CC BY
196УДК 821.161.1
ПОЭТИКА НЕОМИФОЛОГИЗМА В ПОВЕСТИ М. Ю. ЕЛИЗАРОВА «НОГТИ»
© Павлюкова Валерия Игоревна
студент Института филологии и массовых коммуникаций ФГБОУ ВО «Бурятский государственный университет» Россия, 670000, г. Улан-Удэ, ул. Смолина, 24 а E-mail: ada_rush97@mail .ru
В статье рассматривается проза современного русского писателя Михаила Елизарова. В его повести «Ногти» разрабатывается мотив контакта человека с потусторонним миром. Фантастика и жизнеподобие, доходящее до натурализма, ритуал и профанная обыденность, тесно переплетенные друг с другом, позволяют рассматривать данное произведение в русле поэтики неомифологизма. Современный писатель использует архаические образы и мифологические мотивы, формирующие в его произведении второй, символический, план, подсвечивающий бытовой сюжет. Автор статьи исследует основные мифологемы художественного пространства повести Елизарова, которые представлены такими образами-архетипами, как «невеста», «двойник», «безумец», а также топосами «кладбище», «дом», «дорога». В процессе анализа выявляется мифологическая символика мотивов «своего» и «чужого», «жизни» и «смерти», «верха» и «низа», «посвящения».
Ключевые слова: современная русская проза, М. Елизаров, повесть «Ногти», неомифологизм, фольклорность, архетип, антиномия.
Неомифологическая поэтика является в современной прозе одной из наиболее востребованных: достаточно вспомнить романы Виктора Пелевина, например, «Священная книга оборотня», рассказы Людмилы Пет-рушевской «Теща Эдипа», «По дороге бога Эроса» и др., роман Людмилы Улицкой «Медея и ее дети» и др. Сквозь призму архаического мифа русские писатели изображают состояние современной культуры и современного массового сознания. Рождение и бытование мифов связано со спецификой архаического мышления, которому свойственны анимизм, антропоморфизм, метаморфизм, тотемизм, оккультизм. Все эти явления тем или иным образом преломляются в повести Михаила Елизарова «Ногти».
Елизаров известен современному читателю как прозаик и музыкант. Многие критики сравнивают стиль Михаила Елизарова со стилем Владимира Сорокина: оба писателя имеют дело не столько с литературой, сколько с ритуалом. Однако в случае Сорокина «ритуальность» текста уходит корнями не в миф, а в соцреалистический канон, а мифологизм произведений Елизарова не столь идеологичен.
По мнению Э. Ф. Шафранской, изучение мифопоэтики зиждется на понимании понимание мифа как «первоосновы мыслительного процесса, анализирующего окружающую реальность на протяжении обозримого
существования человека» [1, с. 6]. В данной статье мы рассмотрим, каким образом концепция неомифологизма воплощается в повести М. Елизарова «Ногти».
Художественное пространство повести организовано посредством древнейших антиномий «человек-зверь», «свой-чужой», «верх-низ», «сакральный-мирской», образующих мифологический хронотоп сюжета. Сюжет повести строится на перипетиях, выпавших на долю вчерашних выпускников спец-интерната для слабоумных детей-Александра Глостера и Сережи Бахатова: ребята попадают в город, чужой для них, где оказываются совсем одни. Из-за своей детской наивности (а вовсе не безумия) они оказываются в руках бандитов, которые легко манипулируют ими. После прибытия героев в психоневрологический диспансер их пути расходятся. Талантливый пианист-самоучка Глостер, играющий божественную музыку благодаря «музыканту», «живущему» в его горбе, начинает музыкальную карьеру. Бахатов же стал работником ЖЭКа. Конец повести трагичен — Бахатов погибает, по словам доктора, из-за отека мозга. Но Глостер, видя собачьи укусы на шее своего «брата», понимает, что Бахатову просто не дали закончить ритуал.
Повесть приковывает внимание читателя своим «несерьезным» названием. Однако выясняется, что ногти — это главный элемент шаманского ритуала, являющегося ключевым в сюжете повести. «Раз в месяц он <Бахатов> доставал из-за пазухи клочок «Комсомольской правды», громко читал написанное, затем опускался на колени, обкусывал ногти на руках и гадал по ним как сложится будущее. Затем зазубренными пальцами царапал до крови грудь и кровью кропил эту бумажку с ногтями, а позже закапывал в землю» [2].
С одной стороны, в описании обряда ощутима авторская ирония, усиленная реакцией случайного свидетеля, подумавшего, что у Бахатова «началась белка» <белая горячка>. Однако данный обряд в повести Елизарова обладает амбивалентной семантикой, поскольку имеет подлинную мифологическую основу. Так, у некоторых скандинавских народов существовало поверье класть остриженные ногти в специальный мешочек, а после смерти человека помещать этот мешочек в гроб и хоронить вместе с умершим, чтобы тот мог преодолеть стеклянную гору во время переправы на «тот свет».
Образы героев, двух «братиков», в паре которых отчетливо выделяется лидер Глостер, позволяют говорить об архетипе «двойника»: колдун Бахатов — мистический двойник Глостера. Поэтому после гибели Баха-това Глостер послушно ждет собственной смерти. Так с помощью архетипа «двойника» автор изображает подлинную дружбу. Кроме того, Глостер имеет горб, который скрывает alterego героя, еще одного его двойника, гениального пианиста. Музыка изображается Елизаровым как высшая реальность, мир подлинной гармонии, открывшейся герою в творчестве: «Он был настоящий псих — тот, кто сидел в моем горбу, и настоящий урод. Каждая секунда его жизни заполнялась адовой мукой, о которой ему приходилось молчать — у него отсутствовал язык. Я знаю, что
он не смог бы жить вне меня — у него от рождения не было кожи. Он играл голыми, мясо на костях, пальцами — так он общался — и это тоже причиняло ему чудовищные страдания. Но, жаждая поведать миру о них, он превозмогал болью боль. Результат превосходил все мыслимое» [2]
Одной из основных в повести является антиномия «свой — чужой», выражающая, по мнению Е. М. Мелетинского, противоборство космоса и хаоса [3, с. 61]. В мифологическом сознании все «свое» воспринимается благим, все «чужое» — загадочным и опасным. Мир «своего» — упорядоченный, структурированный этически, социально, религиозно и т. д. Мир «чужого» — неведомый, потенциально враждебный: это пространство богов, духов, мертвых. В повести Елизарова «свой» мир — это мир дома-интерната, жизнь которого протекала по законам циклического времени: воспитанники играли, спали, ели, иногда отмечали праздники. «Чужой» мир открылся Бахатову и Глостеру после совершеннолетия, когда их отправили в город.
В повести одной из семантически значимых является также оппозиция «верх — низ». Эта антиномия трактуется как противопоставление неба и земли, вершины и корней Мирового древ. В повести «Ногти» мир «низа» — это, с одной стороны, мифологический сакральный мир обратной стороны ритуала Бахатова, связанный с инфернальными образами колодца и собаки. Собака — один из важных образов-архетипов, символизирующий спутника дьявола, а черный колодец воплощает топос «нижнего мира». Колодцу и собаке Бахатов приносит в жертву собственную кровь, а впоследствии — и жизнь.
С другой стороны, автор изображает социальный «низ» — это и интернатские санитары-садисты вкупе со сторожем, за деньги закапывающим «жмуров» на территории детского дома, это и представители городского криминала, развлекающегося кулачными боями борца Кащеева (прозрачный намек на сказочного Кощея Бессмертного, чей образ связан с божеством подземного царства). При этом социальный «низ» выглядит у Елизарова более пугающим, чем инфернальный мир «колодца» и «собаки», поскольку социальный мир в повести в значительной степени мифологизирован. Сторож напоминает мифического Харона, сопровождающего людей в загробный мир, а любовь Глостера к интернатской «спящей красавице» Настеньке оборачивается инцестом, поскольку это любовь брата и сестры (в интернате все были «одной семьей»). Детдомовские даже разыграли свадьбу, где Настенька была невестой, а женихом — Глостер, но «брак» этот оказался обречен именно в силу своей греховности, инцестуальности.
Символом фундаментальных нарушений в жизни социума является образ дома-интерната. Дом как территория семейного благополучия и богатства в повести становится пространством смерти: тихо, «парами», умирают больные дети; сторож предлагает за деньги позабавиться с маленькими уродцами, которых, потом, «если что», всегда готов похоронить. Само название интерната, «Гирлянда», «в этимологии которого ('венок') иронически обыгрывается советский штамп «Дети — цветы
жизни» [4, с. 251], вводит танатологическую семантику и прочитывается в финале повести как «кладбищенский венок».
Приобщение Глостера и Бахатова к городской жизни «закодировано» обрядом инициации — перехода индивида из одного статуса в другой, в частности, включения в некоторый замкнутый круг лиц. По А. Геннепу, особенность структуры этих обрядов состоит в их трехчаст-ности. Вначале происходит выделение индивида из общества (переход должен происходить за пределами устоявшегося мира), далее следует пограничный период, длящийся от нескольких дней до нескольких лет, и наконец — возвращение, реинкорпорация в новом статусе или в новой подгруппе общества [5]. При этом инициация осмысляется как смерть и новое рождение, что связано с представлением о том, что, переходя в новый статус, индивид как бы уничтожается в своем старом качестве. Налицо также мифологическая интерпретация пространства: выход за пределы замкнутой территории, освоенной общиной, приравнивается к смерти. Трехчастность в путешествии Бахатова и Глостера в город полностью соблюдена. Выделение индивидов — это переотправка этих двух герое из больницы в специнтернат; пограничный период — жизнь в интернате; реинкорпорация — путешествие в город.
Помимо собственно мифологических, в повести «присутствуют» и фольклорные, сказочные мотивы и образы. Это и уже упомянутые «борец» Кащеев и «спящая красавица» Настенька, и «волшебный» помощник Микола Тоболевский — криминальный меценат, участвующий в судьбе героев. М. Елизаров вводит в сюжет повести такие сказочные элементы, как путешествие в иной мир (из интерната в город), а также нарушение запрета (Бахатова побеспокоили во время проведения ритуала, что привело к непоправимым последствиям) и др.
Итак, в архаическом мифе современного автора привлекает его амбивалентная природа, наиболее адекватно отражающая мироощущение человека переходной эпохи. Конец XX — начало XXI в. связаны с ощущением «присутствия» в обществе «темных сил», для изображения которых М. Елизаров обращается к инфернально-танатологическим образам и мотивам, символизирующим зыбкость границ между жизнью и смертью. И в то же время посредством мифа автор совершает «восхождение» к «высшему» миру гармонии — миру дружбы, любви, творчества.
Литература
1. Шафранская Э. Современная русская проза: мифопоэтический ракурс: учебное пособие. — М.: ЛЕНАНД, 2015. — 216 с.
2. Елизаров М. Ногти: повесть [Электронный ресурс]. — URL:http://lib.ru/NEWPROZA/ELIZAROV/nogti.txt
3. Мелетинский Е. М. От мифа к литературе. Курс лекций «Теория мифа и историческая поэтика». — М.: Изд-во Рос. гос. гуман. ун-та, 2000. — 170 с.
4. Колмакова О. А. Художественная концепция кризисного времени в русской прозе рубежа XX-XXI вв. — Улан-Удэ: Изд-во Бурят. гос. ун-та, 2014. — 270 с.
5. Геннеп А. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов. — М.: Восточная литература, 1999. — 198 с.
NEOMYTHOLOGYS POETICS IN THE NOVEL OF M. Y. ELIZAROV «NAILS»
© Valeria I. Pavlyukova
student of Institute of Philology and Mass Communications of Buryat State University
24a Smolina Str., Ulan-Ude 670000, Russia
The article considers the prose of modern Russian writer Mikhail Elizarov. In-hisnovel «Nails» designed motive human contact with otherworldly world. Fantastic and lifelikeness, reaching to naturalism, ritual and profane routine, closely interwined with each other, allow us to consider this work in line with the poetics neomythologics. Modern writer uses archaic images and mythological motifs that form in it's work the second, symbolic plan, the highlighting of household plot. The author explores the basic myths of artistic space story of Elizarov's that presents such images-archetypes as «bride», «double», «fool», and topos, «cemetery», «home», «road». The analysis reveals the mythological symbolism of the motives of «their» and «foreign», «life» and «death», «top» and «bottom», «dedication».
Keywords: modern Russian prose, M. Elizarov, novel «Nails», neomythology, folk orientation, archetype, antinomy.
References
1. Shafranskaya Je. Sovremennaja russkaja proza: mifopojeticheskij rakurs: uchebnoe posobie [Modern Russian prose: mythological poetics foreshortening: Manual]. — Moscow: LENAND Publ., 2015. — 216 p.
2. Elizarov M. Nogti: povest' [Nails: the story]. Available at:http://lib.ru/NEWPROZA/ELIZAROV/nogti.txt (accessed May, 5, 2016).
3. Meletinskii E.M. Otmifa k literature. Kurslekcij «Teorijamifa i istoricheskaja pojetika» [From the myth to literature. Course of lectures «Theory of the myth and historical poetics»]. — Moscow: Russian State Humanitarian University Publ., 2000. — 170 p.
4. Kolmakova O. A. Hudozhestvennaja koncepcija krizisnogo vremeni v russkoj proze rubezha XX-XXI vv. [The art concept of crisis time in the Russian prose of a boundary of the XX-XXI centuries]. — Ulan-Ude: Buryat State University Publ., 2014. — 270 p.
5. Gennep A. Obrjadyperehoda. Sistematicheskoe izuchenie obrjadov [Transition ceremonies. Systematic studying of ceremonies]. — Moscow: Vostochnaja literature Publ., 1999. — 198 p.
