CC BY
86
Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 6, 2006, вып. 4
Н.В. Голик
ПОСТСОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК: ГРАНИЦЫ ИДЕНТИЧНОСТИ
Итоги постсоветского этапа развития России оцениваются аналитиками по-раз-ному. Для риторики «реформаторов» характерны оптимистические ноты: в России произошла полномасштабная социальная революция. Пессимисты считают, что экономика страны не становится рыночной, а трансформируется в нечто иное с явным средневековым оттенком. Безжалостен приговор философов: «Как ни печально, но Россия сегодня находится в состоянии глубочайшего и долговременного упадка»1 и социологов: посттоталитарное общество «сорвалось» в очередной виток исторической неудачи, не сумев «справиться со своим прошлым, истерически заболтав свои комплексы и травмы»2. Более взвешенным и спокойным представляется суждение, согласно которому «ситуация в России никогда не бывает безнадежно плохой, как это может показаться на первый взгляд. Те, кто считает, что Россия находится сейчас в заключительной стадии упадка, ошибаются»3.
Симптоматично, что в числе причин, сдерживающих развитие российского общества, называются не столько экономические и политические, сколько культурные: образ мышления и соответствующие ему нормы жизни и поведения российского обывателя. Если говорить о движении «вперед», то необходим сдвиг культурного характера и изменение структуры ментальности. Это невозможно без понимания этоса постсоветского человека, современного состояния общественных нравов, анализа болезненных точек национальной идентичности.
Сложность подобной работы обусловлена (помимо эмоционального компонента) ситуацией методологической несостоятельности, в которой оказалось гуманитарное знание социальных наук в России. Материал западных переводных книг, расширяя горизонт видения проблем, быстро обнаруживает пределы его применимости, его дескриптивную и понятийную неадекватность, ибо зарубежные коллеги работают в пространстве других социокультурных реалий.
Трудность связана и с ситуацией «интеллектуальной неготовности» образованного сообщества. Речь идет не просто о слое интеллектуальной элиты современной социальной иерархии, «аристократах» знания, способных исследовать «факт», как того требует сущность «факта», и конституирующих собственно образованное сообщество. Речь идет о «критической массе» этого слоя, без постоянного воспроизводства которой невозможно эффективное функционирование общественного организма в целом. Если в обществе отсутствует слой, поддерживающий «высокую планку» не риторических конструкций, а фундаментальных ценностей и соответствующих им реальных отношений, то масса, включая несостоявшуюся «элиту», неизбежно будет работать в режиме самопереваривания. И ответ на старый руссоистский вопрос: «Кто воспитывает воспитателей», препарированный мыслителями Франкфуртской школы (Адорно, Хоркхай-мер, Маркузе), привычно относимый к разделу социологии знания, обнаружит жесткую
© Н.В. Голик, 2006
зависимость «культуры» мышления образованного сообщества от институциональной структуры посттоталитарного общества.
Обозначенный период предстает чередой событий, последствия которых дают основание говорить о гигантской национальной катастрофе, «означающей непомерное увеличение объема страдания на долю каждого индивидуума»'1. Поведение человека в ситуации катастрофы специфично, выявляя «процентное» соотношение животного и собственно человеческого. Или, иначе говоря, выявляя, насколько окультуренным оказался человек к моменту катастрофы, когда «культурный слой» работает на уровне безусловного рефлекса, превратившись в привычку.
Если масштабом оценки происшедшей в России катастрофы сделать человека, то ее можно обозначить как антропологическую. Тезис об антропологической катастрофе, согласно которому человек оказался необычайно хрупким строением и по некоторым признакам существует возможность необратимых изменений в его структуре, выдвинут в 70-е годы XX в. М. Мамардашвили.
Итак, кто мы есть и почему мы такие? Или: кто такой постсоветский человек и почему он такой?
Первая часть вопроса предполагает описания того, каким является постсоветский человек в действительности своего бытия. Социологические исследования дают следующую картину.
Эмоциональный фон массовых настроений (особенно ответы тех, кто перешагнул рубеж 40-45 лет) негативен: недовольство собой и другими, жалобы на неудачную жизнь, озлобленность, агрессивность окружающих, хроническая бедность, ощущения растерянности и безысходности, обида на власть5. Постоянен набор объяснений: низкий материальный уровень жизни, неудача реформ, коррупция, эгоизм власти. Анализ материалов обнаруживает специфический псевдопарадокс: обыденное сознание не «схватывает» неразрывности двух моментов: «недовольство властью» и «зависимость от нее».
Отношение к власти и ее политике базируется на известной «аксиоме», согласно которой политика - сфера дела грязного, коррупционного, воровского, лишенного рыцарских мотивов защиты отечества и бескорыстной работы ради его блага (или блага самого по себе, как говорят философы со времен Платона).
Однако «недовольство властью» пассивно: равнодушие, бездействие (как один из вариантов «вечного русского терпения») формируют «унылое» сознание того, что «сделать ничего нельзя, изменить ничего невозможно». Все это наблюдаемо и без специальных социологических опросов. Они лишь подтверждают картину, явленную в повседневном опыте переживания не только общенациональных трагедий, подобных второй чеченской войне или гибели подводной лодки «Курск», но и жизненных перипетий едва ли не каждого корпоративного сообщества. Эта картина как в зеркале отражает «фаталистическую» составляющую массовых настроений и действий: никто не виноват, так получается, «начальство решило»....
Фиксируя смесь усталости, агрессии, страхов, бесперспективности существования, социологические исследования достаточно убедительно подводят к диагнозу: «коллективный астенический синдром». Большинство опрошенных (85-90% респондентов), образующих «тело» астенического синдрома - пессимисты, лишь 4-5% - меньшинство -оптимисты, в любых ситуациях не теряющие онтологической доброжелательности или «базового доверия к миру».
Исток сложившейся ситуации - «травма социальных изменений» (П. Штомп-ка), которая во все времена крайне отрицательно сказывалась на эмоциональном само-
чувствии людей, «запуская» особый механизм «стресса» и характерных психосоматических состояний, формируя специфическую картину общественного здоровья населения. Уже написано о том, что стресс социальных изменений периода «перестройки» явился качественно иным для постсоветского человека. В социальном опыте населения страны отсутствовало переживание экономического эксперимента «созидательного разрушения», целенаправленно связанного с «шоковой терапией» (Г. Колодко).
Новая ситуация рынка жестко потребовала изменения «экономического» поведения. Это предполагает сознательный, на свой страх и риск, опыт проб и ошибок, опыт успеха и опыт поражений (неуспеха). Известно, что эффективность социальных изменений в западном обществе напрямую связана с заложенной в человеке еще в детстве, на уровне раннего материнского воспитания, готовности к осознанию и к воплощению в реальной жизни элементарной истины: ничего стабильного на свете нет, поэтому необходимо меняться, приспосабливаться и бороться.
Обязательным компонентом социализации индивида при становлении капиталистических отношений является «опыт неуспеха». К встрече с ним советский в своем сознании человек был не готов по определению, ибо вся социальная система «кричала» о возможности успеха, которого достигаешь сам. В реальности возможности индивида оказывались декларативными в сравнении с возможностями государства в подавлении всего личного (как средства для общественного). Отсутствие в арсенале адаптационных механизмов постсоветского человека опыта неуспеха приводило к тому, что в большинстве случаев он испытывает фрустрацию, ощущение жизненного краха. Начинается переживание своей неполноценности, «впадание» в болезнь, в состояние шока, эмоционального «паралича».
История становления западной капиталистической культуры свидетельствует, что одним из фундаментальных оснований механизма идентификации личности является «совокупный» опыт успеха и неуспеха, равно способствующих нормальной социализации. Опыт «успеха» - необходимое условие состоятельности в жизни, формирования мотивации «все выше!», которая целенаправленно культивируется в буржуазном обще-
Опыт «неуспеха» - столь же необходимое условие, обязательная и естественная «дрессура», благодаря которой происходит обучение тому, как реагировать на требования социальной среды, не надеясь на помощь родителей, друзей, знакомых. Это обязательный этап взросления, который необходимо пройти, ибо без него невозможно самосознание, понимание своей личной, персональной сущности, своей идентичности, своей дееспособности. Этот опыт неразрывно связан с формированием личностного дискурс-анализа, с формированием культуры «рационализации», культуры «очевидности», культуры «прозрачности», культуры саморефлексии, понимания того, почему не получается делать что-то лучше, жить лучше? Анализ опыта «неуспеха» требует совмещения в одном акте обсуждения позиций прокурора, адвоката и судьи. Финальный этап - «приведение приговора в исполнение», претворение всего выявленного в процессе анализа в реальные дела и поступки. До финала обыденное сознание, как правило, не доходит. Для него привычен «сдвиг равновесия» от точки прокурора к точке адвоката, находящего всегда оправдание любым действиям и собственной несостоятельности.
Глубинный смысл необходимости «опыта неуспеха» заключается в разрыве порочного круга патернализма, освобождения от вечной опеки «старшего» над младшим, социальной недееспособности, в формировании индивида как автономного, суверенного, морального существа, научающегося на собственном опыте различать добро и зло,
быть ответственным за свои слова и поступки. Ценности, нормы и традиции любой культуры сами по себе не много могут дать, если на определенном этапе к их укоренению в индивидуальном сознании не подключается тяжелая работа каждодневного личностного усилия рационализации. Благодаря ему только и может появиться предсказуемый, вменяемый, прозрачный в своих мыслительных основаниях, избавляющийся от идолов собственного сознания человек. Совмещение «слова» с деланием, соразмерение целевых установок с реальным положением дел избавляет от болезненных амбиций и «безумия самомнения» (Гегель).
Таким образом, опыт неуспеха - это не личный итог проб и ошибок, а один из «механизмов» конституирования идентификации. Обязательные «элементы» этого механизма: квалификация проблематичных, неопределенных или предполагаемых обстоятельств жизни или конкретных фактов, оценка разнообразных ситуаций и внешних ролей, соотнесение их с некоторыми идеальными представлениями, задающими образ поведения возможного, желаемого или должного. Этот опыт осваивают не просто как гигиенические правила, таблицу умножения, правила правописания или дорожного движения. Этот опыт осваивают как «акупунктурную диагностику», выявляющую наиболее чувствительные и эффективные точки совмещения природных наклонностей и детерминаций социума. В результате формируется система самооценки и оценки Других, адекватная реальным достижениям в профессии и в жизни вне зависимости от общественного статуса.
Обязательная комбинация фундаментальных составляющих социализации - успеха и неуспеха - непосредственно и опосредованно присутствует во всех сферах жизни западной культуры, начиная от «высокой» политики, «высокой» моды, корпоративных кодексов, школьных программ, тем письменных работ, методик проведения лекционных и семинарских занятий и кончая текстами табличек на памятниках выдающимся общественным деятелям: успех предстает как «квинтэссенция» соединения социальной этики и индивидуального усилия.
Иная ситуация сложилась в России. Идеология успеха («молодым везде у нас дорога») - лишь «риторика», в реальности оборачивающаяся тысячью препятствий на пути достижения профессиональных и личных целей.
Декларативный тезис «успеха» - ключевое слово для обозначения особого устройства советского общества, общества позиционно-иерархического характера с точки зрения системы вознаграждения (гратификации)6. Экономически и социально это выражалось в принципах пайково-тарифного распределения, характерного для «азиатского» способа производства, когда вознаграждение зависит от должности, ранга или статуса. По существу вознаграждение получают не за нечто реально сделанное, а за «встроенность» в номенклатуру. Подобная система гратификации формирует иллюзорное сознание, в котором неизбежен разрыв между самооценкой (как правило, завышенной), декларируемыми стремлениями и фактическими достижениями в реальной жизни, в профессии, в семье, в отношениях с окружающими. Этот разрыв принципиален, конститутивен для личности «советского» человека, у которого сформировался особый тип мышления, широко распространенный и поныне. Такой тип мышления можно назвать иерархично-статусным или ранговым: это позиция (сознательная или бессознательная), согласно которой все попадающее в поле ее зрения оценивается, соотносится или ставится в зависимость от общественного статуса (должности, ученой степени, звания, принадлежности к власти, к какому-либо фонду, партии и т.п.). Образуется своеобразная система координат, где в качестве абсолютной константы выступает статус. Ста-
туе, следовательно, есть уважение Другого и есть самоуважение: я добился статуса. «Достойные» люди - люди определенного статуса или люди со статусом. Потерял статус -и стал никем....
Фундаментальным основанием самоуважения и отношения к Другому выступает не уровень реальных достижений, а уровень собственных запросов. Характерными поведенческими чертами становятся жажда самоутверждения, демонстрация своей абсолютной значимости и непогрешимости, самоуверенность как оборотная сторона личностной несостоятельности, убежденность в том, что не способности, не реальные достижения, а статус решает все. Следовательно, нельзя ждать «милостей от природы» социального, нужно «взять» их, «захватить» их любыми средствами: стать президентом виртуального фонда, академии, «ректором» образовательного учреждения, заведующим кафедрой и т.д.
С этим связан распространившийся в последнее десятилетие феномен самоутверждения чиновников всех уровней, приобретающих за деньги ученые степени и звания. Маркируя себя подобно дикарям, раскрашенным и увешанным побрякушками, «статусное лицо» с настойчивостью параноика добывает максимальное количество дипломов и ученых степеней, считая это делом «чести». В систему «статус вместо реального достижения» попадают и студенты, покупающие рефераты, дипломы, «скачивающие» из Интернета курсовые работы. Симптоматично существование открытого сайта «Диссертация под ключ». За всем этим скрывается амбивалентное отношение к культуре как особой субстанции, приобщение к которой означает «вступление» в систему высокой ценностной значимости. Однако одновременно с этим очевидно глубинное презрение, неуважение к культуре и образованию как особому институту, природа которого несовместима с возможностью покупки экзамена, диплома, степени, звания.
Таким образом, одной из составляющих фундамента идентификации постсоветского человека по-прежнему остается статус. Подобно студенту, приступающему к научной работе, где он «не имеет иной идентичности, кроме идентичности фонетической или молекулярной»7, механизм идентификации постсоветского человека оказывается чрезвычайно обедненным, структурируясь в силовом поле интенции статуса.
Наряду с опытом «удачи» обретения статуса фундаментальным основанием формирования культуры личности в России является «опыт неудачи», «опыт страдания», который задает специфический механизм самоопределения и составляет одну из принципиальных черт коллективного существования, кодекса социального поведения, социализации «скованных одной цепью», «связанных одной плетью». Опыт страдания, неудачи - субстанция вездесущая, всепроникающая, настигающая едва ли не каждого. Если человек успешно и без особых препятствий состоялся в профессии, опыт неудачи, страдания становится незримым спутником на протяжении всей жизни в неисчислимом видовом разнообразии. Привычны и не замечаемы: безотчетная тревожность жителя большого города, постоянно ожидающего «подвоха» в любой сфере своего бытия, вездесущее российское хамство, «кафкианский» ужас бюрократии, психологическое напряжение межличностных отношений, «монструозность» семейной тирании; неустранимость моральных тендерных стереотипов. Отсюда повсеместно фиксируемые: страх, ощущение себя «жертвой», зависть как онтологическая составляющая русского характера (людей подлого происхождения, как говорили ранее), желание выглядеть несчастным, ибо таковым быть выгоднее, и т.д.
Специфическая антропологическая структура российского постсоветского человека предстает следующими элементами8: тревожный, зависимый, диффузно агрессив-
ный, завистливый, готовый сказать о другом скорее гадость, чем найти слова одобрения, злорадно радующийся неудачам другого и, следовательно, возможной удаче, шансу для себя. Занявший освободившееся «место» в социальной иерархии, мгновенно усваивает хамский тон «раба», наконец-то ставшего «господином», тон повеления и приказов не только по отношению к людям иного статуса, но и к коллегам, старшим по профессиональному опыту, ученому званию, возрасту. Как правило, окружающие не квалифицируют неуважение как хамство, они его «не слышат» - так, словно не воспринимают некоторых звуков и интонаций, определенного диапазона звуковых волн. Ухо не слышит, подобно тому, как сужен горизонт эмоциональных реакций у склеротиков. Чувствительность слуха атрофирована, ибо, как известно, от не-упражнения орган теряет свою базовую функцию - одно из следствий все той же системы гратификации: начальник («господин») вне критики.
Привычна фигура «начальника», полагающего, что, проявляя вечное недовольство и «здоровое подозрение», необходимое при работе с людьми, можно достичь дисциплины и создать творческую атмосферу. «Начальник» сосредоточен на том, что подчиненный - существо, постоянно делающее что-то не так и по определению не достойное благодарности за хорошую работу или извинения. Это заставляет сотрудника постоянно быть в ситуации напряженного ожидания замечания и необходимости находить оправдания. Человек, вступающий в пространство служебных отношений в статусе подчиненного, подобен солдату с ружьем в окопе на случай неожиданных атак. Крик, нередко ненормативная лексика, унизительные комплименты - набор «этикетных установлений» и феноменологический уровень обреченности бытия в статусе «твари дрожащей», средоточия «мирской скверны», с несмываемым клеймом онтологической «порчи» - так, как будто бы в культуре присутствует невидимый «дурной глаз»9.
Можно отметить действие специфических социальных механизмов, которыми зашифровывается негативное базовое представление о человеке. Эти механизмы разрушают позитивную мотивацию человека и связанную с ней систему нравственных представлений о достоинстве, чести, стыде, уважении. Подобные явления и соответствующие им механизмы не ограничены определенными социальными сферами или уровнями социума. Эти явления универсальны для всех слоев и свидетельствуют о тотальном «иммунодефиците» культурной составляющей, ибо изначальная установка культуры - «бережное взращивание». Поиск причин всего происходящего в России с неизбежностью приведет к анализу особенностей ее модернизации.
Рождение понятия «современность» (modernity) обязано двум моментам: появлению гелиоцентрической картины мира в союзе с естественными науками и Просвещению с его идеей человека как автономного морального индивида. Оба они тесно переплелись в ходе европейской индустриальной революции XIX в. Однако в истории России все обстоит иначе.
С экономической точки зрения, существо модернизации, хотя сам термин интерпретируется по-разному, заключается в переходе от традиционных аграрных, крестьянских, сельских обществ к современным индустриальным и постиндустриальным, городским. В этом смысле модернизация универсальна, ибо достижение определенного уровня развития общества с необходимостью «выталкивает» его на следующую ступень. Возможен процесс так называемой «догоняющей модернизации», когда начинают модернизироваться общества, еще не достигшие соответствующего уровня, но систематически соприкасающиеся с модернизированными обществами и «инфицированные» ими1".
Ряд авторов полагает, что всеобщность модернизации - следствие функционирования универсального эволюционного механизма, приводящего к выдвижению в центр экономической, социальной и культурной системы более эффективных и оттеснению на ее периферию менее эффективных способов деятельности, экономических правил и процедур, культурных норм и образцов поведения публичной и частной жизни. С этой точки зрения процессы модернизации объективны и закономерны. «Осевое время» модернизации - конец XVIII - XIX в., время промышленной революции в Англии и Великой Французской революции. Именно тогда «третье сословие» выходит на арену общественных преобразований, «прорывая» каналы вертикальной мобильности, благодаря чему возможно социальное восхождение и необратимая реконструкция всей социальной пирамиды. Именно тогда формировались и доказывали свои преимущества: свобода как принцип бытия личности и система либеральных ценностей.
Другой сценарий - в странах догоняющей модернизации, к числу которых относится Россия. Опыт ее модернизации весьма характерен, о чем мне уже приходилось писать.
Первая попытка модернизации, предпринятая Петром I, не была результатом органичного совершенствования «снизу». Скорее это было стремление навязать ее «сверху» незрелому обществу, которое должно было воспринять западные знания и опыт, обеспеченные наукой и нарождающейся технологией. Реформы Петра стали «модернизацией без просвещения» (Г.Х. фон Вригт).
В начале XX в. в России совершилась «модернизация» по-большевистски. Главными двигателями прогресса объявляются наука и технология, а моральная автономия личности, экономический и политический либерализм объявляются помехой и отвергаются. Это вновь была модернизация без просвещения, сочетающая материально-технические достижения Запада и идеализированные добродетели общинной крестьянской России - уравнительность, безденежье, безрыночность, патернализм. Более того, если материально-техническая (инструментальная) константа модернизации была на Западе средством, а целью - Благо в многообразии его проявлений, как результирующая трех ипостасей: телесного, душевного и духовного (по Аристотелю), то в России именно средство, инструментальная константа, превращается в цель. Фундаментальная противоречивость этого процесса проявилась в том, что «курс на индустриализацию» соединился с яростной критикой всего капиталистического, буржуазного, враждебного - и одновременным осуждением «пережитков прошлого» царской России, самодержавия, российской отсталости.
Две разнородные части составляли светлый образ будущей России: инструментальная (западная) и утопическая (антизападная). Первая получила широкую поддержку, поскольку отвечала настроениям значительной части политически и социально активных слоев российского общества. Однако она не могла быть реализована в полной мере. Россия не прошла необходимого этапа урбанизации, благодаря которому вырабатывается особый тип человека, который на протяжении не одного столетия формировался в Европе вместе с европейской экономикой. Именно он совершал промышленную революцию и был ее результатом, вырабатывая особый образ мышления, кодекс поведения и стиль жизни. На место внешних регуляторов, в сравнении с деревенским жителем, приходит самоконтроль, и осуществляется средневековая максима: «город делает человека свободным».
Вторая составляющая («наша цель - коммунизм») «вносила» в общественное и индивидуальное сознание на ближайшее семь десятилетий риторику равенства, антирынка и образ Врага в десятках ипостасей.
Традиционно рождение социалистической составляющей связывают с марксизмом. Однако это не совсем так. По словам Г.П. Федотова «содержание нового идеала -коммунизма - оказалось связанным с очень глубокими основами народной этики. Не одна молодежь, но и вся масса, как и интеллигенция российская, были носителями этой этики. Русская этика эгалитарна, коллективистична и тоталитарна. Из всех форм справедливости равенство всего больше говорит русскому сознанию. «Мир», т.е. общество, имеет все права над личностью. Идея - сила, пока она царит в типично русском сознании, не терпит соперниц, но хочет неограниченной власти... Социализм, который никак не укладывается в американскую голову, без труда был принят в России, а не только вколочен насилием»11. Справедливость, приравненная к истине, становится основой русского максимализма. Этим объясняется российская страсть к экстремизму, революции и контрреволюции. Специфическая «диалектика» цели и средства воплотилась в парадоксальном соединении цивилизационных (материально-технических) достижений Запада с социальными добродетелями общинной крестьянской России: безденежностью, безрыночностью, уравнительностью, государственным (помещичьим) патернализмом.
Следует подчеркнуть, что все составляющие идеологии коммунизма были, по словам Н. Бердяева, подготовлены историей русской интеллигенции: жажда социальной справедливости (равенства), признание трудящегося высшим типом человеческой личности, ненависть к капитализму и буржуазии, сектантская нетерпимость, подозрительное отношение к культурной элите12. То, что именно эти черты остались в основ? нии механизма идентификации многих жителей современной постсоветской России, подтверждают результаты выборов последних лет, когда КПРФ сохраняет стойкий процент голосующих. Впрочем, можно и не быть членом соответствующей партии, но специфическая составляющая агрессивной нетерпимости как способа самоутверждения остается в структуре мышления человека.
Исток утопической составляющей модернизации коренится в недрах архаичного, средневекового мировоззрения, согласно которому мир существует только потому, что есть творец, демиург, безличная, надындивидуальная сила, «разумное существо, полагающее цель для всего, что происходит» (Фома Аквинский). Архаика средневековой картины мира прекрасно сочетается с идеей построения нового общества, где все действует по единому плану с периодичностью в 5 лет, где нет частной собственности, стихийности рынка и анархии. Вместе с тем архаика не может быть совместима с научным анализом реальных социально-экономических и культурных процессов, с социальным и индивидуальным критицизмом. Естественным и закономерным оказывается ряд идеологических акций, с которыми связаны становление и формирование советской власти. Это - «объявление» буржуазными этики, эстетики, психологии, социологии, генетики и т.п.; пропаганда атеистического мировоззрения, безжалостная борьба с религией и духовенством в сочетании с жестким требованием нерелигиозной веры в демагогические конструкции русифицированного марксизма-религии.
Новый правящий класс утверждался у власти прежде всего благодаря политическим рычагам, а не экономическим. И поскольку «это произошло в слабо структурированном обществе, его власть оказалась особенно деспотичной, а советский период стал временем редкостного для страны такого уровня развития безвластия и бесправия масс, их обмана и эксплуатации»13.
В этом не было ничего случайного: рождение всего того, что теперь названо «тоталитаризмом», было подготовлено всем ходом политической истории России, особая
роль в которой принадлежала «революционеру». Образ «революционера» и его интерпретация становятся основополагающими для самосознания русской - постсоветской интеллигенции, своеобразным «травматическим» мотивом, ибо в нем вопрос о соотношении личности и государства, индивида и власти, приспособления и бунта, насилия и покорности приобретал форму конфликта, обнажая существо проблемы.
Начиная с Французской революции, революционер - фигура священная в среде политических экстремистов. И хотя французы полагают, что именно они заразили мир страстью к бунту, русские довели эту страсть до возможного предела, когда революционер становится типичной фигурой общественной жизни, формируя сочувственное отношение и «приемлемость» революционного фанатизма и нетерпимости.
Первым и ярким образцом такого вида революционаризма стал известный «Катехизис революционера» С. Нечаева с его принципом вседозволенности. Этот принцип, доходящий до оправдания убийства, становится обязательной составляющей всех тоталитарных идеологий XX в.: «толпа попросту воспользовалась возможностями этого нового настроения и реализовала краткосрочный союз революционеров и преступников, который присутствовал во многих революционных сектах царской России, но до поры до времени не проявлялся заметно на европейской сцене»н.
«Нечаевщина» - понятие нарицательное. Однако в реальности террор, убийства (расстрел) и экспроприация оставались в арсенале революционных средств борьбы, а сам революционер как определенный тип человеческой личности пренебрегает нравственными и правовыми нормами. Оплодотворенный «нечаевщиной», русский марксизм в ранг святых возводит «повивальную бабку истории» - насилие. Оно становится органичной составляющей мировоззрения последующих поколений строителей нового общества и обрекает на «одномерность», односторонность, редукционизм всех выживших в бойнях революции 1917 г., начиная от честных, бескорыстных, искренне верящих в правое дело и готовых ради него пойти на любые жертвы до «рвавшихся к власти и выгодным постам нахрапистых карьеристов и мещан, наскоро перекрасившихся в коммунистов»15.
Установившийся режим стал воплощать на практике принципы абсолютного морального релятивизма: «эквилибрировать, чтобы не упасть, - заигрывать, чтобы управлять, - подкупать, чтобы нравиться, - брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке». Так писал главный революционер России начала XX в., исповедующий прагматическую максиму о том, что «жизнь всегда хитрее теории»16.
Стоит ли удивляться тому, что «насилие» и «захват» (собственности, прежде всего), становятся ключевыми понятиями для обозначения существа социальных преобразований постсоветского периода и поведенческих моделей определенной части постсоветских деятелей, когда Россия совершает очередной виток модернизации в ходе «перестройки»?
Не последнюю роль в закономерности подобной ситуация сыграла генеалогия морали высших партийных кадров (коммунистической элиты), рекрутировавшихся по преимуществу из крестьянской среды, а не из рабочих. В этом, кстати, проявилась еще одна парадоксальная особенность пролетарской революции. Представители крупных городов, средоточие пролетарских и «образованных» слоев населения России (служащие, дворяне и священнослужители) составляют только в самом начале существования советского государства значительный процент (45%), который резко падает уже к 1920-1929 гг. (24,1%). С 1930 г. из статистических отчетов вообще исчезает графа, обозначаю-
щая выходцев из дворян и священнослужителей. Доля выходцев из крестьян (11%) в 1917 г. резко возрастает к 1920-1929 гг. (30,4%) и достигает своего максимума к 1970-1979 гг. (63,6%)17. Знаменательна судьба «ленинской гвардии»: из 64 человек, занимающих высшие партийные и государственные посты к 1929 г., 41 погиб не своей смертью. Среди них 36 казнены как «враги народа», остальные - покончили с собой (Орджоникидзе) или погибли при обстоятельствах, организованных властями (Сокольников, Троцкий).
Приведенные цифры свидетельствуют о жестокой борьбе, разгоревшейся между старой и новой элитами. Тонкий, но «многоцветный по краскам» слой пришедших к власти революционеров, подобно «хрупкому плоту на гребне вздымавшейся волны», был «подмят» очень быстро. «Властители дум» революции, выходцы из разночинной и дворянской интеллигенции были обречены в крестьянской стране. Им не на кого было опереться в социальном плане, и закономерным исходом большевистской революции стала полоса жесточайших репрессий против политической элиты, которая во многом определяла прогресс экономической, научной, культурной жизни страны. В структурах власти выживали и оставались специфические по «человеческому материалу» и по исповедуемому «моральному кодексу» люди. Революция вынесла на поверхность политической и общественной жизни миллионы «выдвиженцев». По своему существу «выдвиженец» сталинской эпохи - «это тот же общинный крестьянин, но переодетый в городскую одежду и получивший современное образование. Что же касается глубинных принципов сознательного существования, внутреннего мира, механизмов детерминации поведения - он остается все тем же непритязательным «человеком для...», стандартным винтиком социальной машины, неотличимым от другого такого же винтика»18.
Вынужденные беспрерывно присягать на верность идеалам и вождям, смиряясь с унижением человеческого достоинства, «добросовестно» оправдывая совершаемое и постоянно пребывая в состоянии страха, неспособные отстаивать свои права, готовые к соглашательству и к уступкам ради всеобщего, ради коллективного псевдоединодушия, «монолитного единства», «выдвиженцы» становились жертвами и вольными или невольными участниками массовых преступлений.
Становится понятым феномен «культурной контрреволюции» (Т. Акиндинова), «антиинтеллигентского террора», объединяющих акции в области науки, культуры и религии в первые годы советской власти, символом которых явился «философский пароход» 1922 г. Пользуясь выражением Ортеги-и-Гассета, можно сказать, что именно тогда Россию поражает «смертельный недуг», правильный диагноз которого - аристофобия или ненависть к лучшим. Их отсутствие порождает в национальных массах «многовековую духовную слепоту»19.
С первых лет советской власти «лучшие» попадают в разряд «врагов», подлежащих шельмованию, высылке из страны, аресту, расстрелу. Испанский мыслитель полагает, что при всех различиях между Россией и его родной страной, их объединяет то, что они всегда испытывали недостаток в выдающихся личностях при наличии могучего народного тела, «над которым подрагивает крошечная детская головка». Восхищаясь творчеством русских писателей, Ортега не оспаривал положительного влияния избранного меньшинства на жизнь русских. Однако «по малочисленности» этому меньшинству «так и не удалось справиться с необъятной народной плазмой. Вот откуда аморфность, расплывчатость, закоренелый примитивизм русских людей».20 Горькую справедливость этих слов подтверждает история культуры советской и постсоветской эпохи, отмеченная со-
зданием отделов «спецхрана» в книгохранилищах, идеологическими и в прямом смысле слова «бульдозерными» атаками на целые научные направления и научные школы, на художественный авангард, травлей поэтов, писателей, выдающихся ученых всех областей знания.
Постсоветская эпоха успешно поддерживает доставшийся по наследству хронический «дефицит» выдающихся людей, которые с наибольшей силой воплощают интеллектуальные, моральные и в целом жизненные свойства любой нации, формируя примеры и образцы для совершенствования. Утрата этих образцов, равно как и способности к их оценке, что само по себя является трагедией, полагает Ортега-и-Гассет, с неизбежностью обрекает культуру на потакание «низменным инстинктам толпы» и в итоге - на деградацию. Если испанца «способен растрогать лишь окончательно падший», то одним из излюбленных героев отечественной кинопромышленности становится киллер.
Таков был закономерный результат незавершенности двухвекового проекта модернизации России, так и не решившего проблему формирования того типа человека, который на протяжении не одного века создавался в Западной Европе вместе с новой европейской экономикой и был ее результатом не меньше, чем движущей силой. На Западе экономическая и политическая независимость «рыцаря» и «буржуа» создали ту почву, на которой выросла нравственная автономная личность, способная отличать добро от зла.
В нашей стране пытались воспользоваться плодами западной экономики, не понимая, не отдавая отчета в том, что главным итогом (плодом) и одновременно предпосылкой были не фабрики, не города, не новый жизненный комфорт, не количество библиотек, культурных центров, дворцов «промкооперации», а новый тип человека, который в подлинном, а не риторическом смысле слова был целью, а не средством.
Воистину «о любой расе лучше всего свидетельствуют избираемые ею архетипы». Одним из таких архетипов в последние годы становится фигура «самовыдвиженца» или «самоназначенца»2', мультипликационно размножающегося в самых различных областях социума, начиная от пространства политики, культуры, сферы шоу-бизнеса и кончая «высшей школой». Сказывается ограниченность и медлительность чисто номенклатурных каналов продвижения в сравнении с советской эпохой, хотя они продолжают с неумолимостью функционировать. При этом практика и сам принцип «самоназначения» не имеют ничего общего с этикой индивидуального достижения, характерной для классического ве^-таск-тап'а западного типа.
«Самоназначенец» смело называет себя, в зависимости от уровня своих претензий и «знаний», экспертом, культурологом, системным аналитиком, политтехнологом, психоаналитиком, семейным консультантом ... вплоть до колдуна и мага, разрешающих все проблемы бизнеса, политической, общественной, научной и личной жизни. Это время, когда «кто угодно претендует на что угодно». Механизм «самоназначения» заключается в присвоении признаков «сверхполномочий». Он не мог бы работать без соответствующего «отклика» и готовности окружающих, без их «отзывчивости», понимающей и принимающей это присвоение. Речь идет не о добродетели доверия как фундаментальной характеристике развитого человеческого общества: доверие, проявляющееся на индивидуальном и социальном уровнях, сегодня оказывается показателем прогресса22. Речь идет о коррозии, перерождении массового доверия, «псевдодоверии», молчаливо и послушно отдающего право и возможность присвоения признаков «сверхполномочий» «самоназначенцу». Наивное сознание постсоветского человека, погружающегося в «океан» новых постперестроечных эмоций и продолжающего существовать в ожидании чуда
и тоске по чуду, создает благоприятную почву для процветания «самовыдвиженцев». Они развивают традиции делания карьеры не столько благодаря профессионализму, сколько привычным «приметам» советской повседневности: взяткам, протекционизму и родственным связям.
...Кажется, что теперь все, как прежде. Но это уже «другая земля и другое небо». То, что вчера скрывал невидимый «занавес» кулуарных решений, сегодня охраняется «китайской стеной» незамаскированных запредельной наглости, цинизма и демонстративной грубости. Эти реалии встроены в «скелет» новых социальных отношений, и население обречено на участие в них. Равнодушно и безжалостно работает молох круговой поруки. Вездесущим оказывается механизм блефа: заполняются «пустоты» социального, образовавшиеся в результате псевдоморфоза догоняющей модернизации.
Если остановиться на результатах этой стадии анализа, то он может быть квалифицирован как «застрявший» на уровне философского квиетизма. И тогда возникает ситуация царя Эдипа, поднимающего руки к цебу в бессилии перед жестоким роком. Однако опыт философии и неразрывно связанный с ним опыт искусства XX в. свидетельствуют: общество и человек в нем обречены на деградацию, если из формирующихся традиций повседневности исчезает трансцендентное как неуловимое присутствие высшей реальности.
' Пигров К.С. Современность как революция // Революция и современность. СПб., 2001. С. 82. 'ГудковЛ. Негативная идентичность. Статьи 1997-2002. М„ 2004. С. 17.
3 Брейтвейт Р. Россия в Европе. М., 1999. С. 11.
4 Бродский И. Меньше единицы. Избранные эссе. М., 1999.
5 Гудков Л. Негативная идентичность. С. 275.
6 Там же. С. 280.
7 Делез Ж. Критика и клиника. СПб., 2002. С. 18.
8 Гудков Л. Указ. соч. С. 375.
и Малахов В.А. «Дурной глаз» в культуре: к осмыслению постсоветского опыта // Первый Российский культурологический конгресс. Программа. Тезисы докладов. СПб., 2006. С. 229.
'" Вишневский А.Г Прусский или русский. Русский или прусский? Размышления переходного периода. М., 2005. С. 94.
11 Цит. по: Парамонов Б. След. Философия, история, современность. М., 2001. С. 127-128.
12 Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 100.
13 Вишневский А.Г. Серп и рубль: консервативная модернизация в СССР. М.,1998. С. 195.
14 Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996. С. 447.
15 Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991. С. 78-79.
16 Ленин В.И. Об оценке текущего момента // Поли. собр. соч. Т. 17. С. 273-274.
17 Подробнее см.: Чернев АД. 229 кремлевских вождей. М., 1996.
18 Вишневский А.Г. Серн и рубль... М., 1998. С. 178.
13 Ортега-и-Гассет X. Бесхребетная Испания. М., 2003. С. 104.
20 Там же. С. 85.
21 Дубин Б. Вой*па, власть, новые распорядители // Интеллектуальные группы и символические формы. М„ 2004. С. 183.
22 Фукуяма Ф. Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию. М., 2004.
Статья поступила в редакцию 21 июня 2006 г.
