CC BY
27УДК 821.161.1
Д. М. Смирнова, О. А. Бознак D. M. Smirnova, O. A. Boznak
ПОЛИГЕНЕТИЧЕСКИЙ ИНТЕРТЕКСТ СТИХОТВОРЕНИЯ ИОСИФА БРОДСКОГО «ПОМНИШЬ СВАЛКУ ВЕЩЕЙ НА ЖЕЛЕЗНОМ СТУЛЕ...»
ТНЕ POLYGENETIC INTERTEXT OF THE POEM OF JOSEPH BRODSKY «REMEMBER THE DUMP OF THINGS ON AN IRON CHAIR...»
В статье рассматривается специфика интертекстуальных связей в поэзии И. Бродского на примере анализа полигенетического интертекста стихотворения «Помнишь свалку вещей на железном стуле...» Анализируются отсылки как к русской литературе (А. Ахматова, А. Блок, А. Пушкин, Н. Некрасов), так и к фольклору. Рассматриваются и христианские мотивы в стихотворении. Также проводятся параллели между стихотворением и рассказом Е. Замятина «Пещера». Делается вывод о том, что понимание интертекстуальных связей расширяет круг возможных интерпретаций данного стихотворения: от мотива прощания эмигранта с родиной до осмысления русской истории и культуры ХХ века.
Ключевые слова: интертекст, Бродский, поэзия, интерпретация, русская литература, фольклор, христианские мотивы.
The article discusses the specificity of intertextual connections in the poetry of J. Brodsky on the example of the analysis of the polygenetic intertext of the poem "Remember the dump of things on an iron chair ..." The references are analyzed to Russian literature (A. Akhmatova, A. Blok, A. Pushkin, N. Nekrasov) and to folklore. Christian motives in the poem are also considered. Also parallels are drawn between the poem and the story by E. Zamyatin "Cave". The conclusion is made that the understanding of intertextual connections expands the range ofpossible interpretations of this poem: from the motive offarewell of the emigrant to his homeland to understanding of Russian history and culture of the twentieth century.
Keywords: intertext, Brodsky, poetry, interpretation, Russian literature, folklore, Christian motives.
Интертекстуальность - одна из важных черт поэзии И. Бродского. На это в своих исследованиях указывают Д. Ахапкин [1], А. Жолковский [2], М. Крепс [3], А. Ранчин [4] и многие другие. Интертексты И. Бродского не являются просто постмодернистской игрой с претекстом и читателем, а всегда представляют собой переосмысление, иное прочтение, согласие или несогласие с предыдущими текстами. Еще одна особенность их состоит в том, что, по выражению Е. Мищенко, «интертекстуальность поэта стремится к сверхтекустальности», т.е. отсылка к одному тексту - это нередко и отсылка ко всему творчеству автора, и даже к тому литературному направлению или эпохе, к которой он принадлежит [5]. К сверхтекстуальности И. Бродский приходит разными способами, например, делая к одному автору или даже к одному тексту несколько отсылок в разных стихотворениях, создавая своеобразный корпус отсылающих текстов, которые можно связать в
10
один большой текст (так, например, несколько раз становится претекстом пушкинский «Пророк» или крыловская басня «Ворона и Лисица»). Другой способ создания сверхтекстуальности - это полигенетический претекст, когда в одном стихотворении есть выход на несколько разных претекстов, которые в данном произведении связываются и становятся как бы одним общим текстом.
Понятие полигенетичности обосновывается ученым П. Тамми [6]. Исследователь отмечает значимость данной категории при «анализе таких художественных текстов, когда в отдельном сегменте текста актуализируется не один только подтекст (или один литературный источник), а целое множество источников» [6, с. 181]. Он предлагает выделять две модели полигенетичности. Первая модель представляет ситуацию, когда несколько претекстов включается в новый текст независимо друг от друга, что можно изобразить формулой Т1 — Т2 + Т3, где Т1 -первичный (исследуемый) текст, а Т2, Т3 и т.д. - множество подтекстов, или вовлеченных источников. Вторая модель реализуется в текстах, где претексты изначально взаимодействуют, а потом попадают в новый текст; ее можно обозначить формулой Т3 — Т2 — Т1, что создает впечатление «причинной, историко-литературной связи» [6, с. 183-185].
В поэзии И. Бродского встречаются обе модели полигенетического интертекста. Есть случаи, когда оба типа присутствуют в пределах одного произведения. Таково стихотворение «Помнишь свалку вещей на железном стуле...»
Анализируемое стихотворение было написано И. Бродским в 1978 году, в американский период жизни и творчества автора. Оно входит в сборник «Новые стансы к Августе», который весь посвящён Марии Басмановой. Сам поэт в диалогах с С. Волковым так отзывался об этом сборнике: «Как вам, вероятно, известно, это сборник стихов за двадцать лет с одним, более или менее, адресатом. И до известной степени это главное дело моей жизни» [7, с. 376]. Обратимся к анализу интертекстуальных связей стихотворения и проследим, как реализуется принцип поли-генетичности в данном произведении.
Отметим, что интертекст стихотворения формируется не только конструкцией «текст в тексте», но и отношениями паратекстуальности [8, с. 79-93]. Стихотворение предваряется эпиграфом-цитатой из «Трёх стихотворений» А. Ахматовой. И. Ю. Малыгина и А. А. Фокин утверждают, что «ахматовская поэтика и есть тот мост, который соединяет Бродского со всей русской поэтической традицией» [9, с. 376], следовательно, любое её цитирование - это всегда выход на русскую поэзию в целом. В данном случае это подтверждается самим характером цитируемого произведения.
В качестве эпиграфа поэт использует начальные строки первого из «Трех стихотворений»: «Пора забыть верблюжий этот гам / И белый дом на улице Жуков -ской» [10, с. 93]. Ими задается ситуация прощания с одним пространством и периодом жизни и творчества (в 1942-1944 годах А. Ахматова находилась в эвакуации в Ташкенте и жила в доме № 45 по улице Жуковской) и возвращения в другое, вынужденно покинутое пространство Родины. Смысл эпиграфа («Пора забыть.») контрастирует с зачином стихотворения И. Бродского («Помнишь.»), но в том и другом случае появляется образ дома, ассоциирующийся с важным для лириче-
11
ского субъекта периодом жизни, навсегда ушедшим в прошлое (ташкентский период в судьбе А. Ахматовой и жизнь в России для эмигранта И. Бродского). Заданный контраст отчасти снимается тем, что и для А. Ахматовой, и для И. Бродского важен мотив возвращения (реального возвращения в Ленинград-Петербург для А. Ахматовой и воображаемого, в воспоминании, для И. Бродского). Однако для И. Бродского это возвращение-воспоминание становится прощанием. В 1978 году, когда было написано стихотворение, поэт перенёс операцию на сердце, а его родителям снова отказали в выездной визе, что только укрепляло сознание невозвращения, окончательного разрыва с Родиной.
Д. Ахапкин так трактует это стихотворение: «Поэт, находясь вдали от родины, прячет от «новой грамматики» (английского языка и, шире, вообще окружающей действительности - если мир устроен как язык, что постоянно прослеживается в поэзии и прозе Бродского, значит, у него тоже есть грамматика) окончания шепота, крика, плача, сохраняя память о прошедшем. Противопоставление английского «аналитического» языка, в котором мало окончаний, и русского «синтетического», с большим количеством падежных форм и личных окончаний, становится основанием для метафоры» [1, с. 58]. Действительно, для И. Бродского язык - это воплощение всей сущности страны, культуры, поэтому такой лингвистический подход абсолютно приемлем.
Находясь в сильной позиции, строки эпиграфа задают отношения паратексту-альности со всем триптихом, поэтому не менее важны глубинные переклички исследуемого стихотворения с ахматовским текстом. В последнем, как и в стихотворении И. Бродского, содержатся интертекстуальные отсылки к предшествующей культурной традиции, маркированной именами А. Пушкина и А. Блока.
Блоковский интертекст более очевиден. Он представлен аллюзиями на стихотворения, относящиеся к разным периодам блоковского творчества. В первом стихотворении триптиха это «Осенняя воля», помеченное: «Июль 1905. Рогачевское шоссе». К нему отсылают мотивы пути, Родины, а также образ «молодого Блока», в котором воплощен облик лирического героя «Осенней воли». Во втором и третьем стихотворениях образ Блока меняется. В них преобладает «трагедийное восприятие Блока как «человека-эпохи», что нашло выражение в емкой формуле, завершающей второе стихотворение триптиха - «трагический тенор эпохи»» [11, с. 189]. В третьем присутствуют аллюзии сразу к двум стихотворениям А. Блока: «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека» («Он прав - опять фонарь, аптека.» [10]) и «Пушкинскому дому» («Когда он Пушкинскому дому, / Прощаясь, помахал рукой.» [10]). Как отмечает Д.Е. Максимов, в поэзии поздней А. Ахматовой «по-новому оживает трагический опыт Блока, его тема «страшного мира» и атмосфера, окружающая эту тему» [12, с. 188]. По наблюдению М.Ф. Пьяных, композиция «Трех стихотворений» «передает последовательность и историко-психологическую окраску трех периодов в жизни и творчестве Блока», но, замечает исследователь, «ахматовское восприятие этих периодов весьма своеобразно и не во всем совпадает с характером различных периодов в творчестве Блока». Поэтический строй цикла воплощает связь и различие, двух эпох: «эпохи Блока, которую захватила и сама Ахмато-
12
ва, и эпохи послеблоковской, современницей которой была уже только Ахматова» [11, с. 189-190].
А. Блок, не являясь для И. Бродского поэтическим ориентиром1, по-видимому, воспринимается поэтом именно через призму ахматовской концепции его личности и судьбы. Он - «памятник началу века», «самый характерный представитель своего времени» символ русской культуры Серебряного века. Его личная трагедия неразрывно связана с трагическими событиями начала «настоящего двадцатого века». В этом смысле А. Блок оказывается близок И. Бродскому, чья личная судьба эмигранта в конечном итоге определена теми же историческими событиями, что и судьба А. Блока и всей страны - Октябрьской революцией и приходом советской власти.
Таким образом, благодаря контексту эпиграфа, временные рамки стихотворения И. Бродского расширяются. Это не только эмигрантское настоящее, от которого лирический герой «уходит в прошедшее время» - доэмигрантскую жизнь в Советском Союзе, где по-настоящему ценным оказываются личные воспоминания - любовь, спасающая как от физического холода внешнего мира, так и от враждебной социально-политической советской действительности, неизбежно разрушающегося изнутри государства: «Настоящее пламя / пожирало<.. .>центральный орган державы плоской.» [13], но и истоки этой ситуации, революция. Поэтому «новая грамматика» может быть истолкована и как новый строй, утвердившийся после революции, от которого надо прятать, спасать то, что является существенно важным для личности поэта: любовь и поэтическое слово2.
Позиция лирического героя И. Бродского характеризуется «состоянием отчуждения - от социума, от людей, от истории, от природы» [14, с. 655-656], что отчетливо проявляется и в данном стихотворении. Мы видим, что благодаря контексту, формирующемуся паратекстуальными отношениями с произведением А. Ахматовой, состояние отчуждения реализовано в данном стихотворении на двух уровнях: биографическом, связанном прежде всего со сменой языковой среды, которая влечёт за собой и смену культурных ориентиров, и историческом, на котором этот культурный разрыв касается не только одного эмигранта, но всей страны, ее культуры.
Таким образом, блоковский текст становится одним из претекстов анализируемого стихотворения. Его вовлечение в образно-смысловое поле текста И. Бродского реализовано по второй модели полигенетичности. Блок как символ русской культуры и истории начала XX века входит в интертекст «Помнишь свалку вещей.» через посредство ахматовского триптиха. И хотя в самом стихотворении
1 Показательно следующее высказывание об А. Блоке И. Бродского: «Блок, на мой взгляд, со всеми своими апокалиптическими видениями пытался все это одомашнить. Я не хочу о Блоке говорить ничего дурного, но это, в общем, банальное решение петербургского феномена. Банальная интерпретация пространства» [7, с. 22].
2 Творчество в художественном мире И. Бродского соотносится с темой звука, голоса, крика. Поэтому «Окончания шепота, крика, плача» - это и творчество тоже. Отметим, что мотив звука в этом стихотворением перекликается с ахматовским определением Блока - трагический тенор, что, в свою очередь, вызывает ассоциации с музыкальным восприятием человека и времени, свойственным позднему Блоку и оказавшимся близким А. Ахматовой 1940-1960-х гг.
13
И. Бродского цитатных отсылок к его текстам нет, образы и мотивы его произведений воспринимаются в тексте, как будет показано ниже, в качестве неявных аллюзий, а не просто случайных сближений.
Состояние отчуждения, определяющее одиночество лирического героя, выражается и в характере интертекста основного текста стихотворения. Помимо кон -текста ахматовского триптиха, в самом тексте есть отсылки ещё как минимум к двум классическим произведениям. Это поэма Н. Некрасова «Мороз, Красный Нос» («когда зима тревожит бор Красноносом.» [13]) и роман в стихах А. Пушкина «Евгений Онегин» («когда торжество крестьянина под вопросом.» [13]). Полигенетический интертекст в этом случае представляет собой первую модель, когда претексты не пересекались до того, как их включили в новый текст. Однако в стихотворении И. Бродского обе аллюзии оказываются максимально сближенными (находятся в соседних строках и представляют собой две последовательно расположенные однородные придаточные части сложноподчиненного предложения) и работают на создание одного образа - зимы.
В обоих претекстах образ зимы предстает не только как время года; он насыщен символическими значениями. В «Евгении Онегине» стихия зимы становится выражением глубочайших основ народной жизни [15]. Пушкинская зима двулика: она предстает в его произведениях и как мажорная жизнеутверждающая тема, царство бодрости, пробуждения (в том числе и в тех строфах «Евгения Онегина», к ко -торым отсылает стихотворение И. Бродского), и как воплощение тоски и уныния, темного разрушительного начала, разгула бесовской стихии. В контексте данного стихотворения жизнеутверждающий полюс ставится под сомнение («торжество крестьянина под вопросом»). Трансформируя цитату, И. Бродский словно корректирует пушкинский образ, оставляя лишь темный, губительный облик зимы. Это впечатление поддерживается отсылкой к некрасовской поэме, в которой зима напрямую соотносится со смертью, причем не только на уровне сюжета, но и в непосредственно выраженном в посвящении авторском размышлении («А теперь - мне пора умирать...»).
Кроме того, в текстах обоих поэтов зима соотносится с крестьянской жизнью. Народную «огласовку» зимней темы поддерживает в анализируемом произведении упоминание типичной для народных песен и частушек формулы: «ты подпевала бездумному «во саду ли, в огороде»» [13]. И. Бродский не так часто вводит в свои произведения отсылки к традиционному фольклору, что делает данное включение значимым.
Во-первых, через нее задается разница в восприятии окружающего лирическим героем и его возлюбленной. Строки припева предстают как бездумное бренчание за стеною, не вызывающее, согласно этим характеристикам, никакого отклика у лирического героя; он лишь запоминает песню как одну из подробностей, связанных с воспоминанием о возлюбленной. Она же, подпевающая песне, больше связана с миром за стеною, не испытывает отчуждения от него и, в конце кон -цов, остается в нем, тогда как герой навсегда его покидает. Во-вторых, народный припев встраивается в ассоциативно-образный план, стихотворения, порожденный интертекстом, о чем ниже.
14
Наряду с фольклорным и литературным контекстами в стихотворении присутствует и библейский. Спасаются герои в занесённом сугробами доме, «куда задувало не хуже, чем в той пещере.» Д. Ахапкин, говоря о том, что у И. Бродского часто встречаются отсылки, отмечает, что зачастую об их наличии «сигнализирует появление в стихотворении определенных указателей» [1, с. 6]. Указательное местоимение «та» отсылает к наиболее известному культурному образу пещеры - к христианскому. У И. Бродского, который на протяжении своего творчества часто обращался к сюжету Рождества, пещера - место, где родился Иисус (например, «Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти» из «Рождественской песни» [13]). В «Помнишь свалку вещей.» на христианское происхождение образа указывает то, что в следующей строке появляются цари (т.е. волхвы), животные и пастухи (по Евангелию от Луки, Иисус родился в хлеву в окружении животных и пастухов). Однако, вьюга, наметая сугробы, «преграждает доступ» к пещере «царям, пастухам, животным», что свидетельствует о невозможности чуда в современном мире. У И. Бродского этот мотив также является устойчивым (например, в стихотворении «24 декабря 1971 года»: «не видно тропы в Вифлеем из-за снежной крупы /./ пусто в пещере:/ ни животных, ни яслей, ни Той,/ над Которою нимб золотой»). Но именно эта ситуация невозможности чуда и делает его неизбежным: «Пустота. Но при мысли о ней / видишь вдруг как бы свет ниоткуда» [13]. В данном же стихотворении чудо Рождества не происходит, но его высшим светом освещается другое чудо - любви.
Все отмеченные нами интертекстуальные планы стихотворения - литературный, фольклорный и библейский - работают на создание еще одного ассоциативно-образного плана произведения. Мотивы зимы, ветра, вьюги, Рождества, народной песни присутствующие в стихотворении, вновь обращают нас к заданному эпиграфом контексту творчества А. Блока, а именно к его поэме «Двенадцать». Особенно, если принять во внимание интерпретацию блоковской поэмы Б.М. Гаспаро-вым, убедительно доказывающим, что в «Двенадцати» нашли отражение мотивы святочного карнавала [16]. Вьюга «Двенадцати» в ее символическом значении восходит к пушкинскому образу вьюги из стихотворения «Бесы» [17] и, шире, к тому темному и разрушительному облику русской зимы, который уже в творчестве самого А. Пушкина, а еще отчетливей в продолжающей его литературной традиции, устойчиво связан с художественным осмыслением революции. Так возникающие из контекста эпиграфа параллели с блоковским осмыслением революции находят поддержку в образно-ассоциативном плане текста, создаваемом интертекстуальными отсылками.
Согласно идее И.В. Арнольд, интертекстуальные включения расширяют оптическое поле текста. Аллюзия или цитата выступают в качестве линзы, сквозь которую человек смотрит на предметы, а то, что читатель увидит сквозь неё, зависит от трёх факторов: претекста, контекста и знаний реципиента [18, с. 353]. Оптическое поле, открывающееся благодаря взаимодействию претекстов и контекста данного стихотворения, дает значительную свободу для выстраивания других ассоциативных рядов, выявления удаленных контекстов.
15
Так мотив пещеры, несмотря на библейский источник, в стихотворении работает на создание образа, существенно отличающегося от первоисточника (Рождественского вертепа). Образ дома превращается, благодаря сравнению, в занесённый снегом дом-пещеру, в котором прячутся двое (не мать и сын, как в библейском сюжете, а двое влюблённых). Внешнее пространство - зима, которая благодаря интертекстуальным отсылкам и возникающим параллелям становится символическим пространством смерти, разрушения мира. Всё это создаёт ассоциативный ряд к «Пещере» Е. Замятина. Ситуации в произведениях схожи: дом посреди страшной, грозящей смертью и разрушением зимы (у Е. Замятина - революция, у И. Бродского - существование неумолимо разрушающегося тоталитарного государства) сравнивается с пещерой, где пытаются спастись мужчина и женщина, ко -торым ничего не остается, кроме того, чтобы согревать друг друга своим собственным теплом от враждебного холода мира. Сближает произведения и настроение безысходности, мотив прощания. Данная параллель относится к тем дальним контекстам, которые открываются только через посредство ближайших.
Таким образом, полигенетический интертекст стихотворения (явный и неявный) работает на расширение образно-семантического поля произведения, дает возможность для разных уровней интерпретации текста: от понимания стихотворения как прощания поэта с Родиной до выявления универсальных смыслов и историко-культурных проекций.
***
1. Ахапкин Д. Иосиф Бродский после России. Комментарии к стихам И. Бродского (1972-1995). СПб.: ЗАО «Журнал «Звезда»», 2009.
2. Жолковский К. Блуждающие сны и другие работы. М.: Наука, 1994.
3. Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. AnnArbor: Ardis, 1984.
4. Ранчин А. М. На пиру Мнемозины. Интертексты Бродского. СПб.: Новое литературное обозрение, 2001.
5. Мищенко Е. «Чужое слово» в лирике И. Бродского как диалог с культурной традицией: постановка проблемы [Электронный ресурс] // Вестн. Том.гос. ун-та, 2008. № 315. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/chuzhoe-slovo-v-lirike-i-brodskogo-kak-dialog-s-kulturnoy-traditsiey-postanovka-problemy (дата обращения: 06.04.2019).
6. Тамми П. Заметки о полигенетичности в прозе Набокова // Проблемы русской литературы и культуры. Хельсинки, 1992. С. 181-194.
7. Волков С. М. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998.
8. Женнет Ж. Фигуры. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998.
9. Малыгина И. Ю., Фокин А. А. И. Бродский и А. Ахматова: традиция диалога и диалог традиций // Мир науки, культуры и образования, 2015. № 6. С. 375-377.
10. Ахматова А. А. Собрание сочинений: в 6 т.; в 2 кн. Кн. 1. Стихотворения. 19411959 / сост., подгот. текста, коммент. и статья Н. В. Королевой. М.: Эллис Лак, 1999.
11. Пьяных М. Ф. Блок и русская советская поэзия // Литературное наследство. А. Блок. Новые материалы и исследования. М., 1980.
12. Максимов Д. Е. Ахматова о Блоке // Звезда. 1967. № 12. С. 187-191.
13. Бродский И. А. Стихотворения и поэмы (основное собрание). [Электронный ресурс] Подготовка текста С. Виницкий. URL: http://lib.ru/BRODSKIJ/brodsky_poetry.txt (дата обращения 03. 09. 2018).
16
14. Лейдерман Н. Л., Липовецкий М. Н. Современная русская литература. 19501990-е годы: в 2 т. М.: Академия, 1999. Т. 2.
15. Маркович В. М. И. С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века (3050-е годы). Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1982.
16. Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века. М.: Наука. Издательская фирма «Восточная литература», 1993.
17. Магомедова Д. М. Две интерпретации пушкинского мифа о бесовстве: (Блок и Волошин) // Московский пушкинист: Ежегод. сб. / Рос. АН. ИМЛИ им. А. М. Горького. Пушкин. комис. М.: Наследие, 1995. Вып. I. 1995. С. 251-262.
18. Арнольд И.В. Семантика. Стилистика. Интертекстуальность. СПб.: Изд-во СПбГУ 1999.
17
