CC BY
143
Политические институты
П. В. Панов
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПОРЯДОК И ПРОБЛЕМА ВОСПРОИЗВОДСТВА ВЛАСТИ: ИНСТИТУТ ПРЕЕМНИКА
Политический порядок представляет собой комплексный феномен, т. е. он состоит из множества взаимосвязанных институциональных практик. Среди них особое значение имеют практики, связанные с воспроизводством власти, так как политический порядок всегда базируется на некой властной иерархии. В данной статье рассматривается «преемничество» как особая модель воспроизводства власти, которая хотя и сочетает в себе черты, присущие другим моделям (наследование, назначение, выборы), но не сводится ни к одной из них. Специфика «преемничества» в значительной мере объясняется тем, что по своей природе оно связано с неопатримониальным типом политического господства. Деятельность преемника имеет свою «логику», суть которой состоит в том, что преемник вынужден балансировать между лояльностью к своему предшественнику и стремлением к самостоятельности. Преемник как модель воспроизводства власти достаточно часто встречается на постсоветском пространстве, а также в Латинской Америке, Азии и Африке. Вариации в рамках института преемника объясняются как различиями в природе социальных связей внутри правящей элиты, так и конкретным политическим контекстом, в котором осуществляется «операция "преемник"».
Ключевые слова: политический порядок, институциональные политические практики, воспроизводство власти, «преемник», неопатримониализм.
Политический порядок проявляет себя в устойчивости, регулярности, повторяемости политических взаимодействий. Порядок, как отмечает Д. Ронг, «состоит из предсказуемости человеческого поведения, основанной на общих и стабильных ожиданиях. Это связано с тем, что люди одинаково осмысливают реальность (shared meanings), что делает возможным стабильные, повторяющиеся и кооперативные социальные взаимодействия» (Wrong, 2004, p. 5). Согласно социально-конструктивистскому подходу, взаимные ожидания, коллективные смыслы, нормы поведения и т. д. — не некая объективная данность, а продукт социальных взаимодействий. Они возникают в процессе повторяющихся социальных интеракций, а постольку поскольку люди воспроизводят их снова и снова, происходит институционализация практик взаимодействия, т. е. они приобретают относительную устойчивость и предсказуемость. Такая устойчивость основывается на том, что институциональные практики объективированы, иначе говоря, они выходят за рамки персо-
© П. В. Панов, 2010
нальных отношений и основываются на общем знании (common knowledge), как ведет себя любой член данного коллектива, оказавшись в соответствующей ситуации и занимающий соответствующую позицию (подробнее социально-конструктивистскую трактовку процесса институционализации см: Бергер, Лукман, 1995, с. 90-113).
Политический порядок представляет собой комплексный феномен, т. е. он состоит из множества взаимосвязанных институциональных практик. Среди них особое значение имеют практики, связанные с воспроизводством власти, так как политический порядок всегда базируется на некой властной иерархии, создающей необходимую для его воспроизводства политическую организацию. Это объясняет, почему проблема «смены власти» относится к категории вечных, базовых проблем политического устройства.
Деятельность любого политического (да и не только политического) лидера всегда имеет временные границы, даже если какие-либо ограничения относительно срока его полномочий отсутствуют. Любой политический лидер рано или поздно оставляет свой пост и, соответственно, встает вопрос, кто и каким образом должен его заменить. А поскольку данная проблема возникает циклически, есть все основания говорить не просто о «смене власти», а именно о «воспроизводстве власти». Цикличность «смены власти» ведет к тому, что в любом социальном образовании, в том числе политическом (политии), возникают достаточно регулярные практики взаимодействия, «предметом» которых является смена лидера. Такая регулярность и создает почву для институционализации, в результате которой складывается соответствующий институт, или «модель воспроизводства власти».
Одна из таких моделей — «преемничество», которое, судя по всему, институционализируется в постсоветской России. Хотя о российских президентах как «преемниках» написано немало, само понятие, на наш взгляд, нуждается в более тщательной концептуализации и теоретической проработке. Что значит «быть преемником»? «Преемник» — это меткий эпитет, который удачно схватывает специфику конкретной российской ситуации 2008 г., или это — феномен, выходящий за рамки отдельного случая? Если «преемник» — особая модель воспроизводства власти, то какова его природа? Чем именно он отличается от других способов смены власти?
В данной статье предпринята попытка доказать, что «преемник» — это не просто удачный эпитет, а особая модель воспроизводства власти, которая, хотя и сочетает в себе черты, присущие другим моделям (наследование, назначение, выборы), но не сводится ни к одной из них. Специфика «преемничества» в значительной мере
объясняется тем, что по своей природе оно связано с неопатримо-нимальным типом политического господства. Как правило, деятельность преемника имеет свою «логику», суть которой состоит в том, что преемник вынужден балансировать между лояльностью своему предшественнику и стремлением к самостоятельности. Преемник как модель воспроизводства власти отнюдь не является российским изобретением, а, напротив, достаточно часто встречается на постсоветском пространстве, а также в Латинской Америке, Азии и Африке. Вариации в рамках института преемника объясняются как различиями в природе социальных связей внутри правящей элиты, так и конкретным политическим контекстом, в котором осуществляется «операция "преемник"».
Институт преемника в спектре моделей воспроизводства
власти
Та или иная модель воспроизводства власти может институционализироваться лишь тогда, когда она легитимируется характерными для данного политического сообщества коллективными представлениями о социальной реальности («социальной онтологией», «картиной мира»). Такого рода представления весьма разнообразны (особенно если учитывать историческую ретроспективу), неудивительно, что в политических практиках обнаруживается значительное многообразие моделей воспроизводства власти.
В контексте рассматриваемой проблемы особенно важным представляется знаменитое веберовское разграничение традиционного и рационально-легального типов господства (Вебер, 2007). Традиционное господство в целом и воспроизводимые в его рамках модели воспроизводства власти в частности базируются на том, что существующий порядок воспринимается членами политии как несомненный, «единственно возможный».
«Несомненность» может основываться на кажущейся «естественности» данного политического порядка. Политические антропологи описывают самые разные варианты воспроизводства власти в примитивных политиях (см.: Крадин, 2004; Куббель, 1988). Во многих обществах, например, казалось вполне естественным, что военным лидером (вождем) должен быть самый сильный, смелый, а «гражданским лидером» (если здесь уместно использовать данный термин) — самый старший по возрасту. Подобные случаи можно отнести к рейтинговым моделям воспроизводства власти. В отличие от выборов, «рейтинги заслуг и рейтинги возможностей основаны на объективной оценке соискателей власти по одному или нескольким точно зафиксированным критериям (знатности, богатства, возраста и т. д.)» (см.: Подвинцев, 2007, с. 14). Иными словами,
критерии отбора здесь настолько четко зафиксированы, что выбор (choice) практически отсутствует. Если возникают какие-то сомнения, они разрешаются с помощью некоего соревнования претендентов (экзамен, турнир и т. п.) либо магических процедур (гадание). Так или иначе, все равно получается, что новый лидер занимает свое место «естественным путем». Нередко процедура «вступления в должность» сопровождалась весьма причудливыми ритуалами, призванными подчеркнуть «естественность» процесса и тем самым символически легитимировать ее. В некоторых политиях люди полагали, что личные качества «естественным образом» передаются из поколения в поколение. Соответственно происходила институционализация наследования как модели воспроизводства власти. Еще один хорошо известный (в основном на материале древнегреческих полисов) способ наделения властью — жребий. Здесь естественным представлялось то, что все свободные граждане полиса имеют право занимать соответствующие должности, поэтому вопрос, «кто именно», решается по воле судьбы.
Другой источник «несомненности» — сакральность существующего политического порядка, которая базируется на религиозной «картине мира». В большинстве случаев, хотя и не всегда, религии легитимировали монархическую форму правления и передачу власти по наследству. Нередко правитель-монарх, с точки зрения коллективных представлений, в той или иной мере персонально обладал признаками святости: император — сын Неба в китайской традиции, «короли-чудотворцы» во Франции и т. п. Но даже если ему лично и не приписывались сакральные качества, сама по себе монархическая власть рассматривалась как «власть от Бога».
Принципиально иными являются основания рационально-легального господства и источники легитимации существующего порядка в эпоху политического модерна. Как подчеркивает С. Хантингтон, политическая модернизация связана в первую очередь «с рационализацией авторитета, заменой большого числа традиционных, религиозных, родовых, этнических политических авторитетов единым светским, национальным политическим авторитетом. Это изменение подразумевает, что орган власти есть продукт действий человека, а не природы и не Бога, и что хорошо устроенное общество должно иметь определенный человеческий источник конечного авторитета, и что подчинение исходящим от него установлениям важнее всех других обязанностей» (Хантингтон, 2004, с. 52). Таким образом, политический порядок в эпоху Модерна перестал восприниматься как несомненный. Рационально-легальное господство, напротив, опирается на представление о наличии альтернативных вариантов развития и на свободу выбора. Если «будущее открыто»,
если его «творит» сам человек, действия политического лидера могут легитимироваться только «снизу», ссылкой на мнение народа. Появляется и сам «народ», поскольку политический модерн характеризуется появлением нового типа политических сообществ — наций, состоящих из равных и свободных граждан. Именно граждане создают государство-state, которое в своей деятельности призвано реализовывать «общую волю» («общее благо»). В рамках подобной социальной онтологии легитимируется принципиально иная модель воспроизводства власти, а именно демократическая в своей основе практика выборности высших политических лидеров.
Каким образом институт преемника вписывается в рассмотренный спектр моделей воспроизводства власти? Это зависит от того, какой смысл мы вкладываем в данное понятие. В самом широком смысле понятие «преемник» — это аналог английского successor, т. е. «следующий», «тот, кто занимает политическую должность после уходящего лидера». Иначе говоря, в такой коннотации, которая достаточно широко представлена в литературе (см.: Крадин, 2004; Подвинцев; 2007 и др.), концепт «преемник» указывает на сам факт воспроизводства власти. В этом смысле «преемником» является и наследник престола, и избранный президент, и «новый вождь», уничтоживший своих соперников по борьбе за власть.
В принципе такое использование понятия «преемник» не вызывает возражений, однако в российском политическом дискурсе обнаруживается и иная, значительно более узкая коннотация. Например, когда термин «преемник» используется в контексте «Медведев как преемник Путина», очевидно, имеется в виду не просто «следующий». Здесь обозначение Медведева как преемника явно (или неявно) отсылает к определенному способу воспроизводства власти, а не к феномену воспроизводства власти вообще. Слово «преемник» указывает здесь на то, что процедура смены власти не совсем соответствует модели выборов, а ряд исследователей явно противопоставляют выборность и «преемничество» как разные институты (см.: Дука, 2008). Некоторые авторы, используя термин «преемник», соотносят его с моделями назначения или наследования власти (см.: Холодковский, 2009; Фурман, 2007). Поскольку, однако, президента в России все-таки выбирают, слово «преемник» нередко ставят в кавычки либо дополняют его словосочетанием «так называемый» (см.: Перегудов, 2008).
Считаем, что узкая коннотация более продуктивна, так как позволяет концептуально ухватить особенности той модели воспроизводства власти, которая институционализируется (или уже институционализировалась) в постсоветской России. Эта модель не тождественна ни выборности, ни назначению, ни наследованию в чистом
виде, и, как мы попытаемся показать ниже, ее специфика в значительной мере объясняется тем, что по своей природе практика «преемничества» связана с патримониальным (а также неопатри-монимальным) типом политического господства.
Патримониализм: наследование, назначение, «преемничество»
Патримониализм в политической социологии М. Вебера рассматривается как одна из разновидностей традиционного господства (Вебер, 2007, с. 155). Характеризуя его особенности, Вебер указывает, что сущностная черта патримониализма — проекция частного господства на сферу политического. Иначе говоря, патримониальное господство основано не просто на личной власти (хотя иногда его сводят именно к этому), а на личной власти частного лица, которая приобретает политическое значение.
Весьма важной представляется также попытка Ш. Эйзенштадта вписать характеристики патримониализма в концепцию «центр — периферия», разработанную в свое время Э. Шилзом. В отличие от политий типа nation-state, где периферия «испытывает интенсивное, непрерывное вмешательство со стороны центра», который преследует цель «пропитать» ее и культурно, и институционально (Шилз, 1972, с. 349-350), патримониальные политии по своей природе фрагментированы. Здесь Центр и не стремится определить «общее благо» для всего политического целого, все его усилия направлены на увеличение своего контроля над имеющимися ресурсами, на их распределение и перераспределение между отдельными частями («фрагментами») политии. Полный контроль, однако, никогда невозможен именно в силу того, что Центр не «пропитывает периферию», допуская там существование иных центров, и, следовательно, он вынужден «договариваться» с ними по поводу распределения ресурсов. Как очень точно замечает Ш. Эйзенштадт, в патримониальных режимах Центр в основном осуществлял «пре-скриптивные и регулятивные политики (policies)», «аккумуляцию и дистрибуцию ресурсов», «медиацию между различными группами» (Eisenstadt, 1973, р. 33-34).
Отсюда вытекает еще одна особенность патримониализма. Как отмечает Р. Теобальд, «сущностная черта патримониальных режимов состоит в обмене ресурсов (должностей, возможностей, титулов, контрактов, лицензий, иммунитета от закона и т. д.) между ключевыми фигурами в правительстве и индивидами, занимающими стратегические позиции» (Theobald, 1982, р. 552). Подобные практики предполагают выстраивание политических клиентел, посредством которых производится дистрибуция, а также конвертация (политических, экономических, культурных, символических и т. д.)
ресурсов. В свою очередь, сама клиентела оказывается важнейшим ресурсом для политического лидера, который ее возглавляет. Главным устремлением политического лидера в условиях патримониального господства становятся сохранение и преумножение контроля над ресурсами посредством расширения своей клиентелы.
Поскольку стабильность клиентелистских отношений в существенной мере основывается на персональных договоренностях, то власть в патримониальных режимах всегда персонифицирована. Вследствие этого проблема персональной смены лидера («патрона») приобретает особое значение. Не случайно подавляющему большинству традиционных патримониальных режимов была свойственна модель наследования власти. Она наиболее предсказуема и, пожалуй, максимально обеспечивает стабильность клиентелист-ских связей, хотя и наследование нередко давало сбои. Однако в каких-то случаях наследников в полном смысле этого слова не было вообще (католическая церковная иерархия), в других случаях могло произойти неожиданное прекращение династии. Как очень точно замечает в связи с этим Л. Косалс, анализируя проблему применительно к клановым отношениям, но используя термин «клан» в более широком, чем это обычно принято, смысле (не как родоплеменную структуру, а скорее как клиентелу), «в случае внезапной смерти или болезни вождя клан часто перестает существовать или радикально ослабевает, поскольку вся система неформальных отношений замкнута на лидера, все ключевые фигуры зависят прежде всего от него. И очень часто, когда этот стержень исчезает, клан разваливается в результате ожесточенной борьбы за власть между ключевыми фигурами. Один из способов предотвратить такой исход — назначение вождем преемника» (Косалс, 2006).
Здесь мы видим практику «преемничества» как особый способ наделения властью. Концептуально развести понятия «наследование», «назначение» и «преемничество» достаточно сложно. С одной стороны, «преемничество» очень похоже на «назначение», потому нередко и говорят: «Назначить преемника». Однако назначение как модель наделения властными полномочиями больше соответствует иерархическим взаимоотношениям, когда «вышестоящий» назначает «нижестоящего». В случае преемника ситуация иная, здесь речь идет о «неиерархическом назначении», т. е. о замене одного лица, занимающего данную должность, другим лицом. С другой стороны, в «преемничестве» присутствуют признаки «наследования». Юристы, например, выделяют три разновидности наследования: по закону, по избранию и по завещанию. Наследование по закону, на наш взгляд, наиболее «чистый» вариант, он предполагает переход «должности» после смерти правителя родственнику
(представителю династии) в соответствии с установленным порядком, а не по воле правителя. Что касается наследования по завещанию, то оно дает «наследодателю» свободу в выборе «наследника» и фактически сливается с отмеченным выше «неиерархическим назначением». Концепт «преемничество» достаточно точно схватывает этот «стык» между наследованием и назначением. В этом смысле институт преемника, хотя он и сочетает признаки, присущие наследованию и назначению, следует рассматривать как самостоятельную модель воспроизводства власти, которая обнаруживается еще в традиционных патримониальных режимах.
Неопатримониальные режимы: выборы и преемники
Еще в конце 1960-х годов обнаружилось, что концепция патри-мониализма позволяет найти выход из того тупика, в котором тогда оказалась теория модернизации (см.: Eisenstadt, 1974, р. 240-241). Ключевая идея состояла в том, что процесс рационализации господства, ведущий к политической модернизации, отнюдь не всегда и не обязательно ведет к становлению nation-states западного образца. Напротив, несмотря на рационализацию, политические практики могут сохранять патримониальный характер. На этой почве получила развитие концепция неопатримониализма, которая очень быстро получила широкое распространение среди ученых, занимавшихся изучением незападных современных политий.
Термин «неопатримониализм» говорит сам за себя: это не традиционная патримониальная форма господства, а трансформировавшийся в условиях современности патримониализм. Неопатри-мониализм базируется не на воспроизводстве традиционных «обменных» практик, которые не ставятся под сомнение, а скорее на инструментальном (порой откровенно циничном) обмене ресурсами между политическими акторами и «фрагментами-клиентелами», которых они контролируют. Уже в одной из первых (и ставшей классической) работ о неопатримониализме Г. Рот определял его как «персональное правление на основе лояльности, которая не требует веры в уникальные личные качества правителя, а внутренне связана с материальными стимулами и вознаграждениями» (Roth, 1968, р. 196). В то же время сохраняются и сущностные характеристики, свойственные патримониальному типу политий: высокая степень фрагментации политического порядка, восприятие политики не как «общего блага», а как средства дистрибуции ресурсов между отдельными группами (Eisenstadt, 1973, р. 23-24).
Рационализация господства в неопатримониальных режимах выражается в том, что они обладают типичным для современных политий набором формальных учреждений и процедур: территори-
альное государство, конституция, парламент, политические партии, выборы и т. п. Однако эти формальные учреждения и процедуры «наполняются» совершенно иным (патримониальным по своей сути) смыслом, нежели в классических nation-states периода модерна. Обобщая анализ неопатримониальных политических практик, Ш. Эй-зенштадт отмечает, что партии здесь основаны скорее на патронажных отношениях, нежели на общности идеологических ориента-ций, парламенты превращаются в площадку борьбы между кликами за распределение ресурсов, а выборы — в инструмент для получения доступа к политическим позициям, имеющим дистрибутивное значение (Eisenstadt, 1973, р. 16). Таким образом, с одной стороны, неопатримониальные режимы «современны» в смысле рационализации господства, т. е. они должны добиваться легитимации снизу, полагаться на процедуру выборов, создавать органы представительства, политические партии и т. п. С другой стороны, они патримониальны по своей природе: политический порядок сущностно фрагментирован, а политические практики базируются на клиенте-листской дистрибуции ресурсов. Такого рода режимы распространены достаточно широко. Особенно активно концепция неопатри-мониализма используется применительно к странам Азии и Африки (см.: Budd, 2004; Bratton, Van de Walle, 1994), в меньшей мере — к странам Латинской Америки (см.: Schwartzman, 1976). В последние годы неопатримониализм все чаще предлагается для описания политических режимов на постсоветском пространстве. Как отмечает, к примеру, А. Фисун, «именно теория неопатримониализма... позволяет наиболее точно схватить сущность постсоветского развития и интегрировать в рамках единого подхода весь комплекс черт и особенностей, составляющих его историческую специфику». Аргументируя этот тезис, автор указывает на следующие признаки: «Формирование класса рентоориентированных (rent-seeking) политических предпринимателей, которые для достижения своих экономических целей используют политические возможности слияния власти и собственности. частное — в той или иной степени — использование государственно-административных ресурсов. ключевая роль клиентарно-патронажных отношений и связей в структурировании политико-экономического процесса» (Фисун, 2007).
Следует заметить, что для определения природы российского политического режима используются и другие концепции: «гибридный режим» (см.: Hale, 2010), «соревновательный авторитаризм» (см.: Levitsky, Way, 2002), «плебисцитарно-бюрократический режим» (см.: Холодковский, 2009), «имитационная демократия» (см.: Фурман, 2007), «ресурсный авторитаризм» (см.: Рогов, 2007) и т. д. Несомненно, каждая из этих концептуализаций схватывает важные
черты российского политического режима, хотя они не столько противоречат, сколько дополняют друг друга. Многие из тех, кто не пользуется концептом «неопатримониализм», предлагают описания, которые полностью ему соответствуют. Так, К. Рогов отмечает, что в 2000-е годы «государство, а точнее, исполнительная власть, вернула себе монополию на ресурсы: вне зависимости от права собственности она оказалась в состоянии контролировать их использование, пресекая как произвольное их обращение (например, продажу несанкционированному покупателю), так и использование в собственных политических целях. Сформированный таким образом хозяйственно-политический порядок может быть назван "ресурсным авторитаризмом", а результатом "путинского передела" стало распределение собственности и ресурсов между отдельными участниками и группами элиты, лояльной по отношению к этой монополии» (Рогов, 2007, с. 13). Что касается свойственной неопатри-мониализму клиентелистской природы элитных отношений, политических партий, электоральных практик, то эти черты российского политического процесса достаточно полно вскрыты в работах целого ряда исследователей (см.: Афанасьев, 2000; Роуз, 2002; Урбан, 2002; Цикт, 1999; Туровский, 2006, и др.).
В условиях традиционного патримониализма проблема смены политического лидера решается в значительной мере «сама собой», за счет того, что сложившийся порядок воспроизводства власти воспринимается как несомненный. Даже если власть не передается по наследству, а действует модель преемника, в традиционном господстве «право политического лидера определять собственного преемника» не ставится под сомнение. В рационализированном неопатримониальном режиме все намного сложнее. Высшие политические лидеры обязаны приобрести легитимность «снизу», пройдя через процедуру выборов, однако выборы как таковые обладают элементом непредсказуемости. Кроме того, не всегда возможно бесконечное переизбрание на пост лидера одного и того же человека. Все это создает значительные риски для сложившейся клиентелистской дистрибуции ресурсов. В этих условиях, пожалуй, единственный выход следующий: действуя в рамках процедуры выборов, свести их непредсказуемость к минимуму, т. е. обеспечить передачу власти «своему человеку» — «преемнику» — лицу, которое сможет гарантировать дистрибутивные интересы правящей группы.
Не случайно многие авторы, объясняя возникновение института «преемника» на постсоветском пространстве, указывают на его связь с дистрибуцией ресурсов, в первую очередь с процессами приватизации 1990-х годов. «Появление понятия и института "преемника", — полагает К. Рогов, — очевидно, связано с целым рядом
ПОЛИТЭКС. 2010. Том 6. № 3
особенностей эволюции постсоветских "декларативных" демократий, где становление демократической инфраструктуры проходило на фоне процесса первичной приватизации» (Рогов, 2007, с. 6). Еще более категоричен Д. Фурман: «Кроме преступлений, непосредственно связанных с укреплением режимов личной власти, множество преступлений совершались в ходе приватизации, которая в условиях бесконтрольной власти просто не могла не превратиться в растаскивание государственной собственности, в том числе и близкими президентов и ими самими. Поэтому, чем дальше укрепляется и развивается режим личной безальтернативной власти, тем меньше возможности для президента свернуть с избранного пути, тем более что после ухода с поста (если только он не передаст его заранее выбранному преемнику и гарантирует себе иммунитет от судебных преследований) его и его близких ожидают суды, тюрьма и разорение» (Фурман, 2007, с. 246).
Институт преемника представляет собой особую модель воспроизводства власти, характерную для патримониальных и неопатримониальных режимов. В условиях неопатримониализма эта модель обладает некоторой спецификой, вызванной рационализацией политического господства. Содержательно она состоит в том, что «действующий политический лидер» (или его окружение, если лидер является всего лишь «ставленником» правящей группы): а) подбирает такого кандидата, который призван сохранить воспроизводство сложившейся клиентелистской дистрибуции ресурсов и способен победить на выборах; б) готовит его, т. е. продвигает на значимые должности в государственном аппарате; в) номинирует его кандидатуру на выборах, т. е. открыто представляет его в качестве преемника (важно, чтобы не только у элиты, но и у населения не было сомнений, что данный кандидат является преемником); г) оказывает поддержку в ходе выборов (в идеале требуется создать иллюзию безальтернативности выборов, чтобы все остальные кандидаты не рассматривались в качестве серьезных претендентов).
Специфика института преемника в неопатримониальных режимах по сравнению с традиционным патримониализмом, таким образом, заключается в том, что легитимация модели воспроизводства власти происходит здесь на рациональной основе. Преемниками в современном мире нередко становятся даже ближайшие родственники — сын, дочь, жена (Индира Ганди, Ильхам Алиев, Башар Асад, Кристина Киршнер и т. д.), однако и в этом случае легитимация остается рациональной, что принципиально отличает институт преемника от наследования. Строго говоря, если рассматривать феномен «преемничества» шире, т. е. выйти за рамки высших политических руководителей, то возможны случаи, когда преемнику передают
власть и без выборов. Например, руководитель среднего уровня, уходя в отставку либо на повышение, может по договоренности с вышестоящим начальником оставить на прежней должности «преемника». Это оформляется соответствующим распоряжением вышестоящего начальника. Нельзя не заметить, однако, что и в этом случае «передача должности» легитимируется рационально, а процесс должен происходить в соответствии с универсальными правилами (конкурсы, кадровый резерв и т. п.).
Что касается соотношения институтов «преемничества» и выборности, здесь отличия как раз не процедурные, а содержательные. Дело, разумеется, не в том, что действующие политики равнодушны к вопросу, кто придет им на смену. Напротив, вероятно, любой политический и общественный лидер хотел бы иметь «последователя» или «продолжателя своего дела», и, собираясь уйти в отставку, он стремится к тому, чтобы его место занял политик, разделяющий его политические взгляды, программу, идеи и способный обеспечить преемственность политики (как политического курса). «Последователь» («продолжатель»), однако, совсем не то же самое, что «преемник», а «преемственность политики» — далеко не тождественно «преемничеству». Преемник, разумеется, также призван продолжить политический курс своего предшественника, однако главное в его деятельности как преемника все же не политический курс, а гарантия сложившейся дистрибуции ресурсов.
«Логика "преемничества"»: лояльность vs самостоятельность
Неопатримониальная природа института преемника как модели воспроизводства власти неизбежно приводит к тому, что любой преемник оказывается своего рода «пленником системы». С одной стороны, он как преемник призван сохранять воспроизводство клиен-телистской дистрибуции ресурсов, и это накладывает достаточно жесткие ограничения на его деятельность. С другой стороны, неопатримониальная природа власти требует, чтобы именно он стал «главным» актором в процессе дистрибуции ресурсов. Для этого он должен предпринимать активные действия, менять сложившийся дистрибутивный баланс, а не просто поддерживать статус-кво. Иными словами, преемник, с одной стороны, выходит из клиентелы прежнего лидера и должен гарантировать ее интересы. С другой стороны, он должен создавать свою клиентелу и перераспределять ресурсы в ее пользу. Как точно указывает в связи с этим К. Рогов, «чтобы продемонстрировать свою способность контролировать элиты в качестве распорядителя ресурсов, преемник должен существенно изменить их сложившееся распределение. Только передавая собственность и ресурсы в руки других собственников и управ-
ляющих, "преемник" сможет вполне войти в права наследования. сформировав в результате собственную "вертикаль лояльности"» (Рогов, 2007, с. 14).
Преемник, таким образом, оказывается в чрезвычайно сложной ситуации. Он должен быть одновременно и лоялен, и самостоятелен. Преемник вынужден постоянно решать эту дилемму, аккуратно соблюдая баланс между лояльностью и самостоятельностью, скрупулезно просчитывая каждый свой шаг, тщательно взвешивая свои возможности. Поскольку преемнику удается создать и расширять собственную клиентелу, он начинает вести себя все более и более смело. Следовательно, постепенно соотношение между лояльностью и самостоятельностью в деятельности преемника меняется в пользу второй составляющей, причем с нарастающей скоростью. Эта общая «логика "преемничества"» реализуется в конкретных обстоятельствах, в контексте, который может как способствовать, так и препятствовать подобным изменениям. Следует учитывать как минимум три обстоятельства: а) позицию, стратегию и ресурсы «предшественника»; б) ожидания, своего рода «запрос» со стороны общества на действия преемника; в) конфигурацию взаимоотношений внутри правящей элиты.
«Логика "преемничества"» хорошо прослеживается на российском материале. Персональная смена президента в постсоветской России происходила дважды — в 2000 и 2008 гг., и оба раза через модель преемника. Но обстоятельства, в которых производились «операции "преемник"», существенно различались по всем трем указанным выше позициям: 1) Ельцин отошел от активной политической деятельности, а Путин остался, заняв посты Председателя Правительства и лидера «Единой России»; 2) от Путина ожидали, что он должен дистанцироваться от достаточно непопулярного «предшественника», тогда как Медведев, напротив, стал президентом на пике популярности Путина; 3) в 2000 г. в стране имела место достаточно острая политическая конкуренция, в 2008 г. политическое пространство (по крайней мере, публичное) было фактически монополизировано одной политической силой. В значительной мере это объясняет, почему в деятельности Путина поворот к «самостоятельности» происходил значительно быстрее и активнее, нежели у Медведева. Свойственная институту преемника дилемма «лояльность vs самостоятельность» прослеживается в деятельности обоих лидеров. Это проявляется, например, в кадровых назначениях, в политической риторике и т. д. Преемники, с одной стороны, ведут себя лояльно не только по отношению к предшественнику персонально, но также и к его клиентеле, сохраняя ее представителей в высших эшелонах власти. С другой стороны, они стремятся
продвигать во власть своих людей и позиционировать себя как самостоятельных политиков.
***
Практика современного «преемничества» связана с неопатри-монимальным типом политического господства. Это, однако, отнюдь не означает, что она институционализируется во всех современных патримониальных режимах. Во-первых, действующие политические лидеры не всегда полагаются на модель преемника. Если конституционно срок их полномочий не ограничен, нередко они предпочитают править пожизненно (Узбекистан, Казахстан и др.). Во-вторых, даже если они прибегают к модели преемника, «операция "преемник"» далеко не всегда проходит успешно. Достаточно вспомнить случай Януковича, который выступал в качестве преемника Кучмы на выборах 2004 г. Таким образом, достаточно актуальным для дальнейших исследований представляется разработка теоретической модели, которая должна объяснить, почему в одних случаях «преемничество» институционализируется, а в других нет, а также проведение на ее основе сравнительных эмпирических исследований.
Другая исследовательская проблема — анализ вариантов «преемничества». В данном случае большое значение имеет природа социальных связей, на которых держится клиентелистская дистрибуция. Клиентелы могут строиться на базе родства (кланы), при-мордиалистских связей (этнические или религиозные клиентелы), персональных отношений. В первом случае это способствует тому, что преемником становится член родственного клана, тогда как в последнем случае родственные или примордиальные связи не имеют значения, их заменяет сугубо персональная лояльность. Весьма оригинальный вариант «преемничества» — передача власти преемнику опосредованно, через партию — долгие годы воспроизводился в Мексике (Хелмпке, Левитски, 2007, с. 190). В данном случае есть основания говорить об институциональном факторе, влияющем на форму «преемничества». Наконец, как показывает российский опыт, на вариацию института преемника существенное влияние оказывает политический контекст.
Литература
1. Афанасьев М. Н. Клиентелизм и российская государственность: Исследование клиентарных отношений, их роли в эволюции и упадке прошлых форм российской государственности, их влияния на политические институты и деятельность властвующих групп в современной России. М.: Московский общественный научный фонд, 2000. 318 с.
2. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М.: Медиум, 1995. 323 с.
3. Вебер М. Традиционное господство // Прогнозис. 2007. № 2. С. 150-165.
4. Дука А. В. Институционализация российской политико-административной элиты // Политическая наука. 2009. № 3. С. 110-140.
5. Косалс Л. Клановый капитализм в России // Неприкосновенный запас. 2006. № 6 // http://www.intelros.ru/index.php?newsid=288
6. Крадин Н. Н. Политическая антропология. М.: Логос, 2004. 272 с.
7. Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М.: Наука, 1988. 171 с.
8. Перегудов С. П. Конвергенция по-российски: «золотая середина» или остановка на полпути? // ПОЛИС. 2008. № 1. С. 91-108.
9. Подвинцев О. Б. Псефология как наука о выборах. Пермь: Изд-во Пермского ун-та, 2007. 114 с.
10. Рогов К. Неприемлемый преемник // Pro et Contra. 2007. № 4-5. С. 6-18.
11. Роуз Р. Достижение целей в квазисовременном обществе: социальные сети в России // Общественные науки и современность. 2002. № 3. С. 23-38.
12. Туровский Р. Региональные выборы в России: случай атипичной демократии // Технологии политики. М.: ЦПТ, 2006. С. 143-190.
13. Урбан М. Социальные отношения и политические практики в посткоммунистической России // ПОЛИС. 2002. № 4. С. 66-85.
14. Фисун А. Постсоветские неопатримониальные режимы: генезис, особенности, типология // Отечественные записки. 2007. № 6 // http://www.strana-oz.ru/?numid=40&article=1567
15. Фурман Д. Общее и особенное в политическом развитии постсоветских государств // Пути российского посткоммунизма. М.: Изд-во Р. Элинина, 2007. С. 234-272.
16. Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. М.: Прогресс-Традиция, 2004. 480 с.
17. Хелмпке Г., Левитски С. Неформальные институты и сравнительная политика: основные направления исследований // Прогнозис. 2007. № 2. С. 188-211.
18. Холодковский К. Г. К вопросу о политической системе современной России // ПОЛИС. 2009. № 2. С. 7-22.
19. Шилз Э. Общество и общества: макросоциологический подход // Американская социология: Перспективы, проблемы, методы. М.: Прогресс, 1972. С. 341-379.
20. Bratton M., Van de Walle N. Neopatrimonial Regimes and Political Transitions in Africa // World Politics. 1994. Vol. 46. N 4. Р. 453-489.
21. Budd E. Democratization, development, and the patrimonial state in the age of globalization. Lanham, MD: Lexington Books, 2004. 163 р.
22. Eisenstadt S. Studies of Modernization and Sociological Theory // History and Theory. 1974. N 3. Р. 225-252.
23. Eisenstadt S. Traditional Patrimonialism and Modern Neopatrimonialism. Beverly Hills, Calif.: Sage Publications, 1973. 95 р.
24. Hale H. Eurasian polities as hybrid regimes: The case of Putin's Russia // Journal of Eurasian Studies. 2010. Vol. 1. N 1. P. 1-9.
25. Levitsky S., Way L. The rise of competitive authoritarianism // Journal of Democracy. 2002. Vol. 13. N 2. Р. 51-65.
26. Lukin А. Electoral Democracy or Electoral Clanism? Russian Democratization and Theories of Transition // Demokratizatsiya: The Journal of Post-Soviet Democratization. 1999. Vol. 7. N 1. Р. 93-110.
27. Roth G. Personal Rulership, Patrimonialism, and Empire-Building in the New States // World Politics. 1968. Vol. 20. N 2. Р. 194-206.
28. Schwartzman S. Back to Weber: Corporatism and Patrimonialism in the Seventies // Ed. by J. Malloy. Authoritarianism and Corporatism in Latin America, Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1976. Р. 89-106.
29. Theobald R. Patrimonialism // World Politics. 1982. Vol. 34. N 4. P. 548-559.
30. Wrong D. The Problem of Order: What Unites and Divides Society. New York: The Free Press, 1994. 354 р.
_ 33
