CC BY
36
пространства в "авиационной" прозе Р. Даля ("Полеты в одиночку")», Т.В. Морозова поднимает «Проблему религиозной веры и постмодернистской игры в романе А. Переса-Реверте "Кожа для барана, или Севильское причастие"».
К.А. Жулькова
2018.02.010. ЕВ. СОКОЛОВА. ПОПУЛЯРНОСТЬ И ПУБЛИКА: НОВЫЕ РАКУРСЫ И ОДИН ПРИМЕР ИЗ ГЁТЕ. (Обзор).
Ключевые слова: популярность; публика; буржуазная публичная сфера; Ю. Хабермас; читающая публика; театральная публика; «Страдания юного Вертера»; И.В. Гёте.
Номер 4 за 2016 г. издаваемого в университете г. Зигена (Германия) филологического журнала, сквозной темой которого являются повседневные практики публики в разных видах искусства - театре, литературе, искусстве, поп-культуре (3) - открывается статьей профессора кафедры современного немецкого литературоведения Нильса Вербера (2). Подчеркивая, что понятия «популярность» и «публика» теснейшим образом функционально взаимосвязаны друг с другом на протяжении всей истории культурной рецепции, автор статьи обращает внимание на полное отсутствие исследований содержательной составляющей понятия «публика» в современной науке о литературе.
Несмотря на то что «популярная литература» является одним из предметов изучения современного литературоведения, исследователи избегают вопроса, каким именно образом конкретному литературному произведению удается привлекать публику. Н. Вербер исследует причины сложившейся «традиции избегания» и указывает на целесообразность привлечения новых (в том числе и количественных) методов исследований с целью выявления, что именно и как люди «делают» с литературным текстом, как это соотносится с популярностью последнего, и какие - психологические, эстетические, социальные - «механизмы» здесь включаются.
Как отмечает Н. Вербер, до сих пор никто не придавал «читающей публике» большего значения, чем немецкий философ и социолог Ю. Хабермас (р. 1929). Этот младший представитель Франкфуртской школы, испытавший на себе влияние Т. Адорно, сумел тем не менее увидеть в социальном устройстве капиталисти-
ческих государств после Второй мировой войны перспективу постепенной демократизации и потенциал преобразования социальных отношений в эгалитарные, основанные на взаимном признании и уважении между людьми. Чтобы теоретически обосновать эту перспективу, Ю. Хабермас в своей в марбургской докторской диссертации 1962 г. «Структурное изменение публичной сферы» (4), впервые переведенной на русский язык и выпущенной в издательстве «Весь мир» в 2016 г., осуществил сложный синтез критической теории с прагматизмом, теорией речевых актов, психологией развития и теорией систем (5).
Понимая «буржуазную общественность» прежде всего как сферу объединившихся в публику частных лиц, трансформацию этой «буржуазной публичной сферы» он ведет от «литературной общественности» - «читающей публики» ХУ11-ХУ111 вв. - к «образованной общественности» - «рассуждающей публике». Последняя и представляет собой ту силу, которая сегодня воспринимается как «четвертая власть» и как минимум с конца XIX в. представляет собой «публичную сферу», легитимирующую политическую власть (2, S. 470).
«Буржуазная публичная сфера» сформировалась в условиях преодоления абсолютизма. В силу развития индустриально-капиталистических тенденций в ХУП-ХУШ вв. возникло разделение между публичной властью с одной стороны и частными подданными - с другой, и, соответственно, произошло изменение смысла публичной сферы. Рост состоятельности нового класса предпринимателей, за которым последовало его самоосвобождение от опеки государства и церкви, повлек за собой поддержку ими всей сферы общественной деятельности, связанной с литературой и литераторами - театра, кофеен, салонов, издания романов и литературно-критических журналов. По мере того как постепенно ослабевала зависимость литераторов от покровителей, формировалась свободная дискуссионная среда - поначалу литературная, - настроенная критически по отношению к традиционной власти. По Ха-бермасу, искусство светской беседы постепенно превратилось в критику, а острословие - в аргументы (4). И если в условиях абсолютизма публичная сфера репрезентировала господство («репрезентативная публичная сфера»), то в новых условиях она стала
пространством, откуда может осуществляться управление общими интересами («буржуазная публичная сфера»).
Однако общие интересы отсылают не к «общему делу» (res publica), но к расширению частных интересов, влекущему необходимость организовывать экономические условия частной деятельности. Г.Б. Юдин (5) подчеркивает, что расширение приватного до публичного, которое вроде бы чревато подавлением политического и торжеством социального (Х. Арендт), для Ю. Хабермаса сопряжено еще с одной важной трансформацией: «публика» с ее растущими частными интересами поначалу становится просто «коррелятом власти», однако впоследствии «осознает себя как полноправного партнера-оппонента власти и начинает действовать проактивно, превращаясь в политического субъекта» (5). Таким образом, буржуазная публичная сфера вырастает из «литературной публичной сферы», к тому времени развившей уже площадки для дискуссии (салоны, периодические издания, переписка и т.д.), в результате усиления буржуазии как раз там, где, по Х. Арендт, должна была оказаться окончательно заблокированной (5). И хотя во второй половине XIX и особенно в ХХ в. буржуазная публичная сфера пришла в упадок, по Ю. Хабермасу, в ней все же присутствует прообраз широкой демократической публичности (4).
Таким образом, «читающая публика», - которая играет центральную роль в самоописании общества: погружаясь в литературный текст, она держит перед собой зеркало (2, S. 470) и тем самым соучаствует в конструировании реальности в «зеркале массмедиа» (Н. Луманн), - совершенно необходима для формирования либерально-демократических социумов, поскольку вне публичности, без публики невозможны никакие действенные механизмы осмысления.
Такую же роль играет «театральная публика». Общественный театр также претерпевает историческое изменение: из места придворного саморепрезентирования постепенно превращается в «подиум» буржуазной публичной сферы. Публичность сцены выступает здесь в том же статусе, что и публичность текстов, а участие театрального зрителя в ней аналогично участию читателя. В обоих случаях Ю. Хабермас говорит о «публике» (4).
Однако, как отмечает Н. Вербер, сам Ю. Хабермас не предпринял никакого более детального исследования столь значимой,
по его мнению, читающей или театральной «публики»: для него «читающая публика» представляет собой абстракцию. «Повседневные практики» ее остаются неисследованной территорией и в современном немецком литературоведении. Н. Вербер называет всего две работы, затрагивающие названные аспекты: «Эмпирическая литературная дидактика: актуальная ситуация и исторический аспект» К. Давидовски и Х. Корте1 и «Литература и опыт: Эстетический опыт как способ осмысления в бытовом и профессиональном сознании. Эмпирическое исследование» М. Зексля2.
Известное литературоведению о публике на сегодняшний день сводится примерно к следующему: у литературы есть читатель, который по умолчанию понимается как своего рода alter ego литературоведа или же - когда речь идет о тривиальной и массовой литературе - как его более глупый и легко возбудимый родственник. Благодаря Вольфгангу Изеру хорошо известен также «имплицитный читатель» - но исключительно как «трансцендентальная модель»3, далекая от эмпирики. По Изеру, «читатель» - просто «роль», вписанная в текст, которую позволяет извлечь из него «структура текста». При этом, подчеркивает Н. Вербер, именно В. Изер впервые поставил важный вопрос: «Что происходит с читателем, когда своим чтением он пробуждает к жизни вымышленный текст?»4 Однако ответ он искал исключительно в «структурах» текста и его «стратегиях», оставив практики за кадром.
Несколько лучше исследован феномен «популярности». В истории немецкой литературы ХХ в. известны две волны так называемой «поп-литературы»: волна 1968 г., связанная с именами Р.Д. Бринкмана, Х. Фихте, П. Хандке, Э. Елинек, и конца 19801990-х годов (А. Ноймайстер, Р. Гётц, К. Крахт, Б. Штукрад-Барре). Обе группы часто обозначаются (и различаются) как «Pop I» и
1 Dawidowski Ch., Korte H. Literaturdidaktik empirisch: Aktuelle und hist-
prische Aspekte. - Frankfurt a.M., 2009.
2
Sexl M. Literatur und Erfahrung. Ästhetische Erfahrung als Reflexionsinstanz von Alltags- und Berufswissen. Eine empirische Studie. - Innsbruck, 2003.
3
Iser W. Der Akt des Lesens. Theorie ästhetischer Wirkung (1976). - München, 1990. - S. 66.
4 Ibid. - S. 41.
«Pop II»1. Авторы, к ним причисляемые, не только неоднократно заявляли о своем стремлении преодолеть разрыв между тривиальной и элитарной культурами, но и разрабатывали, применяли в своих текстах приемы и стратегии взаимодействия с публикой. Однако, как подчеркивает Н. Вербер, германистские исследования, касающиеся как этих направлений в целом, так и их отдельных представителей (по сути, уже изъятых литературоведением из поля «массовой культуры», где взаимодействие текста с публикой поддается наблюдению, и включенных в «высокую = элитарную культуру»), сосредоточены на любых аспектах, помимо взаимодействия текста и публики.
Как своеобразный ответ на сформулированный выше запрос может быть воспринята книга отечественного литературоведа М.И. Бента (1937-2011) «Вертер, мученик мятежный...» (1), второе, исправленное и дополненное, издание которой вышло в Москве в 2016 г. В ней с разных сторон исследуется феномен популярности юношеского романа И.-В. Гёте «Страдания юного Вертера». И хотя ни о какой специальной методологии изучения популярности речи нет, ракурсы, в которых представлено изучаемое явление, могут быть интересны другим исследователям поля взаимодействий «публики» с художественным текстом.
«Страдания юного Вертера» И.-В. Гёте рассматриваются М.И. Бентом как часть литературного пейзажа Германии и Европы на протяжении нескольких десятилетий после выхода книги. «Оглушительный успех романа, беспримерный даже для своего столетия, отмеченного множеством бурных читательских восторгов» (1, с. 389), иллюстрируется цитатами из откликов современников (писем, дневников, рецензий, статей), органично включенных в пространство книги в составе разнообразных «архивов». Таковы, например, архивы «Обвинительные речи против Вертера» (1, с. 168171), «Апология Вертера» (1, с. 199-220), «Русские юноши читают Вертера» (1, с. 299-302) и др.
Начав с освещения соотношения «поэзии» и «правды» в титульном произведении, автор книги продолжает параллельное рассмотрение материала на двух уровнях - факта и настроения - до
1 Hecken Th., Kleiner M.S., Menke A. Popliteratur. Eine Einführung. -Stuttgart, 2015. - S. 32.
самого конца: не в последнюю очередь благодаря тому, что сам И.-В. Гёте оставил нам и свой позднейший, отстраненный взгляд на события прошлого - в «Поэзии и правде».
«Подлинные известия о молодом правоведе, девице Шарлотте Буфф, их друзьях и знакомых» (1, с. 19-80) наряду с описанием «Вецларских пейзажей и интерьеров» и обширными сведениями о семействе амтмана Генриха Адама Буффа, - вдового отца девятерых детей, чьей старшей дочерью была Шарлотта, которой был очарован прибывший в город ради практики в здешнем Имперском суде юный лиценциат права Гёте (хотя названная девица к тому моменту была уже помолвлена с будущим секретарем ганноверского посольства при Имперском суде Иоганном Христианом Кестне-ром), - содержат свидетельства современников о восприятии ими юного автора «мирового бестселлера» («Архив: Молодой Гёте»: 1, с. 42-45), - отнюдь не всегда лестные. Читателю предоставлена возможность сделать самостоятельное наблюдение, что чем более известен (в наши дни) автор характеристики, тем более «славным, благородным, гениальным» (1, с. 42) видится ему молодой Гёте.
В «Ужасной истории о страданиях юного Вертера» (1, с. 81150) намечены первые подступы к загадке огромной популярности этого текста, невиданного резонанса, вызванного им сначала в Германии, а потом - волной с запада на восток - прокатившегося по Европе. Звучит здесь и близкая Н. Верберу мысль о «зеркале литературного текста» (2, 8. 470), причем в двойном преломлении. С одной стороны, на внутреннем, содержательном уровне «"Вер-тер" - роман "отражений": история страданий героя неоднократно "проигрывается" в судьбах других персонажей, в "круге чтения" Вертера и Лотты, настойчиво звучит в непрерывном и волнующем природном аккомпанементе» (1, с. 85); с другой - в нем отражается превосходящее внешнее, широкий культурный контекст: «"Вертер" взаимодействует не только с письмами и дневниками, он живет в литературной атмосфере своего времени, вспыхивает "рефлексами" литературных увлечений и жанровых предпочтений» (1, с. 86).
Глава «Разговоры в салонах, канцеляриях, питейных заведениях и других местах об отсутствующем герое романа и его авторе» (1, с. 151-238), словно в ответ на пожелания Н. Вербера (2), обращается к «повседневным практикам» рецепции гетевского текста. Расследуя «действие этой книги» (1, с. 153-162), М.И. Бент
отмечает, например, «непредвиденное противоречие между душевным состоянием автора и читателей. В то время как Гёте, благодаря лирической исповеди, чувствовал себя "радостным, свободным, получившим право на новую жизнь", его современники, не исключая и близких друзей, настолько прониклись трагической безысходностью вертеровской судьбы, что готовы были "поэзию преобразовать в действительность, разыграть такой роман в жизни и, пожалуй, еще и застрелиться"» (1, с. 159). И это, как известно, не преувеличение: связь некоторых имевших место в реальности самоубийств с прочтением этой книги установлена. Например, 16 января 1778 г. слуги Гёте, жившего тогда при веймарском дворе, вытащили из реки возле домика писателя утопленницу с «Вертером» на груди: ею оказалась покинутая женихом Христиана фон Ласберг.
«Самоубийство как "германский вопрос"» (1, с. 172-196) занимает автора книги. Намерение умереть, неоднократно обсуждаемое на страницах романа, в тогдашнем европейском обществе воспринималось как богохульство, разговоры о нем - если не как ересь, то уж точно как нескромность, свидетельствующая о болезненной жажде афишировать собственное отчаяние, привлекать к себе праздное любопытство. В романе Гёте раздраженный навязчивой идеей друга Альберт подвергает сомнению его намерение и внушает сомнение в нем Лотте. Совершая самоубийство, Вертер себя реабилитирует, а читатель, возможно, впервые в европейской истории, вынужден «констатировать, что этот поступок может быть публичным» (1, с. 179). И хотя в дальнейшем многочисленные эпигоны дискредитировали как пафос саморазрушения, так и порождающее его разочарование в жизни, «здесь, в эпоху возникновения и самопостижения личности многоречивость и откровенность сосредоточенного на себе сознания - документально запечатленный социально-психологический симптом» (1, с. 180).
Не случайно с осторожностью восприняли роман Гёте «старшие просветители». Восхищаясь соответствием между лирической формой романа и его предметом, известный теоретик романа Ф. Бланкенбург в рецензии (1775) призывал зрелых людей «не пренебрегать чувствительностью нового поколения, искать средства, дабы направить разрушительную страсть в полезное русло» (1, с. 184). Г.К. Лихтенберг высказался в том же духе, но более резко (1777): «Тот, кто направляет свой талант не на поучение и совер-
шенствование других, - либо дурной человек, либо крайне ограниченный ум. Одним из двух, должно быть, является и сочинитель страдающего Вертера» (цит. по: 1, с. 185).
Конечно, феноменальный успех романа был связан не только с публичным негодованием церковников и сомнениями зрелых представителей старшего поколения. Частная переписка того времени, ставшая частью истории литературы, дает возможность «с исчерпывающей документальностью проследить стремительное "присвоение" широкими кругами образованной молодежи не столько идей, сколько настроений этой книги» (1, с. 197). Но все это - повальное увлечение романом, мода на следование его событиям, вертеровский костюм, невероятное количество подражаний, эпидемия самоубийств, - «приметы "тривиализации", в которой Гёте повинен едва ли больше, нежели врач, достоверно описавший симптомы неизвестной дотоле болезни» (1, с. 198), считает М.И. Бент.
«Вертера», обливаясь слезами ужаса и восторга, читали как «на вершине культурной пирамиды» (И.К. Лафатер, И.Г. Мерк, ИГ. Фосс, Х. и Ф.Л. Штольберги, Х.Ф.Д. Шубарт, Я.М.Р. Ленц), так и среди менее образованных слоев. «Гениальный роман Гёте, как всякое классическое произведение, казался обаятельно "общедоступным", и обыденное сознание немедленно "присвоило" и тривиализировало его (разумеется, очистив любовный сюжет от серьезной социально-психологической и философско-эстетической проблематики). Массовый читатель духовно вырос под влиянием гетевского романа, но все-таки не настолько, чтобы постигнуть его во всей глубине. В свою очередь, и литераторы того времени, ориентировавшиеся на массовую бюргерскую, даже мещанскую публику, откровенно эксплуатируют понравившийся сюжет, сводя его к упрощенной схеме и не слишком заботясь о правдоподобии» (1, с. 227).
Глава «Наследники по прямой линии» (1, с. 239-280) освещает европейскую рецепцию романа, в первую очередь французскую. «Вертера» возил с собой Наполеон в походной библиотеке; накануне казни перечитывал Робеспьер, бывший учеником Руссо: «роман Гёте входил в воспитательный репертуар его поколения» (1, с. 241). Но подлинными наследниками «Вертера», указывает автор, стали французы следующего поколения - те, кто в юные годы
пережил не столько восторг революции, сколько разочарование в ней: судьба героя, его надежды и отчаяние соотносятся ими с поворотами в собственной жизни.
Пятая глава освещает «Русские пути Вертера» (1, с. 281-328), называя и появившуюся в 1801 г., когда бурные страсти по Вертеру в основном уже улеглись, книжку «Российский Вертер, полусправедливая повесть, оригинальное сочинение М., молодого, чувствительного человека, самопроизвольно прекратившего свою жизнь». Шестнадцатилетний сын незаурядной поэтессы и переводчицы М.В. Сушков, повесившийся в 1792 г., оставил ее в качестве объяснения-исповеди; издатель же, публикуя ее теперь, так объяснил цель публикации: «представить глазам общества странного молодого человека, описывающего с непонятным... хладнокровием собственный свой характер, почти все обстоятельства своей жизни и наконец смерти!»1 Указывая, что оправдание своему самоубийству "российский Вертер", готовый бросить вызов самому Творцу, ищет «в дурном устройстве нравственной природы человека, в общественных порядках» (1, с. 288), автор книги ставит его в один ряд с «героями английских просветителей и Вольтера» (там же). На «русских путях» Вертера М.И. Бент встречает и цвет русской литературы того времени - Н. М. Карамзина, К. Батюшкова, Ф. Глинку, Н.И. Греча, В.К. Кюхельбекера, С.П. Шевырева, А.И. Тургенева и др.; с героем Гёте соотносит он образ Ленского.
Последняя, шестая глава (1, с. 329-377), озаглавленная цитатой из стихотворения Б. Пастернака «Разрыв» (1919) «Уже написан Вертер.», вызывающей в памяти следующую строку «А в наши дни и воздух пахнет смертью...», - намечает картину рецепции ге-тевского романа в ХХ в. на двух полюсах его трагедии: в Германии и в России, - через призму сознания двух сопоставимых по масштабу и трагизму, почти уже символических фигур немецкой и русской культур - Томаса Манна и Бориса Пастернака.
1 Сушков М.В. Российский Вертер: Полусправедливая повесть // Русская сентиментальная повесть / Сост., общ. ред. и коммент. Орлова А.П. - М.: Изд-во Московского университета, 1979. - Режим доступа: http://az.lib.rU/s/sushkow_m_ ^Лех! 0020^Ыт!
Список литературы
1. Бент М. «Вертер, мученик мятежный...»: Биография одной книги / Подгот. текста и науч. ред.: Бент А.Г., Бент М.М. - 2-е изд., испр. и доп. - СПб.: Изд-во С. Ходова, 2016. - 440 с.; 248 илл.
2. Вербер Н. Популярность и публика: Включение и привязанность.
Werber N. Das Populäre ud das Publikum. Inklusion und Attachment // Zeitschrift für Literaturwissenschaft und Linguistik (LiLi). - Siegen, 2016. - J. 46, H. 4. -S. 469-478.
3. Повседневные практики публики: Театр, литература, искусство, поп-литература.
Alltagspraktiken des Publikums: Theater, Literatur, Kunst, Populärkultur = Zeitschrift für Literaturwissenschaft und Linguistik (LiLi). - Siegen, 2016. - J. 46, H. 4. - S. 463-614.
4. Хабермас Ю. Структурное изменение публичной сферы: Исследования относительно категории буржуазного общества = Strukturwandel der Öffentlichkeit: Untersuchungen zu einer Kategorie der bürgerlichen Gesellschaft / Пер. с нем. -М.: Весь Мир, 2016. - 344 с.
5. Юдин Г.Б. [Рецензия] // Философия. Журнал Высшей школы экономики. - М., 2017. - Vol. 1, № 1. - P. 123-133. - Рец. на кн.: Хабермас Ю. Структурное изменение публичной сферы: Исследования относительно категории буржуазного общества / Под ред. Беляева М.; пер. Иванова В. - М.: Весь мир, 2016. - Режим доступа: https://philosophy.hse.ru/article/view/4427
