CC BY
31
УДК 1 (091) (47) "19"
В. М. Камнев, Л. С. Камнева Понятие отчуждения в ранних работах Георга Лукача*
В статье рассматривается один из важнейших этапов философской эволюции Г. Лукача, связанный с его переходом к марксизму. Показано, что этот переход связан не только с кантианством и гегельянством, но и с мистицизмом. Авторы утверждают, что мистицизм представляет собой не случайную, а закономерную стадию формирования диалектического мировоззрения Г. Лукача. Эта стадия сыграла важную роль в становлении концепции отчуждения, которая затем была принята в марксистской философии XX века.
In the article there is considered one of the most important stages of G. Lukacs' philosophical evolution that connected with his transition to Marxism. It is shown that this transition is related not only with a Kantianism and Hegelianism, but also with mysticism. Authors claim that the mysticism represents not an accidental, but regular stage of formation of G. Lukacs' dialectic outlook. This stage played an important role in formation of the concept of alienation which then was accepted in the in the 20th century Marxist philosophy.
Ключевые слова: отчуждение, диалектика, марксизм, мистицизм, метафизика.
Key words: alienation, dialectics, Marxism, mysticism, metaphysics.
Нам уже приходилось утверждать [3], что одной из ключевых философских вопросов для группы философов и литературоведов, сотрудничавших в журнале «Литературный критик», была проблема отчуждения. Однако в текстах ведущего теоретика этой группы М. А. Лифшица специфическая интерпретация этой проблемы встречается уже в законченном виде, не допускающем каких-либо дополнений или исключений. В связи с этим было бы весьма полезно проследить генеалогию этой интерпретации, восходящую, по нашему убеждению, к ранним этапам философской и мировоззренческой эволюции активного участника этой группы Г. Лукача.
К проблеме отчуждения Г. Лукач обратился в период своих духовных и интеллектуальных исканий, когда он еще не был ни теоретически, ни практически связан с марксизмом. Как это нередко бывает, период исканий находит свое литературное выражение в
© Камнев В. М., Камнева Л. С., 2019
* Работа выполнена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований. Проект № 18-011-01042 А «Консервативные идеи в советской философии и литературе (круг М. А. Лифшица)».
форме свободного очерка или эссе, и Г. Лукач в этом отношении не был исключением. Но в конечном счете еще до того, как искомое оказывается найденным, форма эссе становится неудовлетворительной. Лукач проходит через «распад» этой литературной формы. Поскольку за этим «распадом» следует его обращение к марксизму, то внимательное изучение этого момента философской эволюции венгерского мыслителя позволит лучше понять ту специфическую форму марксистского учения, которая связывается с его именем.
Ключевой момент марксизма Г. Лукача - объяснение всех идей и образов сверхъестественного естественными (природными и социальными) причинами, объяснение любого мистицизма формами практики. Сам Маркс так выразил этот принцип в восьмом тезисе своих «Тезисов о Фейербахе»: «Общественная жизнь является по существу практической. Все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики» [7, с. 3].
Известно, что Г. Лукач за довольно короткий срок перешел от неокантианства к гегельянству, воспроизведя путь от Канта к Гегелю, который в немецкой классической философии занял почти полстолетия. За короткий период Лукач полностью отказался от всех ограничений, которые философия Канта накладывала на интеллектуальное творчество, и пришел к утверждению абсолютной ценности субъективного знания. Занимаемая им позиция субъективного идеализма означала безграничность творческих возможностей философского познания и отождествление своего собственного умопостигаемого мира с миром в целом.
Философская позиция Канта характеризуется, с одной стороны, всеобщей и необходимой формой познания, в полной мере рационалистического, принципом которого является субьективность, а с другой стороны - материей опыта, случайной, происходящей из
____^ ТЛ С _
неизвестного источника и полностью эмпирической. В такой позиции много сходного с позицией философского мистицизма, где философское познание рассматривается как освобождение духа от мира явлений и обретение истинной реальности. И в том, и в другом случае чувственное знание не является истинным. И в том, и в другом случае перед нами дуализм, выражающийся в различии между сознанием (субъектом) как источником знаний и миром внешней реальности (объектом), эмпирическим и случайным.
Как утверждает Лукач в «Разрушении разума», позиция его учителя в философии Г. Зиммеля была сходной и представляла собой радикальный субъективизм, для которого объективная действительность
не вызывала собой никакой проблемы, так как он отвергал и ее умопостигаемый характер, и сам факт ее существования [8]. Такой же была позиция и самого Лукача в годы молодости; в ней можно без труда узнать неокантианство, начинавшее тогда утверждаться в академических кругах Германии.
Разрыв с кантианством приводит Лукача к новой интеллектуальной позиции. Отвергнув все ограничения творческой активности человеческого разума, которые признавало кантианство, Лукач в своих эссе открывает дорогу потоку рассуждений о своих собственных духовных состояниях. Теперь он уже говорит не о творчестве других авторов, но только о самом себе. То, что было границей познания с точки зрения кантианства - не сотворенный человеком мир в его самобытности, - было для Лукача-эссеиста границей его рассуждений о творениях поэтов, романистов, философов. Когда Лукач отверг кантианство, он по тем же самым причинам отверг и свою позицию эссеиста. Теперь он отказывается от преимуществ формы и выражает свою позицию более непосредственно.
Этот этап философской эволюции Г. Лукача может быть лучше всего понят с помощью терминологии Гегеля как сведение конкретного к абстрактным возможностям. Абстрактная возможность связана с мышлением, выдающим желаемое за действительное. Сознание воображает множественные альтернативы, которые овладевают субъектом и приводят его к нерешительности, к субъективации возможностей, что в конечном счете устраняет шансы для реалистичной деятельности, потому что реальность поглощается сознанием. Это оборачивается отказом от контакта и взаимодействия с внешним миром, оборачивается бездействием. В этом отношении:
«...приходящий в соприкосновение с душевной жизнью внешний мир, в силу характера их взаимоотношений, должен быть полностью атомизирован-ным или аморфным, во всяком случае лишенным всякого смысла. Это мир, во всем подчиненный условности и олицетворяющий понятие второй природы, воплощение чуждых смыслу законов и правил, на основе которых не может быть найден путь к душе. Но тем самым любые объективации социальной жизни теряют значение для души» [5, с. 66].
«Смысл» устраняется из внешней реальности, которая сводится теперь к случайной условности. Мир сущностей проецируется в замкнутое пространство, находящееся рядом с миром явлений, но не соприкасающееся с ним. Вопреки этому конкретная возможность соотносится с реалистической возможностью, реализуемой в динамике взаимодействия человека и окружающей среды. Конкретная возможность - это путь к исполняемым возможностям, через которые инди-
вид может продолжить свое развитие и осуществить свои замыслы. Лукач утверждает, что равносильность абстрактной и конкретной возможности означает непознаваемость объективной реальности. Он утверждает также, что утрата различия между абстрактными и конкретными возможностями, приравнивание внутреннего мира человека к абстрактной субъективности в любом случае ведет к необратимому распаду структуры личности.
Смешение абстрактной и конкретной возможности началось у Лукача еще тогда, когда он пытался превратить свои эссе в поэзию. Если это условие, о котором он говорит как о «признаке распада», может быть персонифицировано, то «платоник» из эссе Лукача может его олицетворять. Этот «платоник» стремится к достоверности, чтобы примирить в своем сознании противоречия окружающей его среды, которые на самом деле являются перцептивными коррелятами внутренней ментальной опасности и тревоги. «Платоник» приходит к представлению о его собственной изолированной субъективности, отгораживающей его душу от эмпирического мира и перемещающей ее в «мир сущностей». Все это может рассматриваться как созерцательный ответ психики на гнетущее воздействие внешнего мира. Лукач, чтобы избежать поглощения «миром обыденности», был вынужден концептуализировать мир сущностей.
«Мир случайностей и проблематичный индивид - это две реальности, взаимно обусловливающие друг друга. Если индивид не проблематичен, то стоящие перед ним цели очевидны, и мир, созданный благодаря их достижению, может, конечно, ставить на его пути трудности и препятствия, но никогда не представляет для него серьезной угрозы. Настоящая опасность возникает лишь тогда, когда внешний мир утратил связь с идеями, и они превращаются в субъективные факты душевной жизни, в идеалы. Неосуществимость идей, их эмпирическая нереальность, их превращение в идеалы разрушают непосредственную, беспроблемную органику индивидуальности. Она становится целью для себя самой, так как все важное для себя, все, что дает ей подлинную жизнь, она хотя и находит в самой себе, но не как достояние и основание жизни, а как предмет поисков» [5, с. 36].
В «Разрушении разума» Лукач ретроспективно изображает те социальные силы и предпосылки, которые формировали его духовную и интеллектуальную жизнь в молодости, интерпретируя свой ранний интеллектуальный опыт с точки зрения приобретенного позже марксизма:
«Эта опасность, которая воздействует на рабочего в своей грубой материальности, предстает перед интеллектуалом среднего класса в утонченной , гораздо менее непосредственной форме. Все более и более явное несоответствие между общественной жизнью в период империализма и всеми
идеологическими силами, которые капитализм производит или заимствует из прежних общественных формаций в соответствии со своими потребностями, раскрывается перед интеллектуалом среднего класса в виде двуликого Януса полной свободы, чувства опьянения, в контексте которого он вынужден, с одной стороны, полагаться только на самого себя, а с другой стороны, чувствовать себя безнадежно заброшенным; где он вынужден находить в своем Я все нормы своего поведения и одновременно занимать все более и более нигилистическую позицию по отношению ко всем нормам» [8, с. 355].
Лукач повторно описывает эти две противоположные возможности как «двуликого Януса полной свободы», свободы, которой он сообщает значение «глубокого распада структуры личности».
Субъективный идеализм Лукача является, по сути дела, романтизмом. Лукач становится романтиком тогда, когда разрушает цепи Прометея в своем сознании, будучи не в состоянии сделать это физически: он был вынужден не придавать значения различию между абстрактной и конкретной возможностью. Во всех существующих литературоведческих и философских описаниях романтизма человек рассматривается как бесконечное существо; для романтизма также характерно противопоставление того, что человек должен делать, и того, что он может сделать. Это последнее обстоятельство является источником пессимизма. Романтизм склонен отвергать интеллектуальное соприкосновение с повседневной реальностью, где он ожидает найти только разочарование. Мрачное страдание вынуждает романтизм низводить эту реальность до «обычного» мира, что порождает возможность (и необходимость) перенести надежды на мир сущностей, на тот мир, в котором сознание может не считаться ни с какими внешними ограничениями. Этот мир сущностей представляет собой духовное царство, совершенство которого компенсирует все невыносимое несовершенство реальности. Любопытная особенность романтической ментальности состоит в том, что она сама изобретает большую часть этих невыносимых несовершенств ради утверждения мнимого совершенного мира, существующего только в сознании. Мир совершенства, мир сущностей утрачивает свою законность, если мир явлений нельзя отвергнуть.
«Их слабость и их трусость будут приветствовать каждую помеху, которая приходит извне, каждое препятствие, которое загораживает их пути. Ведь неожиданные и недостижимые парадизы их бездеятельных мечтаний цветут для них за каждой отвесной скалой, чью крутизну они никогда не смогут преодолеть. Тосковать и надеяться - в этом для них заключается жизнь, и загороженное от них судьбой легко и задешево становится внутренним сокровищем души» [4, с. 215-216].
Здесь понятию абстрактной возможности соответствует выражение «бездеятельные мечтания». Иногда описания романтической раздвоенности напоминают у Лукача диагноз психиатра:
«Мы нашли в себе единственно истинную субстанцию, и тем самым разверзлась непреодолимая пропасть между знанием и делом, между душой и структурами, между Я и миром, так что по ту сторону этой пропасти всякая субстанциальность распыляется в рефлексии. В результате мы вынуждены постулировать собственную Сущность и рыть еще более глубокую и более грозную пропасть, отделяющую нас от нас самих» [5, с. 23].
Выход за рамки форм, а затем в бесконечность привел Лукача к мистике. Наиболее типичными темами для этого периода эволюции (1909-1911) являются болезненная озабоченность самоубийством, смерть, бессмысленность существования и трагедия. В это время в его эссе появляется множество намеков, аллюзий, иногда довольно загадочных. Многое из того, что он говорит, переполнено эмоциональными реакциями, оставляющими читателя в недоумении.
Возможно, самым лучшим примером этого нового для Лукача стиля является эссе «Метафизики трагедии» (это название можно прочитать и как «трагедия метафизики») - название, указывающее на те драматические коллизии, которые испытывало мировоззрение самого Лукача. Безмерный лиризм подталкивает его к открытию божественного измерения искусства, к открытию Бога в поэзии; платоник становится мистиком. Значение Утопии как необходимого коррелята напряженной, насыщенной страхом и тревогой жизни, становится настолько очевидным, что страдающий носитель такой жизни приходит к Богу с безрассудной неизбежностью. Мистицизм обнаруживается почти на каждой странице его ранних сочинений. Его эссе перегружены пассажами духовного самоанализа, характерного для сочинений мистика Я. Беме, влияние которого на немецкую классическую философию хорошо известно.
Мистический этап в философской и мировоззренческой эволюции Лукача является гипертрофией его романтизма. Для этого этапа характерны колебания между глубоким пессимизмом и безудержным оптимизмом, между чувством бессилия и чувством всемогущества, между переживанием тотальной утраты смысла существования и выражением всеведения. Его презрение к нравственным ценностям является полным и бескомпромиссным. Одновременно он демонстрирует почти патологическую озабоченность проблемами собственной души и собственного спасения, сопровождаемую чрезмерными переживаниями одиночества и душераздирающей тоски по сообществу единомышленников. Идеи его эссе выражаются через по-
нятия «Бог», «Сущность», «Душа», «Трансценденция» и «Мистическое единство». Чаще всего он цитирует неоплатоника Плотина, немецких мистиков Беме, Экхарта, немецких субъективных идеалистов Фихте и Шеллинга, мистика-социалиста Льва Толстого, религиозного радикала Достоевского.
В своих автобиографических сообщениях Лукач предоставляет читателю ключ к этому загадочному этапу его эволюции к Марксу. Дело в том, что мистический опыт чаще всего описывается как поиск, путешествие души посредством внутреннего восхождения к непосредственному познанию Бога и общению с ним. Такими же были и искания самого Лукача. Это была предсказуемая эволюция платоника, не способного сохранить иррациональные силы своей внутренней эмоциональной жизни. В эссе «Метафизика трагедии» Лукач выражает этот опыт следующим образом:
«Вершина бытия, которая переживается в мистических экстазах, исчезает в облачных небесах всеединства; повышение жизни, которое они с собой приносят, сливает субъекта переживаний со всеми вещами и все вещи между собой. Лишь когда навсегда исчезает любое различение, начинается истинное существование мистика; чудо, которое создало его мир, должно разрушить все формы, ибо только за ними, сокрытая ими и потаенная, живет его действительность - сущность. Чудо трагедии есть формотворческое начало; самость является его сущностью с той же исключительностью, с какой там сущностью была самоутраченность... Из со-бытия со всем один совершает прыжок к глубоко личному своих экстазов, другой теряет свою самость в мгновение ее самого истинного возвышения. Кто может сказать, где здесь правит жизнь, а где смерть?» [4, с. 222-223].
Этому противопоставляется жизнь без жизни, исключительно социальная жизнь, исключительно безличностная. Такая жизнь знает о смерти лишь то, что она вызывает ужас, что она бессмысленна и что она прерывает поток повседневных впечатлений. Мистицизм преодолевает эту ограниченность и таким образом отрицает реальность смерти. Следует предположить, что ситуация, когда человек избегает самоубийства и обращается к мистицизму, предрасполагает его принять те установки сознания, которые традиционно используются людьми, сталкивающимися с разобщенностью и отчуждением тогда, когда общепринятые ценности для них распадаются и исчезают. В такой ситуации человека преследуют «последние» вопросы о жизни и смерти; окончательно установленный смысл существования в такой ситуации становится настолько же проблематичным, насколько обязательным является стремление его найти. Мистицизм в такой ситуации является самым предпочтительным ответом. Разрыв души с миром бессмысленной случайности, с миром явлений находит под-
тверждение в мистическом опыте соприкосновения с высшей реальностью, называемой Богом, Всеединством или каким-либо иным способом обозначения «высшего отождествления».
В своем описании мистического опыта Лукач приближается к тому, что Экхарт называл Abgeschiedenheit (уединением, или отрешенностью) - психологическим условием, при котором элементы разрыва с внешней реальностью сочетаются с элементами мистического соединения с абсолютом. Для Экхарта «недостаточно, чтобы человеческий дух пребывал отрешенным лишь в настоящий момент, когда человек решит вспомнить о Боге; но следует иметь привитую отрешенность, которая предшествует так же, как и последует. Только тогда можно получить от Бога великие вещи и Бога в вещах» [6, с. 43].
Самого Лукача его отрешенность и замкнутость привели к такому измерению его психики, которое относится к области религии. Тем не менее, мистицизм Лукача постепенно превращался в некоторую путаницу понятий. Лишив себя всех сотворенных вещей, он был все же неспособен обратиться к их Творцу. Дело в том, что для Лука-ча «Бог мертв».
Мейстер Экхарт мог говорить, что «все, что в душе устремляется вниз, от того, к чему оно устремляется, получает покров, платок на главу; то же, что в душе устремляется ввысь, есть обнаженный образ Творца, неприкровенно-нагое рождение Бога в обнаженной душе. Человек высокого рода - образ Бога, Сын Божий, зародыш Божией природы - в нас ни за что не иссякнет, он только становится скрытым» [6, с. 205].
Для Лукача путь мистицизма стал неизбежным вследствие личных разочарований и противоречий окружающей его среды, и самостоятельно он эти противоречия решить не мог. Тем не менее, идти к Богу, не желая и не будучи способным его принять, не имея возможности постичь его рационально или эмоционально, - все это не могло не вызвать трагедию, ставшую следствием столкновения несовместимых противоположностей, требующих соединения. Именно в этот момент и начинает формироваться диалектическое мышление Лукача.
Все будущее интеллектуальное развитие Лукача, в том числе и «метафизику» марксизма, невозможно понять, не принимая во внимание этот кризис его мышления. Кризис был следствием отвержения «этого» мира и неспособности принять мир «иной», следствием влечения к отрешенности и невозможности найти удовлетворение в мире сущностей, который был всего лишь проекцией всего нерешенного и разъединенного во внутреннем мире на внешнюю реальность.
Духовное движение Лукача от кантианства к романтизму, а затем к мистицизму было важным связующим звеном между тревожной и неестественной позицией его юношеских лет и его марксизмом, который на начальных этапах его формирования приобретал своеобразную форму «атеистического гностицизма». В юношеских эссе Лукача «...содержатся очень сильные умственные токсины; но в ней наличествуют также и мощнейшие противоядия. Тут имеют место не только мистические и астральные таинства..., но также внутримирские и монастырские методы обретения силы и стойкости» [2, с. 151].
Такая генеалогия идей Лукача может вызвать смущение и поэтому неудивительно, что как сами марксисты, так и исследователи марксизма не решаются признать такого рода теоретические и мировоззренческие источники. Пожалуй, лишь у Э. Блоха можно найти признание эвристической ценности мистики:
«То, что человеческие сокровища выразились вовне в иллюзии существования небес - это первое, стремящееся наружу и тем самым себя манифестирующее понимание человеческого самоотчуждения человека - не без
содействия мистики» [1, с. 341].
Следовательно, тот факт, что в философской эволюции Лукача первое понимание отчуждения выразилось в мистической форме, было не случайностью, а закономерностью.
Список литературы
1. Блох Э. Тюбингенское введение в философию / пер. с нем. Т. Ю. Быст-ровой, С. Е. Вершинина, Д. И. Криушова. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1997.
2. Земляной С. Н. Георг Лукач и западный марксизм. - М.: Канон+, 2017.
3. Камнев В. М. Камнева Л. С. М. А. Лифшиц и философы-шестидесятники // Вестн. Ленингр. гос. ун-та им. А. С. Пушкина. - 2018. - № 3-1. - С. 33-41.
4. Лукач Г. Метафизика трагедии // Лукач Г. Душа и формы. - М.: Logosaltera, 2006. - С. 214-239.
5. Лукач Г. Теория романа (Опыт историко-философского исследования форм большой эпики) // Новое литературное обозрение. - 1994. - № 9. - С. 19-78.
6. Майстер Экхарт. Об отрешенности. - М.: Университетская книга, 2001.
7. Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. -М.: Гос. изд-во полит. лит., 1955. Т. 3. - С. 1-4.
8. Lukacs G. Zerstörung der Vernunft. - Berlin: Aufbau Verlag, 1955.
Статья поступила: 28.06.2019. Принята к печати: 19.08.2019
