Научная статья на тему 'ПОЛИТИКА ПАМЯТИ КАК ЦЕННОСТЬ И ДИСКУРС'

ПОЛИТИКА ПАМЯТИ КАК ЦЕННОСТЬ И ДИСКУРС Текст научной статьи по специальности «СМИ (медиа) и массовые коммуникации»

CC BY
200
58
Читать
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
ПОЛИТИКА ПАМЯТИ / ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ / ЦЕННОСТИ / ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА

Аннотация научной статьи по СМИ (медиа) и массовым коммуникациям, автор научной работы — Пахалюк Константин Александрович

В статье рассматриваются ключевые особенности интерпретации войн в современной культуре. Основное внимание уделяется представлению об исторической памяти как дискурсе, посредством которой в политическую и общественную жизнь вносится ценностное измерение. Именно таким образом организуется специфичная символическая игра, в рамках которой различные мнемонические акторы преследуют собственные цели. Сегодня в России «история больше, чем история». В 2010-е гг. она стала самым популярным способом публичного ответа на вопрос о ценностных основаниях российского единства. Удалось найти конкретные места и практики производства этой общности, те локальные и временные отрезки, в которых перформативно производится единство не просто вокруг политики и политиков, а именно на фундаментальном, онтологическом уровне. Доминирование образов войны обусловлено тем, что в их основе лежит идея смерти (героическое самопожертвование или образ жертв чужих преступлений), которая может становиться основанием не абстрактных рассуждений, а весьма конкретных, масштабных политических действий. И благодаря этому политическому потенциалу образы войн выдвигаются на первое место и активно используются, что в свою очередь нередко доходит до профанации.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
Предварительный просмотр
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

MEMORY POLICY AS A VALUE AND DISCOURSE

The article examines the key features of the interpretation of wars in modern culture. The main attention is paid to the idea of historical memory as a discourse, through which a value dimension is introduced into political and social life. This is how a specific symbolic game is organized, within the framework of which various mnemonic actors pursue their own goals. Today in Russia, “history is more than just a history”. In the 2010-s this game has become the most popular way to publicly provide value foundations for Russian polity. It managed to fi nd specific places and practices for the production of political community on the ontological level. The images of war dominate in public space due to the fact that the idea of death (heroic self-sacrifice or the image of victims) is highly emotionally-bound and therefore useful for politicians to inspire collective political actions or justify their policies.

Текст научной работы на тему «ПОЛИТИКА ПАМЯТИ КАК ЦЕННОСТЬ И ДИСКУРС»

УДК 94(470) +323.215 001 10.18522/2500-3224-2020-4-232-239

ПОЛИТИКА ПАМЯТИ КАК ЦЕННОСТЬ И ДИСКУРС

К.А. Пахалюк

Аннотация. В статье рассматриваются ключевые особенности интерпретации войн в современной культуре. Основное внимание уделяется представлению об исторической памяти как дискурсе, посредством которой в политическую и общественную жизнь вносится ценностное измерение. Именно таким образом организуется специфичная символическая игра, в рамках которой различные мнемонические акторы преследуют собственные цели. Сегодня в России «история больше, чем история». В 2010-е гг. она стала самым популярным способом публичного ответа на вопрос о ценностных основаниях российского единства. Удалось найти конкретные места и практики производства этой общности, те локальные и временные отрезки, в которых перформативно производится единство не просто вокруг политики и политиков, а именно на фундаментальном, онтологическом уровне. Доминирование образов войны обусловлено тем, что в их основе лежит идея смерти (героическое самопожертвование или образ жертв чужих преступлений), которая может становиться основанием не абстрактных рассуждений, а весьма конкретных, масштабных политических действий. И благодаря этому политическому потенциалу образы войн выдвигаются на первое место и активно используются, что в свою очередь нередко доходит до профанации.

Ключевые слова: политика памяти, историческая память, ценности, Великая Отечественная война.

I Пахалюк Константин Александрович, кандидат политических наук (МГИМО), преподаватель, Одинцовский филиал МГИМО(У) МИД России, 143007, Россия, Московская область, г. Одинцово, ул. Ново-Спортивная, 3, kap1914@yandex.ru.

MEMORY POLICY AS A VALUE AND DISCOURSE

K.A. Pakhalyuk

Abstract. The article examines the key features of the interpretation of wars in modern culture. The main attention is paid to the idea of historical memory as a discourse, through which a value dimension is introduced into political and social life. This is how a specific symbolic game is organized, within the framework of which various mnemonic actors pursue their own goals. Today in Russia, "history is more than just a history". In the 2010-s this game has become the most popular way to publicly provide value foundations for Russian polity. It managed to find specific places and practices for the production of political community on the ontological level. The images of war dominate in public space due to the fact that the idea of death (heroic self-sacrifice or the image of victims) is highly emotionally-bound and therefore useful for politicians to inspire collective political actions or justify their policies.

Keywords: politics of memory, historical memory, values, the Great Patriotic War.

I Pakhalyuk Konstantin A., Candidate of Science (in Political Science), Lecturer, Odintsovo Branch of Moscow State Institute of International Relations, 3, Novo-Sports St., Odintsovo, Moscow Region, 143007, Russia, kap1914@yandex.ru.

Сегодня очень часто задаются вопросы об «образах войны» в сознании и культуре, о связи между участниками и войн, и образами в исторической памяти. Прежде всего, хочу отметить, что понятие «образа» является слишком размытым, под него при желании можно подверстать, что угодно. И этим грешат многочисленные статьи на тему «образов чего-то», рассказывающие обо всем сразу, путая совершенно разные коммуникативные практики и объединяя воедино, например, частное восприятие, особенности газетного языка того времени, и художественную рефлексию. Считать, будто за всем этим стоит некий единый объект, некий единый Образ, которые, словно христианский Бог, воплощается в разных сущностях - очень смелое утверждение. Одновременно концептуальной натяжкой будет говорить о неком общественном сознании, или общественном мнении - оно также является порождением особых аналитических процедур (например, опросов) и сточки зрения социологии является спорным [Юдин, 2020]. Благодаря «лингвистическому повороту» 1950-х гг. и «культурному повороту» 1980-х гг. социальные науки научились работать - обозначим максимально широко - с социальным воображением [см.: Барт, 2010; вай Дейк, 2013; Ра1гс1оидЬ, 1996; Александер, 2013]. Уйти от «интерпретации интерпретаций» можно, например, за счет применения лингвистических методов анализа, например, сводить многочисленные разговоры о войнах к «ментальным институтам» - понятиям, концептуальным метафорам, фреймам, выявлять регулярности в самой структуре коммуникации. Другой способ - обратиться к прагматике (зачем вообще говорят о войнах?), и этот подход мне кажется наиболее перспективным, если ставить вопрос о месте образов войны в современном мире. Именно этим подходом я руководствовался, когда участвовал в подготовке для «Валдайского клуба» доклада о политическом использовании образов войны в современном мире [Пахалюк, Барабанов, Уль, 2020]. В политическом плане сегодня обращение к образам войн (как современных, так и прошлых эпох) связано с решением двух ключевых политических вопросов: легитимации применения вооруженной силы в современных конфликтах (например, где разница между комбатантами и некомбатантами? в каких случаях и на основе каких критериев можно нарушать суверенитет других стран? и пр.) и производство макрополитической идентичности. Последнее напрямую связано с активизацией политического использования образов прошлого, что характерно и для России, и для зарубежной Европы, и для США, и для других государств. Политики обращались к истории всегда, во все века, однако особенность нашего времени заключается в том, что в публичном пространстве (за пределами академических структур) такие обращения превратились в один из ключевых способов привнесения ценностного измерения в политическую или общественную жизнь. Я говорю о ценностях не просто как о чем-то значимом, а как о некоем запредельном (трансцендентном) пространстве [Каспэ, 2012], пространстве возвышенного (термин Ф. Анкерсмита) [Анкерсмит, 2012], обращение к которому придает высший, непрагматический смысл нашей жизни, конкретным политическим действиям. Доминирование военных образов (будь то герои, жертвы, военные преступники), вероятно, связано с мощным эмоциональным потенциалом: речь идет о смерти, о реальном запредельном опыте тех людей, которых уже нет с нами. В центре христианской культуры находится образ Иисуса Христа, который принес себя в жертву во имя спасения человечества. Любое национальное сообщество склонно чтить героев, павших за нее. Опыт революций 2010-х гг. ярко показывает, что некая сакральная жертва (например, акт самосожжения в Египте или расстрел протестующей

толпы на Украине) могут становиться переломной точкой общественных настроений. Объединяя совершенно разные явления, я предлагаю увидеть нечто общее, а именно то, что смерть (героическое самопожертвование или образ жертв чужих преступлений) может становиться основанием не абстрактных рассуждений, а весьма конкретных, масштабных политических действий - вопрос, конечно, в том, как она кодируется. И благодаря этому политическому потенциалу образы войн выдвигаются на первое место и активно используются, что в свою очередь нередко доходит до профанации. В конечном счете в течение нескольких десятилетий сотни людей пытались предложить гражданам России некую национальную идею, но мало предложить - она должна быть воспринята, принята и творчески переработана людьми. И в конечном итоге не нашло ничего, кроме памяти о Великой Отечественной войне, которая благодаря семейным историям, рассказам, весьма эффективно используется как то, что дает возможность гражданам России действительно чувствовать сопричастность общей судьбе.

Несомненно, когда речь заходит о публичной истории и коллективной памяти, разговор сводится к институтам, т.е. неким устойчивым организациям, которые систематически занимаются работой в этой области. Вопрос в том, что подобных акторов становится все больше, и каждый из них руководствуется собственной прагматикой [Исаев, 2016; Хмелевская, 2016]. Что уж говорить, если даже внутри научной корпорации историки-ис-следователи и архивисты придерживаются нередко противоположных мнений о способах доступа к документам! А ведь многие подобные акторы ставят не только научные цели (достижение истины) при обращении к прошлому. И эта прагматическая сторона составляет реальный предмет политики памяти как политической борьбы. Не очень интересно, какие образы сталкиваются, куда интереснее понимать, зачем они нужны и для чего. Соответственно, образы войны также становятся ареной столкновения прагматических интересов (закрепление послевоенного мира или пересмотр его итогов; чествование своего престижа как победителя или пересмотр своего статуса как агрессора; борьба ветеранов за государственную ренту, жертв военных преступлений за признание своей трагедии и получение компенсаций, военных преступников за оправдание или избежание судебного преследования). И конечно, традиционным акторам памяти - архивам, музеям, библиотекам, научным учреждениям - сложно сохранять нейтральность в этих жарких спорах. Тем более что в современной России в условиях перманентного реформирования и сферы культуры, и сферы образования профессиональной корпорации приходится постоянно участвовать в борьбе если не за расширение, то за сохранение финансирования [Порохня, 2017; Никифоров, 2017]. И именно в этом и состоит сегодня, на мой взгляд, главная задача: обозначить пространство истории как науки и - главное! - отграничить его от всех прочих способов обращений. Ученые никогда не смогут других смотреть на прошлое своими глазами, т.е. для этого эти «другие» должны сами стать историками и частью научной корпорацией. Научная статья и газетный материал никогда не могут быть идентичны. И здесь на первый план выступает историческая экспертиза, которая, с одной стороны, постоянно пытается установить и главное поддерживать границы между научным и вненаучным, а во-вторых, пытаться каким-то образом верифицировать вненаучные способы обращения к истории.

Еще одним направлением изучения политики памяти в современном мире является анализ связи памяти со сменой поколений. Анализ межпоколенческой динамики

является одним из наиболее интересных подходов к изучению политики памяти. Наиболее яркий пример - исследования германского историка А. Ассман, которая именно в этом фоне рассматривала, как в Германии трансформировалась память о преступлениях эпохи нацизма и с середины 1960-х гг. приняла форму конфликта между поколениями [Ассман, 2016]. Молодежный «бунт» 1960-х гг. принял форму дискуссии о Холокосте и сопровождался обвинениями в замалчивании старшим поколением сопричастности к преступлениям военной эпохи. Вопрос в том, что само понятие поколений является весьма дискутируемым в социальных науках, равным образом необходимо определить, что именно подобная теоретическая рамка позволит выявить. Например, В. Радаев в весьма любопытном исследовании о настроениях современной молодежи предложил выделять поколения на основе некоего единого социального опыта, однако само деление на поколения также связано с тем, как мы сами воображаем свою историю [Радаев, 2019].

Сегодня очень часто задаются вопросы: «Какое место войны занимают в современной политике памяти в России и других странах?» или же «В чем причины "войн памяти", кто является их инициатором и участником?». Мне кажется не совсем верным сводить одновременно память о войне и «войны памяти». Близость этих понятий не логическая, а фонетическая. Практически во всех странах в основе политики памяти лежат события из военной истории, вопрос в том какими смыслами они наполняются (гордость за победы и чествование героев? Скорбь об утерях? Моральное осмысление ответственности за развязывание войн, осуществление военных преступлений?). Другое дело, что сами «войны памяти» оказываются возможными лишь по той причине, что современные политические или общественные конфликты принимают форму «битв за историю». Наверное, не имеем смысла воспринимать каждую общественную дискуссию об истории, каждое непримиримое столкновение позиций именно как «войну памяти», скорее, эта концептуальная метафора [Лакофф, 2012] имеет смысл, если в основе конфликта лежат более серьезные антагонизмы. Более того, восприятие споров о прошлом как «войны» влияет и на то, как сами участники, и внешние наблюдатели выстраивают свои стратегии. Метафора «войны» ведет к радикализации позиций и сужает пространство дискуссий, равным образом непонятно, что в такой войне может быть победой. Например, в основе современных российско-польских «войн памяти» лежат не столько разница в оценках отдельных событий, сколько более серьезные политико-экономические противоречия, усиленные стремлением разменивать внешний конфликт на внутриполитические бонусы отдельными политическими силами. Так, разница подходов к интерпретации т.н. «пакта Молотова - Риббентропа» не является непреодолимой. При желании всегда можно ситуативно найти общий язык, как например, это было сделано на памятной церемонии 2009 г. (к 70-летию начала Второй мировой) в Вестерплатте, в Польше. Тогда В.В. Путин говорил об ошибочности политики «умиротворения» Гитлера в целом, включив в число этих шагом и «пакт Молотова - Риббентропа», в то время как его польский коллега Д. Туск отметил, что Красная армия принесла полякам свободу от нацизма, однако называть это полной свободой счел преждевременным. Можно сказать, что подобные конфликты могут быть и выгодны. Так, начиная с 2010 г. легитимность российской политической системы выстраивается за счет политизации

и секьюритизации культуры (при деполитизации и вытеснения из публичного поля значимых социально-экономических проблем) [Будрайтскис, 2020]. Соответственно, если некая «культурная идентичность», «историческая идентичность» заявляются как «основания нации», то эффективно сформировать образ врагов, которые на эту идентичность покушаются. Соответственно, действия консервативных политиков в Польше или Чехии по сносу монументов, акции откровенных вандалов по отношению к памятникам, связанным с Россией за рубежом, выгодно высвечивать и предавать им нужное звучание: расплывчатый образ «врага, покушающегося на нашу историю», приобретает четкие очертания.

Любое публичное политическое обращение к прошлому нацелено на некую цель, оно должно быть эффективным, а потому убедительным. Убедительность придается не только за счет яркости выступления и внутреннего содержания, но и прежде всего за свет авторитетности того, кто говорит, чьим словам о прошлом можно или нельзя доверять. И здесь одну из первых ролей играет научное сообщество. Как только в конце XX в. началось обсуждение «мемориального бума», то сразу стали говорить о том, что академическое сообщество теряет монополию на интерпретацию истории. Этот тезис верен лишь отчасти. Увеличение количества дискурсивных позиций, откуда происходит производство общественных представлений о прошлом, вовсе не означает, что все они являются равно авторитетными. Наоборот, различные институциональные акторы политики памяти нуждаются в тех, кто мог бы выступать «авторитетным интерпретатором» исторических событий. Журналисты, теледокументалисты при написании статей, создании документальных фильмов, репортажей также нуждаются в тех, кто мог бы выступать от имени науки. Порою они прибегают к откровенным фальсификациям, когда историками именуются публицисты или совершенно непонятные люди, но важен сам факт - назвать публициста «историком» или даже «доктором исторических наук», т.е. авторитетность высказывания обусловлена причастностью к исторической науке. И откровенно говоря, не так много позиций, занимая которые, человек может заявлять публично об авторитетности своего высказывания о военной истории. Помимо представителей исторической науки (сюда стоит включить не только сотрудников академических структур, но и архивов), к ним можно причислить ветеранов и отчасти профессиональных военных. В последние годы на этот статус стали претендовать представители поисковых движений. Подчеркну, что речь не идет именно о реальных знаниях истории, о реальной глубине анализа и пр., я говорю исключительно о публичном пространстве и тех статусах, которые именно в нем - т.е. на ненаучных мероприятиях, на страницах газет, на радио, с телеэкранов и пр. - придают авторитетность высказыванию о прошлом.

Другой аспект, на который надо обратить внимание, это то, что любой актор политики памяти нуждается в тех, кто разбирался бы в самой истории и мог выступить с достоверной экспертизой. И здесь невозможно обойтись без представителей академической науки, которые - и только они! - могут сказать, насколько те или иные интерпретации или факты объективны. Более того, зачастую только ученые могут посоветовать чиновникам или политикам, о чем надо говорить или кого надо увековечивать. Сначала должны были быть ученые, изучившие восстание в лагере смерти Собибор и проанализировавшие роль Александра Печерского в нем, и только потом

могли появиться соответствующее решение В.В. Путина об увековечении памяти о нем, съемки фильма Хабенского, установка многих мемориалов Печерскому и его товарищам в разных городах при поддержке местных администраций. И без ученых, которые ранее занимались историей Собибора, ни политикам, ни чиновникам даже в голову не пришла бы мысль обратить внимание на эту страницу истории.

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА

Александер Дж. Смысл социальной жизни: культурсоциология. М.: Праксис, 2013.640 с. АнкерсмитФ. Политическая репрезентация. М.: Издательский дом ВШЭ, 2012.288 с. Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой. М.: Новое литературное обозрение, 2016.232 с.

Барт Р. Мифологии. М.: Академический проект, 2010. 351 с.

Будрайтскис И. Мир, который построил Хантингтон и в котором живем все мы. М.:

Циолковский, 2020.160 с.

Дейк ванн Т. Дискурс и власть. Репрезентация доминирования в языке и коммуникации. M.: URSS, 2013. 344 с.

Исаев Е. Публичная история в России: научный и учебный контекст формирования нового междисциплинарного поля // Вестник Пермского университета. Серия История. 2016. № 2(33). С. 7-13.

Каспэ С.И. Политическая теология и nation-building: общие положения, российский случай. М.: РОССПЭН, 2012.191 с.

Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. M.: URSS, 2012. 252 с. Никифоров Ю.А. Приоритетные задачи современной системы массового исторического образования // Материалы Первого Всероссийского съезда преподавателей истории в вузах России. М.: Наука, 2017. С. 126-136.

Пахалюк К.А., Барабанов О.Н., Уль М. Не забудем, но простим? Образы войны в культуре и исторической памяти. М.: Валдайский клуб, май 2020. 47 с. Порохня B.C. Мы историю отстояли. Наша задача - добиться ее стабильного преподавания во всех вузах России // Материалы Первого Всероссийского съезда преподавателей истории в вузах России. М.: Наука, 2017. С. 22-59. Радаев В. Миллениалы: как меняется российское общество. М.: ВШЭ, 2019. 224 с. Хмелевская Ю.Ю. Историки и «полезное прошлое»: к вопросу о дисциплинарных границах и дисциплинирующих функциях истории в современном обществе // Вестник Пермского университета. Серия История. 2016. № 1(32). С. 162-173. Юдин Г. Общественное мнение, или Власть цифр. СПб.: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2020.174 с.

Fairclough N. Language andpower. Edinburgh: Longman Group UK, 1996. 226 p. REFERENCES

Aleksander Dzh. Smysl social'noj zhizni: kul'tursociologija [The meaning of social life: cultural sociology]. M.: Praksis, 2013. 640 p. (in Russian).

Ankersmit F. Politicheskaja reprezentacija [Political representation], M.: Izdatel'skij dom VShJe, 2012. 288 p. (in Russian).

Assman A. Novoe nedovol'stvo memorial'noj kul'turoj [New dissatisfaction with memorial

culture], M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2016. 232 p. (in Russian).

Bart R. Mifologii [Mythology], M.: Akademicheskij proekt, 2010. 351 p. (in Russian).

Budrajtskis I. Mir, kotoryj postroil Hantington i v kotororn zhivem vse my /The world

that Huntington built and in which we all live], M.: Ciolkovskij, 2020.160 p. (in

Russian).

Dejk van T. Diskurs i vlast'. Reprezentacija dominirovanija v jazyke i kommunikacii [Discourse and power. Representation of dominance in language and communication], M.: URSS, 2013. 344 p. (in Russian).

Isaev E. Publichnaja istorija v Rossii: nauchnyj i uchebnyj kontekst formirovanija novogo mezhdisciplinarnogo polja [Public history in Russia: scientific and educational context of the formation of a new interdisciplinary field], in Vestnik Permskogo universiteta. Serija Istorija. 2016. № 2(33). Pp. 7-13 (in Russian).

Kaspje S.I. Politicheskaja teologija i nation-building: obshhiepolozhenija, rossijskij sluchaj [Political theology and nation-building: general provisions, Russian case], M.: ROSSPJeN, 2012.191 p. (in Russian).

Lakoff Dzh., Dzhonson M. Metafory, kotorymi my zhivem [The Metaphors We Live By], M.: URSS, 2012.252 p. (in Russian).

Nikiforov Ju.A. Prioritetnye zadachi sovremennoj sistemy massovogo istoricheskogo obrazovanija [Priority tasks of the modern system of mass history education], in Materialy Pervogo Vserossijskogo s"ezda prepodavatelej istorii v vuzah Rossii [Materials of the First All-Russian Congress of History Teachers in Russian Universities], M.: Nauka, 2017. Pp. 126-136 (in Russian).

Pahaljuk K.A., Barabanov O.N., Ul' M. Ne zabudem, no prostim? Obrazy vojny v kul'ture i istoricheskojpamjati [Let's not forget, but forgive? Images of war in culture and historical memory], M.: Valdajskij klub, maj 2020.47 p. (in Russian).

Porohnja V.S. My istoriju otstojali. Nasha zadacha - dobit'sja ee stabil'nogo prepodavani-ja vo vseh vuzah Rossii [We defended history. Our task is to achieve its stable teaching in all universities of Russia], in Materialy Pervogo Vserossijskogo s"ezda prepodavatelej istorii v vuzah Rossii [Materials of the First All-Russian Congress of History Teachers in Russian Universities], M.: Nauka, 2017. Pp. 22-59 (in Russian). Radaev V. Millenialy: kak menjaetsja rossijskoe obshhestvo [Millennial: how Russian society is changing], M.: VShJe, 2019. 224 p. (in Russian). Hmelevskaja Ju.Ju. Istoriki i "poleznoe proshloe": k voprosu o disciplinarnyh granicah i disciplinirujushhih funkcijah istorii v sovremennom obshhestve [Historians and the "useful past": on the issue of disciplinary boundaries and disciplining functions of history in modern society], in Vestnik Permskogo universiteta. Serija Istorija. 2016. № 1 (32). Pp. 162-173 (in Russian).

Judin G. Obshhestvennoe mnenie, Hi Vlast'cifr [Public Opinion, or the Power of Figures], SPb.: Evropejskij universitet v Sankt-Peterburge, 2020.174 p. (in Russian). Fairclough N. Language and power. Edinburgh: Longman Group UK, 1996. 226 p.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.