CC BY
19
Похоже, что в нашей «золотой» гиперреальности господствует всеобщая галлюцинация: все превратилось в симулякры, в знаки, за которыми нет никакой другой предметной реальности, кроме реальности золота. Ненасытность современного потребления во многом обусловлена тем, что потребляем симулякры - пустоту, которая не насыщает, как золото не насыщало Мидаса. Ненасыщение рождает бесконечное желание потреблять. Азарт, абсурд, безумие - современные душевные болезни социума, новая формация, где все человечество (богатые и нищие, образованные и не знающие грамоты, таланты и бесталанные) превратилось в однородную страту - потребительский пролетариат, для которого потребление стало единым и единственным способом бытия, где все, к чему ни прикоснешься, становится золотом. И мы создаем его вновь и вновь. И не можем сдержать бега по тонкому льду, на котором нельзя остановиться, одуматься, увидеть себя со стороны и задать себе вопрос: «Куда бежим?».
Есть еще один миф, имеющий отношение к нашему разговору и еще более трагичный в своих предсказаниях, - «Миф о Пандоре». Выпустила Пандора из ящика все зло и все бедствия, которые разлетелись по земле и мешают жить людям. Можно ли их укротить, освободиться, победить? Очевидно, говорит «Миф», нельзя, поскольку крышка ящика захлопнулась именно в тот момент, когда вылететь хотела Надежда - надежда на то, что зло будет побеждено. Она одна осталась в ящике Пандоры как символический намек на то, что надежды в этом мире нет. В самом ли деле такую мораль имеет в виду «Миф о Пандоре»?
Б01: 10.17223/22220836/36/33
В.В. Петренко
ПОТРЕБЛЕНИЕ, МОДА, ЦИНИЗМ: ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ОПЫТА
I. Что нам следует знать относительно цинизма «после П. Слотердайка и С. Жижека», это:
1) во-первых и по преимуществу, что вопрос о «цинизме» - это вопрос о том, как позиционирует себя «я» (субъект) эпохи позднего капитализма; в частности, это вопрос о том, почему цинизм (циническая позиция) утверждается в качестве своеобразного культурного и жизнемирного априори (то, что П. Слотердайк называет просвещенным (буквально, «после Просвещения») ложным сознанием, или новым «несчастным сознанием»). Именно в этом горизонте о цинизме и имеет смысл рассуждать: т.е. как о подлинно всеобщей форме мысли, поступка и самочувствия;
2) второе обстоятельство, связанное с «цинизмом», заключается в том, что это всегда некоторый габитус субъективности. В таком качестве он находит для себя выражение в целой совокупности сознательных и бессознательных шагов, инициатором которых выступает субъект социального прак-сиса. Дискурсивно «цинизм» как понятийная и аналитическая конструкция помогает в описании субъективной упорядоченности общественно-политического мира, и, в таком смысле это - своеобразная «субъективная
настроенность»: именно она позволяет субъекту «как-то поступать» и «нечто воспринимать» сходным образом и в сходных обстоятельствах. Она же демонстрирует согласие со «здравым смыслом». В целом «цинический габитус» - как габитус вообще - призван упорядочить социальное сущее, оформить его в мир-для-нас, сделав этот мир минимально затратным для субъекта. В таком горизонте «цинизм» - структурная составляющая практического разума, организующая жизненное пространство приемлемым для нас, подчеркнуто рациональным образом;
3) и здесь в игру вступает третье обстоятельство: цинизм как внутренняя форма, присущая самому субъекту, имеет прямое отношение к его рефлексивной способности. «После Просвещения» речь идет о цинизме как массовом феномене приращения рефлексивности, ранее не замеченной в таком масштабе в качестве структуры именно обыденного сознания и рутинных практик повседневного измерения субъективного опыта. Здесь важно отметить, что цинизм внутренне связан с другими универсальными структурными составляющими современной формы как социальности, так и субъектности, а именно: а) диффузного, «мягкого» принуждения; б) интериоризации властного внешнего импульса в сферу эмоциональной привязанности и желания, рождающих специфический аффект; в) дискриминации, цензурирования и символического табуирования всех форм несвободы; г) и, наконец, институ-ализации потребления с превращением его в структурообразующую схему социальности новейшего образца.
II. Что касается социального феномена «потребления» и его институа-лизации, здесь важно помнить, что:
1) во-первых, социальная коммуникация позднего капитализма изначально направляется стратегией потребления. Что это означает? Как минимум, что потребление само приобрело черты социального института: т.е. что оно мыслится как отношение. Это отношение: а) к вещи и к событию, попадающим в наше поле восприятия; б) это отношение между субъектами по поводу тех или иных вещей и событий и, наконец, в) это некая автореференция - отношение субъекта, имеющего доступ к тем или иным вещам и событиям, к себе самому;
2) второе обстоятельство связано со стихийным, внешне бессознательным складыванием самого порядка «социального». Известно, что социальная теория редко прибегает к понятию «бессознательное». «Бессознательному» социально-философский дискурс предпочитает понятие «символического», которым мы обязаны Ж. Лакану и П. Бурдье. Производительный характер лакановского «бессознательного» заявляет о себе в продуцировании различий, которые конституируют разнопорядковые объекты желания. Уподобление «бессознательного» - «языку», а организации культурного универсума -«символическому» позволяет говорить об анонимности в производстве социальной структуры. В этом горизонте означаемое того или иного праксиса или социального опыта вообще дает о себе знать как эффект игры означающих.
III. И, наконец, собственно «мода» и «модный фантазм», а также связь между всеми обозначенными феноменами: именно в их пересечении создается общее проблемное поле для «схватывания» модной идентичности: при этом циническое восприятие утверждается в модусе тотальной психической установки и тем самым структуры жизненного мира. Как выглядит восприятие, которое
мы наделяем предикатом «цинического»? Если «модное событие» отвечает за производство новых сингулярностей, к числу которых мы относим и модного субъекта, и его сознание, демонстрирующее общезначимость интенционального переживания, то что наполняет это переживание и с какими трансформациями современного индивида имеет дело модное сознание? Можно указать на ряд обстоятельств, способствующих совмещению горизонтов «социального» и «психического» в представлении «модного субъекта»:
1) во-первых, если отталкиваться от «субъекта потребления», то последний заинтересован не столько в единичном доступе к объекту своего желания, сколько в своеобразном коллекционировании все новых и новых объектов и связанных с ними впечатлений. В результате консюмеристская установка демонстрирует привязанность не к какому-то определенному «событию потребления». Скорее перед нами интенция на ускорение потока впечатлений, каждое из которых одинаково важно и одинаково безразлично для субъекта. В результате современный индивид оказывается последним звеном, результатом внедрения в структуру его переживания консюмеристской стратегии, которую в равной степени можно считать цинической;
2) второе обстоятельство связано с представлением о модусе власти в обществе потребления: власть более не принуждает, она, согласно Ж. Бод-рийяру, соблазняет. Применительно к «модной истории» соблазн также становится производящим принципом. С одной стороны, он обслуживает идеологию потребления, помещая в границы социального поля активного пользователя «модного образа жизни», а с другой - тяга к потреблению принимает форму удовольствия, рождая соответствующий фантазм. Накрепко привязанное к удовольствию принуждение представляется индивиду его собственным желанием и свободным выбором;
3) итак, модный фантазм состоит в том, что изменение персональных составляющих опыта, ассоциированных с удовольствием, видится субъекту его собственным автономным выбором (в то время как траектория его желания уже задана внешним принуждением, интериоризованным в структуру эмоциональной зависимости). Что это за «желание»? В общем виде это желание - ежесекундного, точечного и конечного - подтверждения собственного присутствия во внешнем порядке социального. Однако это «желание», локализованное в пространстве социальной онтики, онтикой не ограничивается. В своем существе оно экзистенциальное и, вообще говоря, онтологическое. Будучи таковым по сути, это желание сопровождается намерением проявить себя максимально свободно, т.е. бесконечно. Признание несвободы, фактически искажения собственной психической и жизнемирной структуры как свободной и автономной, для цинического субъекта непереносимо. Поэтому он прибегает к сложившимся, проверенным механизмам культуры, работающим в направлении маскировки деформаций и дефицитов в нем самом. Речь идет о своеобразных социокультурных матрицах, форматирующих субъективность путем табуирования переживания собственной несвободы как конечности: и одним из таких эффективных символических образований выступает мода (в частности, как это показал уже Ж. Бодрийяр, мода символически цен-зурирует и дискриминирует феномен смерти, столь болезненный для секу-лярного субъекта постпросвещенческой эпохи вообще, а для субъекта потребления - вдвойне).
Можно сказать и по-другому: именно мода предоставляет циническому индивиду возможность проявить себя оригинальным и неподцензурным образом. Да, символический горизонт модного сознания подчиняет и субординирует субъекта потребления, но он же воодушевляет его и побуждает к действию. В частности, консьюмеристская матрица социальности поставляет «модному субъекту» достойные цели: именно символический характер потребления позволяет индивиду гарантированно осуществлять стратегию самосохранения. «Модный субъект» практикует идеальное совпадение смысловых горизонтов «социального символического» и собственного «Я»: функционирование себя самого в виде модного знака («модного события»), в сущности, предстает как надежный, едва ли не последний оплот личностной идентичности.
DOI: 10.17223/22220836/36/34
Л.В. Пейгина
МОДА НА ФАНФИКШН: ПОТРЕБЛЕНИЕ ВТОРИЧНОСТИ ИЛИ НОВАЯ КРЕАТИВНОСТЬ1
Фанфикшн - творчество на основе уже созданного, поэтому часто подвергается нападкам в связи со своей сущностной «вторичностью», как не приводящей к созданию ничего принципиально нового. Правда, многие исследователи считают фанфикшн важным источником информации о том, как меняются в современном мире стратегии чтения и письма, и обращают внимание на то, что феномен фанфикшн необходимо рассматривать в контексте всей современной культуры, в которой размываются границы между автором и читателем, создателем и потребителем. Некоторые исследователи идут еще дальше, доказывая, что преобразующие возможности фанфикшн гораздо шире, чем принято представлять это даже в рамках фандомных исследований. Наталья Самутина в своей статье «Fan fiction as world-building: transformative reception in crossover writing» (Continuum: Journal of Media & Cultural Studies. 2016. Vol. 30, No. 4. P. 433-450) на примере кроссоверов, т.е. произведений, которые заимствуют идеи или персонажей из разных миров, показывает, как фикрайтеры не просто «расширяют» существующие вымышленные миры и заполняют «пробелы», оставленные автором канона, но зачастую создают новые, очень оригинальные миры. Хотя «трансформация» - пожалуй, все-таки наиболее часто употребляемый по отношению к фанфикшн термин. Исследование Натальи Самутиной предлагает сконцентрироваться на том, что граница между «расширением» и «созданием нового» в отношении вымышленных миров и персонажей куда более проницаема, чем мы привыкли думать, и фанфики ставят нас лицом к лицу с этой проблемой множеством разных способов.
В дискуссиях, то и дело разворачивающихся в комментариях к текстам фанфикшн и посвященных обсуждению правомерности тех или иных трактовок, поступков персонажей и т.д., можно видеть, как по-разному смотрят
1 Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект № 19-18-00237).
