CC BY
55
УДК 165.1 Савченкова Нина Михайловна доктор философских наук,
доцент кафедры междисциплинарных исследований и практик в области искусств
Санкт-Петербургского государственного университета
Мавринский Илья Игоревич
кандидат философских наук,
старший преподаватель кафедры онтологии
и теории познания
Санкт-Петербургского государственного университета
ПОЭМА КАК ШОВ ФИЛОСОФИИ: РИТМИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА И МОНОТОН
Аннотация:
Статья посвящена анализу перехода от метафоры зрения к метафоре слуха и выявлению основания необходимости этого перехода. Метафора зрения конкретизируется в терминах порядка, дистанции к происходящему. Метафора слуха раскрывается через обращение к поэзии и ее связи с философией. Связь этих метафор обнаруживается в понятии ритмической структуры мысли, поэзии и предметности.
Ключевые слова:
ритмическая структура, поэзия, предметность, зрение, слух, тождество, различие, повседневность.
Savchenkova Nina Mikhailovna
D.Phil. in Philosophy, Associate Professor, Arts Interdisciplinary Studies and Practices Department, Saint-Petersburg State University
Mavrinsky Ilya Igorevich
PhD in Philosophy, Senior Lecturer,
Ontology and Theory of Knowledge Department, Saint Petersburg State University
A POEM AS A STITCH OF PHILOSOPHY: RHYTHMIC STRUCTURE
AND MONOTONE
Summary:
The article deals with the shift from the metaphor of vision to the metaphor of hearing and considers the grounds of the necessity of this transition. The metaphor of vision is specified in terms of order, distance to what is happening. The metaphor of hearing is discussed through the reference to poetry and its relation with the philosophy. The authors find the connection of these metaphors in the concept of rhythmic structure of a thought, poetry, and objectness.
Keywords:
rhythmic structure, poetry, objectness, vision, hearing, identity, difference, everyday life.
Провозглашаемая в ХХ в. необходимость смены метафоры зрения на метафору слуха, перехода от установления, учреждения, раскрытия порядка к его (порядка) оспариванию, деконструкции, деструкции и даже невозможность позволяет поставить вопрос об основании этой необходимости. Как и всякий вопрос об основании, этот вопрос оказывается тем, что должно обнаруживать, манифестировать и способ движения, и отправную точку, и поле, в котором это движение производится. Иными словами, вопрос об основании перехода есть вопрос о том, что раскрывается в нем (переходе), что утрачено и должно быть найдено, а, значит, сама постановка вопроса предполагает уже наличествующее движение, начинается «отсюда», с того места, в котором мы находимся. В таком случае первым тезисом, или началом, является тезис об оптико-центрированности повседневности.
Восходящая к античности оптикоцентричность, выстраиваемая в линию «умозрение - созерцание - схватывание», ведет от «бесцельного смотрения» [1] через «картину мира» и ее время [2] к разворачиванию пространства взгляда - теории или таблице, в которой вещи занимают свои предписанные и определенные места [3]. Предписание вещам способов их проявления, интерпретаций, пониманий, истолкований легитимируется игрой объяснения и предсказания, в которой вещь (res), изъятая вниманием из некоторого порядка реальности, возвращается через фигуру тождества в тот же, но уже развернутый, подобно ландшафту, и дифференцированный порядок: «Порядок и связь идей (по т. 7, ч. II) те же, что порядок и связь вещей, и наоборот: порядок и связь вещей (по кор. т. 6 и т. 7, ч. II) те же, что порядок и связь идей» [4].
Фигура тождества властвует в царстве различий, обнаруживая необходимость фокуса, сборки того, что a priori задано целым замысла, творения, совершенства. В свою очередь, то, что попадает в искомый фокус, отличенное и отделенное от фона, на котором оказалось заметно, вновь восстанавливает власть тождества, обнаруживая и раскрывая порядок значимости: «целое отсыланий значимости, конституирующей мирность, "фиксировано" в том или ином ради-чего. Сцепление целого отсылок, многосложных связей "для-того-чтобы", с тем, о чем для присутствия идет речь, не означает спайки наличного "мира" объектов в одно с субъектом. Это есть наоборот феноменальное выражение исходно целого устройства присутствия, чья целость теперь эксплицитно выявляется как вперед-себя-в-уже-бытии-в...» [5, с. 86]. Именно здесь выявляет себя фигура
ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ
экспликации, всякий раз отсылая к тому, что «стоит за», «лежит в основании» значимости: соссю-ровская метафора шахматной партии [6], где изменение любого элемента системы ведет к изменениям самой системы и других ее элементов, пронизывающих связей, трансформации поля возможностей, сцепляет правило и свободу, спонтанность и рефлексию, целое и единство.
Очевидно, что метафора зрения, ее направленность есть направленность дистанцирования, различения в рядах тождеств, обозрения того, что уже схвачено и определенным образом развернуто в практиках имения дела, анализа, расположено в пространстве доступности. Переопределение предметности оказывается тем, что ведет к утрате самой предметности: то, от чего дистанцируется взгляд, и то, что он не в состоянии удержать, формируют лишь горизонт предпо-лагания, пространство «между» порядком и его проявлением. Дистанцирование всякий раз оборачивается вовлечением, включением и подчинением неопределенному целому неудерживае-мых отсыланий - так мы понимаем «смутную и усредненную понятность» [7].
В таком случае вектору дистанцирования оказывается противопоставлен вектор проникновения, причастности, путь к которой и выстраивается через обращение к стихии голоса. В отличие от разворачиваемого пространства взгляда, голос обнаруживает серию контаминаций, нарушая порядки тождеств, разрушая систему различий, игнорируя способы дифференции реальности и стратегии работы с предметностью, невидимый глазу голос постулирует прозрачность положенной границы, условность сети диспозитивов, манифестирует протест дискурсам власти.
Проникновение голоса, его распространение обретает динамику «зов - отклик - захвачен-ность», где фигура тождества уступает право господства спонтанности рассеивания. Речь идет не о пространстве, открывающемся взгляду, но об обживании и расположении, возвращении и вовлеченности. Рассеивание голоса оказывается тем, что определяет направление движения, выявляет наличие, включает в происходящее, игнорируя инстанции контроля, минуя рефлексивные схемы, оставляя в стороне единичности.
Именно это проблематизирует голос в отношении (направлении) его заметности: он как среда обитания, царство платоновского Иного ускользает от внимания и взгляда, отбрасывая в область отделенности: «хотя этот логос [для всех] общий, большинство людей живет так, как будто имеет свое собственное разумение» [8, с. 107]. Отклик на постоянно звучащий зов выводит на поверхность глубинные слои, точнее, через проникновение приближает отдаленное. Голос пронизывает и тем самым связывает, минуя порядки тождества и различия, разрушая целое значимости, он восстанавливает единство происходящего. Именно поэтому заметностью голоса является поэзия, к которой нужно еще суметь прислушаться, позволить захватить себя в невозможности иного - отклике.
Поэзия, таким образом, всегда в опасности: быть заглушенной или разрушенной несовпадением, шумом, выражением, поглощенной средой или рефлексией формы, оказаться фоном растиражированных смыслов. А.А. Ахматова говорила, что поэзию спасает монотон. Парадоксальность этого утверждения коренится в первую очередь в своего рода соматическом удивлении: монотон есть не только способ рассеивания внимания, исчезновения из пространства заметности, но и утраты самой способности к фиксации предметности. Так, движение зрачка спасает от слепоты, изменение интенсивности и силы воздействия - от отсутствуя тактильного ощущения, неравномерность звучания - от потери слуха. То, что спасает поэзию, помещает ее, таким образом, в ситуацию растворения, поэзия оказывается разлитой в пространстве, нигде конкретно не присутствующей, то есть требующей, чтобы нечто вызвало ее к присутствию и заметности.
Отклик как один из конститутивов голоса оказывается движением в сторону зова не только без гарантии, но даже и без предполагания наличия самого зова. Здесь обнаруживает себя фигура готовности или приготовления, где движение отклика завершается манифестацией готовности в момент, когда отклик находит зов, обретая, таким образом, свой смысл, свою идентичность, определенность, значимость, оказываясь откликом на то, что всегда находится «по ту сторону» возможности. Встреча отклика и зова не только вбрасывает нас в событийность, но и позволяет различать порядки захваченности собственным разумением или же логосом.
То, что вызывает поэзию к присутствию или заметности, вызывает к присутствию или за-метности и мысль: «Речь идет о тех, чье творчество непосредственно распознаваемо как работа мысли, для кого поэма как раз там, где пробуксовывает философия, оказывается в языке местом, где свершается суждение о бытии и о времени» [9]. Тяжба философии и поэзии, равно как и их «пришитость» друг к другу в современности, есть тяжба о предметности и ее «ткань», поиск способа вырвать предметность из ускользания в простое наличие, то есть прервать монотонность повседневности, обнаружить возможность паузы.
Монотон поэзии оказывается противопоставлен монотонности повседневности. Предоставленная и выставленная на обозрение повседневность обнаруживает чередование рядов и смену интенсивностей тождеств и различий, дифференциаций предметности и техник работы с
ней, то есть обнаруживает пространство серий само собой разумеющегося. Наличие взгляда оборачивается скольжением по поверхности отсутствующей, незамечаемой, не привлекающей внимания предметности, наличие слуха - шумом, наличие тела - тактильным голодом. Поэзия, напротив, требует настроенности, паузы в происходящем, спонтанности собственного проявления как в пространстве письма, так и в пространстве чтения. Иными словами, поэзия предполагает присутствие, а не наличие, она есть, по словам М. Хайдеггера, обнаружение себя посреди сущего, своеобразное прерывание забвения.
Таким образом, поэзия, будучи вызванной к присутствию и заметности, обнаруживает иной по отношению к повседневности способ удержания, проявляющийся в ритмической структуре. Ритмическая структура повседневности есть структура заполнения, достраивания до целого без удержания определенности частей, предполагания возможности без ее осуществления (что Элиот описывал как «мышцы без силы, жест без движения»). Ритмическая структура поэзии, напротив, есть структура отсутствия, открытости хайдеггеровскому Ничто (что Бродский называл чувством любопытства к «пустым местам, их беспредметным ландшафтам»). Беспредметный ландшафт пустых мест и есть то, что лежит в основании или является условием возможности нечто, тяготеющей, по словам Г.В. Лейбница, к собственной реализации.
Переплетение удержания и распада, движения и паузы, фиксации и рассеивания позволяет говорить о схождении взгляда и голоса. Точкой такого схождения является ритмика происходящего - то, из чего выстраивается движение готовности и что разворачивается в принципиальной возможности собирания порядка. Ритмическая структура оказывается тем, что «сшивает» мысль (не случайно Парменидовское открытие бытия зафиксировано в стихах), поэзию (в противопоставленности ее монотона монотонности повседневности) и предметность (дифференциация которой противостоит голосу и подстоит взгляду). Смена метафоры зрения на метафору слуха в таком случае есть не более чем переключение регистров, то есть необходимость возвращения «туда, откуда мы вышли», попытка «увидеть свой край впервые», необходимость обретения ритма, нахождения «спокойной точки вращения мира» (Т.С. Элиот), того, откуда берет начало движение, понимаемое как «подробность ритма».
Ссылки:
1. Парменид. О природе // Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. 576 с. (Памятники философской мысли).
2. Хайдеггер М. Время картины мира //Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. 447 с.
3. Фуко М. Слова и вещи. СПб., 1994. 408 с.
4. Спиноза Б. Этика [Электронный ресурс]. URL: http://vzms.org/spinoza.htm (дата обращения: 14.10.2015).
5. Хайдеггер М. Бытие и время //Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. 447 с.
6. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 1999. 278 с.
7. Хайдеггер М. Бытие и время.
8. Гераклит. Фрагменты // Кессиди Ф.К. Гераклит. Изд. 3-е, испр. и доп. СПб., 2004. 217 с.
9. Бадью А. Манифест философии. СПб., 2003. 184 с.
