CC BY
137
6. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 23.
7. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 36.
8. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 43.
9. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 48.
10. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 50.
11. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 51.
12. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. №55.
13. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. №59.
14. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 61.
15. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 64
16. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 65.
17. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 68.
18. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 70.
19. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 71.
20. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 72.
21. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 75.
22. Venezia. Archivio di Stato. Czar di Moscovia dal 1655 al 1740. № 83.
23. Журнал Министерства Народного Просвещения. - 1894. - № 11.
24. Памятники дипломатических сношений с державами иностранными. Т. IV. - СПб., 1856.
25. Памятники дипломатических сношений с державами иностранными. Т.Х. - СПб., 1871.
УДК 82.09
Кихней Любовь Геннадьевна
доктор филологических наук Институт международного права и экономики им. А.С. Грибоедова (г. Москва)
Меркель Елена Владимировна
кандидат филологических наук Технический институт (филиал) Северо-Восточного федерального университета им. М.К. Аммосова» (г. Нерюнгри)
ПОЭТ И ЯЗЫК: К ВОПРОСУ О ПОЭТОЛОГИЧЕСКИХ СТРАТЕГИЯХ О. МАНДЕЛЬШТАМА И М. ЦВЕТАЕВОЙ
В статье на примере творчества Осипа Мандельштама и Марины Цветаевой анализируется диалектика взаимодействия поэта и языка, на котором он пишет. В процессе анализа стихотворений указанных поэтов доказывается, что и Мандельштам, и Цветаева используют все фонетические и семантические возможности, предоставляемые языком, и в то же время они открывают новые, еще не использованные ранее его потенции.
Ключевые слова: язык, поэтологические стратегии, поэтическая семантика, фонемосемантика.
Иосиф Бродский в своей «Нобелевской речи» высказал мысль о том, что поэт не только использует язык как материал для построения лирических конструкций, но и сам является «средством языка к продолжению своего существования» [1, с. 67].
Разумеется, подобная взаимообусловленность поэта и языка существовала во все времена. Но в эпоху Серебряного века, когда остро ощущалась завершенность «риторической стадии» развития литературы, симбиотические механизмы заработали в полную силу. Поэты модернистских течений подвергли критике позитивистское понимание слова как средства, противопоставив ему «слово-Логос», «слово как таковое», обладающее самостоятельным бытием, энергетической мощью и способностью магически воздействовать на окружающую действительность. Данное, мифопоэтическое
по своей сути, представление о слове инициировало новый тип диалога поэта и языка. А это привело к появлению новых поэтологических стратегий, наиболее ярко проявившихся в творчестве Осипа Мандельштама и Марины Цветаевой.
«Симбиотические» стратегии взаимодействия поэта и языка в случае О. Мандельштама проиллюстрируем на примере его стихотворения «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма...» (1931).
По логико-синтаксической структуре стихотворение напоминает жертвенный обет, молитву. Оно выдержано в форме обращения к «отцу», который может сохранить или не сохранить «речь» поэта, то есть к некоему высшему началу, причем за свершение его просьбы поэт налагает на себя определенные обязательства.
К кому обращена мольба? Думается, что не к Всевышнему, не к народу и уж, конечно, не к кон-
© Кихней Л.Г., Меркель Е.В., 2012
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 3, 2012
103
кретному человеку. Бога Мандельштам не мог фамильярно назвать «другом», «помощником», не говоря уже об эпитете «грубый» в контексте сакральной мольбы. Народ тоже не подходит в качестве адресата и «помощника», поскольку строкой ниже Мандельштам называет себя «отщепенцем в народной семье».
Адресатом стихотворения является сам язык. Именно к нему поэт обращается, как к Богу. Это не выглядит странным, если вспомнить об акмеистической философии слова, в частности о его сакрализации Мандельштамом в духе Евангельского постулата: «Слово было Бог» (Ин. 1:1). Кроме того, еще в 1921 г. в статье «О природе слова» Мандельштам обозначил статус русского языка как хранителя отечественной истории и культуры: «У нас нет Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей ис-тории»[4, т. 2, с. 180].
Но почему поэт дает обет построить «срубы», да еще «такие дремучие»? Здесь возможны два объяснения. Первое - культурно-историческое, второе - лексико-семантическое. В первом случае следует напомнить, что Мандельштам всегда отождествлял поэтический труд со строительством, зодчеством. Однако если в 1910-е гг. творческий процесс ассоциировался с сооружением собора, то теперь ему на смену церковной архитектуре приходит деревянный сруб, который становится метафорой поэтического творения.
Во втором случае происходит внутритекстовое наращивание смысла, помимо социокультурных ассоциаций. В сюжетно-смысловом развертывании образ сруба становится как бы звуковым и семантическим «зародышем стихотворения», прорастая и разветвляясь целым «пучком» родственных значений. Процесс смыслового приращения идет сразу в нескольких направлениях.
Во-первых, следует выделить линию фонетической интеграции: стихотворение изобилует лексемами, в которых есть слоги «ру- / ре- / ри- / -ро / -ра / -ер», кристаллизующиеся в итоге в фонетический инвариант сруб /речь (ср.: лексемы круговое, терпенье, сохрани, привкус, труда, новгородских, черна, Рождество, друг, грубый, непризнанный, брат, народной, построить, дремучие, срубы, татарва, мерзлые, городки, прицелясь, смерть, прохожу, рубахе, петровской, топорище).
Во-вторых, Мандельштам учитывает прямое значение слова и одновременно его контекстные значения, понимая, что контекст способен существенно изменить изначальный словарный смысл слова.
Но специфика обращения со словом Мандельштама заключается в том, что он реализует факти-
чески все - и главные, и второстепенные - лексические значения. И делает он это с помощью микроконтекстов. Напомним, что лексема «сруб» в русском языке имеет несколько значений. Согласно В.И. Далю, это «изба, или иное бревенчатое строение, вчерне, без полу, накату и крыши» [3, ст. 485]. И второе значение - это колодец, а точнее, его деревянное обрамление (ср. у В.И. Даля: «Колодец одевается срубом» [3, ст. 485]). Мандельштам сначала актуализирует второе значение, еще до появления лексемы «сруб» вводя в первую строфу образ «колодца». Ср.: «Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима» [4, т. 1, с. 174]. И уже потом во второй строфе появляется образ сруба в значении колодец:
Обещаю построить такие дремучие срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье
[4, т. 1, с. 174].
Но одновременно в подтексте первой и второй строфы актуализируется и первое значение - с помощью микроконтекста, а именно эпитета «дремучий». Словосочетание дремучий сруб соотносится, конечно же, с избой, построенной в вековом лесу, непроходимой чаще. При этом Мандельштам буквально пронизывает текстовую ткань древесностроительными метафорами, создавая микроконтексты, обусловливающие семантику строительства из древесины. Сюда относятся образы «смола кругового терпенья», «совестный деготь труда».
В-третьих, Мандельштам использует смысловой потенциал макроконтекста, начиная с собственного творчества, заканчивая самыми широкими культурно-историческими ассоциациями. В свете предшествующего творчества «сруб» выступает как контекстуальная метафора, знаменующая смену строительной парадигмы. По Мандельштаму получается, что поэтическое строительство, зодчество в условиях «нового мира», программно опрощается: вместо готического собора автор готов строить дремучий сруб (этот смысл, поясним, вырастает из сравнения нашего сруба, с одной стороны, с «древними срубами» из стихотворения «За то, что я руки твои не сумел удержать...» (1920), с другой - из синонимической проекции лексемы на образ «овечьих городов» в «Грифельной оде» (1923)).
Так, исходное значение сруба-колодца метонимически мотивирует и образ воды. Колодезная вода должна быть «черна и сладима», чтобы отражать звезду («...отразилась семью плавниками»). Сама атрибутика рыб (плавники) здесь не случайна (рыба у ранних христиан символизировала Иисуса Христа), да и число плавников-лучей, очевидно, имеет знаковый характер, отсылая к христианской семантике числа 7, что в сочетании со звездой ассоциируется с ситуацией празднования Рождества.
В-четвертых, Мандельштам работает с внутренней формой слова. Например, в первой строфе колодец предстает развернутой метафорой речи:
104
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ .№ 3, 2012
«Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима...» [4, т. 1, с. 175]. Появление образа воды и Рождества, как мы показали, метонимически и контекстуально обосновано. Но почему у Мандельштама колодец именно новгородский?
Думается, здесь не столько географическая аллюзия, сколько лингвоисторическая: через внутреннюю форму слова (новый город) эпитет оказывается соотнесен со срубом! В словаре В.И. Даля читаем: «Встарь, когда новые города, т.е. укрепления, основывались по произволу князей, говорили: срубить город, городок, обнести место рубленою, прочною оградой, срубить ворота, вежи и внутри несколько изб, это были первые кремли, кремни» (курсив наш. - Л.К., Е.М.) [3, ст. 484].
В свете этого лингвоисторического экскурса становится понятным, что для Мандельштама строительство срубов - это закладывание нового города, и шире - строительство нового мира. Отсюда становится понятным и появление городков в третьей строфе (поддержанное корневой парадигмой: новгородские / городки) и князей - во второй строфе.
Но тогда и образ Рождества оказывается мотивирован не только метонимически - через соседство со звездой и водой, но и посредством актуализации его внутренней формы, в которой на первый план выступает семантика рождения. При этом, разумеется, рождественская семантика остается, но в контексте строфы трансформируется: новгородско-колодезная вода / звезда знаменует рождение-строительство нового города и одновременно освящает его.
Или другая семантическая загадка. Откуда в стихотворении о сохранности поэтической речи взялась тема казни? Оказывается, автор «вытянул» ее из внутренней формы слова «сруб», из его морфогенеза (поскольку сруб - от срубить). Ключевая лексема «сруб» хранит память о своем генезисе. А ближайшая узуальная ассоциация - «срубить голову». Вот почему следующая, финальная, строфа начинается с плахи, а кончается - петровской казнью и топорищем:
Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи -Как прицелясь на смерть городки зашибают в саду -Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе И для казни петровской в лесах топорище найду
[4, т. 1, с. 176].
В итоге в стихотворении реализуется вся языковая парадигма значений, близких к лексическим и фонетическим моделям, связанным со срубом, начиная от образа сруба как колодца и избы, заканчивая внутренней формой глагола срубить, ассоциативно «втягивающего» в пространство стихотворения тему «петровских казней» - через анаграмматическую перекличку лексем Петр - топор, князь -казнь, столь значимую в канун Большого террора.
Логика смыслового развертывания стихотворения как бы «продиктована» логикой синхронического и диахронического развития самого языка.
Если не учитывать внутренних семантических процессов, которые подсказывает автору сам язык, то многие образные детали и смысловые ходы этого стихотворения останутся непонятными.
Мандельштам самой тканью своих стихов «доказывает», что каждое слово русского языка - по-истине «орешек Акрополя», «маленький кремль», хранящий историческую память народа. Вот почему в эпоху, когда «за стихи убивают», он обращается к родному языку как к Отцу, помощнику, Творцу (памятуя, что «В начале было Слово», Ин. 1:1) с мольбой «сохранить его речь».
Речетворчество М. Цветаевой основано, согласно нашей концепции, на стремлении добраться «до глубины, до самой сути» явлений с помощью метафорических и фонетических уподоблений, как бы укорененных в самом языке.
По Цветаевой, именно эти «орудийные приемы» способны преодолеть «разорванность» бытия, показать глубинную связь всего со всем. Отсюда принципом смыслового развертывания стихотворений становится нанизывание метафорических ассоциаций, все более и более расширяющих, углубляющих, уточняющих центральный образ произведения. В итоге, ключевой образ становится развернутым символом, а точнее, авторским мифом, мотивированным звуковой ассоциацией. Как показано на примерах стихотворений «Сивилла: выжжена, сивилла: ствол... » (1922), «Минута» (1923), «Жалоба» (1923), процесс метафоризации и мифологизации начинается именно со звуковых аналогий. По убеждению Цветаевой, за звуковым родством в языке всегда скрыта смысловая связь. Поэтому фонетические уподобления в ее поэтической системе - средство обнаружения онтологического родства или бинарной оппозиции.
Так, в стихотворении «Жалоба», входящем в цикл «Федра», многократно повторенное имя Ипполит воспринимается как семантический «зародыш», из которого вырастает текст. В то же время имя выполняет функцию психологической характеристики лирической героини: многократное повторение имени Ипполита передает силу ее одержимости любовной страстью. Имя Ипполит становится своего рода «пучком», смысл из которого, по выражению О. Мандельштама, «торчит в разные стороны». Это достигается введением имени всё в новые и новые микроконтексты, создаваемые каскадом метафор, каждая из которых мотивирована звуковым уподоблением имени. Ср.:
Ипполит! Ипполит! Болит!
Опаляет. В жару ланиты...
Что за ужас жестокий скрыт В этом имени Ипполита!
Ипполит! Ипполит! Спрячь!
В этом пеплуме - как в склепе.
Есть Элизиум - для - кляч:
Живодерня! - Палит слепень! [5, т. 1, с. 172].
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ .№ 3, 2012
105
В итоге, в пространстве текста образуются сквозные и взаимопроницаемые фонетикосмысловые ряды : а) Ипполит - болит - опаляет -в жару ланиты - палит - плач - лава - пылкий -запаленный - утоли; б) Ипполит - пеплум - склеп -слепну - слепень - плен - плит - лепим - плащ -пила - опилки, в которых имя Ипполит является звукосмысловой «матрицей», задающей две взаимообусловленные семантические парадигмы -«пламени» и «склепа». Причем вторая смысловая парадигма помимо «гибели» несет в себе также и дополнительные семантические обертоны «плена» и «пытки», которые оказываются «изнанкой» ее страсти. Словом у Цветаевой, считает М.Л. Гаспаров, «поверяется тема: созвучность слов становится ручальством истинного соотношения вещей и понятий в мире, как он был задуман Богом и искажен человеком» [2, с. 149].
Отсюда следует вывод, что сам русский язык со всей его многовековой исторической памятью «подсказал» Мандельштаму и Цветаевой те эмоционально-смысловые ходы и поэтологические откры-
тия, которые поэты, вне опоры на язык, не сумели бы сделать. Но, с другой стороны, лирическое творчество означенных поэтов предстает как своего рода «инструмент» русского языка, открывая его скрытую смысловые структуру и новые фонемо-фоне-тические возможности.
Библиографический список
1. Бродский И.А. Поэт и проза // Бродский о Цветаевой: интервью, эссе. - М., 1997.
2. Гаспаров М.Л. Марина Цветаева: от поэтики быта - к поэтике слова // Гаспаров М.Л. О русской поэзии. Анализы. Интерпретации. Характеристики. - СПб., 2001. - С. 149.
3. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 4. - М.: Терра-Книжный клуб, 1998. - Столб. 484-485.
4. Мандельштам О. Сочинения: в 2 т. / сост. П.М. Нерлера, С.С. Аверинцева, комм. А.Д. Михайлова, П.М. Нерлера. - М., 1990.
5. ЦветаеваМ.И. Собр. соч.: в 7 т. / сост. А.А. Саа-кянц, Л.А. Мнухина. - М.: Эллис Лак, 1994-1995.
УДК 82.08
Лебедева Наталья Сергеевна
кандидат филологических наук Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского
ИТАЛЬЯНСКИЕ МОТИВЫ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ 1890-Х -1910-Х ГОДОВ
Статья посвящена исследованию рецепции традиционных итальянских мотивов в русской литературе 1890-х -1910-х годов. Они рассмотрены в поэтических произведениях символистов и акмеистов: Д. Мережковского, В. Брюсова, А. Блока, Н. Гумилева, А. Ахматовой и других.
Ключевые слова: итальянские традиционные образы, русская литература 1890-х - 1910-х гг., философская лирика, символизм, акмеизм.
Возникший в начале XIX века благодаря европейским романтикам, интерес русских писателей к Италии не угасал всё последующее столетие. Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин, К.Д. Батюшков создавали легенду о стране великих художников, поэтов и музыкантов. При этом наибольшее внимание привлекало итальянское Возрождение: живопись Микеланджело, Рафаэля, Боттичелли. В Петербурге были хорошо известны имена композиторов XIX века - Беллини, Пуччини, Россини. А.С. Пушкин в статьях и письмах неоднократно говорил о величии итальянских писателей: «В Италии Dante и Petrarca предшествовали Тассу и Ариосту, они предшествовали Alfieri и Foscolo» [17, с. 177]. В личной библиотеке А.С. Пушкина имелось шесть изданий «Божественной комедии» Данте. Творчество Данте оказало заметное влияние на русскую литературу XIX века.
На рубеже XIX-XX веков увлечение итальянской культурой вспыхнуло с новой силой. Н.А. Бердяев писал: «Путешествие в Италию для многих -настоящее паломничество к святыням воплощен-
ной красоты и божественной радости. Трудно выразить то душевное волнение, сладостное до болезненности, которое охватывает душу от одного названия иных итальянских городов или итальянских художников» [4, с. 376]. Итальянский язык был достаточно широко известен в России рубежа XIX-XX столетий, его часто учили самостоятельно. После того как Италия стала единым, независимым, политически стабильным государством (в октябре 1870 года объединенная армией Г арибальди), в ней увеличилось число русских путешественников и эмигрантов. З.Н. Гиппиус в биографии Мережковского писала: «Но вот - весной 1891 года - наша первая поездка за границу, - в Италию, конечно» [9, с. 194]. В том же 1891 году другой великий почитатель итальянской культуры, Вяч. Иванов, впервые приезжает в эту страну. Поездка затянулась, и воспоминания о ней Иванов заключает словами: «На третий год этой жизни мы могли считать себя до некоторой степени римлянами» [10, с. 314]. Позже особенности итальянской культуры стали темой бесед в «Башне» ? знаменитом философско-лите-
106
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ N° 3, 2012
© Лебедева Н.С., 2012
