CC BY
125
удк 327
В. Н. Конышев
ПОСТПОЗИТИВИЗМ О ЛИЧНОСТИ КАК НОВОМ РЕФЕРЕНТЕ БЕЗОПАСНОСТИ: КРИТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ
В статье рассматривается проблема смены референта безопасности, которая имеет как теоретическое, так и практически-политическое значение. Отход от традиционного государство-центричного восприятия безопасности вызван объективными причинами, связанными с процессом глобализации. В конце XX в. внимание политиков и политологов обратилось к проблемам безопасности личности/общественной группы. На фоне расширения повестки безопасности эта тема заняла важное место в международных отношениях. Академические дискуссии вокруг личностной безопасности касаются содержания концепции, соотношения с другими уровнями безопасности, механизмов реализации политики, роли государства. До сих пор не удалось выработать общепризнанное определение личностной безопасности, что нередко ведет к его предельно широкому толкованию, порождает проблему легитимности внешнего вмешательства и затрудняет практическую деятельность в этой сфере. Если традиционные теории политики, так или иначе, апеллируют к государству и международным организациям, для обеспечения личностной безопасности, то постпозитивизм (постмодернизм, постмарксизм, феминизм, конструктивизм) предлагает радикальный пересмотр политики безопасности. Он сводится к тому, что главным референтом безопасности объявляется личность, а государству отводится маргинальная или даже негативная роль. В статье приводится критика постпозитивистской концепции личностной безопасности. В ее основу положен анализ особенностей методологии постпозитивистских школ. Попытка постпозитивистов определить безопасность через понятие идентичности только усугубляет проблему определения личностной безопасности, поскольку идентичность требует обращения к категориям психологии и социологии. Делается вывод, что уточнение понятия личностной безопасности должно идти не по пути радикального пересмотра референта безопасности в пользу личности, как это предлагает постпозитивизм, а на основе целостного взгляда на международные отношения, которые охватывают человека, государство и международную систему.
Ключевые слова: личностная безопасность, постпозитивизм, референт безопасности.
Проблема референта безопасности продолжительное время остается актуальной для теории международных отношений (далее — ТМО). Ее суть состоит в том, чтобы определить, кто и в чьих интересах реализует политику безопасности. Традиционный подход как в теории, так и в практической политике, отводил роль референта безопасности государству. Но в конце XX в. ситуация решительно изменилась и государственно-центричный подход в области политики безопасности перестал соответствовать новым тенденциям мирового развития, среди которых:
• нарастание процессов экономической глобализации и, как следствие, «размывание» суверенитета современного государства;
• эрозия международного права, основанного на примате суверенитета государства, как целенаправленная деятельность ведущих государств, проводимая под флагом гуманитарных проблем;
© В. Н. Конышев, 2014
• неспособность государства обеспечить гражданам необходимый уровень защищенности;
• расширение повестки безопасности за счет проблем окружающей среды, неуправляемых трансграничных миграций, глобального истощения ресурсов, уязвимости этно-культурной самобытности народов;
• активизация институтов гражданского общества в ряде стран;
• рост влияния неправительственных организаций в международной политике.
В качестве альтернативы государству как референту безопасности стали рассматривать личность/общественную группу. Интерес к концепции личностной безопасности заметно вырос еще в начале 1990-х гг. и был связан с практическими нуждами на фоне нарастающей нестабильности и гуманитарными катастрофами в «третьем мире». Большое внимание этому вопросу уделяет ООН, а такие государства, как Норвегия, Канада, Япония впервые на доктринальном уровне заявили, что личностная безопасность является приоритетом в их внешней политике. Некоторые государства под флагом гуманитарных проблем применили военную силу против других государств в нарушение важнейшего принципа международного права — суверенитета.
В эволюции и развитии концепции личностной безопасности выделяют три основных этапа. Первый связан с широким обсуждением доклада ООН «Глобальное развитие человека», который был опубликован в 1994 г. Его пафос был связан с новыми возможностями государств решать гуманитарные проблемы. Однако доклад был встречен достаточно скептическими оценками экспертов, которые посчитали, что предлагаемый подход связан с нарушением суверенитета государства — основополагающего принципа международного права и Устава ООН. Балканский кризис и интервенция войск НАТО в Сербию в 1999 г. полностью подтвердили эти опасения. Тем не менее, концепция личностной безопасности заняла важное место в дискуссиях о внешней политике на самом высоком уровне. Об этом говорит уже тот факт, что на встрече министров иностранных дел «восьмерки» в 1999 г. было заявлено о намерении бороться с причинами, вызывающими угрозы безопасности личности (Axworthy, 1999).
На втором этапе в 2001-2003 гг. происходит новый всплеск интереса к концепции личностной безопасности. Его пафос выражен в формуле «ответственность за защиту личности». Инициатива принадлежала международной комиссии по интервенциям и суверенитету, работавшей под эгидой Канады, а также Комиссии по личностной безопасности Японии. Правительства этих двух государств оказали финансовую и политическую поддержку комиссии, чтобы проблематика безопасности человека получила глобальное звучание и привлекла к себе внимание.
Третий этап, который начался в 2004 г., отмечен тем, что тема безопасности человека прочно заняла свое место в деятельности ООН и такой авторитетной международной организации, как Евросоюз. Его содержание можно охарактеризовать как поиск методов и средств для коллективного решения гуманитарных проблем.
Правда, скептики отмечают, что в настоящее время достаточно много ресурсов уходит на борьбу с международным терроризмом, поэтому едва ли гумани-
тарным проблемам будет уделяться достаточно большое внимание. Во многих государствах, включая Индию, Китай, Россию и США после теракта 11 сентября отмечается значительный рост военных расходов и активизация государства в сфере традиционной политики безопасности. Многие государства отвлечены на решение более важных геостратегических задач.
Сложившиеся определения личностной безопасности многообразны и чаще всего трактуют ее предельно широко, включая следующие аспекты:
— экономическая защищенность;
— здоровье и доступность медицинской помощи;
— обеспеченность продовольствием;
— безопасная окружающая среда;
— персональная безопасность от различных видов насилия;
— безопасность общественной группы: сохранение культурной, религиозной, этнической и другой самобытности;
— политическая безопасность: уважение прав человека, защита от диктатуры, от репрессий со стороны государства (United Nations..., 1994).
Единого определения личностной безопасности в политической практике так и не выработано, а различные организации и доктринальные документы отдельных государств довольно сильно отличаются. Например, в концепции внешней политики Японии в понятие личностной безопасности включаются все угрозы выживанию, повседневной жизни и достоинству человека. Это предельно широкое понимание личностной безопасности, ориентированное на перспективную деятельность Программы ООН по развитию человека. В Канаде принято более узкое, практическое понимание, связанное с традицией миротворчества. В этой связи делается акцент на меры по предотвращению условий, создающих угрозы безопасности личности — прежде всего вооруженных конфликтов (Axworthy, 2003; Diplomatic Bluebook, 1999).
Мнение экспертов и политиков можно условно разделить на три категории. Одни считают, что понятие личностной безопасности привлекательно, но совершенно лишено аналитической строгости. Другие принимают термин, но требуют его максимально сузить по содержанию. Третьи считают, что предельно широкое понимание концепции личностной безопасности как раз очень важно, потому что помогает охватить множество вызовов безопасности в этой сфере.
Проблема определения носит отнюдь не академический или схоластический характер. Пример борьбы с терроризмом хорошо показывает, что эффективность международных усилий существенно снижена из-за того, что пока не удалось прийти к согласованному определению международного терроризма. Как следствие, на международно-правовом уровне нет механизма, который бы позволял объединить усилия всех заинтересованных государств. А международный терроризм постепенно становится инструментом политики некоторых государств. Аналогичным образом проблема может сложиться вокруг концепции личностной безопасности. В конечном счете она выразится в политизации понятия в угоду интересов отдельных государств, а вовсе не будет служить делу защиты обездоленных и пострадавших. Да и на уровне отдельного государства, не имея четкого определения личностной безопасности, едва ли можно указать,
что же собственно нужно защищать и кого, что является приоритетом среди множества угроз.
В рамках ТМО вопрос о референте безопасности стал частью многочисленных дискуссий между традиционными парадигмами ТМО (глобалистами, неолибералами, неореалистами) и постпозитивистами (постмодернизм, постмарксизм, постфеминизм, конструктивизм), которые не прекращаются до сих пор (Конышев, Сергунин, 2013, с. 66-78). Эта проблема тесным образом связана с дальнейшими перспективами суверенитета как стержня международной системы, в чем также пока не достигнуто согласия (Конышев, 2010; Сергунин, 2010; Макарычев, 2010). Теракт 11 сентября 2001 г только добавил страстей, обнажив «парадокс безопасности»: самое сильное государство мира не смогло защититься от террористической атаки и было потрясено до основания. Тем не менее, представители традиционных парадигм все равно возвращаются к идее государства. Они считают, что защищенность государства является необходимым условием защищенности личности. Другого актора, способного на регулярной основе реализовать функцию обеспечения безопасности общества и его отдельных членов, пока просто нет. Отчасти эту функцию выполняют институты гражданского общества и различные негосударственные международные организации, однако пока они недостаточно эффективны.
В спорах о том, что такое личностная безопасность и каково ее место в современной политике безопасности на национальном и международном уровне, приняли участие отечественные политологи (Касьянова, 2002; Балуев, 2003; Соловьев, 2010; Цыганков, 2010; Михайленок, 2010; Козырева, Смирнов, 2012). Значительное внимание этому аспекту государственной политики уделено в Стратегии национальной безопасности РФ до 2020 г, утвержденной в 2009 г. В то же время, в России, как и за рубежом, до сих пор остается не решенной задача научного определения понятия личностной безопасности. Даже терминологически получили хождение два термина — «человеческая безопасность» и «личностная безопасность»/«безопасность личности». Лишь в самом общем виде зафиксирована взаимосвязь международного, национального и личностного уровней безопасности. Не ясны механизмы обеспечения личностной безопасности в международных отношениях, что уже привело к проблемам практически-политического характера в виде гуманитарных интервенций и эрозии международного права. Нет ясного ответа на вопрос, как быть с неизбежными противоречиями между личностной и национально-государственной безопасностью.
В этой связи обращает на себя внимание так называемая «постпозитивистская волна», интеллектуальная мода на которую уже заканчивается на Западе, но которая по-прежнему вызывает живой интерес в России. Постпозитивисты пытаются пересмотреть вопрос о референте безопасности радикальным образом — как и все другие проблемы политической науки. Они предложили считать главным референтом безопасности личность/общественную группу, а не государство. Многие критически настроенные авторы и вовсе считают деятельность государства в сфере безопасности деструктивной. Они подчеркивают, что государство деградирует как институт, а поэтому все чаще оно само становится источником угроз для безопасности личности (Конышев, Сергунин, 2013).
В качестве аргумента указывают на состояние безопасности граждан в странах «третьего мира». Эти государства, с одной стороны, слабы, обладая частичным суверенитетом, с другой стороны, политическое руководство нередко опирается на репрессии против населения, чтобы удержаться у власти. Из возникших в последние десятилетия новых государств большинство образовались как результат этнического сепаратизма, т. е. стали итогом активности общественных групп в сфере безопасности (Кузнецов, 2012). Проблемы «третьего мира», нарастающие вследствие болезненных процессов модернизации и увеличивающегося отставания в благосостоянии от ведущих держав, поддерживают постоянное социальное напряжение. Можно добавить, что настроения этносепаратизма растут и в более благополучных Индии и Китае.
Постпозитивисты справедливо указывают, что развитые государства тоже не справляются с проблемами безопасности своих граждан. Освобождение личности от многочисленных ограничений, связанных с институтом государства, привело к парадоксальному для либерального сознания положению: вполне благополучные граждане ощущают себя уязвимыми перед лицом целого спектра угроз. Кроме того, политика мультикультурализма показала свою несостоятельность в Германии, Франции, Великобритании, Бельгии, Испании.
Быть может, именно постпозитивизм способен преодолеть определенный интеллектуальный застой в исследованиях по личностной безопасности? Насколько же состоятельна идея радикальной смены референта безопасности, в чем достоинства и недостатки концепции личностной безопасности в трактовке постпозитивистов, каковы перспективы государства в обеспечении личностной безопасности? Попытаемся ответить на эти вопросы.
постпозитивизм о личностной безопасности
Прежде чем говорить о взглядах постпозитивизма на проблему личностной безопасности, необходимо отметить особенности методологии этой парадигмы. Хотя постпозитивизм крайне неоднороден, все же можно указать на ряд общих положений применительно к сфере безопасности.
Во-первых, с точки зрения большинства постпозитивистов, современное общество и международная система мало управляемы, о чем свидетельствует падение доверия народов к государственной власти, упадок политических партий, обострение глобальных проблем, рост взаимозависимости государств, возникновение многих новых угроз безопасности, таких как терроризм, наркобизнес, агрессивный национализм, религиозный фундаментализм. Несмотря на слабую управляемость, в постбиполярном мире преобладает сотрудничество между наиболее развитыми и могущественными государствами. Конфронтация сохраняется между развитыми и более слабыми странами.
Во-вторых, государство теряет позицию главного субъекта международной политики. Его ждет постепенная дефрагментация до социальных групп и регионов или деградация под влиянием глобальной экономической интеграции. Рассуждения о национальных интересах морально устарели, нужно искать иные концепции. Поэтому главное внимание при изучении вопросов безопасности должно направляться на идентичность субъектов политики [Boucher, 1998] и их
интересы. При этом субъекты политики определяются крайне расплывчато: это и различные социальные группы, и отдельная личность. Игнорируется влияние на политику общественных институтов и экономических отношений.
В-третьих, для постпозитивистов характерен гносеологический пессимизм, и в этом плане их рассуждения о проблемах безопасности нередко просто не содержат позитивных, содержательных утверждений. Вслед за Ф. Ницше они считают, что человеческая натура имеет много «темных», негативных сторон, а познавательные возможности человека весьма ограничены и неустойчивы. Позиция ученого всегда зависит от убеждений и системы ценностей той социальной группы, к которой он принадлежит. Поэтому нормативный аспект в любом рассуждении неизбежен. С другой стороны, знание относительно, поэтому никто не может претендовать на истину или создание рациональной теории.
В-четвертых, в отношении природы безопасности одно из наиболее радикальных направлений постпозитивизма, постмодернизм, считает, что существующая международная система воспроизводит угрозы безопасности. Всеобщая безопасность может быть достигнута тогда, когда субъектами политики станут просто люди, а не граждане суверенного государства. Другими словами, когда закончит свое существование суверенное государство как актор международных отношений. Предлагается иное понимание терминов безопасности. Считается, что государственная или национальная безопасность на деле отражают интересы политической элиты, а не всего общества. Механизм обеспечения безопасности должен быть перенацелен на общество и личность.
В-пятых, постпозитивисты считают, что с точки зрения познающего субъекта социальная действительность — это знание о ней, которое устойчиво фиксируется в речевой деятельности общества (в виде письменных и устных текстов), за которой закрепили лингвистический по происхождению термин дискурс. Таким образом, дискурс содержит «социально сконструированное знание». Для постпозитивиста четкой грани между теоретизированием и практикой нет, более того, «социальные конструкты» способны создавать то, что в науке традиционно считается фактом, т. е. создавать действительность. Некоторые авторы даже приписывают текстам самостоятельное бытие. Из этого тождества текста и действительности «растут ноги» столь модных сегодня трактовок безопасности как речевых практик.
Ярким (но не единственным) примером трактовки проблем безопасности с точки зрения методологии постпозитивизма является теория секьюритиза-ции, разработанная с участием представителя Копенгагенской школы мирных исследований Оле Вэвера и британского ученого Барри Бузана, увлекшихся конструктивизмом. Затем их идеи были подхвачены не только конструктивистами, но и другими постпозитивистами (Современные теории..., 2013).
Согласно теории секьюритизации, онтологически безопасность рассматривается только как результат дискурса, то есть осознание обществом степени угрозы реконструируется путем анализа совокупности текстов. Понятие секьюритизации имеет два значения. С одной стороны, оно указывает на самую высокую степень оценки угрозы обществу или его части, связанную с выживанием, которая определяется с помощью лингвистического анализа отобранных политических текстов. С другой стороны, секьюритизация — это политизация проб_ 183
ПОЛИТЭКС. 2014. Том 10. № 1
лемы, т. е. процесс устойчивого воспроизводства состояния угрозы в дискурсе, направленный на то, чтобы изменить политические приоритеты общества1. Для конструктивиста термин «угроза» получает свое значение не потому, что таково реальное положение дел, а потому что так положение дел представлено в речи/ тексте (Buzan ect., 1998).
Концептуально секьюритизация опирается на противопоставление «свой-чужой», которое лежит в основе постоянного изменения идентичности. Таким образом, процесс секьюритизации неразрывно связывается с понятием идентичности. Причем каждая данная опасность достигает качества секьюрити-зированной только тогда, когда она воспринимается как угрожающая жизни, становится экзистенциальной угрозой обществу или другому референту безопасности (Buzan Waever, 2003). Конструктивисты поясняют, что, конечно, не дискурс как таковой заканчивается секьюритизацией. Его участники должны иметь политический авторитет и влияние в данном обществе. Фактически речь идет о научной и политической элите, называемой «эпистемическим сообществом», которое и определяет состояние угрозы.
Анализ проблемы безопасности с точки зрения теории секьюритизации включает в себя три компонента:
• Референт безопасности — социальный объект в виде государства, общества или его части, на которые направлена опасность.
• Акторы секьюритизации — члены «эпистемического сообщества», которые заявляют об экзистенциальной угрозе для референта безопасности: политики, государственные чиновники, лоббисты, группы интересов.
• Функциональные акторы — субъекты, от которых зависит состояние той сферы жизнедеятельности, из которой исходит опасность.
Примерами экзистенциальных угроз для современных западных обществ популярный среди конструктивистов радикальный философ С. Жижек (Zizek, http:// lacan.com/zizfrance.htm) называет терроризм, насилие со стороны правых движений популистского толка (неофашизм) и иррациональное насилие молодежи в пригородах (выходцы из Африки во Франции). Процесс секьюритизации опасности не является необратимым — снижение степени опасности получило название десекьюритизации. И наоборот, не всякая опасность становится экзистенциальной угрозой в глазах «эпистемического сообщества». Но как только это произошло, угроза попадает в фокус внимания теории секьюритизации. Тогда проблема безопасности «социально сконструирована» и только тогда она становится фактом социальной действительности и предметом теоретического анализа.
Рассуждая об угрозе, конструктивисты подчеркивают, что она носит статус не субъективного знания (это уязвимо для критики), а интерсубъективного, имея в виду, что его разделяет подавляющая часть «эпистемического сообщества». В логике конструктивизма это знание обретает объективность с точки зрения единичного субъекта потому, что оно «сконструировано» не индивидуально, а социально.
1 В таком случае, чтобы подчеркнуть процессуальность, используется термин securitizing move.
И здесь самое время обратить внимание на важную особенность теории секьюритизации: безопасность определяется через категорию выживания. Это означает неизбежную перспективу выхода за пределы обычных процедур и применение чрезвычайных мер принуждения, выходящих за рамки правового регулирования и вообще за пределы публичной политики. Примечательно, что авторы теории секьюритизации опираются на идеи Карла Шмитта, который в работе «Понятие политического» писал буквально следующее: «политическая противоположность — это противоположность самая интенсивная, самая крайняя». В природу политического К. Шмитт заложил непримиримый конфликт, утверждая, что «другой» есть не что иное как «враг». Отсюда его следующий тезис: «в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором "непричастного" и потому "беспристрастного" третьего... понятие "враг" предполагает лежащую в области реального эвентуальность борьбы» (Шмит, 1992). Стоит отметить, что праворадикальные идеи К. Шмитта весьма популярны среди тех представителей современной политической мысли, которые считают себя вполне либеральными.
Если обратиться к опыту постпозитивизма и попытаться оценить достоинства и недостатки концепции личностной безопасности, то следует отметить ряд ее особенностей.
Поскольку безопасность личности понимается как защищенность его идентичности, проблема безопасности фактически подменяется проблемой границы идентичности всякого субъекта политики, будь то личность, общественная или этническая группа, государство (Hopf, 2002, p. 16). Под идентичностью понимается двухкомпонентный комплекс: восприятие субъектом политики себя, на которое накладывается (и активно на него влияет) восприятие этого субъекта другими участниками политики. Здесь следует особо отметить социологический и психологический аспекты, когда мы говорим о содержании идентичности.
Угрозы безопасности порождаются несовпадением идентичностей различных субъектов политики (Campbell, 1992, p. 156). Безопасность достигается нивелированием различий в идентичностях государств, народов или общественных групп. Это может происходить как мирным, так и насильственным путем. Картина усложняется тем обстоятельством, что идентичность субъекта политики может содержать в себе взаимоисключающие компоненты. Например, быть гражданином и евреем в нацистской Германии означало неразрешимый конфликт между идентичностью гражданской и этно-культурной. Кроме того, во времени идентичности способны меняться под воздействием различных обстоятельств.
Концепция личностной безопасности предлагает новые аспекты в трактовке угроз безопасности. Они не ранжируются по важности, а считаются тесно взаимосвязанными, нераздельными и в этом смысле равно приоритетными. В силу взаимозависимости реализация любой из угроз по «принципу домино» ведет к утрате безопасности личности. Сторонники этой концепции считают, что применительно к международным отношениям личностная безопасность является тоже общей и неделимой сферой, объединяющей усилия всех государств.
Другая особенность состоит в том, что личностная безопасность вовсе не означает привязки к индивидууму/общественной группе, а видится в глобальной
перспективе. Угрозы формируются в рамках данного государства или региона, но могут распространяться и дальше, порождая конфликтные ситуации между группами людей и государствами. Это касается, в частности, проблемы распространения наркотиков, терроризма, болезней, голода и т. д. При таком подходе угроза безопасности человека выступает как тождественная международной и глобальной безопасности. Более радикальный взгляд предполагает, что политика личностной безопасности должна стать не просто дополнением, а «вызовом традиционному понятию национальной безопасности» (Ячин, 2012, с. 79).
Следующее новшество связано со средствами обеспечения безопасности. Широкая трактовка безопасности вместе с принципом неделимости угроз требуют не столько краткосрочных военно-силовых решений, сколько длительных стратегий развития. Их должны реализовать государственные и негосударственные органы. При этом следует отказаться от государственно-центричного восприятия природы политики, столь характерного для реалистической школы политической мысли. Главный довод состоит в том, что государства могут выступать угрозой для безопасности собственных граждан (Mack, 2004, p. 366367). Это означает, что международная безопасность основана на безопасности личностей и общественных групп, а не государств. Тем самым индивидуум становится главным участником не только в определении угроз, но и в противодействии им. Государство, демократия и рыночные отношения — это инструменты для защиты личностной безопасности.
В качестве примера можно привести отношение представителей феминизма (одного из вариантов постпозитивизма) к институту вооруженных сил как части государственной машины. Для них это не защитник Отечества, а источник угроз для собственных граждан. Согласно феминизму, в армии реализуются самые худшие стороны мужской натуры. Военные профессионалы якобы насаждают обществу мифы патриотизма, что приводит к разделению на плохих и хороших с их точки зрения: «патриотов» и «не-патриотов». Взаимные обвинения в нелояльности этих социальных групп создают государству основание для того, чтобы ограничить демократию или ввести репрессии. Особенно вредным представители феминизма считают влияние военных на семейные отношения. Феминизм пытается доказать, что в семьях военных наблюдается наибольший уровень насилия над женщинами и детьми (True, 2004).
Наконец, новизна состоит в том, что концепция безопасности понимается сквозь призму ценности человека. И здесь постпозитивизм противопоставленен традиционным политическим теориям, которые стремятся оперировать прежде всего фактами. С учетом тенденции к взаимозависимости, наблюдаемой в современной международной политике, этим ценностям приписывают не узко национальную, а планетарную (или универсальную) природу. По шкале гуманитарных ценностей интересы безопасности личности ставятся выше интересов государственного суверенитета. Этическое измерение безопасности несет с собой и более глубокие концептуальные последствия. По существу постпозитивизм предлагает сделать личностную безопасность мерилом международной политики в целом и конечной целью всякой политики (Tadjbakhsh Chenoy, 2008, p. 20).
Таким образом, трактовка постпозитивистами личностной безопасности предполагает нормативный сдвиг в изучении проблем безопасности вообще.
На место национального государственного интереса как главной цели политики ставится безопасность индивидуума/общественной группы. Важнейшим политическим выводом становится следующий тезис: с ростом значимости личностной безопасности суверенитет государства более не может быть препятствием для внешнего вмешательства с целью защиты общества от нарушений властями фундаментальных прав, чести и достоинства граждан.
критика постпозитивистского варианта личностной безопасности
Предлагаемый постпозитивистами поворот в трактовке проблем безопасности вызывает целый ряд дискуссионных вопросов.
Во-первых, необходимо обратить внимание на то, что концепция личностной безопасности личности представляет собой крайне расплывчатое понятие, не имеющее строгого определения. Есть его широкие дефиниции и есть множество узких, но проблема определения еще далека от решения. Кроме того, концепция личностной безопасности несет на себе яркий отпечаток либеральных идей, сформулированных в предельно общем виде. Лозунги, под которыми развивается концепция безопасности человека — «свобода от нищеты» и «свобода от страха» — так же привлекательны, как Десять Заповедей. Вследствие крайней абстрактности по содержанию и неопределенности по средствам обеспечения, в разных обстоятельствах обе упомянутые свободы могут трактоваться по-разному, вплоть до противоположного.
Для примера достаточно вспомнить о путях обеспечения безопасности в Косово, с одной стороны, и Южной Осетии и Абхазии, — с другой. В одном случае для безопасности граждан предлагается признать объявленный суверенитет, а в другом — наоборот, не признавать. Очевидно, что в обоих случаях идет борьба за получение США и Россией геополитических и других преимуществ, которая только прикрывается различной интерпретацией возникших гуманитарных проблем. В практической политике принцип личностной безопасности, взятый в абстрактной форме, предлагаемый либералами, может служить средством манипуляции, за которым стоят иные интересы. Манипуляция состоит в том, что истолкование конфликта сквозь призму безопасности человека используется как основание для легитимации силового принуждения, которое замещает легитимацию согласно международному праву.
Во-вторых, понятие идентичности, на которое опирается концепция личностной безопасности, также является размытым и неопределенным. Более того, обращение к идентичности (как личность/общественная группа воспринимает себя и как ее воспринимают «другие») выводит науку о международной политике в область социологии, социальной психологии и психологии личности. Но если нет терминологической и понятийной ясности в рамках ТМО, не ведет ли междисциплинарное блуждание в поисках референта безопасности к еще большему запутыванию проблемы?
В-третьих, трудно согласиться с методологическими основами постпозитивизма. В с самом деле, если понятие национальной безопасности постпозитивисты считают выражением мнения политической элиты, то что же такое секью-ритизация как не мнение другого типа элиты — «эпистемического сообщества»?
Возражение вызывает и объяснение природы безопасности, предлагаемое постпозитивизмом. Он основан на ложном постулате о тождестве речевой практики и социальной действительности, который сам по себе едва ли стоит здесь обсуждать. Интереснее другое — свой отказ от обращения к самой действительности постпозитивисты связывают с проблемой субъективности познания, которая порождает ложные смыслы. Но ведь обращение к речи вовсе не преодолевает эту проблему. Постпозитивисты считают, что проблема ложности смысла решается уже тем, что этот смысл «интерсубъективен», т. е. его понимает одинаково то самое «эпистемическое сообщество», а не единичный субъект. Получается, что, не выходя за пределы субъективного, мы получаем критерий достоверности знания. Однако очень трудно сделать вид, что действительности совсем нет, поэтому постпозитивисты отождествляют речь и политическую действительность, а речевую деятельность с практической. В итоге получаем — гуманитарная катастрофа как угроза личностной безопасности возникает не раньше, чем о ней напишет и заговорит «эпистемическое сообщество».
В-четвертых, вводимое постпозитивистами понятие секьюритизации опасности означает ее вывод за пределы всякого политического диалога. Секьюри-тизация, которая начинается как процесс политизации проблемы безопасности, обращается в свою противоположность, в деполитизацию. Это создает легитимные и морально привлекательные рамки для решения проблем безопасности с исключительных позиций, выходящих за рамки закона. Например, с позиций исполнителя интересов «всего цивилизованного мира». Противопоставление «себя» «другому», который предварительно выводится через секьюритизацию за пределы политического и правового поля, является подготовкой следующего шага — использовать любые средства против оппонента. Применение насилия против «варвара» уже не нуждается в легитимации. Как заметил Макарычев А. С., «вместо управления разнообразием, лежащим в основе любой политики, мы имеем перед собой деполитизированный проект по установлению единой истины, для которой в пространстве легитимного нет ничего внешнего: конкуренции, альтернативы, любой инаковости» (Макарычев, 2008, c. 27). Если еще политический реализм времен Г. Моргентау справедливо критиковали за апологию насилия как смысла и главного средства политики, то разве секьюритизация не есть подмена политического на прямое насилие в отношении всякого «другого»?
В-пятых, представляется спорной попытка переопределить понятие суверенитета, чтобы приспособить его к концепции личностной безопасности. Такой подход представлен в докладе Международной комиссии по интервенциям и государственному суверенитету, созданной по инициативе канадского правительства. В нем предлагается переопределить суверенитет как внешнюю и внутреннюю ответственность, включающую уважение суверенитета других государств и фундаментальных прав собственных граждан (International Commission... // www.dfait-maeci.gc.ca/iciss-ciise/pdf/Commission-Report.pdf). Но содержание концепции суверенитета складывалось исторически как невмешательство во внутренние дела. Поэтому введение нормы, предписывающей внутреннюю политику суверенному государству, по существу, отрицает суверенитет.
В практически-политическом плане вызывает сомнение, многие ли государства пойдут на добровольный отказ от суверенитета, за исключением тех, кому
этот выбор будет навязан извне. Подобное переопределение суверенитета способно послужить легитимации действий сильных держав против государств, относимых к «периферии». Не об этом ли свидетельствуют факты содержания без суда и следствия тысяч людей на американской военной базе в Гуантанамо в течение семи лет и факты пыток в тайных тюрьмах ЦРУ, располагавшихся на территории некоторых восточно-европейских государств?
Показательно, что те государства, которые на доктринальном уровне назвали приоритетной целью внешней политики обеспечение личностной безопасности (Канада, Норвегия, Япония), не сделали того же самого применительно к собственной внутренней политике. Видимо, дело в том, что для них вполне очевидна разрушительность для основ государственности тезиса о приоритете безопасности личности над безопасностью государства. На практике обращение к проблеме безопасности человека служит одним из путей повышения авторитета государства на международной арене, особенно если это государство не относится к великим державам.
В-шестых, весьма спорным выглядит замещение референта безопасности, когда вместо государства берется личность или общественная группа.
Согласно адептам концепции безопасности человека, личность считается самодостаточным субъектом политики, и обеспечению его безопасности должно быть подчинено государство как институт (Graham Poku, 2000, p. 17). Здесь налицо неоправданное упрощение общества по принципу атомизации, или превращения в своего рода «робинзонов», которые должны бы делать вид, что каждый из них живет на отдельном острове. Ведь иначе не понятно, по какому принципу следует примирять интересы различных групп общества и отдельных личностей. Благо для одних легко оборачивается ущербом и угрозой безопасности для других. И как вообще в обществе «робинзонов» можно представить себе деятельность государственных институтов, которым делегирована власть от имени общества в целом, а не от отдельной личности?
Есть и другая сторона проблемы. Указание на референта безопасности предполагает, что у него имеются механизмы для того, чтобы нейтрализовать угрозы. Сторонники личностной безопасности утверждают, что отдельный индивид должен активно участвовать в обеспечении своей безопасности. Но от имени кого в обществе «робинзонов» вершить суд и как принуждать для соблюдения закона, если не нарушать при этом свободу личности, объявленную высшим приоритетом?
Таким образом, замещение постпозитивистами референта безопасности по существу означает либо устранение государства как института, либо это надо понимать просто как фигуру речи. Менее радикальные авторы пишут, что понятие безопасности личности не замещает, а только дополняет традиционную национальную безопасность. Проблема состоит в том, что не всякое государство способно обеспечить личностную безопасность. Речь идет в основном о слабых и несостоявшихся государствах (Tadjbakhsh Chenoy, 2008, p. 167). Но в таком случае вопрос о замене референта безопасности отпадает сам собой. Другой вариант обеспечения безопасности человека апеллирует к деятельности наднациональных и субнациональных институтов, подчеркивая универсальный харак-
тер понятия безопасности личности, которая должна защищаться независимо от государственной принадлежности конкретного индивидуума.
Какой бы из вариантов создания механизма защиты безопасности личности ни выбрать, на первом этапе неизбежна активная политика государства в данной сфере. Поэтому следует вести речь о роли государства, а не о его «выводе из игры». Не следует забывать, что именно на государственном уровне были приняты первые решения о повышении ответственности за безопасность личности.
В-седьмых, популярный тезис о моральном устаревании политики национальной безопасности в ее традиционном смысле явно преувеличен. Тенденции современных международных отношений, ведущие к эрозии суверенитета, еще не доказывают, что государство навсегда утратило роль главного актора в международных отношениях. Здесь будет уместно привести замечание представителя неореализма Пола Кеннеди: «В свете сегодняшнего аргумента о том, что народ все больше отходит от национальных правительств и обращается либо к транснациональным, либо к субнациональным институтам для достижения своих целей, иронией звучит напоминание о том, что монархии начального периода современной истории возникли из пестрых лоскутных герцогств, княжеств, свободных городов и других автономий, таких как Бургундия, Арагон, Наварра, которые затем были подчинены центру. Укрепив свое положение, национальные государства выступили против таких транснациональных институтов, как папство, монашеские и рыцарские ордены и Ганзейский союз, причем последний представлял собой своего рода многонациональную корпорацию» (Кеннеди, 1997, с. 149).
В настоящее время эрозия суверенитета связана с утратой более стабильной биполярной структуры и тенденцией глобализации. Но значимость суверенитета как принципа, организующего международную систему, сегодня подтверждается тем, что во многих точках мира продолжается борьба за суверенный статус территорий: Палестина и Израиль, Индия и Пакистан, Косово и Сербия, Абхазия с Южной Осетией и Грузия, разделение Судана. Даже в самых слабых государствах планеты лидеры, не обладающие полнотой власти, пытаются получить международное признание как главы государств, что укрепляет их легитимность внутри страны, дает возможность получить внешние кредиты, извлечь выгоду от участия в международных организациях и договорах.
Кроме того, уже формируется многополярный мир, и можно наблюдать обратный тренд на усиление роли государства. Об этом говорят рост военных бюджетов государств, который произошел после терактов 11 сентября 2001 г., предпринятые меры по борьбе с терроризмом, пути преодоления глобального экономического кризиса, связанные с активной политикой прежде всего государств, а не других образований. В этом смысле концепция безопасности человека не может подменять безопасность национальную. Скорее наоборот, помимо традиционной заботы о безопасности, сегодня именно государство все более несет ответственность за экономическое и социальное положение граждан, за процветание общества в целом, за обеспечение доступа к внешним ресурсам и рынкам.
В-восьмых, обращение к универсальным морально-этическим нормам в качестве важнейшего критерия политики безопасности тоже вызывает вопросы.
Особенно если обратиться к проблеме внешней интервенции по поводу обеспечения безопасности человека. В докладе упоминавшейся канадской Международной комиссии по интервенциям и государственному суверенитету гуманитарные интервенции связываются не с международным правом, а с моральной ответственностью. В докладе предлагается считать достаточными условиями для военной интервенции, во-первых, реальные или ожидаемые огромные жертвы гражданского населения, во-вторых, реальные или ожидаемые масштабные этнические чистки (International Commission... // www.dfait-maeci.gc.ca/ iciss-ciise/pdf/Commission-Report.pdf). Однако документ не предлагает критериев, что считать «масштабными» или «огромными» потерями. Не проведена грань между политическими и гуманитарными критериями вмешательства. Поэтому предлагаемые критерии для военной интервенции представляются деструктивными, поскольку вместо правовых определений они либо опираются на эмоции, либо призваны прикрыть политические цели, явно не выраженные.
Подтверждением путанице в критериях служит пример, когда одним из оснований для осуждения режима Талибан стало уничтожение скульптуры Будды. Международное сообщество сосредоточило внимание на судьбе памятника культуры, в то время как миллионы афганцев голодали из-за режима санкций, введенных против режима Талибан. Что же оказалось важнее, судьба миллионов или памятник культуры?
Концепция личностной безопасности, безусловно, является востребованной как с точки зрения практической политики, так и с точки зрения концептуальной (Цыганков, 2010). Действительно, сегодня даже процветающее государство оказывается недостаточно эффективным перед вызовами безопасности, включая личностный уровень. Однако проблема формулирования четких концептуальных оснований политики по обеспечению безопасности личности связана в данном случае с более фундаментальной проблемой — противостоянием позитивистской и постпозитивистской методологии. Если критика постпозитивистами традиционных подходов к проблеме безопасности заслуживает самого пристального внимания, то предлагаемые ими новации пока не создали убедительной и научно обоснованной альтернативы.
Скепсис постпозитивистов в отношении роли государства как главного гаранта безопасности представляется преувеличенным. Но даже если с ним согласиться, то устранение государства как инструмента, отчуждающего политику безопасности от личности, не решает проблемы. В эпоху глобализации появляются и другие формы отчуждения, которые усиливаются как раз по мере нарастания кризиса суверенного государства. С одной стороны, происходит замена политической коммуникации на манипулятивные технологии, а с другой — самоотчуждение личности в условиях глобальной информационной среды, которая вместо межличностного взаимодействия предлагает себя, безликую виртуальную среду. Информационное воздействие подменяет межличностное взаимодействие, тем самым лишь усиливая отчужденность личности. Но тогда какой субъект политики и каким образом обеспечит защищенность личности — остается загадкой.
Конечно, было бы неверным видеть одни негативные стороны в рассуждениях постпозитивистов. К их заслуге следует отнести привлечение внимания к личности как субъекту политики и поиски нетривиальных подходов, преодолевающих традиционные стереотипы мышления. Однако присущие постпозитивизму эклектика и гносеологический пессимизм, а порой и просто иррациональность, создают серьезные препятствия для продуктивного диалога.
Проблема референта безопасности требует решения не по принципу «или-или», а на пути поиска гармоничного сочетания интересов безопасности личности и общества, организованного в рамках государства. Преодоление госу-дарство-центричного взгляда на проблему безопасности объективно назрело, но оно возможно лишь на основе целостного взгляда на международное развитие, который бы охватил человека, государство и международную систему. Именно в этом видится главная методологическая проблема, а не в радикальном отрицании государства как референта безопасности.
Литература
Балуев Д. Г. Понятие human security в современной политологии // Международные процессы. 2003. T. 1, № 1. С. 95-105 (Baluev D. G. Notion human security in modern political science // International Processes. 2003. Vol. 1, N 1. P. 95-105).
Касьянова А. А. Канада и «безопасность личности»: концепция и политика // США и Канада: экономика, политика, культура. 2002. № 8. С. 36-53 (Kasyanova A. A. Canada and human security: concept and policy // S-SH-A i Kanada: ekonomika, politika, kul'tura. 2002. N 8. P. 36-53).
Кеннеди П. Вступая в XXI век. М.: Весь мир, 1997. 480 c. (Kennedy P. Preparing for the 21 Century. M.: Ves' Mir, 1997. 480 p.).
Козырева П. М., Смирнов А. И. Безопасность личности и проблема противодействия преступности // Полис. 2012. № 6. С. 142-154 (Kozyreva P. M., Smirnov A. I. Human security and problem of resistance to criminality // Polis. 2012. N 6. P. 142-154).
Конышев В. Н. Американский неореализм о проблеме суверенитета // Политэкс: Политическая экспертиза. 2010. № 4. С. 68-88 (Konyshev V. N. American Neorealism about problem of sovereignty // Poliex: Political Expertise. 2010. N 4. P. 68-88).
Конышев В. Н., Сергунин А. А. Теория международных отношений: канун новых великих дебатов? // Полис (Политические исследования). 2013. № 2. С. 66-78 (Konyshev V. N., Ser-gunin A. A. International Relations Theory: the eve of new debates? // Polis. 2013. N 2. P. 66-78).
Кузнецов А. М. Этническая политика и некоторые проблемы человеческого измерения безопасности // Этическая политика и невоенные аспекты безопасности: материалы международного семинара / отв. ред. А. М. Кузнецов. Владивосток: Изд-во ДФУ, 2012. С. 7-32 (Kuznetsov A. M. Ethnic policy and problems of human security // Ethnic policy and non military aspects of security. Proceedings of international seminar / ed. by. A. M. Kuznetsov. Vladivostok: DFU University Press, 2012. P. 7-32).
Макарычев А. С. Безопасность и возвращение политического: критические дебаты в Европе // Индекс безопасности. 2008. T. 14, № 4 (87). С. 18-32 (MakarychevA. S. Security and returning of political: critical debates in Europe // Indeks bezopasnosti. 2008. Vol. 14, N 4(87). P. 18-32).
Макарычев А. С. Суверенитет, власть и политическая субъектность: две линии критической теории // Политэкс: Политическая экспертиза. 2010. № 4. С. 22-52 (Makarychev A. S. Sovereignty, power, and political subjectivity: two lines of critical theory // Politex: Political Expertise. 2010. N 4. P. 22-52).
Михайленок О. М. Политические аспекты информационной безопасности личности // Власть. 2010. № 12. С. 64-70 (Mikhaylenok O. M. Political dimensions of informational security of individual // Vlast'. 2010. N 12. P. 64-70).
Сергунин А. А. Суверенитет: эволюция концепта // Политэкс: Политическая экспертиза. 2010. № 4. С. 5-21 (Sergunin A. A. Sovereignty: evolution of concept // Politex: Political Expertise. 2010. N 4. P. 5-21).
Современные теории международных отношений / под ред. В. Н. Конышева, А. А. Сергуни-на. М.: РГ-Пресс, 2013. 368 c. (Modern theories of international relations / ed. by V. N. Konyshev, A. A. Sergunin. Moskwa: RG-Press, 2013. 368 p.).
Соловьев Э. Г. «Человеческая безопасность» и «мягкая сила» во внешней политике РФ // Вестник Московского университета. Серия 12. Политические науки. 2010. № 4. С. 72-77 (Solovyev E. G. Human security and soft power in Russian foreign policy // Vestnik Moscowskogo Universiteta. Seria 12. Political Sciences. 2010. N 4. P. 72-77).
Цыганков П. А. Теория человеческой безопасности: политические последствия и уроки для России // Вестник Московского университета. Серия 12. Политические науки. 2010. № 4. С. 78-83 (Tsygankov P. A. Theory of human security: political consequences and lessons for Russia // Vestnik Moscowskogo Universiteta. Seria 12. Political Sciences. 2010. N 4. P. 78-83).
Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 35-67 (Shmitt K. Concept of political // Voprosy sotsiologii. 1992. N 1. P. 35-67).
Ячин С. Е. Человеческая безопасность как проблемная зона контакта политики и науки // Этическая политика и невоенные аспекты безопасности: материалы международного семинара / отв. ред. А. М. Кузнецов. Владивосток: Изд-во ДФУ, 2012. С. 74-82 (Yachin S. E. Human security as problematic zone of contact between policy and science // Ethic policy and nonmilitary dimensions of security. Proceedings of international seminar / ed. by. A. M. Kuznetsov. Vladivostok: DFU University Press, 2012. P. 74-82).
Axworthy L. An address on Human Security // Minister of Foreign Affairs, To The G-8 Foreign Ministers' Meeting, 9 June 1999. 30 p.
Axworthy L. Navigating a New World: Canada's Global Future. Toronto: Alfred A. Knopf, 2003. 180 p.
Boucher D. Political theories of international relations. New York: Oxford University Press, 1998. 480 p.
Buzan B., Waver O., Wilde J. Security: a new framework for analysis. London: Lynne Rienner Pub., 1998. 162 p.
Campbell D. Writing security: US foreign policy and the politics of identity. Minneapolis: University of Minnesota, 1992. 269 p.
Diplomatic Bluebook, 1999. Chapter 2, Section 3 // http:// www.mofa.go.jp/policy/other/ bluebook/1999/11-3-a.html (date of access: 12.04.2014)
Graham D., Poku N. (eds.) Migration, globalization and human security. London: Routledge, 2000. 230 p.
Hopf T. Social Construction of International Politics: Identities and Foreign Politics. Ithaca: Cornell University Press, 2002. 310 p.
International Commission on Intervention and State Sovereignty. The Responsibility to Protect. Report of the Commission. International Development Research Center // www.dfait-maeci.gc.ca/ iciss-ciise/pdf/Commission-Report.pdf (date of access: 10.04.2014)
Mack A. What is human security? // Special Issue of Security Dialogue. 2004. Vol. 35. P. 310-387.
Tadjbakhsh S., Chenoy A. Human security: concepts and implications. New York: Routledge, 2008. 270 p.
True J. Feminism // International society and its critics / ed. by A. Bellamy. Oxford: Oxford University Press, 2004. 340 p.
United Nations Human Development Program. Human Development Report 1994 — New Dimensions of Human Security. New York: Oxford University Press, 1994. 210 p.
Zizek S. Some politically incorrect reflections on violence in France and related matters // http:// lacan.com/zizfrance.htm (date of access: 15.02.2014).
