же не стоит идеализировать: после вывода отдельных воинских частей из района Эстерботнии (Похъянмаа) вглубь Финляндии члены самоуправления коммуны высказывались против их возвращения [Не1кктеп, 1999: 25-36]. Такие настроения нельзя объяснить исключительно недовольством жителей края из-за падения дисциплины в войсках во время «демократизации» армейской и флотской жизни весной - летом 1917 г.
По словам свидетеля событий, в годы войны «у русских была суровая дисциплина»: провинившимся полагалось просить у остальных прощения на виду у всех, и «офицер бил их» [Там же, 28]. Понятная для военнослужащих российских войск и признаваемая ими "отеческая" репрессивность традиционалистического общества [Булдаков, 2000: 253-264] в глазах финляндцев становилась из ряда вон выходящим фактом, запоминающимся на всю жизнь.
Рукоприкладство начальства и придирки, особенно со стороны младших командиров, по причинам, подчас весьма далеким от дел службы, нередко становились причиной дезертирства нижних чинов. В частях, размещенных на российско-шведской границе, оно приняло форму бегства солдат в соседнюю Швецию [КА. Д. 6064]. Показания дезертировавшего в январе 1917 г. рядового 1-го Пограничного конного дивизиона Е. Артеева, вернувшегося из Швеции летом того же года, проливают свет на ту обстановку, в которой нередко проходила служба мобилизованных в армию, в большинстве своем, вчерашних крестьян. На допросе в контрразведывательном отделении 42-го армейского корпуса Артеев,
призванный в 1914 г., рассказал, что сначала отношение к нему со стороны офицеров и унтер-офицеров было доброжелательным. Причиной резкого ухудшения отношений стал конфликт с унтер-офицером, вызванный сведением личных счетов из-за расположения к Артееву одной из жительниц финского города Кеми.
Конфликты с населением бывшего Великого княжества из-за преследования жительниц Финляндии со стороны рядовых военнослужащих многократно увеличились в обстановке «вседозволенности», сопровождавшейся падением дисциплины в войсках после Февральской революции 1917 г..
В письмах, поступивших в редакцию «Известий Гельсингфорсского совета», постоянно звучали призывы солдат и матросов к их товарищам не бросать своим поведением тень «на юную революционную свободу». Таково, например, обращение служившего в Гельсингфорсе в крепостной роте минной обороны моряка А. Новикова, которому в июле на одной из центральных улиц финляндской столицы — Эспланаде — пришлось спасать «русскую барышню» от принуждения к сожительству и неминуемых побоев в случае отказа, которыми ей угрожал матрос с миноносца «Боевой» [РГА ВМФ. Ф. Р-315, Оп. 1. Д. 21. Л. 28-29]. И. Ю. Моисеева на материале писем участника Первой мировой войны, хранящихся в Научном архиве Национального музея Республики Коми, отмечает весьма распространенные опасения военнослужащих по поводу венерических заболеваний. Эти опасения сдерживали от соблазна беспорядочных отношений, с отсутствием которых приходилось мириться фронтовикам [Моисеева, 2007: 187]. При размещении войск в гарнизонных городах Финляндии, не ставшей театром военных действий, такая мотивация к воздержанию срабатывала меньше.
Невзирая на обвинения в адрес матросов, пораженных «гостеприимчатой болезнью», и во избежание обид со стороны жительниц города «за непристойное приставание к женщинам наглых мущин», читатель гельсингфорсских «Известий», подписавшийся лишь инициалом, выступил с необычным предложением. Поскольку в годы войны «в Гельсингфорсе проституток развелось очень много, а матросов, солдат и рабочих мущин масса», автор письма в редакцию, оставшегося, правда, неопубликованным, посоветовал «всем женщинам честным носить заметку о честности: белую ленту на правом рукаве» или «принять какие-либо другие меры честным женщинам», и объявить в газетах о приинятых мерах, позволяющих «отличить честную женщину от проститутки» [РГА ВМФ. Ф. Р-315. Оп. 1. Д. 21. Л. 32-34].
Говоря о повседневной жизни солдат и офицеров российских войск, дислоцированных в Финляндии, нельзя обойти вниманием вопрос о продовольственном снабжении [Бажанов, 2014: 146-155]. Эстонец по происхождению А. Валтари оставил воспоминания, в которых нашли отражение различные стороны повседневной жизни солдат 422-го пехотного полка, размещавшегося в начале 1916 г. в Тавастгусе (Хямеенлинна), и 424-го Чудского, стоявшего неподалеку в Сатакунта. На основе личных впечатлений от прохождения службы он рассказывал о том, что по утрам солдаты завтракали чаем с хлебом и солью, на обед их кормили селедкой или салакой с картошкой, гречневой или просяной кашей. По вечерам давали картофельный или гороховый суп, щи или свекольник и чай. На день по норме полагалось 10 кусочков сахара и порция топленого масла с гречневой кашей. Как отметил А. Валтари, такое питание считалось разнообразным. В полковой пекарне десять человек за день выпекали от восьмисот до тысячи караваев весом в 5 кг. Пекарня располагалась
в специальном бараке посреди казарменного двора, там же находились 16 полевых кухонь полка для личного состава в 4 тысячи военных. Самовары с кипятком имелись в каждом батальоне [Koгkama, Roudasmaa, 1988: 256].
В действительности разнообразия в продуктах, поступавших на стол российского солдата, было крайне мало, хотя Главное интендантское управление предпринимало все возможное для расширения наименования продуктов, входивших в солдатский рацион. По заключению исследователя, сама система продовольственного снабжения русской армии, несмотря на явные недостатки, все же справилась с поставленной перед ней в годы войны задачей обеспечения самым необходимым, и прежде всего, продуктами питания. Однако масштабы заготовок приводили к недостатку в разнообразии продуктов питания рядовых военнослужащих, и уже в ходе войны приходилось изыскивать новые пути решения этой задачи, в частности, проводились эксперименты по выработке новых вариантов консервов, сушению овощей и т.д. [Аранович, 2003: 138-141].
Условия размещения военнослужащих также оставляли желать лучшего. По свидетельству А. Валтари, казармы полка, где он служил, были тесными и душными, с нарами в три этажа, и на рядового приходилось лишь полметра жилого пространства [Koгkama, Roudasmaa, 1988: 256].
В финляндской провинции, вдалеке от больших городов, где не было большого скопления военных, политические баталии, разворачивавшиеся в столичной прессе Великого княжества, не влияли на повседневную жизнь сельского населения и не сказывались на отношении к финнам и шведам со стороны военнослужащих. В годы войны нижние чины продолжали оставаться довольно изолированными от местного населения не столько из-за специфики военной службы, сколько из-за различий в культуре, языке и конфессиональной принадлежности.
... и перед фотообъективом
Наработки историков в области антропологической интерпретации фотографий военнослужащих [Добрындев, 2010; Круткин, 2005] определяют подходы к анализу армейских фотопортретов периода Первой мировой войны. В частности, фотоматериалов из коллекции Эрика Хагглунда, которые в 1916-1918 гг. были сделаны в фотоателье в Вёро (губ. Вaза) и ныне хранятся в Архиве Шведского Литературного общества в Финляндии, а также офицерских фотопортретов и фотографий нижних чинов, сделанных в канун и в период Первой мировой войны, и опубликованных в мемуарной и исследовательской литературе.
Фотография занимает важное место в арсенале визуальной антропологии, поскольку «социальный опыт включает в себя визуальную составляющую — умение видеть и умение быть видимым» [Круткин, 2005], а фотопортрет всегда является средством конструирования такой реальности, какой ее хотели бы видеть изображенные на снимках. Как отметил ижевский исследователь В. Л. Круткин, фотографирование ввело в повседневность новый опыт видения, повлияв на биографическую память, причем исследовательский интерес представляет «не только фотографирование события, но и само событие фотографирования» [Круткин, 2005]. Безусловно, оно становилось значимым и для пехотинцев, кавалеристов, санитаров, служивших вблизи шведской границы на северо -западном рубеже воюющей империи и воспользовавшихся возможностью
запечатлеть себя вместе с товарищами по оружию как в павильоне фотоателье финляндского шведа Э. Хагглунда, так и в зафиксированных им постановочных сценах «на природе» или на улицах местечка Вёро.
В нашем распоряжении имеется 16 снимков из этой коллекции, в частных архивах и Архиве Карельского научного центра РАН обнаружены фотопортреты моряков Балтийского флота и пехотинцев в окружении сослуживцев, в том числе сделанные в фотоателье г. Кронштадта [Дубровская, Кораблев, 2017]. Фотографии, снабженные общеупотребительными инскриптами, зачастую присылались родным по почте.
Одна из опубликованных армейских фотографий (рис. 1.) представляет собой групповой портрет моряков Балтийского флота: офицера в окружении шести нижних чинов.
Рис. 1. Флотская повседневность. Моряки-балтийцы летом 1917 г. Крайний слева — уроженец Водлозерья (Пудожский уезд Олонецкой губ.) А. Д. Зайцев, впоследствии житель г. Мончегорска. [Дубровская, Кораблев, 2017: 227]
Фотография получена от потомков Ф. Д. Ермилиной (Фокиной), крестьянки д. Канзанаволок Водлозерской вол. Пудожского уезда Олонецкой губ. На фотооткрытке, где с оборотной стороны обозначено место для марки, для основного текста и для адреса, имеется традиционный инскрипт: «На добрую память Кумушке Феклы Даниловны Фокиной от кума Лёши» и неразборчивая дата, которую можно прочитать как 10. III и как 10. VII 1917 г. Этот снимок, посланный на родину Алексеем Даниловичем Зайцевым, совпадает по времени с другим его фотопортретом, сделанным в мастерской финского города Або (Турку), и с фотографией, присланной по почте летом 1917 г. (рис. 2.). На ней двое
моряков-балтийцев запечатлели себя в декорации фотоателье, изображающей весельную лодку в тихой речной заводи на фоне ветвей прибрежных деревьев, склонившихся
к воде. Подобный фотосюжет был весьма распространенным для армейских снимков периода Первой мировой войны.
Рис. 2. Фотография Алексея Даниловича Зайцева (справа), с товарищем по службе в Балтийском флоте. Август 1917 г. [Дубровская, Кораблев, 2017: 200]
Надпись на бескозырках стоящих внутри этой наивной декорации А. Д. Зайцева и его товарища можно прочесть лишь частично: «Балт. Флот». Инскрипт на обороте фотооткрытки адресован племяннице И. А. Махлатовой, урожд. Ермилиной: «На добрую память дорогой крестнице Ирише», и датирован 12 июля 1917 г. Это позволяет с уверенностью говорить о том, что обе рассматриваемые фотографии были сделаны почти одновременно. Исходя из деталей флотской повседневности, сохраненных фотографией, можно утверждать, что групповой снимок моряков-балтийцев относится не к весне, а к лету 1917 г.
Прежде всего следует отметить, что моряки сфотографированы уже после того, как отшумела известная «погонная революция» на флоте [Колоницкий, 2001: 56-60]. Балтийский флот, выступив инициатором отмены погон у морских офицеров, во многом подготовил почву для отданного в мае распоряжения военного и морского министра А. Ф. Керенского об упразднении погон и введении нарукавных нашивок на флотскую офицерскую форму по образцу военного обмундирования союзного российскому британского флота [Тимирев, 1998: 32-33]. На групповой фотографии неизвестный офицер запечатлен именно в таком «британском» кителе.
К тому же белые форменки и белые брюки офицера — это летняя форма одежды в солнечные дни, и к мартовским дням относиться не может. Снимок сделан не на корабле, как может показаться с первого взгляда. После трагического для российского флота большого морского сражения с японцами 14 мая 1905 г.
в Цусимском проливе на кораблях было запрещено иметь деревянную мебель. А на снимке группа моряков расположилась на деревянных стульях вокруг деревянного стола с пишущей машинкой. На кораблях моряки обычно фотографировались на палубе или на мостике [Цветков, 2009: 41, 45, 47-48, 57, 76-77, 85-93].
В пользу съемки на берегу говорит и тот факт, что помещение просторное, в нем много света, это вновь наводит на мысль, что она производилась в летнее время. Аксельбант на кителе офицера может свидетельствовать, что это штабной офицер, да и интерьер, в котором сделана фотография, больше соответствует штабному помещению. Итак, снимок скорее всего, сделан на берегу, хотя не исключено, что это салон на верхней палубе реквизированного для военных нужд парохода, ставшего, допустим, плавбазой.
На вопрос о чине офицера вряд ли можно дать определенный ответ, поскольку весь обшлаг его кителя на снимке не виден. Очевидно лишь, что верхний галун с характерным завитком «кёрлом» вдвое шире нижнего, хотя мог быть и еще один нижний, не видный на фотографии. Если узкий галун один, то перед нами мичман, что более соответствует возрасту портретируемого, если их два — лейтенант. Однако есть деталь, позволяющая предположить последнее. В петлице виден Орден св. Георгия 4-й степени, полускрытый канцелярским прибором. Получивший эту награду получал и представление к следующему чину, хотя в обстановке ширившейся «демократизации» армии и флота к лету 1917 г. установления подобного рода, сделанные в вооруженных силах царского времени, вполне уже могли перестать действовать4.
«Послегоспитальная» короткая стрижка офицера допускает предположение о том, что после ранения этот человек мог быть откомандирован в распоряжение одного из штабов морских частей на Балтике. Территория Финляндии, как и большая часть акватории Финского залива, не стали театром военных действий, и прохождение службы здесь порой расценивалось как своего рода «отдых» после участия в боях.
Военные, служившие в российской армии и на флоте в Финляндии, в подавляющем большинстве были русскими. Вместе с тем в частях и подразделениях встречались представители самых различных этносов, с началом Первой мировой войны мобилизованные «под ружьё». Подтверждением тому — один из моряков из упоминавшейся группы балтийцев, отличающийся восточной внешностью, или земляки, сфотографировавшиеся в ателье Э. Хагглунда, предположительно, уроженцы Поволжья, марийцы или татары, которые летом 1917 г. решили запечатлеть себя с раскрытой книгой за столом, покрытым белой скатертью, в интерьере фотомастерской.
Правда, в этом же интерьере сделаны и мене «строгие» снимки, на которых на столе перед портретируемыми вместо книг красуются бутылки и стаканы. Одна из фотографий изображает замершего на стуле молодого кавалериста с шашкой в ножнах, рядом с которым на соседнем стуле «служит» на задних лапках небольшая собачка — возможно, его преданный друг, память о котором захотелось сохранить или поделиться эмоциональной памятью с теми, кто остался на далекой родине.
4 Приношу искреннюю благодарность С. Л. Рычкову за помощь в интерпретации фотодокумента.
Один из кавалеристов снят вне студии в полной форме верхом на лошади (рис. 3.), трое кавалеристов в окружении двух санитаров с велосипедами решили запечатлеть себя на фоне аккуратных домиков шведского местечка. С фотографии, сделанной «на природе» и относящейся, по всей вероятности, к дореволюционному периоду, смотрят служившие в Эстреботнии товарищи по оружию — пехотинцы и кавалеристы. От других снимков коллекции это изображение отличается тем, что обмундирование портретируемых полностью соответствует уставной форме одежды, чего не скажешь о военных, запечатлевших себя у Э. Хагглунда весной 1917 — зимой 1918 гг.
Рис. 3. Кавалерист (Из коллекции фотоателье в Вёро, губ. Вааса, Финляндия).1918 г. [Дубровская, 2008: 66]
На большинстве фотографий военные украшены неизменным символом революции — кусочком красной материи под кокардой фуражки, который свидетельствует как о их симпатиях к переменам в обществе и в армии, так и о намерении продемонстрировать лояльность новой власти и новому порядку (последнее часто диктовалось стратегией выживания). На фотографиях нижних чинов, особенно на групповых изображениях «революционного» времени, можно увидеть и «неуставные» кепки, и шейные платки, и едва затянутый, выражаясь
современным языком, «дембельский» ремень, и чуть ли не наполовину вынутую из ножен шашку, и даже букетик злаков — те атрибуты, с которыми рядовые пожелали сохранить себя «для истории». (рис. 4.)
Рис. 4. Символы «демократизации» армии: революционные бантики и другие неуставные элементы обмундирования (Из коллекции фотоателье в Вёро, губ. Вааса, Финляндия). Лето 1917 г. [Дубровская, 2008: 110]
Фотоизображения российских военных, сделанные шведским фотографом, помогают понять, как весной — летом 1917 г., в условиях повседневной жизни в отдаленной финляндской провинции, вдали от арены политических дебатов бывшей великокняжеской столицы, формировался механизм адаптации российских военных к новым условиям жизни в иной культурной среде. Срок пребывания российских войск в местах своей более чем вековой дислокации подходил к концу
Финансовое обеспечение исследования осуществлялось из средств федерального бюджета на выполнение государственного задания КарНЦ РАН (0225-2018-0011).
Источники
Российский государственный архив Военно-морского флота (в тексте — РГА ВМФ). Ф. 760. Оп. 1. Д. 14; Ф. Р.-35. Оп.1. Д.21
KansaШsarkisto (в тексте — КА). Коллекция «Русские военные бумаги». Д. 3847, 14007, 13841, 3683, 6064.
Список литературы
Аранович А. В. Из истории военного Петербурга. СПб.: «Перспектива -Просвет», 2003. 176 с.
Асташов А. Б. Война как культурный шок: анализ психопатологического состояния русской армии в Первую мировую войну // Военно-историческая антропология. Ежегодник 2002. М.: РОССПЭН, 2002. C. 268-281.
Асташов А. Б. Русский фронт в 1914 - начале 1917 года: военный опыт и современность: Новый хронограф, 2014. 740 с.
Бажанов Д. А. Снабжение экипажей кораблей Гельсингфорсской военно-морской базы в марте-мае 1917 г.: повседневность и политика // Революция 1917 года в России: новые подходы и взгляды. СПб: РГПУ им. А. И. Герцена, 2014. С. 146-155.
Бажанов Д. А. Щит Петрограда: служебные будни российских дредноутов в 1914-1917 гг. СПб.: РГПУ им. А. И. Герцена, 2007. 224 с.
Башмакофф Н., Лейнонен, М. Из истории и быта русских в Финляндии. 1917-1939 // Studia Slavica Finlandensia VII / Eds. V. Melanko, A. Mustajoki, E. Peuranen. Helsinki, 1990.
Безрогов В. Г. Культура памяти: мифологизация и/или историзация пережитого? // Культура исторической памяти: невостребованный опыт. Матер. Всеросс. науч. конф. Петрозаводск, 2003. С. 7-13.
Бердинских В. А. Проблемы устной истории и русское крестьянство в ХХ веке // Устная история в Карелии. Сб. науч. статей и источников. Вып. 1. Петрозаводск: изд-во ПетрГУ, 2006. С. 17-20
Б. Л-ий. Обыкновенная история // Финляндская газета. 1914. 8 марта
Булдаков В. П. «Другая» революция: пути и возможности переосмысления Октября // Академик П.В.Волобуев. Неопубликованные работы. Воспоминания. Статьи. М.: Наука, 2000. С.238-264.
Витухновская М. А. «Битва монументов»: Русско-шведские войны в национальной памяти империи и Великого княжества // Историческая память и общество в Российской империи и Советском Союзе (конец XIX - начало ХХ века). Междунар. коллоквиум. Научн. докл. СПб.: Европейский дом, 2007. С. 48-58.
Голубев А., Ушакин С. Экс-позиция письма: о правилах чтения чужой переписки // ХХ век: письма войны. Антология военной корреспонденции. М.: Новое литературное обозрение, 2016. С. 8-21.
Добрыднев В. А. «В память моей военной службы...» Армейский фотопортрет как отражение социальных представлений военнослужащих // «Война и сакральность». Матер. Четвертых междунар. чтений «Мир и война: культурные контексты социальной агрессии». М. - СПб: ИВИ РАН, 2010. С.218-221.
Дубровская Е. Ю. Российские военнослужащие и население Финляндии в годы Первой мировой войны. Петрозаводск: ПетрГУ, 2008. 128 с.
Дубровская Е. Ю., Кораблев Н. А. Карелия в годы Первой мировой войны: 1914-1918. Спб: «Нестор-История», 2017. 432 с.
Клинге М. Имперская Финляндия / Пер. с фин. СПб.: «Коло», 2005. 616 с.
Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года / Ред. В. Ю. Черняев СПб.: Дм.Буланин, 2001. 349 с.
Колоницкий Б. И. Погоны и борьба за власть в 1917 году. СПб : Остров, 2001. 83 с.
Кормина Ж. В. Проводы в армию в пореформенной России: опыт этнографического анализа. М.: НЛО, 2005. 376 с.
Корнаков П. К. Символика и ритуалы революции 1917 г. // Анатомия революции: 1917 год в России: массы, партии, власть / Ред. В. Ю. Черняев. СПб.: «Глагол», 1994. С.356-365.
Круткин В. Л. Антропологическая интерпретация фотографии // VI Конгресс этнографов и антропологов России. СПб.: МАЭ РАН, 2005. С. 384
Круткин В. Л. Антропологический смысл фотографий семейного альбома // Журнал социологии и социальной антропологии. 2005. Т. 8. № 1. С. 171-178.
Куприянов П. С. В чужом плену: европейцы за пределами Европы. По материалам рубежа XVIII-XIX вв. // Социальная история. Ежегодник 2007. М.: РОССПЭН, 2008. С. 303-334
Моисеева И. Ю. Фронтовой дневник: трансформация гендерных аттитюдов в экстремальной ситуации // Мужской сборник. Вып. 3. Мужчина в экстремальной ситуации. СПб.: Индрик, 2007. С. 179-187.
Назаренко К. Б. Балтийский флот в революции 1917-1918. М.: Эскимо, М.: Яуза, СПб: Якорь, 2017. 448 с.
Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение рабочих, солдат и крестьян России в период Первой мировой войны (1914-март 1918 г.). Екатеринбург. УрО РАН, 2000. 415 с.
Пушкарева Н. Л. История повседневности: предмет и методы // Социальная история. Ежегодник 2007. М.: РОССПЭН, 2008. С. 9-54.
Разумова И. А. Потаенное знание современной русской семьи. Быт. Фольклор. История. М.: Индрик, 2001. 376 с.
Сенявская Е. С. Психология войны в ХХ веке: исторический опыт России. М.: РОССПЭН, 1999. 383 с.
Соколова И. В. Экстремальные ситуации на войне и после войны (память и текст) // Мужской сборник. Вып. 3. Мужчина в экстремальной ситуации. СПб.: Индрик, 2007. С. 188-198.
Соломещ И. М. Финляндская политика царизма в годы первой мировой войны (1914 - февраль 1917). Петрозаводск: ПетрГУ, 1992. 90 с.
Тимирев С. Н. Воспоминания морского офицера. СПб.: Изд. альманаха «Цитадель», 1998. 191 с.
Цветков И. Ф., Бажанов Д. А. Дредноуты Балтики. Линейные корабли типа «Севастополь» в первой мировой войне и революции (1914-1919 гг.) СПб.: «ИСТФЛОТ», 2009. 131 с.
Шадрова В. М. Роль источников личного происхождения в изучении повседневных аспектов жизни военнослужащего // Историко-психологические аспекты военной службы. Матер. XLIII Междунар. науч. конф. Санкт-Петербург, 14 мая 2018 г. / Под ред. С. Н. Полторака. СПб.: Полторак, 2018. С. 178-180.
Brev frân Ekenes // Huvudstadsbladet.1914. 14 mars.
Heikkinen S. Den Ryska soldatsken och Österbottningarna // Blod pâ drivan: Händelserna 1917-1918 ur ett östrbottniskt perspektiv. Vasa: Österbottesmuseum, 1999. S. 25 - 36.
Hoppu T. The Fate of Russian Officers // Tampere. 1918. A Town in the Civil War / Eds. T. Hoppu, P. Haapala. Tampere: Tampere Museums' Publications 113, 2010. P.152-154.
Hoppu T. Joki ja sen väki II. Kokemäen Historia 1870-2010. Tallinn: Tallinna Raamatutrukikoda. Kokemäenkaupunki, Kokemäenseurakunta, 2011. S. 135-148.
Nahri M. Venalaiset juokot Suomessa autonomian aikana // Venalaiset Suomessa: 1809-1917 / Toim. P. Kurkinen. Finnish Historical Society, 1984. S. 161-180.
Turpeinen O. Venajankielisten maara Suomessa vuonna 1900 // Venalaiset Suomessa: 1809-1917 / Toim. P.Kurkinen. Finnish Historical Society, 1984. S. 21-28.
Ketola E. Suomen solitaskapina - Lokakuun vallankumouksen strateginen edellytys // Historiallinen Arkisto. Helsinki, 1987.
Korkama E., Roudasmaa S. Tapparasta tankkeihin. Hameenlinnan varuskunnan historia. Joensuu: Kanta-Hameen sotaveteranipiiri,1988.
Luntinen P. The Imperial Russian Army and Navy in Finland 1808-1918. Helsinki: Finnish Historical Society, 1997. 486 p.
Nykvist N. E. Aktivism och passivt matstand i sodra Svenskosterbotten 1899-1918. Vasa,1988.
Сведения об авторе:
Дубровская Елена Юрьевна
кандидат исторических наук, старший научный сотрудник ИЯЛИ КарНЦ РАН Dubrovskaya Elena Yurjevna,
PhD (History), Senior Research Fellow of the Institute of Language, Literature and History of the Karelian Research Centre of the RAS
DOI: 10.25702/^^2307-5252.2018.9.11.99-109 УДК 159.9.072 :576.08
Д. А. Петрашова, В. В. Пожарская,
Е. В. Хорева, С. Н. Коломейчук, Р. Е. Михайлов
ОСОБЕННОСТИ ПСИХОЛОГО-СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ТЕСТИРОВАНИЯ ПРИ ПРОВЕДЕНИИ ЦИТОГЕНЕТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ ДЕТСКОГО И ПОДРОСТКОВОГО НАСЕЛЕНИЯ ЗАПОЛЯРЬЯ
Аннотация
Статья посвящена вопросу о необходимости психолого-социологического тестирования при проведении цитогенетических исследований. Обосновывается необходимость расширения тестирования тестами, характеризующими тип хронотипа и качество сна, при проведении исследований на территориях, расположенных за Полярным Кругом. Приведены данные по частоте встречаемости цитогенетических нарушений в клетках буккального эпителия и лимфоцитах периферической крови школьников, проживающих в пгт. Умба Мурманской области. Показаны биологически значимые ассоциации цитогенетических нарушений с результатами оценки дневной сонливости (русская версия опросника РЬвв) и хронотипа.
Ключевые слова
микроядра, дестабилизация генома, буккальный эпителий, лимфоциты, хронотип, дневная сонливость, PDSS
