CC BY
153
УДК 329 ББК 66.1
ПОПУЛИЗМ И ПРАВЫЙ ЭКСТРЕМИЗМ В ПАРТИЙНЫХ СИСТЕМАХ ЭПОХИ
ПОСТМОДЕРНА
Клаус фон Байме, доктор политологии, заслуженный профессор Гейдельбергского университета (Гейдельберг, Германия) klaus.von.beyme@ipw.uni-heidelberg.de
Перевод с немецкого О.И. Величко
Аннотация. В статье всесторонне рассматривается проблема популизма: его предыстория, определения, критерии, типология и стадии развития. Проводится сравнительный анализ популизма с правым и левым экстремизмом: их общие черты и различия.
Ключевые слова: популизм, правый экстремизм, неофашизм, партийные системы.
POPULISM AND RIGHT-WING EXTREMISM IN POSTMODERN
PARTY SYSTEMS
Klaus von Beyme,
Professor Emeritus of Political Science, University of Heidelberg, Germany
Abstract. The problem ofpopulism, its background, definitions, criteria, types and stages of development, are comprehensively discussed in this article. It also undertakes a comparative analysis of the similarities and differences of populism from the extreme left and extreme right.
Key words: populism, right-wing extremism, populism, neo-fascism, party systems.
Введение
Новый термин «постдемократия» успел стать особо популярным с тех пор, как был введен в оборот Колином Кроучем [1]. Его появление придало популизму облик своего рода следствия перехода к постдемократии, которая идентифицируется с эрозией партий, медиализацией политики и выдвижением экспертов за счет партийных элит.
Выражение - популизм - было в какой-то мере обесценено в ходе политических споров, как это некогда произошло с заклятым врагом популизма -корпоративизмом, а в настоящее время происходит с глобализацией или так называемым говернансом. Тем не менее, оно живо. Как понятие, оно дополнительно вошло в обиход, когда Зеехофера упрекали в
том, что он путает «популярность» и «популизм». В политической сфере упрек в популизме охотно используют для обозначения якобы нереалистических и невыполнимых обязательств, провозглашаемых в ходе предвыборной борьбы. Когда нынешние постмодернистские демократии сокращают социальные расходы, а левые движения, напротив, отстаивают статус-кво, последних нередко именуют популистскими, используя термин, который раньше применяли преимущественно для описания тех, кто примыкал к радикальным правым. Когда национальные правительства, оправдывая неудачи своей политики, ссылаются на ограничения, налагаемые на них Евросоюзом, они обычно упрекают противников своих непопулярных мер в «популистской безответ-
101
ственности». Все это, в свою очередь, проясняет одну из черт популизма: его сторонники восстают против мер, предпринимаемых, якобы, под давлением обстоятельств. Но делают они это, в отличие от революционеров, всё же соблюдая правила игры, принятые системой.
Определения, критерии, типология и стадии развития популизма
Когда массовые партии стали все очевиднее превращаться из классовых объединений в свободные движения и специализированные союзы избирателей [2], популистские элементы получили дополнительную возможность переместиться из периферии в центр партийной системы. Это, в частности, продемонстрировал опыт Берлускони в Италии, а также многих партий в посткоммунистических странах. При этом популизм потерял кое-что из своего прежнего имиджа, обусловленного одержимостью мелкой буржуазии в ее стремлении сохранить свой статус, но зато приобрел растущее число сторонников, не в последнюю очередь в рядах рабочего класса.
Изучение популизма ведется на четырех уровнях: а) программ и идеологий, б) руководящего персонала, в) на техническом уровне (в том, что касается упрощения метафорического стиля политической пропаганды), г) приобретающих повышенное значение позитивных или негативных кампаний в средствах массовой информации, которые все больше сосредотачиваются на «происшествиях» и скандалах.
Популизм возник в обществах, которые считали себя периферией международной системы власти. Самыми известными примерами этого были русские «народники» и американские популисты XIX века. В противоположность постмодернистскому облику, оба движения были размещены в политическом секторе, скорее, слева. В отличие от марксистских классовых партий, идеологические влияния были там, по преимуществу, анархо-синдикали-стскими. В странах «третьего мира», где ещё не сложилось устойчивых институциональных структур и партийных систем, популистские движения - от китайского Гоминдана до латиноамериканского пе-ронизма [3] - были, в большей мере, правилом, чем исключением.
Первоначально выделяли три типа популизма: аграрный, экономический и политический. Позже это триединство было заменено более сложной типологией: центристы, социальные популисты, национал-консерваторы, аграрные популисты, националисты, радикальные левые популисты.
Старый популизм располагал, главным образом, двумя источниками. С одной стороны, он был
своеобразным ответом на кризисы развития и форсированную индустриализацию Сегодня он может быть по праву назван и ответом на кризисы модернизации [5]. С другой - он уходил корнями в борьбу за национальную независимость, в ходе которой окрепли движения, ориентированные на «народ» и выступавшие против иностранных и «забывших народ» собственных властителей. Во второй половине XX в. субнационализмы от Шотландии до Каталонии популистски действовали и в Европе, даже когда стремились, скорее, к региональной автономии, чем к национальному суверенитету.
Сейчас сложился постмодернистский этноплю-рализм как средство демократизации маргинальных групп общества. В противоположность традиционному расизму и национализму, этноплюрализм исходит не из этнического или расового превосходства. Он только борется с опасностью потери групповой идентичности в эпоху нивелирования и глобализации. Обычно это движение не проявляет экспансионистских устремлений, за исключением ситуаций, когда конструируемый территориальный базис этнической идентичности выходит за границы современных национальных государств, как в случаях с басками (Франция) и Каталонией (Франция, Валенсия, Балеарские острова).
В свою очередь, слабые национальные государства, сталкиваясь с этноплюрализмом, опасаются утраты своей идентичности. Политика ее защиты во все большей степени ориентируется против сильных иммиграционных потоков. Как однажды высказался тогдашний лидер французских националистов Ле Пен: «Я люблю североафриканцев, но их место в Магрибе» [6]. Правда, налицо случаи, когда правые популисты выступают и в роли защитников не только собственной культуры, но и культуры иммигрантов, разумеется, если только те не пытаются превратить церкви в мечети.
Популизм нередко рассматривают как о относительно гомогенный феномен. При этом не принимаются во внимание различия места и времени.
Начиная с 1945 г., можно выделить три фазы развития популизма [7]. Сразу после войны в право-экстремистском движении превалировали явно неофашистские организации вроде «Фронта обычных людей», Итальянского социального движения, или запрещенной в 1952 г. Социалистической имперской партии в Германии. После завершения этого периода и смены его «безоблачной погоды» лишениями первого послевоенного экономического кризиса, а затем нефтяного кризиса 1973 г., некоторые менее крайне правые группировки попытались придать себе серьезный и респектабельный облик, избегая традиционного фашистского стиля. Так, Адольф
фон Тадден, вождь НДП, едва не прорвавшийся в бундестаг на выборах 1969 г., стал появляться в обществе не в мундире, а в респектабельном костюме, не забывая при этом и галстук.
Третья волна популистских движений стала ответом на глобализацию и упрочение Евросоюза. Отсюда и лозунги типа: «Европа - да! Евросоюз -нет!». Растущая иммиграция при увеличивающейся безработице возбуждала недовольство. Происходил последовательный отказ от установки на «государство всеобщего благоденствия». В Швеции эта тенденция получила благословение даже у профсоюзов.
Все это не могло не иметь последствий. В добропорядочной Швеции в конце 1980-х гг. оживились правые популисты, прикрывавшие свою суть самонаименованием «шведские демократы», призванным умалить исходившую от них опасность. Квазифашистские партии появились даже в России.
Популизм доказал также, что он - не дорога с односторонним движением. Первоначально, в годы заката традиционных партийных систем, ему способствовало изменение идеологий и организационных моделей партий. Этот закат ознаменовался сокращением численности партий, ослаблением партийной идентификации и снижением электоральной активности. Партийные элиты профессионализировались. Распространялось негативное восприятие истеблишмента и партий. Нет оснований оценивать эти перемены лишь негативно. Современный избиратель более информирован, чем прежде, в эпоху классовых партий. Он стал менее податлив коллективистским настроениям и более независим в оценках от партийных механизмов. Вместе с тем, нежелательным побочным следствием произошедших перемен стала повышенная волатильность, сильные колебания голосов избирателей [8].
Популисты внесли свой вклад в обесценивание понятия «кризис». Рассуждения правых о кризисе не поднялись до теоретического уровня, который мог бы восприниматься всерьез. Между тем левый популизм сумел опереться на такие серьёзные теории, как, например, типология кризисов раннего Хабер-маса [9].
В ней, наряду с экономическим кризисом, был проанализирован кризис рациональности и доверия в политической системе. В социокультурной системе им был дополнительно рассмотрен кризис мотивации. Для раннего Хабермаса кризис рациональности это прежде всего детище административной системы, поскольку она оказалась не в состоянии принимать необходимые рациональные решения. Легитимная система оказалась не в состоянии обеспечивать в необходимой мере обобщение мотивации и тем самым способствовала кризису легитимизации.
Даже поздний Хабермас [10] ставил политологии в упрек то, что она изучает кризисы и легитими-тацию только с субъективной стороны, не предлагая никаких теоретических определений. Та же экономика, количественные тренды которой ему были вообще-то ещё менее интересны, отделалась легче, чем политология, поскольку у нее было, по крайней мере, понятие «кризиса». Три процесса, которые по Хабермасу [11] угрожали миру со стороны надстройки системы - монетизация и коммерциализация, бюрократизация и юридизация, - впоследствии уже не связывались им с глобальным понятием кризиса. Гражданское общество, которое в наименьшей степени могло быть похоронено этими процессами, находилось все же, как утверждал в своих поздних работах [12] Хабермас, под постоянной угрозой.
С точки зрения нашей темы наибольший интерес представляет первая угроза: слепая защита популистскими движениями закостеневших традиционных состояний жизненного мира, подвергающегося опасности капиталистической модернизации. Гражданское общество стало самоуглубленным. Оно всё еще в состоянии самостоятельно трансформироваться, но свою способность к преобразованию доказали не все его составные части. Это было новое отречение, как от жаждущих власти сторонников изменения системы, так и от популистской демагогии, которая вербально все еще сулила изменение системы.
Классификации кризисов Хабермаса, несмотря на его предостережения, были включены в дебаты, которые велись популистами в четырех вариантах.
Популистами были заклеймены позором:
- кризис распределения, тесно связанный с возрастающей безработицей,
- кризис самоидентификации общества из-за нарастающей иммиграции,
- кризис представительства, способствующий растущему отчуждению от партий и ведущий к требованиям прямой демократии через «народ».
Новая форма кризиса после банковского краха 2008-2009 гг. заставила популистских агитаторов на время замолчать. Безработица, несмотря на кризис, росла все же медленно, реакция государств с их антикризисными мерами была во всем мире на удивление быстрой и эффективной. «Кризисные спекуляции» популистов стали слегка беспомощными, поскольку внезапно им понадобились презренные политические элиты и будто бы неспособное государство.
Популизм неоднократно присягал мистическому союзу с народом. Этот вербальный симбиоз определялся в литературе исключительно - как «синдром» и ни разу - как «идеология» [13]. Популистс-
кое руководство пытается установить прямую связь с народом. В медийном обществе, в котором основные элиты имеют в своем распоряжении каналы для прямого общения с избирателями, популистам очень трудно добиться преимущества. Демонстрации и митинги больше не являются привилегиями отдельных групп, поскольку и непопулисты обнаружили своё пристрастие к «социальным движениям», которые они противопоставили традиционным партийным пристрастиям.
В историческом разрезе основными характеристиками популистов являются следующие:
- Популистская пропаганда носит более моралистский, чем программный характер. Так как популисты неоднократно обнаруживали предубеждение против науки и будто бы негуманного рационализма, они охотно апеллируют к широко распространенным в народе предрассудкам, но неохотно принимают участие в рациональных дебатах. Они предпочитают использовать теории заговоров и клише типа «мы обмануты» или «политический класс пренебрегает народом». Политические добродетели, по мнению популистов, можно отыскать только у простого народа и в его коллективной традиции. Либерализм был неоднократно объявлен ими «философией маргинальных групп». По убеждению популистов, время великих идеологий, таких, как либерализм и социализм, прошло. Популистские вожди охотно выступают в качестве защитников свободы, которую они защищают от мнимых «фундаменталистских идей спасения» [14].
- Популисты утверждают, что они борются с коррупцией элиты. При этом они предпочитают негативно окрашенный термин «политический класс», поскольку в термине «элита» все еще ощущается позитивная коннотация.
- Популисты редко разрабатывают последовательную доктрину уже хотя бы потому, что многие из них начинали свою политическую деятельность как участники «однопроблемных групп». Это вело не к построению системы взаимосвязанных символов веры в рамках идеологии, а лишь к переоценке значения тех или иных проблем в современном обществе. В странах третьего мира получил разностороннее развитие симбиоз примитивизма и прогресса, напоминающий аграрно-социалистические идеи - наподобие мистификации наследия ацтеков в Мексике.
В популистских программах классы имеют второстепенное значение. Им вполне подходит, что в экспериментальных исследованиях 1990-х гг. охотно подчеркивается значение «среды» и соответствующих «стилей жизни». При этом, к удивлению некоторых исследователей популизма, такая серьезная
проблема для всех идеологий, как безработица, не нашла ожидаемого отражения у последователей популизма [15].
Три из восьми существующих слоев общества были предпочтительными для пополнения популистского движения: мелкобуржуазная среда, среда гедонистов и альтернативно-левые [16]. Но материалистов-гедонистов оказалось сложно мобилизовать. Новые социальные движения неоднократно рассматривались как «нечеткие системы». Теории постматериализма при этом неоднократно переоценивали возможности преобразования популистского поведения в мобилизацию и организацию.
Популизм первоначально был сельским движением. В эпоху глобализации он превратился в урбанистический феномен.
Нередко конкуренция с новыми иммигрантами являлась стимулом для популистского движения. Так случилось, например, в США. Поскольку за это время большинство высокоразвитых индустриальных стран превратились в иммиграционные общества - сумели они это политически осмыслить или нет - повсюду растет ксенофобия, и исключение составляют лишь популисты лево-экологического толка. Американские левые популисты изначально восприняли большое количество социалистических требований, как, например, национализация банков и крупной промышленности. Но одновременно они не приняли социалистической идеи коллективизации сельского хозяйства. Провинция Саскачеван и штат Южная Дакота стали оплотом сельского популизма. Ранний популизм находился в оппозиции к гипериндустриализации. Популисты предпочли малую модель «Шварцвальд» крупной промышленности типа «Рурский бассейн».
С 1960-х гг. популисты и многие правые экстремисты вовсе не являются сторонниками крупной промышленности, коллективизации и планового хозяйства. Но, в противоположность к ранним популистам, позже у многих развились сравнительно индивидуалистические и даже почти неолиберальные представления и, по меньшей мере, восприятие рынка как третейского судьи по вопросам индивидуальных жизненных шансов. Движение Гли-струпа в Дании или партия Блохера в Швейцарии, как и Австрийская партия свободы Хайдера предпочитают консервативный популизм, направленный против «государства всеобщего благоденствия», которое обозначается ими как «социал-демократическое» [17].
Даже левые популисты, которым близки лево-либеральные идеи, разделяют с правыми популистами антипатию к традиционным авторитетам и выступают за децентрализацию принятия политических
104
решений. По другим вопросам они фундаментально расходятся во взглядах с правыми популистами. Некоторые экологические популисты даже положительно воспринимают иммиграционные процессы и пропагандируют мультикультурное общество, которое правыми популистами решительно отвергается [18].
Популизм и правый экстремизм
Не умолкают дебаты о том, следует ли рассматривать популистские движения как «праворадикальные», как умеренную форму правого экстремизма. Разве неофашисты после Второй мировой войны не стали выступать по большей части и как популисты? Все же, это относится не ко всем пра-воэкстремистским партиям. Недавно левые популисты сделали отождествление популизма и правого экстремизма невозможным, поскольку в Германии некоторые зеленые движения и левые партии всё чаще классифицируются как популистские. Такие популисты как, Хайдер [19], всегда отвергали упреки в фашизме, и в своей книге «Свобода, как я её понимаю» («Freiheit, die ich meine») он определял популизм как почетное обозначение. Популизм для него был необходимым элементом демократии, поскольку популисты боролись против руководителей «политического класса», якобы засевших в башне из слоновой кости и демонстрирующих «пренебрежение к народу».
Важнейшим различием между популизмом и правым экстремизмом является то, что последний предпочитает сильные партийные организации со своего рода «демократическим централизмом», в то время как популисты всё ещё остаются децентрализованными, как американские «Populists» или русские «народники». Лишь иногда различия между популистами и правыми экстремистами по некоторым пунктам незначительны, как у Партий прогресса в Скандинавии или у Австрийской партии свободы Хайдера [20]. Слоганы фашистского толка стоят иногда рядом с неолиберальными воззрениями. Там, где расизм является важнейшим кредо - как у движения Джорджа Уоллеса в США с его лозунгом «сегрегация навсегда» - кажется, что граница с правым экстремизмом пройдена [21]. Также в государствах новой демократии в Восточной Европе границы между популизмом и правым экстремизмом были порой размыты, как у венгерской «Партии за справедливость и жизнь», в «Словацкой национальной партии» и в «Движении за демократическую Словакию» (HZDS) в 1990-е гг., у чешских республиканцев или в «Лиге за польские семьи», имевших полуавторитарный, ксенофобский и правоэкстремистс-кий характер [22].
Критерием правого экстремизма является вера его приверженцев в необходимость упразднения «системы», или по меньшей мере её радикального изменения. Правые экстремисты часто не принимают всерьез статьи конституции, которые всё-таки признаются большинством популистских движений, хотя и питающих к ним неприязнь. Даже требования необходимых перемен у популистских движений по большей части ограничены: народные выборы главы государства и введение референдумов, а также изменение репрезентативного избирательного права. Там, где уже есть избранный народом президент, как, например, в Австрии, популисты во главе с Хай-дером [23] были недовольны затратностью дублированной власти, то есть конкурентной борьбой президента с федеральным канцлером. Популистские движения в Североатлантическом мире редко носят революционный характер - в противоположность третьему миру. Они оказывают давление, чтобы вернуть «истеблишмент» на «стезю демократических добродетелей». Популисты не приняли ни одного из мифов о пролетариате и о необходимости классовой борьбы. Поэтому революционно настроенные марксисты классифицируют их - как это делал Ленин когда-то в отношении народников в России - как «мелкобуржуазных». Союз с ними считался допустимым лишь на время, подобно тому, какой был между большевиками и левыми «социалистами-революционерами».
Между популизмом и правым экстремизмом всё яснее выступают различия по трём пунктам:
- с распространением терроризма во всем мире отличительной чертой популистов стало то, что они обычно отвергают теракты как средство политики.
- правые экстремисты, в противоположность большей части популистов, сплошь настроены «антиамерикански» и «антисемитски».
- правые экстремисты неоднократно совершенно отвергали представительную демократию как модель, в то время как популисты отвергают только определенные «демократические методы» [24].
Таким образом, только меньшая часть популистов может быть идентифицирована как правые экстремисты. Еще Мартин Липсет в своем классическом труде «Политический человек» [25] открыл «экстремизм центра». Однако его определение экстремизма по большей части относилось к странам третьего мира. Благодаря растущей европеизации и глобализации этот популизм распространился далеко от центра. Проигравшие от экономических кризисов охотно переносят конечную вину за них на внешние силы, такие как европейская бюрократия в Брюсселе или ЦРУ в США.
Нормативные дебаты о демократии, достижения и неудачи популизма
Традиционные партии используют термин «популизм» преимущественно как бранное слово. При этом они были не всегда последовательны: Ганди и де Голль - «хорошие популисты», а Шинн Фейн и вожди басков обыкновенно считались популистами, достойными порицания. Критерием была по праву избрана близость к терроризму. В Германии была придумана возможность демократического запрета партий, что в других странах - вплоть до России -становилось иногда предметом подражания. Сначала предполагался запрет даже популистских движений. Между тем даже в самой Германии в случае признания партии несомненно правоэкстремистс-кой, такой как НДПГ, стали проявлять осторожность во избежание ошибок.
Между тем популизм с научной точки зрения стал иногда оцениваться позитивно ввиду двух моментов:
- он оказался иногда необходим при разработке повестки дня и постановке новых тем, которые были заимствованы вскоре традиционными партиями.
- негативные опасения относительно разрушительного действия популизма на систему представительной демократии оказались преувеличенными.
Изначальные обвинения в адрес популизма, благодаря некоторым его достижениям, были смягчены:
- Популизм был организован харизматичными вождями такими, как Пужад или Ле Пен во Франции. Но уже Макс Вебер обнаружил феномен «ру-тинизации харизмы». Рутинизация и включение в процесс парламентаризма часто вела популистские движения к быстрой дезинтеграции. В некоторых странах произошла «интеллектуализация» популистского руководства, результатом чего стала эрозия рядов последователей, поскольку «народ» быстро устает от общих фраз [26]. Недостаток профессионализма популистского руководства вел к неудачам в буднях парламентской работы. Популистский стиль политики распространился среди старых партий, и потому небольшие группы популистов потеряли своё изначальное преимущество [27].
- Рутинизация движений происходила по мере их приближения к участию во власти. Поэтому некоторые популисты попытались сохранить чистоту своих принципиальных воззрений в оппозиции. Ничто не выглядело для них более компрометирующим, чем компромиссы. Когда Хайдер в Австрии и Грегор Гизи в Берлине участвовали в принятии решений правительства, они потеряли свою «невинность» и стали ответственными за ошибки в политике.
Случай с Берлускони, который в начале 1990-х гг. перевернул всю итальянскую партийную систему, был исключительным. «Вторая итальянская республика» Берлускони оказалась ещё более коррумпированной, чем первая, как бы громогласно он не нападал на старый «classe politica». Берлускони был свергнут и удивительным образом осуществил второй заход во власть, который он увенчал в 2009 г. слиянием с прежними неофашистскими партнерами по коалиции. Коалиции всегда нестабильны, популистские коалиции тем более, но Берлускони, сосредоточив в своих руках партийную власть, сделал из этого выводы.
- Между тем популистский образ поведения стал привлекателен и для традиционных партий, как это продемонстрировали Блер и Шрёдер. Ха-ризматичная медийная демократия поощряет популистский стиль в общепринятой политике [28]. Популисты пользуются предложением массмедиа в том, что касается «infotainment» - смеси информации и развлечений. Разумеется, эффект участия этих массмедиа не следует переоценивать. Общественное мнение, подвергающееся манипуляциям, оказалось особенно нестабильным. В один день массы кричат «осанна» - в другой, хотя и не «распять его», но «прочь его». Становятся все заметнее признаки усталости общественного внимания. Даже те политики, которые не дали сделать себя объектами обвинений, такие, как Штойбер в Баварии или Тойфель в Баден-Вюртемберге, могли быть свергнуты своими же менее именитыми товарищами по партии - не говоря о тех случаях, в которых они допустили хоть небольшие промахи, как это получилось с Лотаром Шпетом. Непостоянство общественного мнения испытало на себе гораздо большее число популистов, чем обычных актёров. Это стало очевидно в случаях даже с такими некогда руководящими фигурами, как Хайдер в АПС или глава немецких республиканцев Шёнхубер, при котором произошел раскол партии.
- До сих пор нигде в западноевропейских системах популизм не был опасностью, угрожающей системе. В 1980-е гг. новые популисты еще выступали вербально как преобразователи системы, в 1990-е гг. преобразования, пропагандировавшиеся этими политиками, сошли на нет, как это показали Берлускони с его «второй республикой» в Италии и Хайдер [29] с его «третьей республикой» в Австрии. Качиньский продекларировал конец «четвёртой республики» в Польше. Революционная фразеология вскоре свелась к «трансформационному жаргону». Но системы оказались в итоге меньше преобразованы, чем сами популистские движения. Они были успешны в телепрограммах и в публичных дебатах.
106
Но в большей части стран они не набрали на выборах более 10%, за исключением Национального фронта во Франции, АПС в Австрии и норвежской Партии прогресса. Колебания у них были ещё больше, чем у старых партий [30]. В некоторых случаях движения и вовсе прекратили своё существование, как Пужад во Франции. В других случаях сказался недостаток профессионализма, например, при работе в немецких ландтагах, который привел к быстрому закату НДПГ или Республиканцев [31]. Популизм никогда не представлял опасности для европейской интеграции, как показали случаи вхождения популистов в правительства Дании, Италии, Нидерландов и Австрии.
В литературе различаются два вида «встроенного популизма»:
1. Умеренные популисты принимают представительную демократию и стремятся её усилить путем подключения большего числа групп и интересов в виде «делиберативной демократии».
2. Радикальные популисты требуют плебисцитарной демократии. Решительность на основе якобы единой народной воли должна заменить «обсуждение».
Только второй вариант может быть потенциальной опасностью для демократии, первый же может даже служить обогащению политической жизни. В Германии популистские движения сравнительно мало угрожают существованию демократии, с одной стороны, из-за национал-социалистического прошлого, с другой - из-за сильной ориентации двух крупнейших народных партий на благосостояние. Между тем популистские слоганы не чужды обеим крупным партиям, которые дважды составляли «большую коалицию».
- Популисты были неопасными, поскольку они, в конечном счете, оставались аполитичными до тех пор, пока отвергали компромиссы. Популисты намерены проводить мобилизацию лишь для определенных целей. До сих пор результатом этого, разумеется, было лишь многократное манипулятивное псевдосоучастие. Поскольку популистские группировки стали способными к компромиссу, они стали интегрироваться в систему и потеряли свою уникальность. Это произошло во многих европейских партийных системах еще ранее с зелеными.
- Мой оптимизм мог бы стать более умеренным из-за опыта неполных демократий в Восточной Европе. В новых демократиях популисты опаснее, чем в старых, поскольку здесь не существует традиций прочной партийной системы. Текучесть избирателей ведёт к нестабильности партийных организаций, а этнические различия оборачиваются более жёсткой политикой, чем на Западе (например, в Словакии, в
Румынии или Сербии). Институциональный инже-ниринг в этом регионе до сих пор не подошел к концу. Между тем исследования процессов консолидации стали более умеренными. Даже у старых демократий Запада обнаруживается всё больше дефектов. Этноплюрализм стал более воинственным - от страны Басков до Бельгии или Шотландии.
Все же, в долгосрочной перспективе, судьба новых членов Евросоюза также внушает мне оптимизм:
- Ценности Евросоюза формируют политическую культуру стран Восточной Европы. Как постоянно свидетельствуют опросы, евроскептицизм некоторых партийных элит даже превосходит скептицизм тех народных масс, которые берутся представлять их партии [32]. Доверие к Евросоюзу народов Восточной Европы отчасти больше, чем доверие к национальным правительствам этих стран.
- Партийные группировки в европейском парламенте имеют долгосрочное влияние на восточноевропейские партийные системы.
- Право Конституционных судов на судебный контроль ведёт к приручению и интеграции восточноевропейских групп. Принцип «судебного контроля» всё больше осуществляется и на Западе в странах, не знавших полностью сформированной юрисдикции конституционных судов, как в «Конституционном совете» Франции. Системы на Востоке развиваются скорее в направлении «австро-германской модели», чем по пути Суда первой инстанции США [33].
Также и в Восточной Европе сказалась нестабильность популистских движений в соответствии с изречением: «Популизм никогда не длится долго -но он каким-то образом постоянно рядом» [34]. Старая бихевиористская литература, например, как у Ганса-Дитера Клингельмана, иногда называла популизм «совершенно нормальной патологией». Между тем это можно было бы переформулировать в «совершенно нормальный дух времени» [35].
Популисты - насколько они вообще интересуются теорией - пытаются получить выгоду от поворота в политической теории постмодерна:
- негативные коннотации содержит термин «постдемократия» [36],
- позитивные коннотации передаются терминами «делиберативная демократия» (Habermas) или «диалоговая демократия» [37].
В постдемократии элиты получают все меньше «почтительного отношения» и уважения. Массмедиа больше не проявляют сдержанности в отношении тайн «политических классов», несмотря на то, что все формальные составляющие представительной демократии остались прежними [38]. Делибератив-
ная демократия является нормативной надеждой, но постдемократия не приблизилась к этой надежде. Принципиальной критики системы в теориях глобализации уже почти не содержится. Прежние левые, такие как Хардт и Негри [39] с их понятием «империи» не раз подавали больше надежд на изменение системы. Становится популярной позиция Фуко: каждая структура власти включает в себя противоборствующую силу. Популизм уже преподносится его искушенными вождями именно как элемент «противоборствующей силы». Энтони Гидденс [40] попытался своей «диалоговой демократией» дать импульс к дальнейшему позитивному развитию представительной демократии. Речь шла не о новых правах и возможностях представительства, как это было в старой системе, но о поощрении культурного космополитизма, который сможет стать решающим в «реконструкции социальной солидарности». Фактически результат скорее получился противоположным этой нормативной концепции: политика идентичности не раз уходила в направлении сегрегации [41]. Уже Колин Кроуч [42] видел в мрачном свете возможность развития популизма в направлении универсалистской теоретической концепции. Политика идентичности является лозунгом постдемократии но: «преодолеть популизм будет также невозможно, не выйдя за пределы политики идентичности, не обратившись к привлекательным сторонам Третьего пути, следуя по которому можно избежать любой идеи идентичности». Политические партии, которые утверждают, что представляют интересы масс, делают это, как правило, при помощи определения «народной идентичности» [43]. И чем больше эта идентичность искусственно «реконструируется», тем чаще пренебрегают альтернативными иден-тичностями. Традиционные партии становятся всё более похожими на крупные промышленные предприятия. Они избегают больших рисков, объединений при инвестиции, партий при инвестировании в идентичность новых групп [44]. Партии предпочитают кооперацию с выборочными группами, но избегают высокоспециализированных популистских группировок. Вследствие этого способность новых социальных движений привести к изменениям в 1980-е гг. была так сильно преувеличена. Новые социальные движения были наиболее успешными тогда, когда они ограничивали популистскую агитацию и развивали сотрудничество, открытое к компромиссам, что продемонстрировали экологи и феминистки.
Популистские движения опробовали «формы политики направляющей элиты» вместо традиционной «формы политики, управляемой элитой» [45]. Шаг за шагом популисты извлекали выгоду из «ре-
волюции участия» 1970-х и 1980-х гг.: больше никаких обязательных идеологий, цели средней значимости, постановка специальных вопросов и усиление отдельных кандидатов [46]. Можно было использовать и изменение политической теории: популисты хотели противопоставить «гражданское общество» «политическим классам». Но концепция гражданского общества могла пострадать, если бы её идентифицировали с какой-либо одной партией. Некоторые критики общественного развития [47] уже предположили, что современные конституционные системы стали жертвой своих успехов, что грозит им гибелью. Мобилизационные революции, которые популисты всемерно используют, создали столько гибридных форм представительства, что конституционный строй едва ли может удержать их вместе. В свете постмодернистской нормализации всё это мне кажется преувеличением. Постмодернистский конституционный строй не просматривается на горизонте и тем более там не видно утопии «воссоединения природы и общества», как надеялись некоторые экологические популисты. Такой признанный мыслитель, как Хабермас [48], неутомимый борец за «де-либеративную демократию», видел именно в популизме самую серьезную угрозу гражданскому обществу, коли традиционные идентичности начинают защищаться на популистский манер. Эта опасность сегодня больше, чем опасности классического модерна с его эсхатологически-революционными идеологиями трансформаций.
Примечания:
1. Crouch, C. Post Democracy. - Cambridge, 2005.
2. См.: Von Beyme, K. Parteien im Wandel. Von den Volksparteien zu den professionalisierten Wahlerparteien. - Opladen, 2000, 2002.
3. Mudde, C. In the Name of Peasantry, the Proletariat, and the People: Populisms in Eastern Europe // East European Politics and Societies. - 2000. - Vol. 14:
4. Lang, K.-O. Populism in «Old» and «New Europe»: Trends and Implications // Democracy and Populism in Central Europe / Eds. by M. Butora et al. - Bratislava, 2007. - P. 133.
5. Spier, T. Populismus und Modernisierung // Populismus. Gefahr fur die Demokratie oder nutzliches Korrektiv? / Hrsg. von F. Decker. - Wiesbaden, 2006. - S. 33-57; Idem. Die WShlerschal.t rechtspopulistischer Parteien in Westeuropa. Diss. - Gоttingen, 2008.
6. Цит. по: Betz, H.-G. Radical Right-Wing Populism in Western Europe. - Houndsmill, 1994. - P. 183.
7. См.: Von Beyme, K. Right-Wing Extremism in Post-War Europe // West European Politics. - 1988. - P. 8.
8. См.: Von Beyme, K. Parteien im Wandel. Von den Volksparteien zu den professionalisierten Wаhlerparteien. - Opladen, 2002.
108
9. Habermas, J. Ье^йтайошргоЬ1ете im Spätkapitalismus. Frankfurt, 1973. - S. 67.
10. Habermas, J. Theorie des kommunikativen Handelns. -Frankfurt, 1981. - 2 Bde. - Bd. I. - S. 18.
11. Ibid. - Bd. II. - S. 4"73.
12. Habermas, J. Faktizitöt und Geltung. - Frankfurt, 1992. -S. 446.
13. Wiles, P. А Syndrome, not а Doctrine. Some elementary theses on populism // Populism. Its Meanings and National Characteristics / Eds. by G. Ionescu and E. Gellner. - London, 1969. - S. 166.
14. Haider, J. Die Freiheit, die ich meine. - Frankfurt, 1994. -S. 28, 24.
15. Betz, H.-G. Op. cit. - P. 114.
16. Faltin, I. Norm, Milieu, politische Kultur. - Wiesbaden, 1990. - S. 81 ff.
17. Haider, J. Op. cit. - S. 181; Geden, O. Diskursstrategien im Rechtspopulismus. Freiheitliche Partei Österreichs und Schweizerische Volkspartei zwischen Opposition und Regierungsbeteiligung. - Wiesbaden, 2006.
18. Betz, H.-G. Op. cit. - P. 179, 181.
19. Haider, J. Op. cit. - S. 53, 57.
20. Populismus. Gefahr für die Demokratie oder nützliches Korrektiv? / Hrsg. von F. Decker. - Wiesbaden, 2006. -S. 16.
21. Hartleb, F. Rechts- und Linkspopulismus. - Wiesbaden, 2004. - S. 54.
22. Lang, K.-O. Op. cit. - P. 128 f.
23. Haider, J. Op. cit. - S. 235.
24. Backes, U. Politische Extreme. Eine Wort- und Begriffsgeschichte von der Antike bis in die Gegenwart. -Göttingen, 2006. - S. 232.
25. Lipset, S.M. Political Man. - London, 1960.
26. Stöss, R. Rechtsextremismus im vereinten Deutschland. -3rd Edition - Berlin, 2000. - S. 178.
27. Populismus / Hrsg. von N. Werz. - Opladen, 2003. - S. 43.
28. Korte, K.-R. Populismus als Regierungsstil // Populismus / Hrsg. von N. Werz.
29. Haider, J. Op. cit. - S. 201, 239.
30. Данные см.: Betz, H.-G. Op. cit. - P. 3.
31. Hoffmann, E. Die angepassten Provokateure. Aufstieg und Niedergang der rechtsextremen DVU als Protestpartei im polarisierten Parteiensystem SachsenAnhalts. - Opladen, 2002.
32. Rupnik, J. The Populist Backlash in East-Central Europe // Democracy and Populism in Central Europe ... - P. 168.
33. Von Beyme, K. Modell fur neue Demokratie? Die Vorbildrolle des Bundesverfassungsgerichts. // Das Bundesverfassungsgericht im politischen System / Hrsg. von R.Chr. Van Ooyen und M.H.W. Meillers. -Wiesbaden, 2006:
34. Deegan-Krause, K. Populism and the Logic of Party Rotation in Postcommunist Europe // Democracy and Populism in Central Europe ... - P. 144.
35. Mudde, C. The Populist Zeitgeist // Govermnent and Opposition. - 2004. - Vol. 29. - P. 562.
36. Crouch, C. Op. cit.
37. Giddens, A. Beyond Left and Right. The Future of Radical Politics. - Cambridge, 1994.
38. Crouch, C. Op. cit. - P. 12, 22.
39. Hardt, M.; Negri, A. Empire - die neue Weltordnung. -Frankfurt, 2002.
40. Giddens, A. Op. cit. - P. 112.
41. Von Beyme, K. Föderalismus und regionales Bewusstsein. Ein internationale Vergleich. - Munchen, 2007. -S. 91 ff.
42. Crouch, C. Op. cit. - P. 119.
43. Pizzorno, A. Le radici della politica assoluta e altri saggi. -Milan, 1993.
44. Crouch, C. Op. cit. - P. 120.
45. Inglehart, R. Culture Shift in Advance Industrial Society. -Princeton, 1990. - P. 338.
46. Kaase, M. The Challenge of the «Participatory Revolution» in Pluralist Democracies // International Political Science Review. - 1984. - Vol. 5, No. 3.
47. Latour, B. Nous n'avons jamais ete modernes. Paris, La Decouverte, 1991, dt. Wir sind nie modern gewesen. Versuch einer symmetrischen Anthropologie. - Berlin, 1995. - S. 68, 188.
48. Habermas, J. Faktizität und Geltung ... - S. 446.
109
