CC BY
82
УДК 008.001.14
Т. С. Злотникова*
ПОГРАНИЧНОСТЬ КАК КРИЗИС В ЭКЗИСТЕНЦИИ Н. А. БЕРДЯЕВА И ЕГО СОВРЕМЕННИКОВ**
В 1915 году в статье «Душа народа» Н. А. Бердяев зафиксировал пограничное мироощущение, которое характеризует пространственные и временные соотношения. Это мироощущение свойственно многим его великим современникам, включая ровесника, В. Э. Мейерхольда, и предшественника, А. П. Чехова. Философ выстраивал границу между собой и миром в его широком, космическом, и узком, обыденном качествах. Он видел границы между социально-экономическими условиями жизни и духовной культурой, между пользой и истиной. Для Бердяева тоска — это эмоциональное переживание кризиса. Представления Бердяева о тоске воплощаются через набор слов-метафор, слов-знаков, которыми он сопровождает характеристику тоски: это такие слова, как «бездна», «конфликт», «одиночество» и, наконец, «граница», сопровождаемые многократным упоминанием «трансцендентного». Усадьба для русских аристократов и интеллигентов — это метафора и мотив, пространство быта и время гармонии, это жизненная многозначность и смертельная нереализованность. Пограничность была основой экзистенции Бердяева, она воспринималась с остротой кризиса.
Ключевые слова: Пограничность, кризис, экзистенция, усадьба, тоска, одиночество, Н. А. Бердяев, В. Э. Мейерхольд, А. П. Чехов, русская культура.
T. S. Zlotnikova
Frontier attitude as a crisis in existence of Berdyaev and his contemporaries
1915 the article «the Soul of the people» N. A. Berdyaev was recorded by an frontier attitude which characterizes the spatial and temporal relationship. This attitude is common to many of his great contemporaries, including age, V. E. Meyerhold, and its predecessor, A. P. Chekhov. The philosopher has built a border between ourselves and the world in his wide, space, and narrow, mundane qualities. He saw the boundaries between socio-economic conditions of life and spiritual culture, between usefulness and truth. For Berdyaev angst is the emotional experience of the crisis. View Berdyaev about longing embodied through a
* Злотникова Татьяна Семеновна — доктор искусствоведения, профессор, заслуженный деятель науки РФ, академик РАЕН, ФГБОУ ВПО «Ярославский государственный педагогический университет им. К. Д. Ушинского», zlotnts@rambler.ru.
** Выполнено по гранту РГНФ 15-03-00655.
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2015. Том 16. Выпуск 4 333
set of metaphors and signs, with which he accompanies the characteristics of angst. There are words like «abyss», «conflict», «loneliness» and finally, «border», followed by repeated reference to «transcendental». Estate for Russian aristocrats and intellectuals — it's a metaphor and motive, the space of everyday life and time of harmony, polysemy is a life and death could not be implemented. The frontier was the basis of existence of Berdyaev, it was seen with the severity of the crisis.
Keywords: Frontier, crisis, the existential, estate, angst, loneliness, N. A. Berdyaev, V. E. Meyerhold, A. P. Chekhov, Russian culture.
Поколение, к которому принадлежал Н. А. Бердяев, появилось на свет при перевале XIX века в его вторую половины и, далее, при входе века в его последнюю четверть; в период цветущей молодости и/или зрелости оно оказалось на переломе столетий, прошло через несколько границ, каждая из которых становилась переломом. Они жили в предощущении неизвестности, в понимании кризиса и были жертвами своих интуитивных прозрений и интеллектуальных, художественных, психологических озарений. Писатели, художники, актеры, философы, цвет русской культуры пограничной эпохи, которая пронзила их и воплотилась не только в произведениях, но в судьбах.
Пограничность в створе XIX-XX веков становилась основой мировосприятия и обыденного поведения. По замечанию Н. А. Бердяева, «Целое столетие русская интеллигенция жила отрицанием и подрывала основы существования России», однако, как тут же требовал философ, «Мы должны будем усвоить себе некоторые западные добродетели, оставаясь русскими» [4, с. 7].
Время сгущалось, прессовало человеческую жизнь, некоторые из поколения умирали, не прожив полувека, от болезней, другие проходили через драматические испытания и завершали жизненный путь либо насильственно уничтоженные, либо лишенные Родины. Разница в возрасте не настолько велика, чтобы причислить этих людей к двум самостоятельным поколениям. Многих великих можно было бы включить в указанные рамки: самый старший — В. Соловьев (1853), самые младшие А. Белый (1880) и А. Блок (1881). Они — на границе того периода, внутри которого плотным строем, хотя нет, скорее, не строем, а слоем — ровесники М. Врубель и В. Розанов (1856), рождавшиеся с разницей в 2-3-4 года В. Комиссаржевская (1864), Д. Мережковский (1866), М. Горький (1868), А. Бенуа (1870), С. Рахманинов (1873).
Если по традиционной классификации поколением было принято считать людей, разделенных временем рождения примерно в 30 лет (это и есть период от Соловьева до Белого и Блока), то в ускорявшееся и уплотнявшееся время поколением стали считать тех, кого разделяет вдвое меньший промежуток времени, 15 лет: в эти, скажем так, внутренние рамки, укладываются годы рождения интересующей нас «троицы»: А. Чехов (1860) — Н. Бердяев и В. Мейерхольд (оба — 1874).
Все люди, включенные в названные два возрастных круга, — в той или иной мере — неприкаянные, не маргиналы, но жившие на границе времени и пространства. В том числе — пространства государств, причем один из немногих — именно Бердяев.
Фигура он во всех отношениях пограничная, таковой он себя ощущал и на этом настаивал. «Я не могу помнить первого моего крика, вызванного
встречей с чуждым мне миром. Но я твердо знаю, что я изначально чувствовал себя попавшим в чуждый мне мир, одинаково чувствовал это и в первый день моей жизни, и в нынешний ее день. Я всегда был лишь прохожим», — писал он, формулируя столь органичную для экзистенциальной философии метафору «постороннего», а также подчеркивая пограничность самой своей личности («В моем "я" есть многое не от меня») [3, с. 11, 38].
По сути дела, он обозначил в своих философических мемуарах две проблемы: чуждость миру и чуждость ближнему, семейному кругу, — задавшись вопросом о том, не является ли вселенское одиночество защитой от связей или от одиночества в ближнем круге? Так он выстраивал границу между собой и миром в его широком, космическом, и узком, обыденном качествах. Но так он выстраивал и границу в самом себе, что прямо отразило не столько даже философское (отстраненное), но бытийное (личностно прочувствованное) миропонимание экзистенциалиста. И не случайно слово «экзистенциальный» то и дело возникало в его текстах как вполне привычное и естественное.
Граница между разными пространствами (Восток-Запад, провинция-столица) и разными временными отрезками (прошлое-настоящее, прошлое-будущее, наконец, время жизни — безвременье пустоты) проходила и ощущалась, как бы это ни высокопарно звучало, в душе Бердяева и его современников, в том числе ровесников.
Пограничность была основой экзистенции Бердяева и иже с ним; пограничность существовала в эманации кризиса; можно сказать и иначе — воспринималась с остротой кризиса. «Россия не призвана к благополучию, к телесному и духовному благоустройству», — словно бы выносил стране и ее народу приговор Бердяев [1, с. 31]. Поскольку текст написан в 1915 году, очевидно, что пограничное мироощущение характеризует пространственные и временные соотношения. Да и в целом Россия не создана для благополучия, только для раздрая и ужаса. В этом аспекте пограничности мироощущении Бердяеву, но не ему одному, видится принципиальное отличие России от Запада (привычная западно-восточная дихотомия все чаще подменяется дихотомией западно-российской). Традиционно противопоставляя не просто Запад и Восток, не просто Россию и Европу (порядок слов в обоих случаях был именно таков, перемена мест также входила в культурфилософскую традицию), Бердяев упоминает противоположность России и Германии как иждивенчески настроенной или самостоятельно действующей стран: «Германец чувствует, что его не спасет Германия, он сам должен спасти Германию. Русский же думает, что не он спасет Россию, а Россия его спасает» [2, с. 68]. А в пограничный (применительно к эпохе) период становилось понятно, что граница пролегает в ментальном поле — она рассекает и национальное самосознание, и традиции, и бытовые привычки, и психоэмоциональную сферу.
Пограничность мироощущения всеохватна. Бердяев видит границы между социально-экономическими условиями жизни и духовной культурой, между пользой и истиной. Упоминая понятие «духовная аристократия», Бердяев бросает парадоксальную реплику о качестве как признаке людей: «Качество — аристократично» [5, с. 277]. Можно предположить, что иерархия ценностей —
это и есть пограничность, когда границей разделены качество как таковое и его отсутствие, когда особым качеством является духовная свобода.
Таким образом, граница, наличие которой и признание значимости которой есть экзистенциально значимая идея, проходит уже через человека, разделяя его, по сути, разрубая на части — прежнюю и новую, возможно, добрую и злую, чужую и свою («В России за XIX и XX вв. много раз видели претензии появления нового человека, почти каждое десятилетие <...> Это обыкновенно происходило через психологическую реакцию. Но в сущности нового человека не появлялось» [5, с. 323].
Существует немало свидетельств того, что философия для Бердяева была не сферой научной деятельности, а, скорее, времяпрепровождением, родом занятий, которому просто не довелось найти другого названия. Поэтому кризис мироощущения, кризис как состояние души находил у Бердяева отражение и воплощение в весьма необычной, особенно для России, мыследеятельности и терминологии, что говорит о ее экзистенциальной специфике: «.самым большим моим грехом, вероятно, было то, что я не хотел просветленно нести тяготу этой обыденности, то есть "мира", и не достиг в этом мудрости. Но философия моя была, как теперь говорят, экзистенциальна, она выражала борения моего духа.» [3, с. 31]. Не оставляя мысли о кризисе, Бердяев связывал его, либо — позволял связывать на основании его суждений и ассоциаций — с экзистенциальностью. Предвосхитив многие рассуждения исследования, родившиеся в России через несколько десятилетий после написания его текста, он с простотой давно сложившегося утверждения сообщал: «Проблему времени я считаю основной проблемой философии, особенно философии экзистенциальной» [3, с. 36].
Бердяев, интеллектуал, эстет, написал однажды наивную и странно-высокомерную фразу: «Мои родители принадлежали к "светскому" обществу, а не просто к дворянскому обществу. В доме у нас говорили главным образом по-французски. Родители мои имели большие аристократические связи» [3, с. 12]. Бердяев являет изумительное противоречие, ярко прочерченную границу — между декларацией вселенского одиночества и стремлением подчеркнуть социальные корни и сословные преференции! Русский парадокс: экзистенциалист-аристократ, который в равной степени не просто осознает, но демонстрирует свои качества и взгляды. Высокомерие, а не смирение — вот свойство экзистенциалиста с самосознанием аристократа, живущего в эпоху господства люмпенского миропонимания.
Атмосфера переходной эпохи создает вообще достаточно распространенный тип личности, для которого характерны «... резкость, нервность, склонность к крайним решениям, обостренным до предела <. ..> В Мейерхольде смолоду проступает некая странность, некая неприспособленность к сложившимся житейским нормам.» [10, с. 21] Можно быть уверенными в том, что черты, отмеченные К. Рудницким у В. Мейерхольда, когда он был молодым артистом, во многом соответствуют свойствам и других «детей рубежа».
Вздрагивающий от шагов времени, этот «неврастеник», подобно другим своим великим современникам, до болезненности непосредственно чувствовал движение вечности, дыхание мироздания. Он видел вполне конкретные
творческие проблемы, вполне конкретные произведения искусства словно бы «на фоне вечности». Недаром среди всеобщих восторгов по поводу реалистической точности «Вишневого сада» Мейерхольд убеждал Чехова в том, что его «пьеса абстрактна, как симфония Чайковского». Ход его — даже не мысли, но эмоционального восприятия — соответствовал совершенно новому типу взаимоотношений человека и, в частности, творца с миром во всем его объеме и во всей его смертельной опасности для отдельного человека. Недаром слово Ужас Мейерхольд пишет с заглавной буквы: это уже не состояние, это явление. О танцах, неуместных на фоне разорения в «Вишневом саде» Чехова (по сути — на грани гибели, «бездны на краю»), он пишет: «В этом акте что-то метерлинковское, страшное» [8, с. 85]. Отметим важный резонанс самосознания Мейерхольда, инспирированный прочтением Чехова, с самопознанием Бердяева: для этих современников-ровесников ужас был не только трансцендентным (находящимся за гранью жизни), но и собственно воплощением границы между обыденностью и бытием, был связан с такими значимыми для русской экзистенции понятиями, как «тоска» и «печаль»: «Тоска и ужас имеют родство, — писал Бердяев. — <...> Очень сильное переживание ужаса может даже излечить от тоски. Когда же ужас переходит в тоску, острая болезнь переходит в хроническую <.> Тургенев — художник печали по преимуществу. Достоевский — художник ужаса. Ужас связан с вечностью. Печаль лирична. Ужас драматичен» [3, с. 46].
Одиночество становится темой художественного творчества практически всех современников Бердяева и — едва ли не роком художнической судьбы прожившего еще 40 лет в новом веке В. Мейерхольда. Прямолинейность знака, а не глубина символа может увидеться в том, что именно он играл в знаменитой постановке Художественного театра Иоганнеса, героя пьесы Г. Гауптмана «Одинокие». И именно по поводу этой роли А. П. Чехов слал Мейерхольду в 1899 году свои рассуждения о нервности современного человека: «Дайте одинокого человека, нервность же покажите постольку, поскольку она указана самим текстом. Не трактуйте эту нервность как частное явление, вспомните, что в настоящее время почти каждый культурный человек, даже самый здоровый, нигде не испытывает такого раздражения, как у себя дома, в родной семье, ибо разлад между настоящим и прошлым чувствуется прежде всего в семье» [13, с. 379]. В момент исполнения этой роли Мейерхольд жаловался Чехову же на отвратительное физическое самочувствие в сочетании с ужасным настроением, чуть ли не ставил себе диагноз: «Вероятно, у меня тяжелый характер. А может быть, неврастения» [9, с. 438]. Непривычная манера сценического поведения Мейерхольда вызывала раздраженную реакцию театральных рецензентов, которые советовали ему отказаться «от излишней суетливости», упрекали в том, что тот сделал из персонажа «совершенного неврастеника»; кто-то утверждал, что персонаж должен быть «в высокой степени раздражителен», а кто-то упрекал за то, что тот «мечется в раздражении».
Мейерхольд отчетливо видел не только актуальный, но и глобальный контекст чеховских «одиноких». Недаром он сравнивал «чеховского человека» с вечным спутником переходных эпох, Гамлетом. И потому естественно, что наиболее чуткие режиссеры, писатели, критики видели в Мейерхольде,
игравшем Треплева, все характерные признаки человека переходной эпохи: «резкость и истеричность» (К. Станиславский), мягкость, трогательность и черты несомненного декадента (Вл. Немирович-Данченко), нервность, трогательность в сочетании с молодостью (Т. Щепкина-Куперник); но сетовали на бранчливые интонации, кричащие ноты (кн. А. Урусов), на отсутствие задушевности и мягкости, на резкость персонажа, раздраженного неудачами, изглоданного непризнанностью (Н. Эфрос).
Очевидно, в отличие от чеховского «одинокого» декадента Треплева, Мейерхольд, который прежде всего жаждал тогда хоть какого-то конца, лишь бы скорее... — чуть позднее начал все же выходить из своего кризиса. Произнося ключевое слово, он уже не ставит рядом с ним ужас, не говорит о безмерности пустоты, а совершенно по-юношески восклицает: «Хочется кипеть, бурлить, чтобы создавать, не только разрушать, создавая», продолжая мысль, которая с неотступностью все к тому же кризису тяготеет: «Теперь кризис. Самый опасный момент» [8, с. 77].
Состояние кризиса часто фиксируется в пограничной экзистенции в связи с проблемой красоты. По Бердяеву, разрушалась гармония, по Мейерхольду, если не гибнет, то разочаровывает красота.
Ровно на рубеже столетий «дитя рубежа», В. Мейерхольд, мучительно обнаруживает нежизнеспособность красоты, даже уже рожденной в виде художественного произведения. Хороша «Снегурочка» А. Н. Островского в Художественном театре — «столько красок, что, кажется, их хватило бы на десять пьес»; но «публика равнодушна и к красоте пьесы, и к тонкому юмору ее» [8, с. 80, 81].
Прямым следствием кризиса, мучительной экзистенции, становится то, что Мейерхольд, молодой актер и начинающий режиссер, фиксирует страдания, характерные именно для экзистенциального миропонимания, но называет ситуацию более конкретно, чем это делал Бердяев: речь идет о самоубийстве.
«Я страдаю и думаю о самоубийстве», — признается В. Мейерхольд, сообщая, что жизнь ему представляется «продолжительным, мучительным кризисом какой-то страшной затяжной болезни». В этом кризисе никакое будущее его не страшит; «лишь бы скорее конец, какой-нибудь конец» [8, с. 83]. Мейерхольду в момент этого признания 27 лет. В таком же, как Мейерхольд, возрасте, только не в частном письме, как он, но в фельетоне, написанном, правда, от первого лица, каковым тогда еще был Антоша Чехонте, издает вопль в своем «фельетоне» («Московский Гамлет») А. Чехов: «Да, я мог бы! Мог бы! Но я гнилая тряпка, дрянь, кислятина, я московский Гамлет. Тащите меня на Ваганьково!..». Раздраженное самобичевание, упадок сил, безысходное страдание, лишенное при этом конкретных причин и виновников, составляет особую атмосферу.
В экзистенцию пограничности был интегрирован важнейший для поколения Бердяева мотив усадьбы, а ожидание скорого и страшного конца — жизни в усадьбе и гармонии мироздания — сопровождало быт и воспоминания. Усадьба для русских аристократов и интеллигентов — это метафора и мотив, пространство быта и время гармонии, это жизненная многозначность и смертельная нереализованность. Усадьба в пограничной экзистенции
воспринимается как укрытие (спасение) от кризиса, как часть судьбы и даже компенсация мучительных «пробелов» судьбы.
За несколько лет до конца ХХ века вернувшийся в Россию писатель-диссидент (впрочем, как помним, А. И. Солженицын готов был поселиться в собственном, впервые в этой стране выстроенном доме) задавался вопросом о том, «как нам обустроить Россию». Как видим, проблема удобного обитаемого пространства, собственного не только в плане духовного освоения, но и в плане имущественного владения, — стала вполне актуальна не только для обитателей пресловутой Рублевки. Совсем как для современников Бердяева, чаще терявших пространство и душу усадеб, реже пытавшихся создать его (чеховская версия).
Традиция — историко-культурная, этимологическая — предъявляет усадьбу в странном, не всегда определенном качестве. Казалось бы, невероятно: в словаре Вл. И. Даля и понятие «усадьба», и смежное, подчас воспринимаемое синонимически понятие «имение» вообще отсутствуют, очевидно, не являясь сколько бы то ни было значимым культурным, экономическим, психологическим явлением. В словаре под редакцией Д. Н. Ушакова оба слова уже есть, им отведено самостоятельное место, но есть явные смысловые совпадения. «Усадьба» толкуется в двух вариантах: как «отдельное поселение, дом на селе», в частности «преимущественно господский, помещичий» и как «земля под усадьбой» [12, ст. 984]; «имение» же трактуется как «земельное владение» и как «имущество» [12, ст. 119], впрочем, заметим, что второй вариант толкования вовсе далек от представлений об усадьбе как месте обитания. В одном из последних советских энциклопедических словарей также есть оба слова, хотя «имение» определяется через «усадьбу», к трактовке усадьбы же прибавляется упоминание об архитектурной природе явления, а также упоминается деление на помещичью усадьбу, расположенную — как надо понимать по умолчанию — в сельской местности, и усадьбу городскую. Есть и чудесное упоминание новой реальности: «У. наз. также производств. и жилой центр колхоза, совхоза» [11, с. 1383]
Вот эта самая, как бы неведомая Далю и низведенная к концу ХХ века до состояния «жилого центра», для Бердяева и его современников, в частности, Чехова усадьба — знак в большей степени, чем местопребывание.
Сошлемся на восприятие «усадебной проблемы» как проблемы погранич-ности старшим современником Н. Бердяева и предвестником многих ощущений А. Чеховым, который, что показательно, принадлежал совсем иному социальному слою и потому относился ко многому особенно болезненно: утрата предвиделась еще до обретения. Строительство, обустройство усадьбы, решение экономических (!) задач ... В чеховских письмах они занимали немалое место, причем в разные годы, упоминаемые по самым разным поводам, что дает возможность предположить крайнюю важность и постоянную значимость этих проблем для самого Чехова.
Хроника возникновения и осмысления этих проблем, связанных с поиском (и, по ходу, принятием решения о покупке), приобретением и обустройством усадьбы, при всей ироничности тона полна озабоченности и совершенно не художественных наблюдений.
Усадьба становится пограничным явлением и, парадоксально, событием в жизни Чехова, а потом и в его творчестве. С начала 1890-х годов она присутствует в его мыслях, планах, действиях, в силу чего — в письмах. Упоминая прелести рассматриваемых в качестве объекта покупки или гостевого посещения усадеб («парк дивный с такими аллеями, каких я никогда не видел, река, пруд, церковь» — А. С. Суворину, 18 мая 1891; «превосходная липовая аллея» — Л. С. Мизиновой, 29 марта 1892; «Тепло, ясно и шумно. Гуляем в саду и в поле, услаждая себя простором» — Н. М. Линтваревой, 6 апреля 1892), Чехов куда больше внимания уделял экономической стороне усадебной жизни. Пограничный характер имело само отношение к усадьбе, где поэзии и прелести — чуть, хлопот и потерь — масса: «я слышу, как трещат мои кости, и, закрывши глаза, ясно вижу, как мое имение продается с аукциона» (В. А. Тихонову, 22 февр. 1892); «Покупать имение скучно. Это раздражающая пошлость» (А. С. Суворину, 28 февр. 1892); «Парники засадили и засеяли сами, без наемников; весною деревья будем сажать тоже само, и огород тоже» (А. С. Суворину, 31 марта 1892); «Урожай основательный, и Мелихово, когда продадим хлеб, даст нам больше тысячи рублей. Огород блестящ. Огурцов целые горы, а капуста удивительная.» (А. С. Суворину, 1 августа 1892).
Прагматическое понимание выражалось четко и грустно: «Просторная жизнь, не замкнутая в четыре стены, требует и просторного кармана.» (А. С. Суворину, 11 марта 1892). Хотя итоги приобретения усадьбы были пугающими, экономия все же ощущалась и поневоле радовала: «Я залез в долги (9 тысяч!!), погода аспидская, нет проезда ни на колесах, ни на полозьях, но в Москву не тянет, и никуда не хочется из дому <.> Я плачу проценты и повинности, но все это обходится вдвое дешевле, чем квартира в Москве.» (И. Л. Леонтьеву (Щеглову), 24 октября 1892)
Таким образом, в отличие от аристократов Бердяевых с их разными, по разным семейным линиям, усадьбами, которые утрачивались и развивались, но были естественной средой обитания, Чехов покупал имение как человек, обремененный семьей, лишенный уютной квартиры в Москве, «вкусивший» путешествия. То, что другие делали от богатства, по традиции своего сословия, Чехов сделал из экономии; в период, предшествовавший написанию усадебной драмы «Вишневый сад» Чехов гостил в имении К. С. Станиславского Любимовка, где приглядывал прототипы и наслаждался так и не полученным в собственном хозяйстве налаженным бытом «с горничными, кухарками, прачками, лакеями с другой прислугой» [6, с. 22]. Это была другая экзистенция.
От обратного, в противовес тягостным обыденным заботам, внук крепостного и сын бакалейщика, Чехов переходил «границу» представлений об усадьбе и пытался актуализировать ее поэтичность.
Усадьба была так хороша для обитания особых существ (в свое время — Чехов, позднее, по памяти, — Бунин идеально совпали в восприятии таких существ). Это, во-первых, «хорошие девушки и женщины» (Бунин) или же «души красивых женщин» (Чехов). Во-вторых, старые, дышащие на ладан лакеи-крепостники, «всего когда-то отведавшие на своем веку»; и, в-третьих, птицы: то водяной бугай с его криком, напоминающим «удар по пустой бочке» или «рев запертой в сарае коровы», то совы, то филин, чей плач доносился
до усадьбы, когда он, «задевая крыльями солому, срывался с крыши и низко падал куда-то в темноту.». Правда, усадьбы эти были «заброшены», «запущены», «Все ветхо, гнило, но зато поэтично.» (А. Н. Плещееву, 28 июня 1888).
Но усадьба так и не становилась местом жизни, она была лишь местом ожидания окончания жизни, то есть — границей. В пожаре соседней усадьбы Чехов видел «предостережение». Хотя его обитель не только не пострадала, но в ней даже не проснулись во время ночного бедствия, Чехов испытывает тревожные чувства, описанные вполне мелодраматически: «Наши дом и сад были ярко залиты огнем, в церкви звонили.» (П, т. 5, с. 38). За 10 лет до написания «Вишневого сада» его преследует страх продажи имения с аукциона, по поводу чего «по ночам. кричат совы» (П, т. 5, с. 45). Когда же — чуть ли не мечтает писатель — «имение будет продано с аукциона», можно будет купить «в Нежине дом с садом» и «жить там до глубокой старости.» (П, т. 5, с. 30).
Бердяев, в свою очередь, констатировал в «Самопознании» факты, говорившие о том, что рай должен быть утрачен: «Родовое имение моего отца было продано, когда я был еще ребенком, и был куплен в Киеве дом с садом. Отец мой всегда имел тенденцию к разорению. Всю жизнь он не мог утешиться, что имение продано, и тосковал по нем» [3, с. 17]. Противопоставляя своей, невеселой семье благополучную семью тетки, он, прежде всего, упоминал принадлежавшее той великолепное имение. Благополучие и имение — две стороны одной медали, возможно символ гармонии самой жизни.
Мечта об усадьбе (примерно такая же, как то разворачивавшаяся, то угасавшая у Чехова — обратим внимание на то, что с усадьбой связано представление о ее особой ауре, составляемой неважно каким, но — садом), тоска по усадьбе для Бердяева была, по-видимому, рефлексией кризисного состояния, а вовсе не отражением конкретных имущественных предпочтений: «Пейзаж моей души иногда представляется мне безводной пустыней с голыми скалами, иногда же дремучим лесом. Я всегда очень любил сады, любил зелень. Но во мне самом нет сада» [3, с. 34].
В восприятии и памяти Бердяева усадьба связана с утратой. У Чехова, причем не только в «Вишневом саде», но в жизни строилась цепочка: мечта — страх потери — обретение — страх потери — временнее пребывание (жизнь) — страх потери — потеря — обретение уверенности в том, что так и должно было быть. Отсюда конечная точка — тоска.
Тоска — понятие куда более определенное, чем мечта, ожидание или, тем более радость, именно это понятие сопутствует представлению об усадьбе и является психологической рефлексией усадьбы как границы между мирами, чуждым и собственным. Трагичность мотива тоски прочитывается у самого Бердяева и характерна для его современников, в частности, Мейерхольда. Но прежде — о Бердяеве, который записал: «Всю жизнь меня сопровождала тоска. <.> Нужно делать различие между тоской и страхом и скукой» [3, с. 45]. Нам приходилось специально писать о скуке как ментально значимом состоянии русского человека и о мотиве скуки в русской художественной культуре [7]. В данном же случае важно подчеркнуть, что у Бердяева вполне органично возникает вопрос границы между тоской, с одной стороны, и другими состояниями (скука, ужас, ощущение пустоты) — с другой. Граница носит
экзистенциальный характер. В понимании Бердяева особое качество тоски, понятие которой уже есть актуализация представлений о пограничности, а представление о которой можно противопоставить сартровской «тошноте», заключается в том, что она «направлена к высшему миру и сопровождается чувством ничтожества, пустоты, тленности этого мира» [3, с. 45]. Самое же важное, что необходимо подчеркнуть в представлении Бердяева о тоске, — это набор слов-метафор, слов-знаков, которыми он сопровождает характеристику тоски: это такие слова, как «бездна», «конфликт», «одиночество» и, наконец, «граница», сопровождаемые многократным упоминанием «трансцендентного».
Отдельно и специально подчеркнем бердяевские рассуждения о тоске и скуке, столь явно резонирующие (естественно, без прямых ссылок и аналогий в то время) с настроениями и рассуждениями, с одной стороны, Чехова, с другой стороны, Мейерхольда. Итак, у Бердяева видим упоминание тоски в самом широком спектре смыслов, включая тоску «по трансцендентному»; упоминание «безнадежности», «страха», который надо отличать от «ужаса» (который драматичен), упоминание «печали» (которая лирична), а также границы между прошлым и будущим. Ощущение пограничности бытия и опасение в отношение перехода через установившиеся духовные границы — вот модальность «самопознания»: «мне казалось, что я вынесу тоску, очень мне свойственную, вынесу и ужас, но от печали, если поддамся ей, я совершенно растаю и исчезну» [3, с. 45].
Тоска и кризис не разделены границей, тоска, по Бердяеву, это эмоциональное переживание кризиса. Таким образом, кризис — понятие более широкое и объемлющее разные жизненные сферы и состояния, в отличие от тоски с ее сосредоточением в человеке и «расположением» в экзистенции пограничного пространства. Представления о гармонии разрушаются жизнью, «твердость и устойчивость» миропорядка подвергаются не только сомнению, но опровержению, рядом с «тоской» и «кризисом» появляются «катастрофы», причем именно так — во множественном числе. «Мне свойственно катастрофическое чувство жизни», — как о само собой разумеющемся сообщает Бердяев [3, с. 203]. Катастрофическое чувство жизни было свойственно его великим современникам, которые в литературе и живописи, в музыке и театре эту пограничность и воплотили. Сам же Бердяев ровно 100 лет назад это ощутил и зафиксировал.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бердяев Н. А. Душа народа // Бердяев Н. А. Судьба России. — М.: Советский писатель, 1990. — 347 с.
2. Бердяев Н. А. О власти пространств над русской душой // Бердяев Н. А. Судьба России. — М.: Советский писатель, 1990. — 347 с.
3. Бердяев Н. А. Самопознание (опыт философской автобиографии). — М.: Междунар. отношения, 1990. — 336 с.
4. Бердяев Н. А. Судьба России. — М.: Советский писатель, 1990. — 347 с.
5. Бердяев Н. А. Царство духа и царство кесаря // Бердяев Н. А. Судьба России. — М.: Советский писатель, 1990.
6. Бродская Г. Ю. Алексеев-Станиславский, Чехов и другие. Вишневосадская эпопея. В 2-х т. Т. 11.1902-1950-е. — М.: «Аграф», 2000. — 592 с.
7. Злотникова Т. С. Скука в парадигме провинциального бытия // Регионоло-гия. 1997, № 2; Злотникова Т. С. Время Ч. (Культурный опыт А. П. Чехова. А. П. Чехов в культурном опыте 1887-2007 гг.). — М.-Ярославль: ЯГПУ, 2007.
8. Мейерхольд В. Э. Статьи. Письма. Речи. Беседы: Часть первая. 1891-1917. — М.: Издательство «Искусство», 1968.
9. Письма Мейерхольда к А. П. Чехову. 21 января 1900 // Литературное наследство. Том 68. Чехов. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1960.
10. Рудницкий К. Л. Режиссер Мейерхольд. — М.: Издательство «Наука», 1969.
11. Советский энциклопедический словарь / Гл. ред. А. М. Прохоров. — М.: «Советская энциклопедия», 1985.
12. Толковый словарь русского языка / Под ред. проф. Д. Н. Ушакова. Т. IV. — М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1940.
13. Чехов А. П. Собр. соч.: В 12 т. — Т. 12. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957.
