Научная статья на тему 'Послесловие'

Послесловие Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

CC BY
60
15
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Послесловие»

ческий подвиг, не может сравниться с этим произведением русской литературы в изображении силы, побеждающей распад. При этом Божья мощь и победа любви предстают здесь в обстоятельствах ужасающей беспомощности человека.

Нас могут спросить: да кто же здесь спасен? Быть может, Настасья Филипповна? Или Рогожин? Или Аглая и все прочие? -Никто из них! В том-то и состоит совершенство этого символа, что он далек от прямого подражания Божественному. Роман не кончается ни «обращением», ни уходом в себя. Но на первый план выступает нечто большее. Тот, кто раскрывается ему навстречу, приобщается к нескончаемой спасительной Божественной мощи, действующей по ту сторону или внутри того, что нам доступно (а быть может, и сквозь него). Эта гибель содержит обетование для Рогожина и Настасьи Филипповны, для этих двух людей, которым психология и прочие «мироведческие» науки отказывают в праве на существование. Здесь явственно прослеживается избавление от безысходности - равно как и то, что невозможное людям - возможно Богу.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

После того как читатель прошел вместе со мной весь путь, который попыталось проложить через религиозный мир Достоевского мое аналитическое обозрение, я считаю своим долгом сделать несколько замечаний относительно самого этого пути.

Вполне возможно, что читатель уже выдвинул следующее возражение: представленная здесь трактовка действительно вносит ясность, но только путем рационализации истинной сути.

Действительно, такая опасность существует. Как только цель анализа выходит за рамки непосредственного понимания и концентрируется на теологической стороне дела, возникает угроза подмены своеобразия и развития конкретного образа умозрительной конструкцией. Опасность эта, однако, тем больше, чем тоньше метод анализа. Так, ученый типа Паскаля с его скрупулезным пониманием своеобразия живой материи и стремлением выразить его в отточенной понятийной форме мог бы стать источником гораздо более радикального рационализма, чем какой-нибудь Юм или Беркли, для которых это своеобразие - всего лишь конфигурация механических процессов. Ибо живому не стоит труда дистанцироваться от них, невозмутимо продолжая проявлять свою суть по соседству с их то-

229

порными конструкциями, в то время как исследователь первого типа проник бы своим «esprit de finesse» в его сокрытые глубины, используя для этой цели метод, изощренность которого привела бы, надо думать, к его торжеству над нетронутой целостностью.

В наши дни рационализм теряет свой прежний авторитет, все более явно уступая духовное превосходство иррациональности и интуиции. Поэтому важно более четко различать следующее: угрозу целостности познания живого создает вовсе не намерение использовать четкие понятийные категории, а лишь определенные, метафизические, онтологические предпосылки, а именно - убеждение в рациональной исчерпанности бытия. Любое познание, которое хочет стать наукой или хотя бы приобщиться к ней, - рационально; иначе говоря, характер его определяется тем, как решен - задолго до конкретных усилий мысли - вопрос, суждено ли сущему и его познанию раствориться в рациональном.

Лишь тот взгляд, согласно которому истинно одно только рациональное познание, а истинное познание - это только рационально познаваемая действительность, служит угрозой содержанию и достоинству жизни, как это и выявилось в конце прошлого столетия. Напротив, суть нынешнего состояния познания состоит, как нам представляется, в том, что характер внутренних «полей напряжения» реальности, равно как и ее познания, проступает особенно четко. Куда ни глянь, бытие насыщено разумом. Каждая из его сфер, от механической до личностной, подвластна ему, идет ли речь о структуре или качестве, о становлении или окончательном состоянии, - все может быть охвачено разумом. Но ни одна из этих сфер, ни один из их компонентов не растворяется в ratio, ибо бытие в любой из своих категорий - от личностной до механической, от целого до частности - содержит в числе прочего и алогичный элемент; притом не только как некий дефект на фоне противоположного элемента, но и как его сущностный противовес6. Требуется, следовательно, такое стремление к универсальной рациональности, которое не исключает иррационального, отводя ему в крайнем случае некую неопределенную побочную роль. Иначе в ответ появляется столь же радикальный иррационализм, признающий лишь интуицию и смену образов и объявляющий ratio врагом всего живого, -поскольку заведомо исходит из своей соотнесенности с ним как с антиподом.

* Умственная утонченность (франц. ).

230

Такая рациональность неизменно ощущает себя живым контрапунктом благодаря алогичному элементу бытия, который сам по себе доступен только интуиции. Более того, ее просветляющая деятельность может быть успешна только в той мере, в какой она осознает невозможность до конца разгадать все загадки того самого бытия, о котором она печется.

Здесь перед нами предстает, следовательно, такое стремление к рациональному, которое ни в коем случае нельзя считать «рационалистическим»7. Это находит свое выражение не в спаде динамики познания или, скажем, в исключении из исследования определенных тем или же их аспектов. Не существует ничего такого, что оставалось бы для этой воли к познанию закрытым. Акт познания сопровождается живым сознанием наличия противоположного полюса - алогона - и отведенной ему познавательной функции. Ведь ясность и плодотворность трактовки бытия, данной Паскалем, определяются именно тем, что рациональная воля к познанию не чурается на своем пути познания конкретного явления никакой детализации, а неразложимость живого тем не менее заявляет о себе на каждом шагу. Так отчетливость понятий получает особый резонанс из глубин - так же как, в свою очередь, осознание неразложимости бытия и его интуитивное постижение выражаются не в бегстве от «netteté de vue» и от логики «esprit de finesse», а именно в том, что они выдерживают натиск логики.

Ссылка на Паскаля не претендовала на серьезный анализ: она должна была всего лишь пояснить, что имеется в виду, и обратить внимание читателя, подчас слишком склонного разъединять мышление и созерцание, понятие и жизнь, ясность и глубину, остроту и творческое начало, - на существование такого мышления, которое сродни созерцанию; такой глубины, которая подтверждается четкостью воззрения; такой весомостью конкретного, которая подтверждается логическими построениями. Выразим это полемически: существует такой разум, который не только не враждебен жизни, но сам есть жизнь, причем высшего плана; который способен создать такую «loqique de la finesse»**, которая не разрушает хрупкую свободу живого бытия, и такую «logigue du coeur» , которая не

* Ясность, отчетливость взгляда (франц.). Здесь - логика понимания (франц.). Логика сердца (франц.).

231

отнимает у сердца - как инструмента понимания человека и сверкающих в нем сокровищ - его тепла.

Таков смысл аналитических рассуждений, содержащихся в этой книге.

При этом я вполне понимаю, насколько проблематична подобная попытка именно по отношению к Достоевскому. Она была бы проблематичной применительно к любому истинному творцу; к этому же - особенно. Ибо наряду с великими литературными произведениями, в которых бытие предстает как открытый взору космос, преобразующий все многообразие в единый порядок, - последней и бесспорнейшей вершиной выступает здесь «Божественная комедия» Данте - существуют и такие, под которыми, кажется, разверзается пропасть творчества, раскрывается само чрево бытия. Некий «порядок» присутствует и здесь, но не единожды сконструированный, а повсюду возникающий заново. Ни один персонаж не сводится к однозначной формуле; ни разу не удается охватить взором целого. Каждое действующее лицо находится в постоянном становлении и изменении - и все же предстает как единая целостность. Каждый элемент вырастает из отдельного корня, и тем не менее в нем ощущается присутствие целого. Но если творчество Достоевского таково, то как же проблематична на этом фоне предпринятая здесь попытка его анализа!

К тому же Достоевский занимает особое место среди великих романистов. Образы и сюжеты его произведений испытывают на себе не только неотвратимость рока или динамику развития, как, скажем, у Шекспира; в них присутствует еще и нечто иное -«хаос». Он не только гнездится в темном лоне бытия, где «хаос шевелится», но и проявляется в виде неопредмеченных еще образах, как живая вода бытия, потоки которой струятся под ним повсюду. Даже при наличии всего этого художественная структура могла бы достичь полнейшей однозначности. У Достоевского же хаотический элемент прорывается как таковой. Однако это понятие не несет в себе негативной оценки и употребляется в том смысле, в каком и должно употребляться в христианском бытии, где раскрепощена не только «форма», но и ее противоположность - «противоположность», но не противоречие. Тем самым мы решительно отмежевываемся от древнего заблуждения, чреватого для Запада гораздо более роковыми последствиями, чем кажется на первый взгляд: от приравнивания «формы» к «сути», «ценности», «истинности» со всеми вытекающими отсюда последствиями - каковому приравниванию

232

противостоит другое: «хаос», а на самом деле, «полнота» (если употребить здесь термин моей теории противоположностей), которая приравнивается к «антисути», «антиценности», «видимости», «сумеркам»... Это заблуждение - а оно было не только теоретической ошибкой, но и жизненным решением, позицией, «политикой» -имело для Запада далеко идущие последствия; им же были вызваны и противоположные устремления - всевозможные формы иррационализма, романтических поляризаций, подозрительности по отношению к разуму. Западное мышление Новейшего времени не преуспело в создании требуемых «полей напряжения»; оно постоянно шло на уступки то одной, то другой стороне, избегая таким образом последних проблем, связанных с мышлением и действием. Поэтому не существует пока и Европы в собственном смысле слова, а есть лишь отдельные духовные и социальные сферы, вопреки всем организационным мерам не связанные и враждующие друг с другом.

Вернемся, однако, к Достоевскому. В его произведениях момент полноты бытия - нечто неопределенное, выскальзывающее из-под любой формы, текучее, непредвидимо-внезапное - проник в сами персонажи, пронизывает их; он - в их чертах и движениях, в их чувствах и мыслях, в их стремлениях и судьбе.

Отсюда и проистекает обескураживающая многозначность этих образов. Не успеешь вообразить, что понял значение какой-то черты характера в общем облике человека или какого-то поступка в контексте его жизни, как видишь, что с тем же успехом их можно трактовать и иначе. Считаешь, что уловил суть образа, - но вскоре замечаешь, что он находится в диалектических отношениях с другими персонажами, вследствие чего выполняет каждый раз новое предназначение; если же пытаешься воспринять сюжет как единое смысловое целое, чтобы вывести из него диалектику этих отношений, то видишь, что он и сам неоднозначен и не поддается четкому определению.

Все это, разумеется, не может не умножать сомнительности предпринятого нами опыта.

Если же я хочу тем не менее оправдать мое предприятие, то разве что особым намерением, руководившим мною в продолжении всего анализа: цель его состояла для меня не в филологически-гуманитарной трактовке взглядов Достоевского, а во встрече с ним, в диалоге о разных аспектах человеческого бытия - salva

233

reverentia*, в том смысле, в каком диалог как раз и служит формой духовной жизни в целом. Рассказать, что выступает на первый план при такой встрече, в диалоге о том, что касается нас всех, - иными словами, внести свой вклад в сокровищницу Европы, человеческой и духовной, а тем самым и в познание человеческого духа и сердца -такова цель этой книги.

Примечания

1 Фердыщенко - один из образов прихлебателей, созданных Достоеваским.

2 Здесь, очевидно, может проясниться значение идеи Платона, да и не только ее.

3 Полярность их умонастроений уже приводила к столкновениям, - точнее, вызывала враждебные действия Гаврилы Ардалионовича по отношению к Мышкину.

4 Однако он знает, что видит вещи в более правильном свете и что людям надлежало бы следовать за ним. Он признает это, отвечая на прямой вопрос генеральши.

5 Мне говорили, что эта «невозможность» характерна лишь для духовной жизни Запада, но никак не Востока. Я не могу судить об этом, а должен придерживаться исключительно того, что для меня очевидно.

6 В этой связи я позволю себе напомнить о своих «Опытах философии живого и конкретного», опубликованных в 1925 г. под названием «Противоположность» («Der Geqensatz»). Несмотря на все недостатки - как в целом, так и частностях, -основная мысль этой работы кажется мне верной и поныне. В числе прочего там говорится о понятии алогичного элемента в бытии, об обоснованности серьезной трактовки интуиции как одной из форм познания и о ее соотношении с логическим мышлением.

7 С учетом известных предпосылок сюда можно отнести Средневековое мировоззрение.

* Должное почтение (лат.).

234

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.