Поэзия как поступок: опыт Бродского Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

МАГИЯ СЛОВА

Елена Твердислова ПОЭЗИЯ КАК ПОСТУПОК: ОПЫТ БРОДСКОГО

Аннотация. Биография и творчество Бродского представлены в статье в русско-европейском - мировом контексте. Особое место занимают польские исследования мироощущения, поэзии и философии Бродского.

Ключевые слова: человек; смысл бытия; природа; культура; мир человека; диалог культур; диалог времен; субъективная объективация; зеркало; поэтика; метафора; религиозность; духовный опыт; эстетическое; этическое; поступок; философия человека; трагизм; ироничность; идентичность.

«То, что я знаю, с чем встречался и что ценю в польской литературе, стало мной и есть мной», - сказал Иосиф Бродский в Катовице в 1993 г., куда приехал по случаю вручения ему звания doctor honoris causa Силезского университета1. Для катовичан, да и для всей Польши это стало событием огромного культурного масштаба, международным праздником поэзии, ибо вместе с Бродским на торжества приехали Чеслав Милош, Томас Венцлова - литовский поэт, прекрасно знающий польский язык; Станислав Бараньчак - поэт, переводчик Бродского; Анджей Дравич - выдающийся польский русист и первооткрыватель Бродского в Польше, видные литераторы, журналисты, преподаватели.

Все дни были наполнены встречами Бродского с читателями, журналистами, студентами Отделения русистики, он выступал на радио... Из ответов на вопросы можно составить его кредо как поэта:

«Человек - не сумма своих убеждений, а сумма своих поступков»2, -определяющая черта личности сегодня. Его поступком стала поэзия.

Все три дня - с 20 по 23 июня - звучали стихи, которые он, как любят отмечать поляки, «выпевал». Вместе с ним их декламировали Милош, Венцлова, Бараньчак. На сцене Силезского театра, директор которого - Богдан Тоша (главный организатор события, наряду с ректором русистики университета профессором Петром Фастом), шла премьера пьесы Бродского «Мрамор», и в завершение «дней поэзии» актеры театра Выспянского устроили вечер, на котором прозвучали стихи Бродского по-польски. Атмосфера спектакля живо напомнила ему встречи с Анной Ахматовой, молодые декламаторы окунули в годы юности, и неожиданно для себя (и окружения) он разрыдался -единственный раз в жизни, заметив потом, что привык сопротивляться ненависти, но не научился бороться с любовью...

В центре празднеств была, разумеется, его речь по случаю присуждения ему звания Почетного доктора, в которой он язык поэзии приравнял к молитве, заметил, что сопротивленческий дух поляков, способствовавший слому коммунистической системы в Европе, заключен в слове «niepodleglosc» («независимость»), а оно отражает подкорковую нетерпимость народа к рабству.

Об этих событиях повествует «летописная хроника» польской журналистки Эльжбеты Тоши «Состояние сердца. Три дня с Иосифом Бродским», вышедшая в Катовице в том же году3. Кроме материалов, связанных непосредственно с Бродским, в нее вошли взятое у него интервью Анны Хусарской4 (с сокращениями), американской журналистки польского происхождения, едва ли не первой в Америке беседовавшей с поэтом после присуждения ему Нобелевской премии (многие ее вопросы тиражировались впоследствии бесчисленными интервьюерами), высказывания, комментарии и воспоминания выдающихся поэтов, исследователей Бродского и его читателей.

Устроители не были уверены, что Бродский согласится, ведь Си-лезский университет считался провинциальным, с советским душком, но каково же было изумление Кракова и Варшавы, когда он приехал. Первое его выступление на аэродроме в Океньче передавалось по телевидению. И там он заявил: «Поляки - счастливый народ. В одной

только половине века у них три великих поэта - Милош, Херберт и Шимборская»5.

Но не с этого начинается «польский» Бродский. У его истоков стоял Анджей Дравич, известный русист и переводчик, познакомившийся с Бродским в начале 60-х годов и сохранивший верность другу на протяжении всей своей жизни (1932-1997). Это ему мы обязаны тем, что Бродский вошел в польскую среду сразу и навсегда. Дравичу принадлежат первые переводы поэзии Бродского и литературно-критическое, одновременно очень личное повествование о советской литературе «Поцелуй на морозе», где отдельная глава посвящена Бродскому. Польский русист одним из первых обратил внимание на его мужественную преданность поэзии и через поэзию - друзьям6. Когда Бродский сочинил «Коленду военного положения»7, уже живя в Америке, буквально на следующий день это стихотворение получили его интернированные друзья А. Дравич и В. Ворошильский (стихотворение вырезали из газеты и подсунули им под дверь). Дравич был потрясен: «Русский написал стихотворение по-английски для американцев о Польше и посвятил его польским друзьям: поэзия ходит извилистыми тропами, но достигает цели кратчайшим путем»8. Для Дравича это был поступок. Своего рода «Во глубине сибирских руд» Пушкина. Не знаю, отдавал ли Бродский в этом себе отчет. Но считал, что то, каким образом попало к ним стихотворение, серьезнее и важнее, чем даже Нобелевская премия.

Изначально Дравич в своем отношении к Бродскому исходил не только из восприятия его стихов, которые сразу же захватили, он прежде всего видел, что для поэта его дар сопряжен с гигантской энергией, за которой стоит осознание необходимости поэтического служения. «Иосиф Бродский, - сказал Дравич на научной конференции в Катовице, предпочтя подготовленному докладу спонтанное выражение нахлынувших чувств, - позволяет показать человека вне каких бы то ни было систем, таким, какой встречается везде, по всему белому свету, прекрасно понимая относительность своего существования. Он повсюду, и он нигде. Но он живет в окружении действительности во всей ее полноте и обретает себя в своей поэзии. Поэзия -вот смысл его бытия, она - все, что его в определенной степени и защищает, и направляет». И далее сделал главный вывод: «Ося Бродский ни разу не отказался от своего поэтического труда ради лучшего будущего, и за одно это перед ним нельзя не преклоняться»9.

Дравичу же принадлежит мастерское описание того, как Бродский читает свои стихи: «Способ его декламации классически русский и вместе с тем совершенно самостийный. Русский - когда выделяется мелодия, а не смысл. Самостийный - когда Бродский доводит свое заклинание до последних пределов. Начинает спокойно, довольно низким голосом, но голос быстро набирает высоту, усиливая моменты причитания, точно поет кантор или раскачивается колокол, звонарь уже не в силах его удержать, и он мотается из стороны в сторону, от стены к стене. В первый момент становится просто не по себе, голос заполняет собой буквально все, гостиница, кажется, замерла в оцепенении. Еще минута, и сосуд, наполненный поэтической стихией, которая вся - волнение, вдребезги разлетится - в этот момент голос вдруг сникает, опадает всей своей лавой, в ушах звенит тишина. У поэтического медиума побелевшее лицо, в любом случае такое под силу только безумцу, не приходится удивляться, что он, увы, перенес уже два инфаркта. Звуки еще слышны в отзвуке, медиум очень медленно, будто в отмеренном внутреннем ритме, преображается в коренастого, с крепким телосложением семитского парня»10. Такая декламация, замечает он дальше, приводит к тому, что любое стихотворение, о чем бы оно ни было написано, - это всегда «разговор с Богом, в котором sacrum соединилось с profanum»11.

Дравичу не раз приходилось присутствовать на подобных «спиритических сеансах», как называл он мелодекламацию Бродского, наблюдая «насколько поэзия способна уводить своего автора совсем в другое измерение, а после внезапно, основательно его приземлив, вернуть нашему миру»12. Дравич не без горечи констатировал, что, открыв для себя Бродского в Петербурге, не сумел заразить им Москву, тогда как Польшу заинтересовал мгновенно, и в том же 1963 г. опубликовал фрагмент его «Большой элегии» в журнале «Wspolczesnosc» (№ 21, 1963) - первая публикация Бродского за границей. Вернувшись из ссылки, Бродский по-прежнему стремился сохранить в себе разные эстетические и исторические системы - своего рода поэтический универсум на перекрестке традиций и эпох. «Он жил в классицизме, понимаемом как бесконечное, всеохватное измерение и неустанное присутствие в культуре. И в то же время пребывал в барокко с его излишествами и диссонансами, концептуально-

стью и метафизическими взлетами, с общими идеями, укорененными в тесную предметность. (...) Форма этому не сопротивляется, демонстрируя творческую мощь: все, что дано, может быть поэзией»13.

И все же главное в Бродском выразила судьба изгнанника: он изгонялся и внутри страны и за ее пределы, говорил Дравич, и с этим не поспоришь.

В откровенно демонстративном нежелании поэта быть политически «ангажированным» С. Бараньчак усматривает своего рода «провокационный эстетизм»14: «Публичные выступления в роли жертвы -пусть бы исполнитель не знаю как был обижен, невероятно его раз-дражают»15, скорее поэт предпочтет срифмовать «тирана» с «бараном», чем рассуждать на эту тему. Бродский, по его мнению, владеет двумя важнейшими козырями: он чужд сентиментальности, и в отношении себя тоже (что было свойственно Ахматовой и Мандельштаму); но способен на сопереживание. «Оба фактора, взятые вместе, трезвость в восприятии мира в сочетании с одновременным и подлинным со-страданием в отношении всех, кто в этом мире страдает, -два мощнейших мотора, которые приводят в движение его поэзию». Благодаря этому Бродский может себе позволить излишнюю дерзость (если не наглость, что не раз отмечали его недоброжелатели), и это, как ни парадоксально, больше свидетельствует о том, что Бродский отдает себе отчет в понимании именно обязательств поэта, а не его привилегий: определение поэзии он выводит из «этики языка»16. В эссе, посвященном Одену, он формулирует свою мысль так: «Общество не имеет обязательств перед поэтом»17, но «перед лицом чужого страдания все, что уступает со-страданию, есть равнодушие»18, -Бараньчак вопрос об отношении Бродского к Польше, ее культуре, событиям, с ней связанным, приравнивает к разговору «о роли и месте поэзии в современном мире»19.

Для подобного миропонимания требуется недюжинное здоровье, а у Бродского было больное сердце, но его опыт доказывает, что все решает состояние духа и наличие воли. Когда Виктор Ворошильский встретился с Бродским в апреле 1971 г., был поражен его видом: вместо бледного, одухотворенного лика юноши предстал Беня Крик: широкоплечий атлет, в поведении которого ничего не было поэтического, простой, непосредственный, веселый и, что называется, рубаха-парень - фамильярный и бесцеремонный20. Он приехал к Томасу Венцлове, который и познакомил его с гостившим тогда в Вильно

маститым профессором-русистом и переводчиком русской поэзии21. По возвращении домой Ворошильский отдал свои переводы Бродского («Остановка в пустыне» и «Два часа в резервуаре») журналу «Odra», номер которого успел получить до эмиграции.

Восприятие Бродского поляками (сюда органично включается и литовец Венцлова, который прекрасно говорит по-польски, более того, оба и каждый по-своему пережили вынужденную эмиграцию22) -отдельная и большая тема, которой здесь уделяется преимущественное внимание еще и потому, что они сумели запечатлеть «адекватного» Бродского: «заядлого полонофила» (Дравич23) и вместе с тем поклонника всего англосакского. «Своей духовной и поэтической структурой он тяготел к англосаксам; его англофильство не столь эмоционально экстатично, но безусловно важнее и, если можно так выразиться, структурнее полонофильства»24. По мнению поляков, заявка на служение поэзии впервые была обозначена Бродским на

судебном процессе в 1964 г.25 Тогда же его «спасли» и первые собст-

26

венные переводы с польского .

Ни один современный поэт не имеет сегодня столь мощного резонанса в мире и такого интереса к своей личности - широкого, устойчивого и по нарастающей, как Бродский. Увы, в России запоздалого: когда его сослали, друзья не встали на защиту, его поддерживали, конечно, к нему приезжали в ссылку, привозили еду и присылали книги, но это не было противостоянием, защитой поэзии, не было тем, что Бродский определил польским словом «niepodleglosc». Ныне изданы тома его собственных сочинений, воспоминаний о нем, исследований - научных и псевдо, включающих мнения самых разных людей, в том числе и тех, кто непосредственно с ним общался и брал интервью - у него и о нем27, вышли две книги в серии ЖЗЛ: Л. Лосева28, профессиональное исследование литературной деятельности поэта, и В. Бондаренко29 о «русскости» Бродского. Пожалуй, свободнее и шире поэт исследуется за границей. Свое место заняли труды В. Полухиной, изданные по-английски и по-русски, в том числе: «Больше самого себя. О Бродском»30, где дан текстологический анализ написанного поэтом, выстроена хронология его жизни и творчества на фоне эпохи31; умное и проникновенное размышление голландца Кейса Верхейла о встречах с Бродским32; диалоги с Бродским

Соломона Волкова, которые, однако, вышли уже после смерти поэта, рассорившегося с автором33. Книги американки Эллендеи Проффер Тисли «Бродский среди нас» и Л. Штерн34 проясняют многие моменты жизни поэта, связанные с его эмиграцией и судьбой.

Взятое вместе внушительно, однако Польша не отражена в том объеме, в каком представлена в его жизни, а ведь поляки одни из первых отметили, что для Бродского отстаивание своей позиции как поэта было чертой насущной, основополагающей, более того, требовавшей мужества. Между тем эта его принципиальность воспринимается нередко как его характер, мироощущение, понимание бытия, тогда как она вбирает все аспекты его натуры, таланта, взглядов и поведения, позволяя видеть в нем личность, совершающую поступок. Его действия прежде всего им самим всегда приравнивались к ответственности.

О Польше Бродского говорится в основном через его личные контакты с поляками, сложившиеся у поэта еще в юности в Ленинграде, например, с Зофьей Ратайчак-Капусцинской35, «польского» Бродского отражают материалы, опубликованные в Интернете36. В их основе доклад Моники Вуйчак-Марек на «Седьмых чтениях памяти Вениамина Иофе», в котором обозначены главные концептуальные «узлы» взаимосвязей «Бродский - Польша»: происхождение семьи, фамилия из пограничного городка Броды; целевое изучение польского языка; взаимные переводческие опыты.

Глубокий сопоставительный анализ поэзии Бродского и Милоша содержит прекрасно написанная и легко читаемая при всей своей глубине и научности работа Ирены Грудзинской-Гросс «Милош и Бродский. Магнитное поле»37. И хотя Бродский представлен больше в тени великого польского поэта (по справедливости возраста и авторитета), тень его не заслоняет: Милош сделал для Бродского больше, чем все русские поэты вместе взятые. Особенно на первых порах, во времена их еще эпистолярного знакомства, когда только что приехавший в Америку Бродский получает от Милоша письмо-приветствие в поддержку: «Дорогой Бродский! Я получил Ваш адрес от редактора парижской Культуры. Наверное, Вы сейчас не в состоянии начинать какую-либо работу, Вам предстоит осмыслить много новых впечатлений. Это дело внутреннего ритма и его столкновений с ритмом окружающей Вас жизни. Но раз случилось то, что случилось, гораздо лучше, что Вы приехали в Америку, а не остались в За-

падной Европе - и не только с практической точки зрения. Я думаю, Вы сильно озабочены, так как все мы, выходцы из нашей части Европы, воспитаны на мифах, что жизнь писателя кончена, если он покинет родную страну. Но такой миф понятен в странах, в которых цивилизация еще долго оставалась сельской - в ней "почва" играла большую роль. Все зависит от человека и от его внутреннего здоровья»38. Это письмо, заметит впоследствии Милош, «с лихвой окупилось многолетней дружбой»39, - искренней, открытой, полной доверия при всех расхождениях обоих, а было их немало. Именно в Катовице, на знаменитом торжестве, Бродский признается: «Милош - мое магнитное поле»40. Отсюда название книги Грудзинской-Гросс: «И для Ми-лоша, и для Бродского дружба была ценна в первую очередь тем, что это был, так сказать, единственный общественный институт, на который они действительно могли полагаться»41. Более того, «уже через две недели после приезда на Запад Бродский оказался в окружении мировой поэтической элиты»42: Оден, Спендер, Шеймус, Стрэнд, Уолкотт, не говоря о польских друзьях-поэтах, к которым вскоре присоединился Томас Венцлова, оказавшийся в Америке хлопотами Милоша и Бродского. «Республика поэтов» объединяла не по принципам поэтической школы - все были разными, а в силу понимания общности поэтического служения.

«Размышляя о стихах Бродского, я не мог не задуматься над хозяйством русской поэзии. - Рассуждения Милоша будто отголосок знаменитой работы Ходасевича "О поэтическом хозяйстве Пушкина"43. - Каждая поэзия развивается в определенном времени, в ней действуют разные поколения, и хозяйство каждой из них отличается от других прежде всего законами языка, на котором она создается. Говоря о русской, польской, английской, французской поэзии, никогда нельзя забывать, что у каждой из них - хозяйство особое»44. Та же тенденция распространяется и на каждого поэта в отдельности. Ми-лош приводит Бродского как пример использования рифмы и размера в качестве средства противостояния хаосу. В какой-то степени, считает он, - это характерная черта русской поэзии, для которой «свободный стих создает впечатление недопустимого дисциплинарного на-рушения»45. «Хозяйство русской поэзии» предполагает, по Милошу, постоянное обращение к предшественникам, что способствует их

мифологизации, создает что-то вроде «героев языка». Польский поэт приводит в пример Пушкина, так перерабатывавшего французские образцы, что в результате «вместо подражания возникали шедев-ры»46. Вот и Бродский своими поисками в области английского языка сломал барьер для русской поэзии, десятилетиями остававшейся за высоким забором. В этом, считает Милош, он следовал Пушкину, а также Державину и Баратынскому, продолжая развивать традиции Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой. «В своем отношении к культурному наследию Бродский "классицистичен" в том смысле, что не подвергает переоценке основ, которыми в христианской цивилизации являются как Библия и Данте, так и история, поэзия и искусство древности»47. Но «классицистичность» Бродского, по Милошу, отмечена еще и влиянием Петербурга, сделавшего его поэтом городов, их архитектуры, певцом-урбанистом.

Милош ценил в Бродском «его почтение к традиции, духовный и религиозный аспекты, сопротивление поэта времени»48, тогда как русский поэт самой лучшей на свете поэзией называл польскую49, убеждая студентов учить польский язык, который ценил за «фантастическое сочетание» чувственности и точности50. Работа преподавателя была для него способом популяризации поэзии, утверждением ее как важнейшей составляющей человеческой жизни, политики, формирования духовной общности людей. Этой идее он подчинил свою деятельность на посту директора Международного театрального института в Нью-Йорке, задумал восстановить Русскую академию в Риме, что, по выражению Грудзинской-Гросс, стало настоящей битвой за поэзию51. И люди его интересовали своим отношением к творчеству, поэзии. Поэзия для него не была объектом личного ремесла, отсюда его ироничное отношение к стихам как «стишатам» и к музе, в которой он видел отражение языка52: Грудзинская-Гросс справедливо полагает, что муза Бродского - исключительно литературный персонаж.

Однако дистанция, которой он придерживался, распространялась не только на музу, но и на его понимание поэзии, которую надо схватить, удержать; создается впечатление, что он за ней все время гонится, боясь ее упустить. Большинство пишущих о нем, в том числе и Грудзинская-Гросс, осуждают Бродского за стихотворение «Дорогая, я вышел сегодня поздно вечером.», считая его несправедливым и даже грубым выпадом против МБ (Марины Басмановой), тогда как в

действительности это - потрясающий акт анализа движения души, не щадящей и убивающей себя в стремлении поймать раскиданную по мгновениям жизнь и запечатлеть ее: «Бродский пишет с невероятным напряжением, это своего рода нетерпеливая погоня за постоянно ускользающим смыслом. У него поэтический ход мышления, повествование всегда непредсказуемо»53, проникновенны зоркий женский глаз и интуиция.

Думается, «непредсказуемость повествования» больше относится к поэзии и к художественному творчеству вообще, отчасти к пьесам, которые, как правило, строятся по принципу неожиданности, тогда как в эссе и интервью превалирует логика, мысль ищет в ней опору. Бродский-эссеист, причем в основном англоязычный, существенно отличается от Бродского-поэта, метафизичность которого скорее дань традиции, извечной склонности поэтов задаваться вопросами о мире и его устройстве, бытии, сущности, улавливая «идеи» времени. Метафизическая «меланхолия» сидит в каждом русском, что накладывает свой отпечаток на восприятие поэзии Бродского (да плюс судьба: эмиграция, трагическая любовь). Сразу подчеркну: Бродского не назовешь философским поэтом, скорее это поэт-философ, который запечатлел философские тезисы в картине мира: метафизические, экзистенциальные, трансцендентные, персоналистские и т.п. Более того, его поэзия пронизана тем, что в феноменологии называют трансцен-денцией, и при чтении его чисто созерцательных строк невольно возникает Гуссерль: «Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней /мелких бликов тусклый зрачок казня /за стремленье запомнить пейзаж, способный /обойтись без меня»54.

«Я скорее человек зрения», - прямое указание на «усмотрение»55. Цитата из книги «И не надо сдачи» польского публициста и литературного критика Ежи Иллга, расширенного и дополненного варианта предыдущей - «Стокгольмское Divertimento. Разговоры с Иосифом Бродским»56. Составитель и интервьюер Бродского выпустил «Divertimento...» сразу по возвращении из Швеции, где был аккредитован престижной краковской газетой «Tygodnik Powszechny» для участия в торжестве по случаю вручения Бродскому Нобелевской премии. «Поэт, - отмечает Иллг, - повествуя о себе с разными собеседниками, по счастью, не повторяется, его высказывания дополняют друг друга,

создавая богатый содержательно в своей последовательности текст, а все вместе составляет портрет поэта, отраженный во многих зерка-

57

лах» .

Но именно как философ привлек Бродский польского американиста, специалиста по литературе зарубежья Тадеуша Славека. В Катовице он выступил с так называемой лаудацией - речью, которая традиционно произносится по случаю награждения ученого или поэта званием и предполагает некую долю пафосности. Славек, разумеется, прекрасно осознавал, что выстроить свое выступление как панегирик нельзя, и выбрал довольно оригинальный ракурс: сопоставил поэзию Бродского со старинными полотнами живописцев. А в кулуарах пояснил: «Его эмиграцию я исследую на философском уровне. Для него это - проблема личной трагедии, у которой античное измерение, где, как и в античном театре, если и возникают политические вопросы, то только как фон, своим весом проблематика усиливает тяжесть судьбы. Эмиграция Бродского была борением с судьбой»58. Славек убежден, что англосаксов притягивает в Бродском именно то, что он был философом. «В его декламации заметен наш стереотип "душещипательной" русской поэзии. Однако его исполнение вступает в противоречие с его мыслью - холодной, точной, любящей парадоксы, построенной на интеллектуальной игре, и это тоже сближает его с поэзией англосаксов. Не случайно он увлекся Джоном Донном и таким чистым и ясным поэтом, как Оден. Он единственный посвятил элегию трагичной интеллектуальности Элиота. И это, по его мнению, с Элиотом умерла некая модель поэта»59. В творчестве Бродского Тадеуш Славек больше ценит интеллектуальные и философские, нежели формальные особенности, его пленяет отстраненное отношение к действительности, к проблемам, о которых пишет.

Славек и другие польские исследователи считают неуместным рассматривать Бродского как чистого лирика, воспевавшего одиночество, что его несомненно упрощает; он был слишком трезв и требователен, но в выражении пронзительности личного переживания ему действительно нет равных. Его мироощущение по преимуществу антропологического склада, причем пронизанного духом персонализма, что особенно ярко выступает в его эссеистике. Заметна его тяга к феноменологии с ее пристальным вниманием к со-бытию, усмотрению, взгляду, поймавшему мысль, начавшему мыслить. и к человеку - у Бродского постоянно трансцендирующему. Именно человек, для

Бродского, есть феномен и, чтобы его понять, он пропускает через себя все, что человек воспринимает, превращая себя в объект исследования - но на языке поэзии. Отсюда - его «потребность к самообъективизации» (В. Полухина). Все, что переживал Бродский - в реальной ли жизни или только в душе, о чем размышлял и что переосмысливал, становилось для него объектом. Позволю себе не согласиться с литературоведами, интерпретирующими его поэзию как «духовные искания» и «духовные исследования», его «объекты» в действительности были продиктованы стремлением запечатлеть духовное свидетельство. «Мне все немножко интересно, - скажет он несколько лукаво в 1990 г. краковской русистке, профессору Ядвиге Шимак-Рейферовой, - но на все это я смотрю немножко издали, т.е. немножко так искоса.»60

Вопрос о философичности Бродского требует некоторых уточнений, она, как правило, окрашивает своим присутствием размышления автора, но не является еще признаком философии как таковой. На поэзию Бродского в философском плане смотрят преимущественно с позиций метафизики, но в таком случае Бродский остается, по существу, не прочитанным61. Хотя и Бродский называл Одена метафизическим поэтом («Поклониться тени»), однако прославившие его стихотворения, в частности знаменитое «1 сентября 1939 года», разбору которого Бродский посвятил эссе, насквозь экзистенциальны.

Метафизичность Бродского парадоксальна и отрезана от его высказываний, как бывает отрезан пейзаж от картины мира. Его юношеская «Большая элегия Джону Донну» по существу реквием по метафизике, здесь он прощается с метафизикой - у самых начал своего творческого пути. В те годы в самиздате в Советском Союзе начал распространяться в переводе на русский (издан в 1968 г.) знаменитый роман Хемингуэя с не менее знаменитым эпиграфом из Джона Донна «Не спрашивай, по ком звонит колокол.», который звучал тогда, казалось, над всей страной. «Большое» стихотворение, наряду с «Исааком и Авраамом», заявило не только о поэтической зрелости Бродского, «обретении собственного голоса»62, но и обозначило ориентиры на будущее: все в жертву поэзии, позволяющей мыслить, чувствовать и вспоминать одновременно, подсознательным чутьем испытывать жизнь и так ее запечатлевать. Каждая строка в «Донне» -

набат, похоронный колокольный звон: «Всё уснуло» - эхо: «Уснуло все»; «Джон Донн уснул» - эхо: «И крепко спит за ним другое - слава». «Всё станет сном библейским» - переход к «Исааку». Музыкальная партитура отзвуков-рефренов отражает напряженное, скрытое ожидание, оно пробивается сквозь тучи, словно нащупывая иные пути для поэтического слововыражения. «В этой поэме ария, сыгранная на одной струне, вырастает до мощной баховской фуги», - Адам Поморский рассматривает все творчество Бродского сквозь призму двух важнейших, по его мнению, составляющих человеческой жизни: воли и судьбы63. Оба полюса (их автор статьи заимствовал из «Судьбы и воли» Ясперса, 1967) обозначили «поле жизни и творчества Бродского - личности и произведений»64. Именно в «Донне» Бродский открывает для себя поэтику, в которой заметно выступает предметная зримость идей. «Большая элегия» была во фрагментах переведена Дравичем в том же 1963 г. и опубликована в Польше буквально за две недели до начала травли Бродского в Ленинграде65 - события определили не только последующую судьбу, но и творческое развитие поэта, такова точка зрения большинства польских исследователей.

Несмотря на то что Поморский прибегает к понятиям немецкой философии и даже ссылается на мнение Милоша, который называл поэзию Бродского философичной, сам он этой точки зрения не разделяет, полагая, что главная особенность русского поэта - ирония и что его «ироничный герой» из фаустовской, т.е. литературной традиции. Именно ирония наполняет современного человека внутренним трагизмом, и чувство трагического (что Гёте обозначал понятием «Ehre» -честь, достоинство - нем) обусловлено самой натурой поэта с присущей ему волей. «Сила воли, которая не позволяет сущности стать ничем (т.е. опуститься, выродиться - Е.Т.), трагична сама по себе»: небытие он ограничивает трансценденцией, «отрицая любое ничто»66. Вывод Поморского совершенно экзистенциален, даже в том, как он прослеживает постепенное нарастание внутреннего субъективизма, отсутствующего в ранних стихах Бродского. Формирование субъективного мировосприятия происходило под влиянием действительности, а не культуры и, как пишет Поморский, для Бродского «самым мучительным было не общее страдание, а личное унижение»67. «В настоящей трагедии гибнет не герой - гибнет хор», - приводит он слова поэта, который не раз повторял их, в том числе и в Стокголь-ме68. «По сути, была депортация из времени - в пространство без

прошлого и будущего» - мотив, по мысли Поморского, который станет в творчестве Бродского ведущим. «Как у писателя у него еще не было достижений, как у человека - никаких шансов»69. Спасти себя мог только он сам, и он заставлял себя это делать, «выбиваясь в индивидуальность». Именно силой воли противостоял молодой Бродский обстоятельствам судьбы. В этом смысле первостепенное значение Поморский отводит выбору, открывающему для Бродского возможность укрепления, «фортификации» человеческого в себе перед натиском разрушающегося на его глазах мира. Чтобы не потерять себя и способность творить, поэт вынужден смотреть на сложившуюся «идиотскую ситуацию» (суд и ссылка) с философской точки зрения, противопоставляя ей свою собственную «защиту Сократа». Такого рода персонификация была необходима Бродскому, чтобы не утратить веры в человека, отсюда его обращение к судьбам Овидия, Орфея, Одиссея, Энея, другим певцам и песнопевцам. Внешне классическая дифференциация культуры и природы оказывается несостоятельной. В «Новых стансах к Августе» (парафразе байроновских) природа предстает миром уничтожения: личность, выталкиваемая из мира культуры, т.е. «царства свободы», в «царство необходимости», утрачивает волю. Обе сферы-царства погружаются в «царство смерти» с ее бесконечно размножающейся фикцией разнообразных форм, не достигая абсолютного умирания.

Тема смерти в творчестве Бродского окрашивает едва ли не все его размышления, так или иначе в них отражаясь, и хотя этой особенностью он отличается от большинства русских поэтов, что отмечается почти всеми поляками, не стоит ее генерализировать, она тоже часть жизни. Иными словами, проблема смерти - это проблема жизни. В категориях смерти рассматривает Поморский допросы на суде, замечая, что в этом вопросе Бродский был осведомленнее своего «визави». И не столько больное сердце, сколько пережитая экзистенциальная катастрофа суда и ссылки принудительно ограничили его существование, вытолкнув из цивилизации, а это повлекло за собой не только утрату возможности самореализации, но породило искус самоповторения, рефлекс двойничества. Человек оказывается в положении собственного отрицания. Такова экзистенциальная «ловушка»: происходившей подмене (вместо жизни - правила поведения, вместо ис-

кренности - запрет на слова и выражения, даже на мысли и высказывания) противопоставить можно было только себя, не имеющего ничего общего с этим миром.

Решая проблему природы и культуры, судьбы и воли, предназначения человека и его потенциальных возможностей на примере жизни и литературной судьбы, Поморский напоминает, что сила воли у Бродского начала проявляться задолго до суда, еще в юношестве, в его упорном самообразовании, позволившем бросить школу, когда поэт осознавал, что тогдашняя система обучения могла породить одни неврозы. В эссе «Поклониться тени» Бродский поясняет: «Это не было так называемой "социальной критикой" - хотя бы потому, что болезнь не была социальной: она была экзистенциальной»70. «В сущности, это был отказ от участия в тоталитарных институтах и инсти-туализированных общественных укладах, исходной моделью которых была именно школа» (Станислав Бальбус)71, - шаг для юноши более чем зрелый.

Касаясь самообразования Бродского, которому во многом приходилось двигаться интуитивно, наощупь, Шимак-Рейферова ссылается на Л. Лосева, по наблюдениям которого Бродский для постановки и решения волнующих его экзистенциальных проблем находил для себя средства выражения в европейском барокко с его умением воплощать замысел, с присущей ему развернутой метафорой и строго выстроенным повествованием72. Бродский легко ориентировался, и совершенно бессознательно, не только в экзистенциальной философии, ощущая себя - подчас абсолютно реально - между бытием и небытием, но он также чувствовал себя «своим» в психологии (преимущественно антропологической) и феноменологии в широком смысле73, что никак не умаляет значения того решающего влияния, какое оказали на него английские поэты-метафизики (Шимак-Рейферова). В целом «английской ориентации» он обязан Ахматовой (Грудзинская-Гросс)74.

Известно утверждение, что язык - метафизическая категория, здесь есть много сторонников, считает Шимак-Рейферова, но и много противников. Милош полагал, что Бродский преувеличивает роль языка, когда возводит его к Божественному явлению, чужд был ему и, по выражению Грудзинской-Гросс, поэтический «догматизм» Бродского - желание приравнять веру и поэзию75. Однако на ум приходит еще одна ассоциация - имяславие, возникшее в начале ХХ века, и его

практика призывания Бога в молитве, поиска связи человека с Богом через язык, слово, сила которого на Руси испокон веков понималась мистически, отсюда традиция наречения младенцев именем как звуковым кодом, предназначенным им с рождения языковым оберегом. Примечательно признание Бродского о Польше: «Это страна, к которой - хотя, может быть, глупо так говорить - я испытываю чувства, может быть, даже более сильные, чем к России. Это может быть связано... не знаю, очевидно что-то подсознательное, ведь в конце концов, мои предки, они все оттуда - это ведь Броды - отсюда фами-лия...»76 Вряд ли Бродский знал об имяславских опытах и терзаниях, но его собственные поиски шли в схожем направлении в плане отношения к языку, во многом под влиянием Одена («Время. боготворит язык»77). В отличие от мистически настроенных имяславцев Бродский был в чистом виде интеллектуал, поэт выверенного и строго ума, за что его не раз упрекали в холодности и рассудочности. В этом он был гораздо ближе полякам, чем русским, ибо их экспрессия, как правило, интеллектуальная, а не эмоциональная, вследствие чего Мицкевич, например, часто переводился на русский с явной эмоциональной пе-регруженностью78.

Бродский всегда был полон желания «открыть», «понять» человека в России, несмотря на то что ему было в этой стране, мягко говоря, неуютно, к нему относились как к инородному телу, а потому и сам «он чувствовал себя чужим и лишь отъезд за границу изменил его чужеродность на подлинную чужеземность», - тонко подмечает Грудзинская-Гросс79. Как никто из советских поэтов (себя он относил именно к ним) Бродский ощущал религиозную невнятность русского народа, с которым был спаян и который близко узнал по геологическим экспедициям, выезжавшим в глубинки, и находясь в ссылке, где его жизнь проходила в окружении обычных людей: «Я ищу. /Я делаю из себя человека»80. Бродский всерьез уповал на язык. При этом считал, что поэт не имеет права замыкаться только на своем родном языке, а должен выходить за его пределы, не случайно он при первой же оказии стал изучать польский, а потом с головой ушел в английский, сохраняя верность русскому, благодаря которому он прочитывал гораздо больше, чем позволяли это сделать грамматика, фонетика, лексика и т.п., - натуру человека. В его восприятии не существует «тол-

пы», за каждым скрыта личность, отдельный человек, и такое отношение у поэта было ко всем, невзирая на происхождение, образование, возраст. Со всеми на равных. Он вполне искренно и серьезно полагал, что то, что с ним сделали советские власти, не идет ни в какое сравнение с обстоятельствами, в какие попадали вынужденные переселенцы и беженцы, на которых к тому же еще лежала ответственность за семьи, а значит, необходимость во что бы то ни стало выжить: «Писатель в изгнании, - делился он с Иллгом размышлениями, -всегда кажется трагической фигурой - но если подумать обо всех этих Turkish Gasterbeiters [турецких гастербайтерах], вьетнамцах boatpeople [переправляющихся на лодках], всех этих displaced [перемещенных] людях мира, если подумать обо всех этих пакистанцах (...), судьбы этих людей, на мой взгляд, гораздо трагичнее»81. Все ОНИ были для него отдельным конкретным человеком. «Не худо бы, -замечает Бродский в разговоре с польским журналистом, известным правозащитником Адамом Михником, - отказаться от подобных категорий мышления: Россия, Восток, Запад, поскольку когда мы говорим о странах, народах, историях и культурах, то невольно начинаем

обобщать. И теряем из поля зрения по сути дела главное - челове-

82

ка» .

Бродский отстаивает за каждым право быть свободным - таким он был сам, ориентируясь в поэтическом миропонимании не только на отеческие, но и на зарубежные традиции: Польши, Англии, Америки (Я. Шимак-Рейферова83). Был приобщен к еврейству происхождением, но его трагедию воспринимал не в узкосемейном кругу (родители не очень его и посвящали), а в масштабе человечества, в контексте истории - не только в рамках жизни одного народа. Он не был воспитан в еврейских традициях, не жил в обособленном местечке, в отличие от Мандельштама ему нечего было преодолевать и неоткуда было вырываться. Но благодаря своему еврейству он был обогащен экзистенциальным опытом несравненно глубже, хотя никогда не испытывал ни чувства великой причастности, ни комплекса неполноценности. Он всегда рвался вовне, его манила трансцендентность. Польская исследовательница Эва Никадем-Малиновская считает, что творчество поэта следует прочитывать в русско-европейско-мировом контексте84.

Поэт сознательно культивировал «диалог культур», независимо от того, когда и где жил и творил: в советском ли государстве или в

эмиграции. Не отсюда ли берет начало «диалоговая» поэтика Бродского, которую Иоанна Тарковская прослеживает на примере своеобразно перетекающего личного пространства: дом - город - Родина. В его лирике видение России слито с миром, в центре - родительский дом и родной Ленинград, который присутствует и как город на воде (Венеция), и как дыра (Лотман)85. «Родина и город становятся универсальным фоном и объектом неустанных эпистемологических кон-фронтаций: я - наследие, я - история, я - вечность и т.д.»86

Понятие культуры для поэта всегда было синонимом времени, благодаря чему возможен «диалог времен»87, - историк русской литературы, переводчик, профессор Петр Фаст для подтверждения своего вывода ссылается на Бродского, утверждавшего, что именно культура и литература по-настоящему запечатлевают историю, а не сама история, и уж тем более не ее адепты. Фаст соотносит индивидуальное творчество Бродского с жизнью как отдельный и конкретный путь - с вечностью; эмоциональность - с интеллектуальностью, любовь - с эротикой, смотрит на лирику как на отражение автобиографии поэта. «Сфера Бродского - не описание мира как самостоятельно существующего бытия, независимого от человека. Для поэта мир есть всегда и только мир человека. На всей его поэзии лежит это ни к чему конкретно не относящееся личностное пятно. Объектом представлений и размышлений становится субъективное сознание, ситуативно вписанное в самый центр мира и проблем. Такая особая точка зрения позволяет любому обратить его стихи в зеркало собственных чувств и страхов»88. Мысль Фаста просится к продолжению: у Бродского связь субъективной объективации имеет оборотную сторону - объективной субъективации, которую он и вправду ловит, точно в зеркале. Зеркалами переполнены его стихи, участвуя в сложном переливе всех отражений сразу. Более того, эту субъективную объективацию он, как правило, передает через пейзаж. В нем одновременно присутствует и его «посторонний», наблюдающий взгляд, и его внутреннее переживание.

Сквозь призму зеркала, которое, заметим, у Бродского не только отражает, но и запечатлевает и даже вбирает: «В темноте всем телом твои черты как безумное зеркало повторяю»89, - Фаст обнаруживает «диалог» автора и читателя. «Игра отражениями» заметна в некоем

соотношении «лирического я» и «мы» (как «я» и «они»), что, по наблюдениям Иоанны Мадлох, заметнее в раннем его творчестве: постепенно убывает субъектность, а вместе с ней стираются границы между лирическим героем, выражающим собственные переживания поэта, и чертами героя-субъекта его стихов. Мир реальный и поэтический переплетены настолько тесно, что одно не отделить от другого. Так возникают мифы90, добавим, что подобное и способствует их возникновению91. Одним из первых, замечает известная польская русистка А. Володзько-Буткевич, мифологизировать реальность Бродского стал Соломон Волков в «Диалогах с Бродским»92. (Кстати, ни один диалог не был выпущен при жизни собеседника: так было и с Шостаковичем.)

«Мифический Бродский», по ее мнению, предстает фигурой крайне разноречивой: «с одной стороны, - жертва тоталитаризма, жрец чистого искусства, с другой - олицетворение абсолютного зла, хищный ястреб. Последний поэт империи и первый - в провинции». По сути же разнообразие хвалебных эпитетов, какими награждали Бродского со времени получения им Нобелевской премии, и особенно -после его смерти, прямо просится к каталогизации: «один из великолепнейших творцов Золотого, а за этим - Серебряного века русской поэзии, равный классикам, не исключая Пушкина»93, - В. Полухина утверждает, что Бродский порой «перерастает» Пушкина. Такую планку держит и польская интеллектуальная элита: о нем говорит в своей нобелевской речи В. Шимборская, его в буквальном смысле прославляет Чеслав Милош, читая его, правда, в английских переводах; его возносит знаменитый польский журнал «2е82у1у ЬйегасИе» (Бродский входил в состав редколлегии и много для журнала делал) и все, кто группируется вокруг журнала.

Резкие, колкие, не лишенные остроумия наблюдения исследовательницы позволяют ей сделать вывод, что если в Советском Союзе и в России налицо заметная эволюция взглядов о Бродском и отношения к нему, то в Польше оно не менялось. (Кстати, а портрет Хайдег-гера был «приятным»? Он не грешил предательством, лицемерием, снобизмом?) «Творчество, - справедливо замечает Володзько, - не должно отражать реальных черт личности поэта»94, и самое большое заблуждение - прочитывать его поэзию сквозь призму автобиографии. Почти все его высказывания без корректуры воспринимаются либо как выражение необразованности (а он допускал ошибки, мимо 116

которых не смог пройти польский знаток Античности Г. Журек, посвящая Бродскому свое послесловие к публикации «Размышлений» Марка Аврелия95), либо откровенного непрофессионализма, причем даже литературоведческого. Но он великолепно знал поэзию и умел ее красиво, умно и доказательно разбирать, хотя и не всегда его вкусы станешь разделять. Многим его высказывания представлялись банальностью и пошлостью, сегодня видна цена этой «тривиальности»: просто говорит тот, кто действует согласно сказанному.

В России он воспринимается скорее как жертва режима, тут больше знают его биографию, чем поэзию, известность он получил благодаря Нобелевской премии, в Польше, наоборот, в нем видят действующее лицо и больше смотрят на его поступки, а грехи прощают. «Единственное, что я знаю, что я мог бы сказать с определенной степенью уверенности, - что я никогда не изменял самому себе»96, - признавался он Шимак-Рейферовой. Безусловно, некорректное высказывание Бродского о Фриде Вигдоровой, пусть и вырванное из контекста97, не создает ему доброй славы, хотя с неменьшим энтузиазмом (чем Вигдорова к его делу) он относился к творчеству и судьбе Марины Цветаевой, делал все, чтобы ее «протолкнуть» на Запад. Поэт, который ставит других поэтов выше себя, а это характеризует его отношение к Одену, Кавафису, Милошу, не может обвиняться в высокомерии. Говорил и мыслил Бродский подчас прямолинейно до грубости. «На независимость Украины» - брызжущий злобой, несправедливый, талантливо написанный «стишок». Противоречий в характере Бродского хватает: свою речь по случаю присуждения ему Почетного доктора Силезского университета он произнес по-английски, мотивируя это тем, что русский воспринимается поляками как тяжкий груз, и он не хочет лишний раз им об этом напоминать. «Я не думаю, что Бродский был прав, подозревая поляков в аллергии на русский язык. Бродский получил doctor honores causa Силезского университета именно как русский поэт, и таким мы его любим. Политика и культура - разные вещи», - справедливо замечал Станислав Бальбус98.

При всех недостатках главный его, безусловно, позитивный посыл - не разъединять, а объединять: «Большинство его читателей, и прежде всего специалистов, с большим вниманием подходят к его

виртуозной работе с формой, необыкновенному чувству языка, умению сочетать славянские традиции с западными, восточную мелодику и западную метафизичность в том смысле слова, которое было принято в ХУ11 веке» (Т. Славек)99. Не здесь ли кроетсяспособность Бродского соединять несоединимое: Восток - Запад, ветхозаветное мировосприятие с новозаветным, благодаря чему им создан уникальный, свой собственный мир Рождества, точнее - иудеохристианства; он веру религиозную отождествлял с верой поэтической - примечательно замечание Бальбуса о Бродском как человеке, «который совершает поэтическое Богослужение». «Тогда, во время лекции (в Катовице. - Е.Т.), - пишет Бальбус, - я испытывал ощущение, что передо мной выступает пророк»100. Его метафизика органично сосуществует с феноменологией, и слово, при всем уважении к нему как Божественному явлению, уступает действию. Человек проверяется поступком. Но что самое ценное - в этом его соединении, смешении нет хаоса и нет мешанины. Он отлично чувствует себя в разных сферах, отвечая вызову времени, диктующему не понимание каждого в отдельности в его правоте и экзистенциальности, а соединение, сплетение, взаимосочетание всего во всем, со всем и со всеми.

Было бы уместно сравнить Бродского с Иоанном Павлом II, которому поэт был близок не только неким складом мировосприятия, делающего сопричастными разноплановые сферы жизни и Вселенной, но и художественным творчеством: оба затронули одну и ту же тему, создав - каждый по-своему - своеобразный парафраз библейского сюжета о жертвоприношении: у папы римского - размышление («Авраам и Исаак» - третья часть «Римского триптиха»), у Бродского - нечто в духе блюза («Исаак и Авраам»), «большое стихотворение», которое он относил к «реальным», т.е. уже серьезно написанным (наряду с «Большой элегией Джону Донну»)101. Оно создано на одном дыхании, без остановок, в нем все - движение, действие, смятение, тогда как в польском тексте движется рассказ, разворачивается событие. И там и тут налицо феноменологический контекст, но фон и концепция его различны. В обоих сочинениях развивается трагическая тема отцовства, преломившаяся в судьбе каждого по-своему: Иоанн Павел II тяжело пережил случившуюся в его отсутствие смерть отца, заменившего ему рано умершую мать и погибшего брата, его акцент - на Аврааме. Для Бродского образ отца связан с его отсутствием в детские годы, но отступает на второй план, ибо на передний выдвигается

собственное ощущение поруганного сыновства (не случайно у него акцент перенесен на Исаака), и отчий дом - «полторы комнаты», и его, как бычка на веревочке, ведет на заклание страна. Оба сочинения сближаются жанрово: у Папы это поэтические медитации, у Бродского (по определению Л. Лосева) - религиозно-философская медитация102. Многие отмечают ощутимое присутствие в обоих текстах «Страха и трепета» Кьеркегора103, его экзистенциальное, последовательно разворачивающееся описание, но в отличие от Кьеркегора, развитие действия у которого начинается с Сарры и ее молчащего, обреченного участия, в «моделях» Папы и Бродского Сарра не присутствует. У Кьеркегора нерв спрятан глубоко внутри, Бродский -сам нерв, открытый и оттого особо болезненный, дотронуться невозможно, он мечется между историческим местом (довольно свободно перемежаются гора Мориа, пустыня, пески, за ними куст, мимо не пройти, он знак уже из опыта Моисея - исторически совсем другого персонажа и времени) и реальным, где живет сам, со своей привязанностью к Родине, от которой никуда не уйти, она и в тех картинах, которые напоминают Броды фашистского захвата. Пространство, как и время, едины в своем переживании. Тут с наибольшей очевидностью выступает черта не только поэтики, но всего мышления Бродского с его составлением целого из разных пластов, областей, структур - философии, художественного творчества, религии, со свойственным ему очень личным, субъективным ощущением объективных пространства и времени. Здесь нет последовательности, как ее нет в размышлениях, напитанных всклокоченными ассоциациями, нет привычной хронологии, есть одновременность и сиюминутность события, вдруг увиденного, и поэт стремится выразить то, чем объята душа сейчас, хочет выразить мысль вместе с чувством сразу. Тот самый момент, который Хайдеггер обозначил соотнесением «Sein und Zeit», что великолепно перевели поляки как «Bycieiczas» (в переводе по-русски было бы «Быть и время»). Вот почему несостоятельна какая-либо инсценировка действия «Исаака и Авраама», осуществленная М. Крепсом104. Его «сценарий» Я. Шимак-Рейферова рассматривает как опыт поучительный и даже любопытный, но не убедительный105 -в планировке линейного действия.

Будто время и пространство обладают лишь им одним ведомым магнитом, который помогает им находить друг друга и соединяться волею сознания: Бродский открывает для себя свободное повествование с его вольным и внезапным перемещением из прошлого в современность и в будущее, из пустыни - в поля, холмы, вдруг - море, где путники подобны лодкам. Из объективной картины в субъективно увиденное... Это не школа поэтической техники английских метафизиков и не школы барокко, его мозаичное полотно - конгломерат чего-то единого - структур, метафор, поэтической образности, размышлений, ощущений, памяти, все их выпуклости и оттенки спаяны рефренами, которые держат перед глазами сиюминутную ситуацию, не закрывающую от нас прошлого, не позволяя ей рассыпаться, а погружая нас в то далекое время с разным, но реальным пространством. Языковой конгломерат, помогающий проникнуть в праязык, уже впитанный нынешним, живым - во всех взаимосвязях его языковых тес-нений, букв, цифр, скрытых полноголосий, словно повторяет путь современного иврита, который враз возник и всех объединил.

У Бродского - все метафора, и песок - не только образ пустыни, но прежде всего еврейского народа. Прямая цитата. И почти физически ощутимо предчувствие личного опыта: жертвоприношение со всеми судами, ссылками, эмиграцией (оставим в стороне его желание уехать - не таким образом). За личным прячутся куда более горькие слезы - памяти Холокоста. Для него тема жертвоприношения неотрывна от зверского истребления евреев фашистами. Можно ли в Хо-локосте видеть жертву, а если нет - тогда что она такое? - вопрос так или иначе будет отражаться в его творчестве постоянно, подсказывая сюжеты «Сретения», Рождественских стихов. Начало цикла - в «Исааке».

Поляки любят эти сочинения, о них написано немало. Разумеется, следует иметь в виду, что Бродский написал «Исаака» в 1963 г., ему было тогда 23 года . В то время как для папы римского триптих в некотором роде - завещание, призванное на прощание напомнить: «Не бойтесь!» (из первых слов его понтификата). Отсюда у Папы превалирует иносказание, объясняющее людям суть любви Бога к человеку. Его палитра ясная, умиротворенная, убедительная и убеждающая одновременно. И жизнеутверждающая - в отличие от Кьеркего-ра, у которого мечутся тени, все сомнение и отчаяние.

В центре обоих повествований - поступок, ответственность за который лежит на отце: совершит или нет?107 Полные драматизма тексты воссоздают один из ключевых моментов человеческой истории, который авторы трактуют по-разному: у Папы - концептуально сложившееся богословское повествование, у Бродского - живая и очень динамичная картина неразрешенного, но близящегося к разрешению события в предельной нервной напряженности (напрашивается сходство с так называемой шестой ступенью в музыке, столь любимой Чайковским. Бродский ведет к ней долго и на ней держит еще дольше - как в блюзе), того ожидания, которое не выдержать без спрятанной надежды. Действие выражено языком живописи, кинематографии, поэзии, непрекращающегося диалога отца с сыном, автора с событиями. Невозможно не вычитать Пастернака в строках «Свеча горит во мраке полным светом», как нельзя не вспомнить Тарковского с его «Жертвоприношением», скачущие картины перемещения из пространства в пространство, из пустыни в просторы средней полосы с ее березками, дождями, деревянными домами и засовами, будто бы спасающими от наводнения, те же беснующиеся тени, свет, который кажется спасением, смирение взрослого человека перед судьбой, покорившегося ей, и страх во мраке сына. У Иоанна Павла II повествование линейное, но его линейность поднята и ведет к Небу, у Бродского нет линии, перемежаются видение и явь, сон (Исака) и действительность, другой ритм, темп, темперамент. Он стремится сказать одновременно и сразу, здесь и теперь - как воспринимает событие душа, расслаивая его на ассоциативные переплетения. Именно в те же 60-е годы в Польше возникла поэтическая группа, аналогичная тому, что пытался выразить Бродский, - «Здесь и теперь» (ТийегаЕ), в нее входили молодые поэты, в том числе и будущий переводчик Бродского С. Бараньчак, с которым в Америке он составит содружество «поэтической республики». Перекличка знаменательна, ибо до Бродского могли не доходить отзвуки польского «авангарда», хотя польской поэзией он интересовался, читал и переводил К.И. Галчинского, Ц.К. Норвида, Миколая Семпа Шажинского, Ежи Харасимовича, а в эмиграции - Ч. Милоша. З. Херберта.

Но он умел слышать и вбирать, минуя границы. Их нет и во времени: настоящее для Исаака и Авраама вдруг оборачивается буду-

щим: "Идем же, Исаак". - "Идем, Ревекка"». Описание блуждания по пустыне «необходимо Бродскому для того, чтобы показать, как обнаруживает Исак-Исаак в себе самого себя, как идет к себе, навстречу своему предназначению»108. Но есть здесь и другая метафора: вечное скитание еврея, для которого везде - пустыня (с Моисеем), и его беспредельное ощущение пространств, за которым мятущееся желание преодолеть главную границу - смерть. Она у Бродского - тот предел, что не преодолеть ни разумом, ни телом, ни душой: «Ведь если можно с кем-то жизнь делить, / то кто же с нами нашу смерть разде-лит?»109 Я не знаю среди русских (современных) поэтов никого, кто бы с такой пронзительностью выразил ожидание, «страх и трепет» смерти. В «Исааке» смерть состоялась, и страх, охватывающий мальчишескую душу, превалирует, страшнее этого трудно себе что-либо представить. У Папы живет убежденность, что есть другая жизнь, было Воскресение. У него - торжество любви, света и веры. Бог не возложит на человека непереносимые испытания: «Есть граница отцовства, / порог, который тебе / преступать не придется».

У Бродского вроде бы все никчемно, но путь пройден, он был полон голосов (у Папы лишь один голос), звуков и букв - язык у Бродского шефствует над душой, помогая ей осознавать себя в мире сложном, закрытом, опасном. Очень правдивое, по-левитановски печальное и откровенно языческое видение России, еще не доросшей до подлинного Завета (всего лишь намек - Исак по-русски с одним а, как Авраам - Абрам). Бродский не скрывает своей боли за нее. Ощущение обиды уходит, остается понимание религиозной неразвитости страны. У обоих писателей общий образ Креста-Распятия - у Папы утешительно-увещевательный, у Бродского - подчеркнуто лингвистический и вербальный.

Замечу, что я не единственная, кто уловил сходство во взглядах (преимущественно, думаю, антропологических) Иоанна Павла II и Бродского. «В катовицкой лекции он (Бродский. - Е. Т.) говорил главным образом о связях людей доброй воли. По характеру это его выступление я сравнил бы с первой речью Папы Иоанна Павла II во время его визита в Польшу», - замечает С. Бальбус110, и такой вывод не представляется мне неожиданным. Естественна и «страсть» обоих защищать язык, видеть в нем путеводитель целых поколений - у К. Войтылы - по истории и прошлому: «Язык живет в мышленье поколений и землю нашу напояет, еще он - крыша дома, где все мы

вместе»; у Бродского - по поэтической вселенной, понимаемой как религиозное пространство-время.

Но есть у них и принципиальные расхождения. У Папы все им написанное и сделанное едино, невзирая на форму, у Бродского форма определяет сказанное. Если Папа на разных языках - научно-богословском, проповедническом, драматургическом, поэтическом, и на разных уровнях - научном, художественном, публицистическом, -отстаивает, в сущности, единую мысль о Божественном предназначении человека, а отсюда - его ответственности перед собой, обществом, миром, перед другими поколениями и народами, то Бродский очень разный в стихах и эссеистике, в интервью и пьесах: для него у каждого жанра свой шифр. И очень личный. «Бродский, в котором говорят, а скорее выпевают духи, в то же время является поэтом абсолютно ясного сознания. (...). Сочетание иррациональности с чрезвычайно точным пониманием формы, искусства, меня в нем просто поражает. (...) Это - человек, который является "безумцем поэзии", в то же время сумевшим соединить свое "безумное" состояние с глубоко теоретическим сознанием. Вот почему меня так заинтересовали его эссе. Я увидел, что он еще и великолепный теоретик литературы», -признается Бальбус111.

Религиозность у Бродского лишена эсхатологии и оторвана от мистики, - замечание принадлежит переводчику Бродского Бараньча-ку (на которого ссылается А. Поморский), а как известно, переводчик подчас понимает произведение глубже и полнее автора: «За физической реальностью человеческого существования нет никакой метафизической сущности, онтологическое рассуждение о бытии подменяется медитацией над его атрибутами, не над парадоксом, а над парадоксальностью, не над абсурдом, а над абсурдностью объективного мира в познании полагаемого предмета»112. Милош высказывается еще яснее: «Каждое стихотворение Бродского - упражнение на выдержку: парадоксально, но вопреки надежде»113. «Вот и сегодня, - развивает эту мысль Поморский, - в столкновении с ничто этого великого мира у человеческой личности, обыкновенного человека перед лицом "машины уничтожения" нет никакой иной опоры, кроме собственного духовного опыта»114. Бродский, рассуждает Поморский, в своем развитии запечатлел все три кьеркегоровские стадии развития личности,

причем в той же их последовательности (триада эстетического, этического, религиозного, «которая, - пишет Бродский, - и для многих из нас была ключом к пониманию»115). Юношеские годы складывались так, что «эстетическому созреванию в нем системы ценностей» способствовала вынужденная изоляция, позволившая самостоятельно воспитывать в себе личность. Переход от «эстетического периода» к «этическому» вызвал отрицательный акт воли, что, в свою очередь, предопределило выбор иронии, скепсис. Но вопреки познаваемой им отрицательной воле Бродский закалял в себе положительную волю, осознавая ее отсутствие в окружающем мире. Однако на третьей стадии - на пути к религиозности - Бродский, который до этого, по мнению Поморского, буквально повторял Кьеркегора, от него отступает. «Если Богу Кьеркегора было знакомо добро, но эти знания недоступны человеку как существу конечному, у Бродского все наоборот: гипотетический Бог Бродского в отношении добра и зла, в отношении человека - черная дыра в космосе»116: в условиях глупейшего дела, каким был для Бродского суд, Бога как Абсолютного и Вечного Существа просто нет. А значит, Бог и есть ничто, единственный земной абсолют. И коль скоро «Бог не существует, остается единственная форма, в которой Он может быть, это - небытие. С точки зрения жизни, вечность отождествляется с небытием»117. Личный экзистенциализм Бродского, делает вывод Поморский, последовательно антропо-центричен, и это исключает Бога. Используя экзистенциальные образы Л. Шестова («На весах Иова»), наиболее полно отвечавшего (наряду с Кьеркегором) миропониманию Бродского (и уже одно это ставит под сомнение интерпретацию Бога у поэта как ничто, как небытие), Поморский приходит к неутешительному выводу: «Опыт Иова, помноженный в миллионы раз, обнажает ничто "культуры". Опыт Сократа - ничто ее "объективизации", ее "систем"». Творческий выбор в таком случае - сгеайо ех шЫ1о - творчество на пустом месте (лат.). Теоретически итог рассуждений автора последователен, как и вполне доказуем максималистский результат, если бы Бродский не был поэтом. Однако выявляя логику его внутреннего развития, следует исходить не только из того, что Бродский был поэтом, но что и сам он как поэт «поклоняется тени» другого поэта, далеко выходя за пределы себя. «Никому не дано раскрыть внутреннее ядро своей личности. Казалось бы, чего проще? Повторим за Иосифом Бродским: "Что, в сущности, и есть автопортрет - шаг в сторону от собственного те-

ла". Но как сделать этот шаг? Нас одолевают различные страсти, мы сотканы из коллизий»118, - замечает П. Гуревич, начиная свой анализ идентичности в современной философской мысли. Речь у него идет именно об антропологии, которая прокладывала в творчестве Бродского путь к философии человека. Отводя человеку подобающее ему место, Бродский вовсе не отрицал Бога, но тут есть другое: он не давал Ему характеристик.

Бродский выступает в польском литературоведении в трех взаимозависимых, но и самостоятельно существующих «весовых категориях»: поэзии, драматургии и эссеистике (вкупе с многочисленными интервью). Возникает вопрос, а почему их было так много? Создается впечатление, что он говорит ясные, простые и даже банальные вещи, но на поверку оказывается, что они давно забыты, размыты и задвинуты в угол. Для Бродского это был способ достучаться. «Триколор-ный» его образ в польской критике неоднороден и неравнозначен, однако всем отводится в гардеробе своя вешалка. (Во время постановки в Катовице «Мрамора» даже гардероб использовался в качестве кулисы.) Поляками был на радио инсценирован судебный процесс над поэтом, радиопьеса шла в Катовице с большим успехом и была возобновлена в дни пребывания Бродского119. В целом Польша оказалась одной из тех немногих стран, которой удалось удачно осуществить (включая и перевод Феликса Нетца) постановку «Мрамора» и сценическую декламацию поэзии Бродского, особенно если учесть, что многие его стихотворения рассматриваются как «маленькие пьесы».

Спектакль понравился автору. «Мрамор» - «пьеса о времени и пространстве», иными словами: «где и насколько долго?» (М. Заганьчик)120. Находящиеся в «башне времени» Тулий и Публий, точно Робинзон Крузо и Пятница, оказываются как бы на безлюдном острове, они - узники империи. Конкретность имперского существования вполне очевидна. Ставя пьесу в Катовицком театре, Б. Тоша разместил сцену посредине зала, в окружении зрителей, подчеркнув многозначность и условность места действия: тюрьма, больница, клетка, - в любом случае нечто антигуманное, «современное пекло между небом и землей»121. Для Тулия башня - идеальное средство познания времени, Публия волнует лишь вопрос о своем месте в жизни, это для него определяет смысл свободы. Каждый из героев от-

стаивает свою идентичность. В понимании Тулия время оказывается явлением, которое течет не в пользу людей, Публий видит в башне только тюрьму. Мотив узничества, заточения, поиска выхода из тоталитарного «зажима» был для Бродского настолько личным, что невольно чисто философская проблема смысла бытия уступала место индивидуальному переживанию. Борьба Бродского с временем и пространством выявляет свою абстрактность и абсурдность: у Бродского не было контакта с противником, что создавало бы некий «герметизм борющегося» (Бальбус), он был монадой122, которая старается не иметь ничего общего с действительностью, ибо все - сплошная мистификация (и прежде всего суд), а потому то, что так или иначе связано с реальностью, - та же мистификация; «вульгарности» истории противостоит искусство языка и поэзии, связь творческого человека с человеческим миром. Поэт может быть одиноким, но его тексты, по Бальбусу, многоголосы, а говоря по-гадамеровски, «интертекстуальны», в такого рода «теории литературных контекстов» Бродского (лекции и эссе) польский исследователь видит последовательное продолжение и развитие диалоговых идей Бахтина (вот бы Бродский удивился!). Однако главным, что наполняет поэзию Бродского смыслом, делает ее живой и волнующей, является ее напевность, мелодичность - музыкальность, благодаря чему слово обретает семантическую универсальность, причем так Бродский не только творит, но и воспринимает поэзию других, анализируя чужие тексты слово за словом, строку за строкой. Подобным образом, полагает Бальбус, читать надо не только его поэзию, но и его эссе, ибо язык для него - «мир». В те годы, когда всерьез наказывали за тунеядство, отстаивать за собой право писать стихи, заниматься трудом переводчика и считать это своим делом, было проявлением величайшего мужества. Именно поляки, причем сразу, признали в Бродском личность и сохраняли на протяжении всего времени - как при жизни, так и после - положенный пиитет: он был им близок по духу того сопротивления, которое потом сам сделал краеугольным камнем своего понимания стойкости и упорства Польши, воспитавшей в нем поэта: «Искусству сопротивления я учился главным образом у вас: у поколения ваших родителей. Говорю это не для того, чтобы вам польстить, а потому, что, оглядываясь назад, на свою молодость, понимаю, что в те времена, какие-то сорок лет назад, нельзя было найти ничего похожего - по крайней мере, в моей родной стране, что служило бы примером. В этом смыс-

ле я, вероятно, мог бы действительно претендовать на звание почет-

123

ного поляка» .

В Польше вышло несколько сборников переводов поэзии, эссе и пьес Бродского, более 10 научных монографий и свыше 100 статей, в которых профессионально, без переходов на «ты», рассматривается его творчество в соотнесении с Польшей и само по себе.

В рецензии на изданную в Америке книгу стихов Бродского «Часть речи» Милош писал в 1983 г.: «Бродский осуществляет то, чего предыдущие поколения русских писателей-эмигрантов не смогли достичь: превращает землю изгнанничества по необходимости в собственную, осваивает ее при помощи поэтического слова»124. Одним из первых он уловил новаторство Бродского именно в собственном пересоздании поэтического языка, он как бы с русского переходил на английский, приручая его чужого и превращая в свой собственный - не ради личных удобств, а для расширения поэтического поля, обозначив тем самым «свое время». Но «поэтического поля» самого по себе не создашь, тут требуется не только языковое владение собственным мироощущением, но и нечто иное, чем до этого никогда не измерялась поэзия: поступок. «За Бродским стоит еще и особый опыт того, что он вышел из советского пекла. Будучи молодым, сказал свое "нет". Он преподал нам урок, как защищаться от тоталитаризма, урок по-прежнему актуальный, ибо подобного рода запреты продолжают существовать поныне» (Ф. Нетц)125.

Примечания

1 Tosza E. Stan serca. Trzy S. 124.

2 Ibid.- S. 44-45.

3 Tosza E. Stan serca. Trzy S. 124.

4 «I was simply a soviet». 1987. - № 14, Dec. - P. 8-11.

5 Tosza E. Stan serca. Trzy

S. 7.

dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -

dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -A Talk with Joseph Brodski // The New Leader. -N.Y., dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -

6 DrawiczA. К названию латинскими буквами предпослано: «Русь, ты вся - поцелуй на морозе» (Rus', ty wsia - poceluj na morozie) (Chlebnikow). - London: Polonia Book Fund LTD, 1989. - S. 175.

7 На русский язык (с английского) стихотворение перевел В. Куллэ («Рождественская песенка»).

8 DrawiczA. К названию латинскими буквами предпослано: «Русь, ты вся - поцелуй на морозе» (Rus', ty wsia - poceluj na morozie) (Chkbnikow). - London: Polonia Book Fund LTD, 1989. -S. 66. Вспоминая свое первое знакомство с Бродским, Дравич пишет: «По сути дела нам надлежало сначала обменяться дежурными фразами, но у воспоминаний свои права: самый короткий путь, приближающий к главному - поэзия», (с. 62), замечая далее: «Он не писал стихов "политических" и актуальных; его поэтическое царство было из другого мира» (с. 64).

9 Tosza E. Stan serca. Trzy dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -

S. 18.

10 Drawicz A. W trzydziesci lat pozniej // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Pod red. P. Fast. -Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 23-24.

11 Ibid.- S. 28.

12 Ibid.

13 Ibid.

14 BaranczakS. O Josifie Brodskim - jedna uwaga podstawowa // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Pod red. P. Fast. -Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 10.

15 Ibid. - S. 11.

16 Ibid. - S. 12.

17 Бродский И. Поклониться тени // Бродский И. Собр. соч. - СПб.: Пушкинский фонд, 1999. - Т. 5. - С. 272.

18 BaranczakS.O Josifie Brodskim - jedna uwaga podstawowa // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Pod red. P. Fast. - Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 13.

19 Ibid.- S. 10.

20 Woroszylski W. Trzy fotografie // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Pod red. P. Fast. - Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 17-18.

21 Ibid. - S. 20.

22 Сосредоточив внимание на «случаях» Бродского и Вeнцловs, Беата Павлетко сопоставляет судьбы этих поэтов, прослеживая эмиграцию как категорию литературы на протяжении ХХ в., включая сюда русскую, польскую, а также литовскую волны эмиграций. См.: Josif Brodski i Tomas Venclova wobec emigracji. - Katowice: «Slqsk» Sp. z o.o. Wydawnictwo Naukowe, 2005.

23 Drawicz A. Pocalunek na mrozie. - Polonia, 1989. - S. 64. «Он знал польский и любил этим хвастать, но не было никакой возможности пригласить его к нам. Един-

ственное, что могли для него сделать - постараться, чтобы в наших журналах и антологиях появилось несколько десятков его стихов - работая под дурачка, используя неинформированность цензуры, не имевшей полного списка лояльных советских поэтов» (S. 64).

24 Ibid. - S. 65.

25 Ф. Вигдорова. Судилище. (Материалы заседания суда) // Огонёк. - М., 1998. -№ 49. - С. 26-31.

26 DrawiczA. Pocalunek na mrozie. - Polonia, 1989. - S. 65.

27 Полухина В. Большая книга интервью. - М.: Захаров, 2000. - С. 704; Полухина В. Иосиф Бродский глазами современников. - СПб., 2006. - Кн. 1: Звезда. - 384 с.; Кн. 2: Звезда. - 544 с.; и др.

28 Лосев Л. Иосиф Бродский. - М.: Молодая гвардия, 2006. - 448 с. - (Жизнь замечательных людей. Серия биографий).

29 БондаренкоВ. Бродский. Русский поэт. - М.: Молодая гвардия, 2015. - 445 с. -(Жизнь замечательных людей. Серия биографий. Малая серия).

30 Полухина В. Больше самого себя. О Бродском. - Томск: ИД СК-С, 2009. -416 с.

31 Полухина В. Иосиф Бродский. Жизнь, труды, эпоха. - СПб.: Звезда, 2008. -528 с.

32 Верхейл К. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. - СПб.: Звезда, 2002. - 272 с. + 8 с.

33 Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. - М.: Эксмо, 2003. - 448 с.

34 Проффер Тисли Э. Бродский среди нас. - М.: АСТ, 2015. - 272 с.; Штерн Л. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. - М.: Независимая газета, 2001. - 272 с.

35 Полухина В. Беседа с Зофьей Ратайчак-Капусцинской // Звезда. - СПб., 2005. -№ 5. - С. 174-182.

36 Автор: Моника Вуйчак-Марек - Дата создания: 26.05.2010. Опубликовано в сборнике докладов (СПб.: НИЦ «Мемориал», 2010. - С. 60-72), прочитанных на «Седьмых чтениях памяти Вениамина Иофе». Право на имя: Биографика 20 века. 2022 апреля 2009. Европейский университет. - Режим доступа:М1р:// www.cogita.ru/polskii-peterburg/nauka/polsha-v-biografii-iosifa-brodskogo

37 Грудзинская-Гросс И. Милош и Бродский: Магнитное поле. - М.: Новое литературное обозрение, 2013. - 208 с.

38 Там же. - С. 11.

39 Там же. - С. 12.

40 Tosza E. Stan serca. Trzy dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -S. 161.

41 Грудзинская-Гросс И. Цит. изд. - С. 45.

42 Там же. - С. 57.

43Ходасевич В. О Пушкине. Статьи. - М.: Терра, 2013. - С. 7.

44 Milosz Cz. Myslqc o Brodskim - kilka uwag // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Zpod red. P. Fast. - Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 5.

45 Ibid.

46 Ibid. - S. 8.

47 Ibid.

48 Грудзинская-Гросс И. Цит. изд. - С. 69.

49 Там же. - С. 70.

50 Там же. - С. 97.

51 Там же.

52 Там же. - С. 37. См. также: Бродский И. Altra Ego / Пер. Е. Касаткиной // Бродский И. Сочинения: В 7 т. - СПб.: Пушкинский фонд, 2000. - Т. 6. - С. 69.

53 Там же. - С. 84.

54 Бродский И. Собр. соч. - СПб.: Пушкинский фонд. - Т. 3. - С. 240.

55 Бродский Иосиф. Большая книга интервью. - М.: Захаров, 2000. - С. 611. См. также: Illg J. «Reszty nie trzeba». - Katowice, 1993. - S. 181, [1].

56 Illg J. Divertimento sztokholmskie. Rozmowy z Josifem Brodskim. - Warszawa: Oficyna Wydawnicza «Pokolenie» (drugi obieg), 1988. - S. 86. [1].

57 Tosza E. Stan serca. Trzy dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -S. 145.

58 Ibid. - S. 76-77.

59 Там же.

60 Бродский Иосиф. Большая книга интервью. - М.: Захаров, 2000. - С. 498.

61 Ср.: Плеханова И. Метафизическая мистерия Иосифа Бродского. Поэт и время. - Томск: ИД СК-С, 2012; Служевская И. Бродский: От христианского текста к метафизике изгнания // Звезда. - СПб., 2001. - № 5. - C. 198-207.

62 Грудзинская-Гросс И. Цит. изд. - С. 40.

63 Pomorski A. Los i wola // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Zpod red. P. Fast. - Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 42.

64 Ibid.

65 Szymak-Rejferowa J. Czytajqc Brodskiego. - Krakow: Wyd-wo Uniwersytetu Jаgiellonskiego, 1998. - S. 88.

66 Pomorski A. Los i wola // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje/ Zpod red. P. Fast. -Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 38.

67 Ibid. - S. 46-47.

68 Бродский И. Нобелевская лекция // Бродский И. Собр. соч. - Изд. 2-е. - СПб.: Пушкинский фонд, 1998. - Т. 1. - С. 13.

69 Ibid. -S. 47.

70 Бродский И. Поклониться тени / Пер. Е. Касаткина // Бродский И. Собр. соч. -СПб.: Пушкинский фонд, 1999. - Т. 5. - С. 256-274.

71 Balbus S. Spiew czasu // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Zpod red. P. Fast. -Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 79.

72 Poluchina V. Brodsky through the Eyes of his Contemporaties. - New York, 1992. -S. 184. Цит. по: Szymak-Rejferowa J. Czytajqc Brodskiego. - Krakow: Wyd-wo Uniwersytetu Jаgiellonskiego, 1998. - S. 17.

73 Феноменологии у Бродского посвящена, в частности, диссертация: Жите-нев А.А. «Онтологическая поэтика и художественная рефлексия в лирике И. Бродского», защищенная в Воронеже в 2004 г. - Режим доступа: http://www.dissercat.com/content/ontologicheskaya-poetika-i-khudozhestvennaya-refleksiya-v-lirike-i-brodskogo

74 Грудзинская-Гросс И. Цит. изд. - С. 87.

75 Там же. - С. 163.

76 Там же. - С. 328.

77 Бродский И. Поклониться тени / Пер. Е. Касаткина // Бродский И. Собр. соч. -СПб.: Пушкинский фонд, 1999. - Т. 5. - С. 260.

78 Исключение составляют опыты (увы, незавершенные и несохранившиеся) поэта и переводчика Филиппа Вермеля, расстрелянного в 1938 г. См.: Венок из васильков и руты... Адам Мицкевич в переводах Филиппа Вермеля. - М.: Возвращение, 2003. - С. 184-185.

79 Там же. - С. 96.

80 Бродский И. Воспоминания // Бродский И. Стихотворения и поэмы. - Washington; New York: Inter-Language Literary Associates, 1965. - S. 34.

81 Там же.

82 Михник А. Самый дерзкий вызов власти - не интересоваться ею / Пер. С. Тонконогова. - Там же. - С. 645.

83 Szymak-Rejferowa J. Czytajqc Brodskiego. - Krakow: Wyd-wo Uniwersytetu Jagiellonskiego, 1998. - S. 248.

84 Nikadem-Malinowska E. Poezja i mysl. Tworczosc Josifa Brodskiego jako fakt europiejskiego dziedzictwa kulturowego. - Olsztyn, 2004. - S. 175.

85 «Силуэт Ленинграда присутствует во многих вещах Бродского как огромная дыра». Цит. по: Nikadem-Malinowska E. Poezjaimysl... - С. 275; см. также: Лот-ман Ю.М. Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания» // ЛотманЮ.М. О поэтах и поэзии. Анализ поэтического текста. - СПб.: Искусство-СПБ, 1996. - С. 731-746.

86 Ibid. - С. 272.

87 Fast P. Spotkania z Brodskim. - Wroclaw: Wyridarz, 1996. - S. 22-24.

88 Ibid. - S. 6.

89 Там же. - Т. 3. - С. 125.

90 Madloch J. Wczesna tworczosc Josifa Brodskiego. - Katowice: Wydawnictwo naukowe «Slqsk» Sp.z o.o., 2000. - S. 134-152.

91 Эту тему анализирует Полухина В. Миф поэта и поэт мифа // Литературное обозрение. - М., 1966. - № 3. - С. 42-48.

92 Wolodzko-Butkiewicz A. Brodski w negatywie (nieprzyjaciele i krytycy poety) // Brodski w analizach i interpretacjach / Pod red. P. Fasta i J. Madloch. - Katowice: Biblioteka Jagiellonska, 2000. - S. 158.

93 Ibid. - S. 147-148.

94 Ibid.- S. 157.

95 Aureliusz M. Rozmyslenia / Przel. M. Rejter. Poslowiem opatrzyl G. Zurek. -Warszawa: PIW, 1997. - S. 223.

96 Шимак-Рейфер Я. Человек все время от чего-то уходит // Бродский И. Большая книга интервью. - М.: Захаров, 2000. - С. 498.

97 «Умереть, спасая поэта - достойная смерть», - цитирует польская исследовательница роман-воспоминание А. Рыбакова. - М., 1997. - С. 154; Wolodzko-Butkievicz A. Brodski w negatywie (nieprzyjaciele i krytycy poety) // Brodski w ayalizach i interpretacjach / Pod red. P. Fasta i J. Madloch. - Katowice: Biblioteka Jagiellonska, 2000. -S. 154.

98 Tosza E. Stan serca. Trzy dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -S. 147.

99 Tosza E. Stan serca. Trzy dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -

S. 76.

100 Ibid. -S. 147.

101 Сергеев А. О Бродском // Звезда. - СПб., 1997. - № 4. - С. 144.

102 Лосев Л. Иосиф Бродский. - М.: Молодая гвардия, 2006. - С. 34. - (Жизнь замечательных людей. Серия биографий).

103 Кьеркегор С. Страх и трепет. - М.: Культурная революция, 2010. - С. 5-119.

104 Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. - Ardis: Ann Arbor, 1985. - S. 175-176.

105 Szymak-Rejferowa J. Czytajqc Brodskiego. - Krakôw: Wyd-wo Uniwersytetu Jagiellonskiego, 1998. - S. 98-99.

106 В связи с этим хотелось бы отметить, что хотя непосредственно Бродский с Папой не встречался (нигде никаких указаний на этот счет я не нашла), убеждена, что Иоанн Павел II, который интересовался современной поэзией и, в частности, русской, знал творчество Бродского, не говоря о том, что его судьба была ему небезразлична. И, с другой стороны, на письменном столе, среди фотографий родителей, можно увидеть снимок Папы. Духовно они были друг другу близки.

107 Важнейший критерий персоналистской философии поступка - личность в действии - разрабатывался русской философией, начиная с Бердяева (Бердяев Н.А. Дух и реальность. - М.: ACT: Фолио, 2003. - C. 686). Бахтин обратился к его «Самопознанию» (Бахтин М.М. К философии поступка / М.М. Бахтин // Работы 20-х гг. - Киев: Изд-во Next, 1994. - C. 35-268. - (Сер. Философская). - (Бахтин М.М. К философии поступка / М.М. Бахтин // Работы 20-х гг. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 2006. - С. 105-108; БердяевН.А. Самопознание. - М.: Эксмо-Пресс, 2001); Деланное Бахтиным по-своему подытоживает И. Пешков (Пешков И.В. От «К философии поступка» до «Риторика поступка». - М.: Лабиринт, 1996. - 176 c.; Он же. Введение в «Риторику поступка». - М.: Лабиринт, 1998. - 286 c.): «Живое движение по границам культурных сфер - единственный способ не оказаться ни за границей, ни внутри собственной, по-лагерному оккупированной территории» (Пешков И.В. Введение в «Риторику поступка». - М.: Лабиринт, 1998. - С. 7). Бродский это понял достаточно рано, и в Союзе его преследовало именно ощущение лагерника, сначала условно, а потом и конкретно. Пешков опирается на М.М. Бахтина и формулирует положение о соотношении риторики и этики, т.е. слова и дела. В контексте этих исследований свое место занимает работа К. Войтылы (Папа Римский Иоганн Павел II) «Личность и поступок: Антропологический трактат». - М.: Издательство Московского университета, 2010. - 400 c. Бродского можно анализировать в этом ракурсе.

108 Szymak-Rejferowa J. Czytajqc Brodskiego. - Krakôw: Wyd-wo Uniwersytetu Jagiellonskiego, 1998. - С. 99.

109 Бродский И. Собр. соч... - Т. 1. - С. 235.

110 Tosza E. Stan serca. Trzy dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -S. 147.

111 Ibid. - S. 148.

112 PomorskiA. Los i wo la // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Zpod red. P. Fast. - Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 71.

113 Ibid.

114 Ibid.

115 Бродский И. Поклониться тени / Пер. Е. Касаткина // Бродский И. Собр. соч. -СПб.: Пушкинский фонд, 1999. - Т. 5. - С. 270.

116 Pomorski А. Los i wola // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Zpod red. P. Fast. - Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 76.

117 Ibid.

118 Гуревич П.С. Проблема идентичности человека в философской антропологии. Вопросы социальной теории: Научный альманах. - М.: Ин-т философии РАН, 2010. -Т. 4: Человек в поисках идентичности / Под. ред. Ю.М. Резника. - С. 65.

119 Подобная постановка была осуществлена также в марте 2013 г. силами учеников Вильнюсской Старогородской школы; на радио «Свобода» прозвучал «Алфавит инакомыслия» - по записям Ф. Вигдоровой (15 мая 2012 г.).

120 ZaganczykМ. Wierza czasu // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksj / Zpod red. P. Fast. - Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 31.

121 Ibid.

122 Balbus S. Spiew czasu // O Brodskim. Studia. Szkice. Refleksje / Zpod red. P. Fast. -Katowice: Slqsk Sp. z o.o., 1993. - S. 81-92.

123 Tosza E. Stan serca. Trzy dni z Josifem Brodskim. - Katowice: Ksiqznica, 1993. -

S. 63.

124 Полухина В. Иосиф Бродский глазами современников. - СПб.: Изд-во журнала Звезда, 2006. - Кн. 1. - С. 363-364. См. также: Milosz С. A Struggle Against Suffocation. A review of Brodsky's «A Part of Speech» // The New York Review of Books. - August 14, 1980. - P. 23. Русский перевод // Часть речи. - № 4/5.-1983/4. - С. 169-80.

125 Ibid. - S. 153.