CC BY
29
Debreczeny P. «Zhitie Alexandra Boldinskogo»: Pushkin's elevation to Sainthood in Soviet culture // The South Atlantic quarterly. - Durham, 1990. - Vol. 90, N 2. -P. 269-292.
5. Дебрецени П. Слава Пушкина в России XIX в.
Debreczeny P. Pushkin's reputation in nineteenth-century Russia // Pushkin today / Ed. by Bethea D. - Bloomingtone: Indiana univ. press, 1993. - P. 201-213.
6. Дрыжакова Е.Н. По забытым следам Достоевского. - СПб.: Издательско-торговый дом «Скифия», 2016. - 253 c.
7. Левитт М. Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года. - СПб.: Академический проект, 1994. - 265 c.
8. Скэнлан Дж. Достоевский как мыслитель / пер. с англ. Д. Васильева и Н. Киреевой. - СПб.: Академический проект, 2006. - 256 c.
9. Тодд У.М. Предисловие // Современное американское пушкиноведение: Сб. ст. / ред. Тодд У.М. III - СПб.: Академический проект, 1999. - C. 5-18.
2020.02.020. МИЛЛИОНЩИКОВА Т.М. ПОЛЕМИКА О РОМАНЕ «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» В СЛАВИСТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ США. (Обзор).
Ключевые слова: А. С. Пушкин; В.Г. Белинский; Дж. Байрон; «Евгений Онегин»; «роман в стихах»; жизнеподобная типизация; творческая условность; фрагмент; жанр; исторический роман; композиция; отступления; финал произведения; предметная детализация.
В обзоре рассматриваются статьи и фрагменты монографий американских славистов, позволяющие проследить некоторые наметившиеся в современном пушкиноведении США тенденции изучения «романа в стихах» «Евгений Онегин» А.С. Пушкина, касающиеся содержания, жанровой специфики, структурных особенностей и поэтики.
Для анализа пушкинского «романа в стихах» слависты США используют разные исследовательские методы: социологии, семиотики культуры и теории рецепции, «новой критики», компаративистики, психоанализа. Творческие поиски и находки А.С. Пушкина в романе «Евгений Онегин» рассматриваются в американских славистических работах как результат сложного художественного эксперимента.
Романное действие «Евгения Онегина» охватывает период с конца XVIII в. по 1825 г., высвечивая центральные проблемы общественной жизни России. Это дало основание В.Г. Белинскому
назвать пушкинский «роман в стихах» «энциклопедией русской жизни», констатирует американский славист У.М. Тодд III [6] и делает оговорку: у искушенного современного читателя подобное «наивное сведение» в высшей степени сложного литературного произведения «к справочнику» «вызовет снисходительную улыбку». Тем не менее В.В. Набоков1 и Ю.М. Лотман2 - «едва ли не самые тонкие критики ХХ в.», по определению У.М. Тодда III, -снабдили роман А. С. Пушкина энциклопедическими комментариями, относящимися к жизни и литературному быту начала ХК в.
Более категоричное суждение, касающееся высказывания В.Г. Белинского, принадлежит другому американскому исследователю, М.Г. Альтшуллеру [1], утверждающему, что роман А.С. Пушкина «никакая не энциклопедия» и в еще меньшей степени «документ эпохи»: «Евгений Онегин» - «гениальный памятник небольшому отрезку времени», первой четверти ХК в., и «небольшому клочку пространства», на котором «возникла и быстро закрылась, перевернулась лучшая, утонченнейшая страница русской культуры, называемая - Золотым веком» [1, с. 234].
Американский славист отмечает, что исследователи видят в этом произведении отражение «реалий русской жизни: бытовых, культурных, идеологических; они ищут и находят точную, по дням, хронологию событий; правдоподобие мельчайших деталей быта»; отражение всех общественных течений и «умственных интересов пушкинской эпохи». Под этим углом зрения роман превращается в «неисчерпаемый кладезь» для комментаторов и источник размышлений и выводов для историков, литературоведов и биографов А.С. Пушкина. Однако подобное прочное «прикрепление» пушкинского романа «к реализму» сыграло, по мнению американского слависта, роковую роль в изучении «Евгения Онегина» [1, с. 216].
В монографии «Пушкин и романтическая мода: Фрагмент, элегия, ориентализм, ирония» Моника Гринлиф [2] рассматривает «фрагментарные структуры» произведений русского поэта на фоне широкого западноевропейского культурного контекста. Исследо-
1 Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина / пер. с англ. под ред. А.Н. Николюкина. - М., 1999.
2 Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин: биография писателя. - Л.,
1982.
вательница отмечает, что не только пушкинское творчество в целом было столь многогранно, что не поддавалось пересказу и обобщению, но сама внутренняя структура его сочинений приводила в замешательство уже первых критиков поэта своей относительной «фрагментарностью» и отсутствием «плана». Отождествляемая вначале с пресловутой практикой Дж. Байрона, согласно которой «повествовательная поэма» создается из лирических порывов, описаний природы и нескольких «ослепительно ярких фрагментов сюжета», сознательно актуализируя импровизационный процесс с его открытыми концовками, - формула «фрагментарность» пристала к А.С. Пушкину и начала означать нечто большее, чем просто стилистическую причуду. Кто же не знал, какова она - байроновская поэма, в чем ее главная ценность? Пушкинские же поэмы были по-настоящему двусмысленны: их части, как не уставали повторять критики, не складывались в однолинейное целое.
По мере того как двадцатые годы близились к концу, эпитет «отрывочный» («фрагментарный») постоянно преследовал А.С. Пушкина, изменялись лишь его коннотации, согласно эволюции характера и ожиданиям публики. «Отрывочность» и «недосказанность» считались главными составляющими поэтики романтизма, рассчитанной на участие в ней воображения читателя. Именно они сформировали виртуозно поданный структурный стержень, на который мастерски нанизывался «Евгений Онегин», -«игра», в которую включалась и «заинтригованная публика», отмечает М. Гринлиф [2, с. 193].
У.М. Тодд III [6] отмечает, что пушкинский «роман в стихах» отразил «противоречивые», а иногда даже «взаимоисключающие» особенности русской жизни, что и обусловило композиционную сложность романной композиции. «Евгений Онегин» рассматривается в контексте литературного процесса и идеологии высших слоев общества в начале XIX в. с применением методов современной социологии, семиотики культуры и теории рецепции.
С точки зрения исследователя, в «романе в стихах» сосуществуют две наложенные друг на друга сюжетные структуры. В рамках одной из них герои (в том числе и автор-рассказчик) строят свою жизнь, используя «синкретические культурные коды» образованного («вестернизированного») общества; в рамках дру-
гой - автор-рассказчик постепенно обретает способность создать «свой» «роман в стихах». Ключевым для обеих структур понятием является «условность» (иногда в форме моды или стиля, иногда как традиция).
Под «условностями» У.М. Тодд III понимает совокупность повторяющихся действий, позволяющих членам данной социальной группы (сознательно или неосознанно) в процессе дешифровки идентифицировать ситуацию, предсказывать результаты собственных поступков и понимать поступки других. Герои отличаются друг от друга не только диапазоном «условностей», которыми они оперируют, но и тем, насколько они способны пользоваться этими «условностями» в повседневной жизни.
Перечисляя разнообразные проявления культуры в «Евгении Онегине», У.М. Тодд III рассматривает отношение индивида к культуре прежде всего как «пассивное». Это, главным образом, объясняется тем, что до сих пор речь шла о таких моментах в жизни героев, когда они менее всего контролировали себя (любовь, исступление в мечтах), что позволяло проявиться тем элементам их национального прошлого, общественной ситуации или космополитического литературного опыта, которые они игнорировали в сознательной жизни. «Культурная композиция» романа - это прежде всего «инструмент детерминизма», но совершенно особый. С точки зрения американского слависта, лишь обозначив структурные границы, можно осмыслить «возможности автономии вымышленного мира» [5, с. 194].
«Условности» принимают в «Евгении Онегине» разные виды в рамках определенного времени. Именно «условности», по мнению У.М. Тодда III, позволяют Евгению с его модной прической, совершенным французским языком и непринужденной речью (правда, почти лишенной какого-либо содержания, но необходимой для honnite homme) получить признание высшего общества: «умен и очень мил». Когда же он отказывается встречаться с соседями-помещиками, целовать ручки их женам, его поведение перестает соответствовать условным предположениям, и окружающие в страхе представляют себе Онегина невежей, сумасбродом или «фармазоном», ибо только такого рода люди могут игнорировать условности, которые объединяют общество. Но лишь однажды появившись в доме незамужней девушки, Евгений вновь начинает
отвечать их условным ожиданиям, и ему отводится роль жениха, что, как выясняется, неверно. Тем временем Татьяна, которая также пренебрегает социальными условностями, так как ее понимание жизни сформировано условностями литературы, видит в этом молчаливом приезжем героя одного из сентиментальных романов и действует, исходя из этого предположения.
Отношение к «условностям» в «Евгении Онегине» довольно сложное; здесь представлено много способов их соблюдения и несоблюдения, причем разные условности (например, литературные и социальные) могут иметь отношение к одной и той же ситуации. Можно соблюдать условности слепо, по-детски (как Ленский и поначалу Татьяна), покорно (как рассказчик, употребляющий рифму, которую все от него ждут) или с творческой энергией. И действительно, многие наиболее изысканные отрывки романа, например описывающие тоску поэта по Венеции, его любовь к сельским забавам, напоминают похожие описания, существующие в западноевропейской литературной традиции, отмечает американский славист [6, с. 198].
Неуважение к «условностям» в «Евгении Онегине» имеет столь же широкий спектр возможностей: от смешения жанров (роман в стихах) до модной и социально приемлемой эксцентричности Евгения (совершенный денди), оскорбительного пренебрежения нормативными установлениями (использование Онегиным своего слуги в качестве секунданта на дуэли) и потенциально опасного их нарушения (письмо Татьяны к Евгению).
По мнению У.М. Тодда III, наиболее настойчиво «Евгений Онегин» предлагает для анализа именно те условности, которые касаются литературной и социальной граней культуры. Здесь обнаруживается центральная эстетическая проблема пушкинского времени: «природа литературы и ее ответственность». «Должна ли литература использовать язык в референтном плане, изображая реальность по определенным стандартам правдоподобия? Или эмотивно, выражая чувства и отношения поэта? Или конативно, заклиная и побуждая читателя при помощи моральных императивов?» - задается вопросами американский славист. Или, наконец, может ли литература быть «языком в его эстетическом проявлении», привлекающим к себе внимание как эстетический объект, «порвавший с практическими функциями». С точки зрения амери-
канского слависта, наиболее определенно этот формалистический подход был обозначен самим А. С. Пушкиным в полемической записке В.А. Жуковскому: «Цель поэзии - поэзия» [6, с. 208].
В сфере культуры существует много областей и много «условностей», связывающих их друг с другом, поэтому возможности для творчества зачастую не ограничены, так же как и шансы попасть в ловушку, в неудобное положение или быть непонятым. Богатство условностей культуры, ее идеология, общепринятые образы могут вдохновить автора на создание такого оригинального и сложного романа, как «Евгений Онегин», или стать причиной человеческой трагедии столь же неотвратимой, как и самые разрушительные события и процессы истории, приходит к выводу У.М. Тодд III [6, с. 211].
Американский славист С. Митчелл [3], соглашаясь с
B. В. Набоковым [4], рассматривавшим отступления лишь как «одну из форм авторского участия», утверждает, что в «Евгении Онегине» «нет чистых отступлений». Вместе с тем исследователь делает оговорку: «Впрочем, отступление - это нечто гораздо большее: романная история растворяется в отступлениях в той же степени, в какой отступления растворяются в романной истории. И все же романная история и отступления - вещи разные. Отступления в "Евгении Онегине" распространяют свое действие на всю романную историю, связывая ее с самыми разнообразными сферами - состоянием современной литературы, природой поэзии, обычаями города и деревни, тем, что мы сейчас называем "гендерной политикой" и многими другими. Все они пронизаны пушкинскими размышлениями, заботами, иронией и остроумием», - отмечает
C. Митчелл [3, с. 206].
А.С. Пушкин очерчивает портреты своих второстепенных персонажей контурно и обобщенно, и наоборот: три главных героя -Онегин, Ленский и Татьяна - проживают то, о чем постоянно размышляет А.С. Пушкин. Сам автор выступает здесь не как «герой» романа, а как форма «лирического присутствия», как отец, «который не дает своим детям ускользнуть и обрести независимость, пока не умрет Ленский, а Татьяна не отвергнет Онегина». Но даже после этого автор не может отказать себе в желании встретиться с Онегиным вновь в последней неоконченной главе. «Пушкин везде
говорит о своем Онегине, своем Ленском, своей Татьяне» [3, с. 206], - подчеркивает С. Митчелл.
Вполне очевидно, что пушкинские отступления функционируют совершенно иначе, чем байроновские в «Дон Жуане», поэме, на первых порах послужившей моделью для «Евгения Онегина». Байроновские отступления не имеют внутренней связи с сюжетом, который сам по себе представляется изменчивым и неопределенным. Между ними есть, конечно, внешнее сходство. Например, А.С. Пушкин, подобно Дж. Байрону, бранит себя за то, что пишет слишком много отступлений и обещает положить им конец, чего, подобно Дж. Байрону, так и не делает. По мнению американского слависта, герои «Дон Жуана» не воплощают самые сокровенные мысли Дж. Байрона, они, включая и Дон Жуана, «совершенно нереальны, они участники бесконечной сатиры» [3, с. 206].
Общими у русского и английского поэтов оказываются ирония и сатира, по крайней мере в том виде, в каком она представлена в «Дон Жуане». «Именно ирония, а не сатира, является главным двигателем пушкинских отступлений. "Дон Жуан" - поэма постромантическая, тогда как "Евгений Онегин" движется к реалистической прозе», - приходит к выводу С. Митчелл [3, с. 219].
«Самым запутанным сном»1 в русской литературе американскими славистами признан «сон Татьяны» из пушкинского «Евгения Онегина». Американский славист Д.А. Ранкур-Лаферьер [5], использующий в своих исследованиях психоаналитический подход, отмечает, что с этим загадочным сном соперничают «сон внутри сна» в «Портрете» Н.В. Гоголя, сон Русанова в «Раковом корпусе» А.И. Солженицына, долгий сон Чонкина в «Жизни и необычайных приключениях солдата Ивана Чонкина» В.Н. Войно-вича.
Однако в работах литературоведов именно «сон Татьяны» «занимает первое место». При этом лишь немногие ученые поняли, что исследование сна - это прежде всего путь «к бессознательному Татьяны», убежден американский славист. Фольклорные обоснования сна, с его точки зрения, также подтверждают его психоаналитическую интерпретацию. Под этим же углом зрения
1 Katz M. Dreams in Pushkin // California Slavic studies. - Berkeley etc, 1980. -N 11. - P. 71-103.
Д.А. Ранкур-Лаферьер рассматривает сон из повести Н.В. Гоголя «Иван Федорович Шпонька», традиционно характеризующийся как «абсолютно фрейдистский и истинно сюрреалистический» (С. Карлинский).
М. Гринлиф [2] также усматривает совпадение фрейдистской и фольклорной интерпретаций Татьяниного сна. Исследовательница утверждает, что в нем выражен страх, охвативший новобрачную перед смертью ее девического «я». Переход через ручей, амбивалентный «медведь / лакей», «полуспаситель и полупогубитель», свадьба в виде поминок, где пируют чудовища, - всё это исходит от подсознательного или вещего страха, который испытывает Татьяна перед Евгением. Но в первой строфе этой главы зима одаривает природу атмосферой праздничности, устлав поверхность морозным «блистательным ковром», и суеверный страх, свойственный Татьяне, превращается в очаровательную черту русской девушки, отмечает М. Гринлиф [2, с. 243].
С точки зрения М. Альтшуллера [1, с. 225], шестая глава романа «Евгений Онегин» наиболее идиллична: русская сельская природа оборачивается к читателю своей благостной стороной. Этому реалистическому изображению русской деревни в пушкинском «романе в стихах» противопоставлены ирреальные описания сельской жизни из снов Татьяны. Беспечален и изыскан, хотя и менее прихотлив, чем в столице, опоэтизированный Пушкиным дворянский быт русской деревни, но идиллический мир русской дворянской культуры постепенно начинает исчезать. Гости, приехавшие в дом Лариных на Татьянины именины, ассоциируются с фантастическими чудовищами из ее сна, постепенно заполняя всё романное пространство.
Американские слависты высказывают разные точки зрения по поводу знаменитого финала «Евгения Онегина».
С достаточно устоявшимся мнением о «незавершенности» пушкинского «романа в стихах» полемизирует М. Гринлиф [2]. Рассмотрев «Евгения Онегина» с точки зрения приверженности А.С. Пушкина к фрагментарным поэтическим структурам, исследовательница пришла к выводу, что под этим углом зрения «романтическая поэма-фрагмент» русского поэта не нуждается ни «в традиционных свадебных колоколах, ни в погребальном звоне». «Форма романа и сам поэт, отклоняясь от лирического начала,
движутся к повествовательной манере, способной охватить более широкий диапазон русской жизни» [2, с. 193]. Рассказ повествователя о событиях в его «романе-фрагменте» завершился там же, где и начался, - в высшем свете, в Петербурге.
М. Альтшуллер [1, с. 233] отмечает, что в последней главе «романа в стихах» после картин сельской жизни и московского светского общества романное пространство вновь заполняется петербургским высшим светом, заканчиваясь трагичным, не имеющим аналогов в мировой литературе по событийной незавершенности финалом, который внезапно оборван автором в момент мучительного переживания Онегина.
С точки зрения С. Митчелла [3], «Евгений Онегин» - это роман о юности, и конец юности представляется своего рода смертью - реальной смертью Ленского, покорностью судьбе Татьяны, скептицизмом Онегина. Татьяна и Онегин не столько «проживают свою молодость», сколько живут воспоминаниями о ней. С достижением кульминации романа отступления не становятся менее значимыми, как можно было бы ожидать. Наоборот. В них появляется больше горечи. Пушкинское обещание в пятой главе не писать более отступлений относилось к легкомысленным строкам о ножках. Теперь отступления абсолютно серьезны, и они нужны А.С. Пушкину, потому что противостоят поверхностному миру, в котором вынуждены существовать он сам и его герои [3, с. 218].
Отступления в романе «Евгений Онегин» «содержат мощные эмоциональные и интеллектуальные оппозиции, на которых строится роман и которые поэт поддерживает с поразительной непринужденностью. Он так и не разрешает эти противоречия, но с мягкой иронией оставляет их открытыми» [3, с. 218-219], - приходит к выводу американский славист.
Список литературы
1. Альтшуллер М.Г. Между двух царей: Пушкин в 1824-1836 гг. - СПб.: Академический проект, 2003. - 350 с. - (Современная западная русистика; т. 47).
2. Гринлиф М. Пушкин и романтическая мода: Фрагмент. Элегия. Ориентализм. Ирония / пер. с англ. М.А. Шерешевской и Л.Г. Семеновой. - СПб.: Академический проект, 2006. - 381 с.
3. Митчелл С. Отступления в «Евгении Онегине» // Временник Пушкинской комиссии: сб. науч. трудов. - СПб.: Наука, 2005. - Вып. 10. - С. 205-219.
4. Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина: пер. с англ. / Институт научной информации по общественным наукам РАН; под ред. Николюкина А.Н. - М.: НПК «Интелвак», 1999. - 1008 с.
5. Ранкур-Лаферьер Д. Все еще невинная дева Пушкина: психоаналитическое исследование «сна Татьяны».
6. Rancour-Laferriere D. Puskin's still unravished bride: A psychoanalytic study of Tat'jana's dream // Russian literature. - Amsterdam, 1988. - Vol. 25, N 2. -P. 215-258.
7. Тодд III У.М. Творческая условность в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина // Современное американское пушкиноведение: сб. ст. / ред. У.М. Тодд III. -СПб.: Академический проект, 1999. - С. 191-214.
ЛИТЕРАТУРА XX-XXI вв. Русская литература
2020.02.021. К ИНТЕРПРЕТАЦИИ СТИХОТВОРЕНИЯ ВВ. МАЯКОВСКОГО «А ВЫ МОГЛИ БЫ?». (Сводный реферат).
1. БОЛЬШУХИН Л.Ю., АЛЕКСАНДРОВА М.А. «А вы могли бы?» Маяковского как рубежный текст // Вестник Санкт-Петербургского государственного университета. Язык и литература. -СПб., 2018. - Т. 15, вып. 4. - С. 590-604.
2. ПЕТРОВА С.А. Живопись и музыка в стихотворении В.В. Маяковского «А вы могли бы?» // Art logos. - СПб., 2017. - № 2. -С.93-97.
Ключевые слова: В.В. Маяковский; рубежный текст; символизм; футуризм; интермедиальность; живопись; музыка.
Называя стихотворение Маяковского «А вы могли бы?» (1913) «рубежным» текстом, Л.Ю. Большухин и М.А. Александрова (1) связывают его с конкретизацией мировоззренческих принципов поэта, которые в дальнейшем будут определять его эстетическую позицию. «В истории становления Маяковского общепоэтическая тема творчества, - пишут авторы, - раскрывается как сердцевина мировоззрения ("сердце всего"); таким образом, именно явление лирического героя в акте творчества делает стихотворение "А вы могли бы?" "рубежным"» (1, с. 591).
Ранняя лирика поэта («Ночь», «Утро», «Уличное» и др.) в контексте его творчества может быть названа догероической: в ней нет образа характерного для Маяковского в дальнейшем грандиоз-
