CC BY
29
РУССКАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
УДК 82.09
Е. В. Сашина
«... ПО СЛЕДАМ ПАРНИ» (А. С. ПУШКИН): ПРОБЛЕМА ЛИТЕРАТУРНЫХ ВЗАИМОДЕЙСТВИЙ
Статья является первой частью работы, посвященной исследованию литературных взаимодействий А. С. Пушкина с французской литературой на примере истории восприятия в России и влияния на творчество раннего Пушкина лирики Э. Д. Парни.
Ключевые слова: А. С. Пушкин, Э. Д. Парни, К. Н. Батюшков, Н. И. Гнедич, А. А. Фет, лирика, «легкая поэзия», «Руслан и Людмила».
«Пушкин и Парни» как частный аспект проблемы «Пушкин и французская литература» — в известной степени «классический пример так называемого страха влияния» [4, с. 391], о чем свидетельствует, например, реакция А. А. Фета на сообщение С. В. Энгельгардт (от 22 июня (4 июля) 1886 г.) о статье Вогюэ (Ус^ие) о русских литераторах, где французский критик называет Пушкина верным последователем «романтической французской школы», героев которого «не отличишь от героев Ла-мартина и Викт<ора> Гюго» [6, с. 123]. Фет, которого, по его признанию, «строки о статьях Вогюе затронули за живое и заставили закипеть, как сода кислоту», 26 июня ст. ст. 1886 г. отвечает свей корреспондентке: «Что касается до его статьи о Пушкине, то я, не читавши ее, не могу о ней судить. Весьма может быть, что Вогюе, как француз, считает Ламартина и Гюго, которые, по-моему, и между собою-то далеко не равны, равными по силе Пушкину <...> Но если мундир офицера, дипломата или лакея — все тот же французский фрак, а кафтан, полушубок и казакин совершенно другого типа одежда, то в этом смысле я согласен признать, что молодой Пушкин долгое время не мог освободиться от академического кафтана Малерба, Парни и т. д. и добился до казакина только при помощи Шекспира, открывая новый период «Борисом» и кончая «Дон-Жуаном» и «Капитанской дочкой»» [6, с. 124]. В этом высказывании вызывает интерес несколько моментов: во-первых, отрицание плодотворного взаимодействия Пушкина с французской культурой; во-вторых, своего рода «подмена» романтиков Ламартина и Гюго, упоминавшихся в письме С. В. Энгельгардт, на Малерба и Парни; в-третьих, номинация Шекспира как единственного европейского автора (не француза), чье влияние благотворно сказалось на творчестве Пушкина. Опуская напрашивающиеся комментарии о компетентности А. А. Фета и значимости его мнения, хотелось бы обратить внимание на самый механизм его рассуждения, сопоставимый с описанием лермонтовской рецепции пушкинского шедевра «Я вас любил...» у А. К. Жолковского: «налицо целый литературный эдипов комплекс, вызываемый авторитетным покойным предшественником, хозяином поэтической <...> территории, у его последователя-соперника, который восхищается общепризнанным мастером, невольно себя с ним отождествляет, испытывает одновременно зависть и желание освободиться, нащупывает пути к иному мироощущению и взывает к авто-
ритету другой отцовской фигуры» [4, с. 391]. В самом деле, и у Фета можно обнаружить подобный «литературный эдипов комплекс», но с некоторой разницей: подмену совершает не сам Пушкин, а Фет, выступающий здесь в качестве критика; именно Фетом французские авторитетные фигуры (Малерб, Парни) заменяются английским авторитетным же поэтом Шекспиром. Подобную логику рассуждения можно найти и у отечественных литературоведов. Так, например, справедливо отмечая, что «Роль французской культуры в жизни и творчестве Пушкина несоизмерима с ролью какой бы то ни было другой иностранной культуры» [13, с. 71], интерес Пушкина к Парни Б. В. Томашевский рассматривает лишь как один из этапов «поэтического воспитания» русского поэта, который завершается к 20-м гг. XIX в.: «В дальнейшем он идет своей дорогой, и если подражает чему, то подражает сознательно, выбирая то, чем он может обогатить свою поэтическую мощь» [13, с. 89]. Причем Б. В. Томашевский акцентирует свое внимание только на отдельных компонентах литературных взаимодействий Пушкина и Парни — переводе и подражании, подчеркивая мало значащий, своего рода подготовительный, характер «юношеских увлечений» русского поэта элегиями французского автора: «Стиль Парни с его атмосферой древности (весьма, впрочем, условной, в чем Пушкин должен был скоро убедиться) подготовил Пушкина к восприятию элегических мотивов нового поэта, открытого в 1819 г., Андре Шенье» [14, с. 52]. Отдавая должное объективности рассуждений Б. В. Томашевско-го, следует признать, что механизм преуменьшения роли Парни в творческой жизни Пушкина советским исследователем — это тот же механизм подмены «авторитетного покойного предшественника» (Парни) другой «авторитетной отцовской фигурой» (Шенье). Важно отметить, что здесь речь идет не столько о защите самобытности творчества русского поэта, сколько о сокрытии тесной связи Пушкина и Парни. Скорее всего, дело в литературной репутации Парни во Франции и в России XIX в. Как отметил П. Морозов в статье «Пушкин и Парни» (1907), «Парни, имя которого так тесно связано с творчеством Пушкина, но в наше время, как будто даже совсем неизвестно новейшим историкам французской литературы. <.. .> Парни, поэта несомненно даровитого и в свое время очень влиятельного, обходят молчанием даже специалисты... <...> В русской литературе об этом вдохновителе Батюшкова и Пушкина нет даже ни одной заметки» [12, с. 380].
Действительно, во Франции на рубеже XVIII-XIX вв. Эварист Парни (Évariste Désiré de Forges, chevalier puis vicomte de Pamy, 1753-1814) — «принц элегиков», который, в отличие от своих предшественников, в салонных галантных элегиях «жеманным стилем» (en style minaudier) [24, с. 120] описывающих будуарные утехи, «почти всегда черпает свои образы в собственном сердце» (il prend presque toujours ses images dans son coeur) [15, с. 118], возвращая элегии естественность и искренность переживания. Как писал в «Послании» (Épître, 1790) о Парни поэт и критик Пьер-Луи Женгене (Pierre-Louis Ginguené, 1748-1816)
Tu vins; tu fis parler le véritable amour,
Ses transports, ses regrets, et la douleur touchante
D'un jeune coeur, trahi par sa première amante [15, с. 120].
Ты пришел, ты заставил говорить истинную любовь, / Свои восторги, свои сожаления и трогательную скорбь / Юного сердца, преданного своей первой возлюбленной (Подстрочный перевод мой — Е. С.).
В России же поэзия Парни воспринималась как «легкая», несерьезная в отличие от «стихотворений эпических, важных» [2, с. 78], каких, например, от К. Н. Батюшкова ждет Н. И. Гнедич. Так, в письме от 16 октября 1810 г., говоря о переводах Батюшкова из Парни, он констатирует: «такие предметы ниже тебя» [2, с. 86]. Возвращаясь к этой теме через несколько месяцев (в письме от 21 марта 1811 г.), Гнедич пишет: поэзия «имеет одну основу и одну цель: простое изображение того, что достойно изображения; и чем какой народ ближе подошел к верности сего изображения, тем его поэзия более нравится во всех веках, всем народам; здравый вкус неизменен», поэтому она должна создавать «образы, возвышающие душу или услаждающие чувства» [2, с. 90-91], заключая «Парни есть твой образец легкого рода (этот род весьма труден?)» [2, с. 91]. Принимая эту дифференциацию поэзии на «важную» и «легкую», К. Н. Батюшков в «Речи о влиянии легкой поэзии на язык», произнесенной при вступлении в «Общество любителей Российской словесности» в Москве 17 июля 1816 г. (опубликована в 1817 г.), опираясь на авторитет Ломоносова отстаивает полезность и востребованность «легкой» поэзии: «Ломоносов, сей исполин в науках и в искусстве писать, испытуя русский язык в важных родах, желал обогатить его нежнейшими выражениями Анакреоновой музы. <.> Он знал, что у всех народов, и древних и новейших, легкая поэзия, которую можно назвать прелестною роскошью словесности, имела отличное место на Парнасе и давала новую пищу языку стихотворному» [1, с. 4] и говорит о равноценности всех «родов» поэзии: «В словесности все роды приносят пользу языку и образованности. Истинная, просвещенная любовь к искусствам <.> ничем не ограничивается, ничего не желает исключить и никакой отрасли словесности не презирает. Шекспир и Расин, драма и комедия, древний эк-заметр и ямб, давно присвоенный нами, пиндарическая ода и новая баллада, эпопея Омера, Ариоста и Клопштока, столь различные по изобретению и формам, ей равно известны, равно драгоценны» [1, с. 13]. Словно отвечая на вопрос Гнедича труден ли легкий род, Батюшков подчеркивает: «Поэзия и в малых родах есть искусство трудное, требующее всей жизни и всех усилий душевных» [1, с. 8].
Напротив, шестнадцатилетний Пушкин в не опубликованном при его жизни стихотворении «Моему Аристарху» (1815, первая публикация — 1855) создает образ беззаботного поэта-ленивца, непринужденно и без особого труда «кропающего» стихи:
Люблю я праздность и покой, И мне досуг совсем не бремя; И есть и пить найду я время. Когда ж нечаянной порой Стихи кропать найдет охота, На славу Дружбы иль Эрота, — Тотчас я труд окончу свой. Сижу ли с добрыми друзьями, Лежу ль в постеле пуховой, Брожу ль над тихими водами В дубраве темной и глухой, Задумаюсь, взмахну руками, На рифмах вдруг заговорю — И никого уж не морю
Моими резвыми стихами... Но ежели когда-нибудь, Желая в неге отдохнуть, Расположась перед камином, Один, свободным господином, Поймаю прежню мысль мою, -То не для имени поэта Мараю два иль три куплета И их вполголоса пою [7, с. 153-154].
Особенно здесь подчеркнуты свобода и естественность непрерывной внутренней творческой работы поэта, независящей от внешней ситуации (И мне досуг совсем не бремя; / И есть и пить найду я время; Сижу ли с добрыми друзьями, / Лежу ль в постеле пуховой, / Брожу ль над тихими водами / В дубраве темной и глухой; Желая в неге отдохнуть, / Расположась перед камином, / Один, свободным господином), когда спонтанно, невольно «вырывается» без всякого усилия обретший форму стих: «Задумаюсь, взмахну руками, / На рифмах вдруг заговорю». Пушкин намеренно усиливает небрежность и даже некую незначительность процесса стихотворства: «Стихи кропать найдет охота» или «Мараю два иль три куплета».
В первом варианте стихотворения эпитетом «счастливый» еще более подчеркнут жизнерадостный, благодатный характер «досуга», когда стихи пишутся легко и раскованно:
Люблю я праздность и покой,
Мне счастливый досуг не бремя;
И днем найду себе я время.
Когда нечаянной порой
Стихи кропать найдет охота,
На славу Дружбы иль Эрота [7, с. 373].
Вероятно, именно так и не иначе можно писать «На славу Дружбы иль Эрота», ведь излюбленные Пушкиным поэты тоже «Враги труда, забот, печали», «Сыны беспечности ленивой» и также небрежно, без усилий слагают свои стихи:
Анакреон, Шолье, Парни, Враги труда, забот, печали, Не так, бывало, в прежни дни Своих любовниц воспевали. О вы, любезные певцы, Сыны беспечности ленивой, Давно вам отданы венцы От музы праздности счастливой, Но не блестящие дары Поэзии трудолюбивой. На верх Фессальския горы Вели вас тайные извивы; Веселых Граций перст игривый Младые лиры оживлял, И ваши челы обвивал
Детей Пафосских рой шутливый. И я, неопытный поэт, Небрежный ваших рифм наследник За вами крадуся вослед... [7, с. 154-155]
«Небрежный наследник» рифм Анакреона, Шолье, Парни (в первом варианте: «Наш друг Лафар, Шолье, Парни) лицеист Пушкин особенно увлечен поэзий Парни: «В ряду лицейских стихотворений Пушкина едва ли не первое место принадлежит таким произведениям, которые или представляют вольный перевод из Парни, или, по крайней мере, передают общий тон и настроение поэзии «певца любви и неги» [12, с. 388]. Примерный перечень переводов Пушкина, а также разбор некоторых из них представлен в работах Б. В. Томашевского [13] и Л. И. Вольперт [3].
Однако увлечение Пушкиным Парни не ограничивается лицейским периодом. По мнению П. Морозова, «Влияние Парни на нашего поэта можно проследить до 1827 года» [12, с. 392]. Действительно, не только в стихотворениях 1820-1830 гг., но и в поэмах («Гавриилиада», «Руслан и Людмила», «Граф Нулин»), а также в романе в стихах «Евгений Онегин».
Так в Песни четвертой «Руслана и Людмилы» упоминание имени Парни связано с «собственно поэтической декларацией» [5, с. 189] молодого поэта:
Я не Гомер: в стихах высоких Он может воспевать один Обеды греческих дружин И звон и пену чаш глубоких. Милее, по следам Парни, Мне славить лирою небрежной И наготу в ночной тени, И поцелуй любови нежной! [11, с. 64]
Однако «следы Парни» легко найти уже в Песне первой поэмы, например:
Жених в восторге, в упоенье: Ласкает он в воображенье Стыдливой девы красоту;
<...>
И вот невесту молодую Ведут на брачную постель; Огни погасли... и ночную Лампаду зажигает Лель. Свершились милые надежды. Любви готовятся дары; Падут ревнивые одежды На цареградские ковры... Вы слышите ль влюбленный шепот И поцелуев сладкий звук И прерывающийся ропот Последней робости?.. Супруг Восторги чувствует заране; И вот они настали... Вдруг [11, с. 15]
Представляется, что здесь демонстрируется усвоенный Пушкиным у Парни прием намека, недосказанности, умолчания в выражении любовного томления, эротической фантазии, а также в изображении интимных ласк молодых супругов, впрочем, не лишенное легкой шутки, когда, например, он сравнивает похищение Людмилы Черномором с бытовой сценкой — кражей коршуном курицы:
Я рассказал, как ночью темной
Людмилы нежной красоты
От воспаленного Руслана
Сокрылись вдруг среди тумана.
Несчастная! когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной,
Взвился, как вихорь, к облакам
Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный
И вдруг умчал к своим горам —
Ты чувств и памяти лишилась
И в страшном замке колдуна,
Безмолвна, трепетна, бледна,
В одно мгновенье очутилась.
С порога хижины моей
Так видел я, средь летних дней,
Когда за курицей трусливой
Султан курятника спесивый,
Петух мой по двору бежал
И сладострастными крылами
Уже подругу обнимал;
Над ними хитрыми кругами
Цыплят селенья старый вор,
Прияв губительные меры,
Носился, плавал коршун серый
И пал как молния на двор.
Взвился, летит. В когтях ужасных
Во тьму расселин безопасных
Уносит бедную злодей.
Напрасно, горестью своей
И хладным страхом пораженный,
Зовет любовницу петух...
Он видит лишь летучий пух,
Летучим ветром занесенный [11, с. 34-35].
В не опубликованном при жизни поэта стихотворении «Платоническая любовь» (в другой редакции «Платонизм»), создание которого относят к 1819 г., можно найти тонкое воссоздание любовного томления девушки:
Я знаю, Лидинька, мой друг, Кому задумчивости сладкой Ты посвящаешь свой досуг,
Кому ты жертвуешь — украдкой От подозрительных подруг. Тебя страшит проказник милый, Очарователь легкокрылый, И хладной важностью своей Тебе несносен Гименей. Ты молишься другому богу, Своей покорствуя Судьбе; Восторги нежные к тебе Нашли пустынную дорогу. Я понял слабый жар очей, Я понял взор полузакрытый, И побледневшие ланиты, И томность поступи твоей... Твой бог не полною отрадой Своих поклонников дарит; Его таинственной наградой Младая скромность дорожит; Он любит сны воображенья, Он терпит на дверях замок, Он друг стыдливый наслажденья, Он брат любви, но одинок. Когда бессонницей унылой Во тьме ночной томишься ты, Он оживляет тайной силой Твои неясные мечты, Вздыхает нежно с бедной Лидой И гонит тихою рукой И сны, внушенные Кипридой, И сладкий, девственный покой. В уединенном упоенье Ты мыслишь обмануть любовь. Напрасно! — в самом наслажденье Тоскуешь и томишься вновь...
Амур ужели не заглянет
В неосвященный свой приют?
Твоя краса, как роза, вянет;
Минуты юности бегут.
Ужель мольба моя напрасна?
Забудь преступные мечты:
Не вечно будешь ты прекрасна,
Не для себя прекрасна ты [8, с. 106-107].
Примечательно, что готовя к публикации сборник своих стихотворений летом 1825 г., Пушкин исключил из рукописи это стихотворение, написав над названием: «Не нужно, ибо я хочу быть моральным человеком» [9, с. 1061]. Известно, что позже,
в 1827-1828 годах, Пушкин будет работать над новой редакцией «Руслана и Людмилы, тщательно выправляя особо возмутившие критику своей чувственностью места. Означает ли это, что Парни перешел в разряд поэтов «неприличных»? В неопубликованной заметке под условным названием «О новейших блюстителях нравственности», датируемой 1830 г., Пушкин иронизирует над претензиями моралистов и пуристов от языка: «не смешно ли им судить о том, что принято или не принято в свете, что могут, чего не могут читать наши дамы, какое выражение принадлежит гостиной (или будуару, как говорят эти господа). Не забавно ли видеть их опекунами высшего общества, куда вероятно им и некогда и вовсе не нужно являться. Не странно ли в ученых изданиях встречать важные рассуждения об отвратительной безнравственности такого-то выражения и ссылки на паркетных дам? — Не совестно ли вчуже видеть почтенных профессоров, краснеющих от светской шутки?» [10, с. 98]. Очевидно, что мнением подобных критиков поэт не дорожит, но вынужден к ним прислушиваться, поэтому редактирует «Руслана и Людмилу», изымает из рукописи сборника «Платонизм». Однако имя Парни им будет оставлено в тексте поэмы, останется оно и в «Евгении Онегине», а «следы Парни» можно будет отыскать и в лирике 1830 гг.
Литература
1. Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе К. Батюшкова. Ч. I—II. СПб.: в тип. Н. Греча, 1817.
2. Гнедич H. И. Письма к К. Н. Батюшкову. Публ. М. Г. Альтшуллера // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972 год. Л.: Наука, 1974. С.78—92.
3. Вольперт Л. И. Пушкинская Франция. Издание 2-е, испр. и доп. Тарту, 2010. Интернет-публикация.
4. Жолковский А. К. Интертекстуальное потомство «Я вас любил...» Пушкина. // А. К. Жолковский. Избранные статьи о русской поэзии: Инварианты, структуры, стратегии, интертексты. М.: РГГУ 2005. С. 390—431.
5. Кошелев В. А. Из комментария к «Евгению Онегину» // Пушкин и его современники: Сб. научных трудов. Вып. 1 (40). СПб.: Академический проект, 1999. С. 183—194.
6. Письма С. В. Энгельгардт к А. А. Фету. Ч. III (1884—1891). Публ. Н. П. Генераловой // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год. СПб.: Изд-во «Дмитрий Буланов», 2002. С.115—152.
7. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. 1837—1937. В 16 т. Т. I. М. — Л.: Изд-во АН СССР, 1937.
8. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. 1837—1937. В 16 т. Т. II, Ч. 1. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1947.
9. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. 1837—1937. В 16 т. Т. II, Ч. 2. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949.
10. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. 1837—1937. В 16 т. Т. XI. М. — Л.: Изд-во АН СССР, 1949.
11. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 4. М.: Изд-во АН СССР, 1963.
12. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. 6 т. Т. I. // Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. СПб.: Из-во Брокгауз-Эфрона, 1907.
13. Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л.: Советский писатель, 1960.
14. Томашевский Б. В. Пушкин и французская литература // Литературное наследство. Т. 31. М.: Изд-во ИМЛИ РАН, 1937. С. 1—76.
15. Potez H. L'Elégie en France avant le romantisme: De Parny à Lamartine. (1778—1820). P., 1898.
Вестник Псковского государственного университета Об авторе
Сашина Елена Владимировна — кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы, Псковский государственный университет, Россия.
E-mail: [email protected]
E. V. Sashina
«... IN THE FOOTSTEPS OF PARNY» (A. S. PUSHKIN): THE PROBLEM OF LITERARY INTERACTIONS
The article is the first part of the work devoted to the study of literary interactions between A. S. Pushkin and French literature on the example of the history ofperception of the early Pushkin's lyrics by E. D. Parny.
Key words: A. S. Pushkin, E. D. Parny, K. N. Batushkov, N. I. Gnedich, A. A. Fet, lyric, «lightpoetry», «Ruslan and Lyudmila».
About the Author
Elena Sashina — Candidate of Philological Sciences, Associate Professor at Literature Department, Pskov State University, Russia.
E-mail: [email protected]
