CC BY
134
Вестник ПСТГУ III: Филология
2010. Вып. 2 (20). С. 135-140
По небесной радуге за пределы мира. К 200-летнему юбилею Х. К. Андерсена: Сборник статей / Отв. ред. Н. А. Вишневская, А. В. Коровин, Е. Ю. Сапрыкина. М. : Наука, 2008. 170 с.
В юбилейном потоке сборников и статей, посвященных двухсотлетию Ханса Христиана Андерсена, представляется несколько затруднительным выделить что-либо действительно интересное. Андерсена никак нельзя назвать «юбилейным» автором: его сложно однозначно вписать в литературный процесс XIX в., в систему исторически зафиксированных школ и художественных направлений, и с позиций поэтики жанра его «сказки и истории» не нашли пока адекватного описания в науке. Поэтому и его роль в становлении современного культурного сознания сложно и как-то неудобно «превозносить»: ничего нет сложнее в искусстве, чем кажущаяся легкость и простота. Для нас кажется очевидным, что к такому автору нельзя относиться с позиций «приклеивания ярлыков», чем, к сожалению, порой любят заниматься ученые-литературоведы: кажется, что им просто необходимо как-то «терминологически закрепить» автора и потом серьезно отстаивать свою точку зрения. Не избежал этой самой «юбилейной поточности» и рецензируемый сборник, хотя, к чести сказать, он выгодно отличается от других подобных изданий широтой охвата темы и научной основательностью. Сборник содержит двенадцать статей самой разной тематики. Статьи можно условно разделить на историко-филологические и литературоведческие.
Все статьи историко-филологической направленности, на наш взгляд, очень интересны и представляют собой плод кропотливой текстологической и филологической работы. Например, Л. Ю. Брауде в своей работе «Автограф Пушкина в архиве Андерсена» открывает читателям самые настоящие архивные тайны, связанные с судьбой писем Андерсена, написанных им в том числе и Е. К. Мандерштерн, которая, в свою очередь, переслала Андерсену в подарок лист из тетради А. С. Пушкина, некогда принадлежавший П. И. Капнисту. Этот лист содержал рукопись стихотворения «Пробуждение» и начало элегии «Друзьям». Сам по себе источниковедческий казус представлен столь увлекательно, что мог бы стать сюжетом небольшой повести. Вызывает глубокий интерес статья о первых (и до сих пор непревзойденных) переводчиках сказок Андерсена на русский язык (Б. С. Жаров. «Перевод А. и П. Ганзен»). Нелишне заметить, что личностью переводчика, благодаря которому носители одной культуры узнают произведения другой культуры и от качества перевода которого зависит судьба текста в чужой культуре, часто незаслуженно пренебрегают. Стоит также отме-
тить в качестве интересного материала опубликованное в сборнике интервью с режиссером-мультипликатором Гарри Бардиным, который делал по мотивам «Гадкого утенка» мультфильм (статья «Если я плачу, то значит, кто-то еще заплачет») и статью Б. А. Диодорова «H. C. Andersen и русские иллюстраторы».
Что же касается собственно литературоведческой части, она нам представляется поданной довольно ординарно. Большинство статей или делает из Андерсена законченного символиста-романтика, превращая всякий разговор об образах его произведений в бесконечную интерпретацию символов и их оппозиций (типа «верхний—нижний», «домашний—дикий» и т. п.), причем откровенно неромантическое, христианско-притчевое по преимуществу звучание этих символов как-то ускользает или выдает Андерсена за запоздалого наследника второй волны немецкого романтизма и интерпретатора фольклора. Слишком много внимания, на наш взгляд, уделяется художественной зависимости датского сказочника от германских романтических «волн» и их филологических и фолькло-ристских исканий в первые два десятилетия XIX в. То, что каждый автор говорит на языке своего времени, — понятно, но ведь не только это... Андерсен не так уж сильно увлекался фольклором, не искал в нем обновления художественной формы; сказки Андерсена легки и прозрачны, лишены мифологической тяжеловесности, угнетающей метам орфичности, антирационализма, характерного для собственно романтической сказки любой волны. В его сказках незыблемо присутствует мир нравственных ценностей, а также христианская мораль, которой так боялись романтики «германского» типа: ведь именно ее они выдавали за отжившую мораль филистерского общества. Андерсен — редкий тип романтика-христианина, стоящий совершенно особняком и от романтического, и от «реалистического» мейнстрима середины XIX в., что само по себе самобытно. Такие писатели увязывают и соединяют два сложно сопоставимых мировоззрения: романтический апофеоз личностного начала, упоение индивидуальным страданием, с одной стороны, и христианский пафос со-страдания всему сущему — людям, животным, даже растениям, предметам — всему миру, с другой стороны. Характерная для сказок Андерсена интонация сочувствия, где-то даже до надрыва и пафоса, элементы жесткого неприятия социальной несправедливости роднят писателя с его великими современниками отнюдь не «сказочного» толка, например с Виктором Гюго (1803—1885). В глазах всех читателей Андерсен — прежде всего автор самобытного жанра, абсолютно уникального, не существовавшего в недрах чисто романтических школ. Хотя именно романтики сделали из сказки канон романтического жанра, у Андерсена жанр сказки полемически заострен по отношению к сказкам немецкого романтизма, с которым Андерсена чаще всего связывают.
То, что Андерсен делает со сказочной фантастикой, совершенно неприемлемо в романтическом каноне: у него практически отсутствует так называемое романтическое двоемирие. Романтики видели мир расколотым надвое, и подобный дуализм делал романтическое мировосприятие трагическим, а человека ставил на грань безысходного выбора, практически отчаяния. Фантастический мир Андерсена абсолютно целостный. Все метаморфозы, которые у романтиков доводились подчас до степени чудовищного гротеска, у Андерсена носят харак-
тер «оживания», анимизации предмета, растения или животного. Следовательно, утверждать родство жанровых форм в фольклоре, у романтиков и у Андерсена (см., напрмер, статью А. В. Коровина «Генезис жанра истории в творчестве Х. К. Андерсена») мы бы не стали. Можно говорить только об изначальном генезисе некоторых тем и мотивов, использованных художественно в абсолютно ином контексте.
У Андерсена практически отсутствует интерес к мифологизму, к народной сказке как источнику художественных идей. Его фантастика насквозь аллегорична, ее природа в генезисе в большей степени сводима к жанру христианской религиозной притчи, нежели к народной сказке. Следовательно, однозначно решить проблему жанра сказок Андерсена отнюдь не так просто. Поэтому для нас сомнительны некоторые мысли, высказанные в статьях А. В. Сергеева «Эволюция жанра сказки в творчестве Андерсена» и А. В. Коровина «Генезис жанра истории в творчестве Андерсена». В статье А. В. Сергеева рассматриваются истоки обращения Андерсена к жанру сказки. Однако А. В. Сергеев все же пытается возвести жанр сказки Андерсена к немецким и датским фольклорным сборникам 10-20-х гг. XIX в., к увлечению романтиков фольклорно-мифологическим материалом, тогда как в случае с Андерсеном (самые ранние сказки) это была явная дань моде, и стержнем жанра мифологизм все равно не стал. В лучшем случае использование фольклора сводится к репрезентации известной фабулы, которая просто дает повод поговорить о сложных проблемах отношений человека и его души, человека и Бога, без усвоения самой природы фольклора и мифа. Как говорится в статье, в третьем выпуске «Сказок, рассказанных детям» была опубликована знаменитая «Русалочка» (1837), где не в первый и не во второй раз обрабатывался сюжет о демоне, влюбленном в человека. Но именно Андерсен первым поставил в центр этого сюжета не мистико-фантастическую историю романтически невозможной любви, а историю обретения живой души путем страдания, самоотречения и любви. Мы также сомневаемся в том, что Андерсен двигался как художник от сказок, близких к фольклору и ранним немецким романтикам, к более «реалистическому» жанру истории. Черты истории, то есть не вполне фантастического, не вполне сказочного даже с точки зрения автора художественного вымысла, есть у Андерсена уже в произведениях второй половины 30-х гг. XIX в. («Ромашка» — 1938 г., «Аисты» — 1839 г.). Такие же сказки, как «Стойкий оловянный солдатик», вообще не имеют никакого отношения к фольклору или романтическим метаморфозам, здесь нет усложненного символизма, все просто и понятно и ориентировано не столько на читателя-ребенка, сколько на взрослого, когда-то бывшего ребенком. Особенность сказки Андерсена — именно в этом. Сказка нуждается в одновременном, как бы «двойственном», чтении. Волшебная история о тайной жизни игрушек, цветов из сада, предметов обихода или в сотый раз пересказанная «бабушкина сказка» о русалке или Снежной королеве интересна детям из-за своего сюжета, интересна взрослым из-за своего иносказательно-духовного содержания. Повторим, что сказка Андерсена не столько символична, сколько аллегорична по своей природе. Нам представляется, что это главное, что ускользает от внимания тех авторов, которые писали о жанре и о символике.
В литературоведческой части нам показался очень актуальным разговор о рецепции творчества Андерсена Евгением Шварцем (Н. А. Вишневская. «Понятие тени у Шамиссо, Андерсена, Шварца и индийских романтиков», Е. И. Исаева. «Ханс Кристиан Андерсен и Евгений Шварц»). Драматургия Шварца на протяжении многих десятилетий вызывает очень большой интерес, уже много раз обсуждался диссидентский подтекст его пьес, но почему именно датский сказочник стал для Шварца образцом творца, поэта, воплощением творческой совести, символом сказочного и светлого начала — по-прежнему очень интересно. Характерно, что на протяжении XX в. фигура Андерсена по-своему мифологизировалась, и рецепция его сказок в эпоху рубежа веков (Оскар Уайльд) и первой половины XX в. — тема для отдельного разговора. В статье Н. А. Вишневской поднимается еще одна очень интересная проблема: мотив двойничества в литературе XIX—XX вв. Окрашенный романтической фантастикой, готическим вымыслом, этот мотив вошел в фантастическую литературу всякого рода и благополучно странствует по ней до сих пор. У Шварца этот мотив оказывается (в силу уже его времени) перегруженным многочисленными аллюзиями и коннотациями, но для исследователя важно, что пьеса «Тень» — парафраза именно одноименной сказки Андерсена. Вследствие этого тема статьи нам представляется чрезвычайно интересной, острой и заслуживающей дальнейшей разработки.
В целом сборник производит впечатление хотя и неоднозначного, но интересного. Его статьи порождают массу встречных вопросов. Мы считаем, что для научной книги это, скорее, удача.
О. В. Альбрехт (Москва)
Кайда Л. Г. Эссе: стилистический портрет. М. : Флинта; Наука, 2008. — 181 с.
Книга профессора Мадридского университета Комплутенсе Людмилы Григорьевны Кайда продолжает исследования автора, посвященные стилистике художественного и публицистического текста (монографии и учебники «Композиционная поэтика публицистики», «Композиционный анализ художественного текста», «Композиция художественного текста. Стилистический аспект», «Стиль фельетона» и др.).
Несмотря на то, что в последние годы активно развивается теория публицистических жанров, анализу жанра эссе посвящены единичные работы В. В. Максимова, Н. Б. Руженцевой, М. Н. Эпштейна, О. И. Северской, А. Л. Дмитровского и некоторых других авторов. Книга Л. Г. Кайда — первое монографическое исследование жанра эссе с помощью методики декодирования. Для описания многоликого жанра эссе, используемого в художественной словесности, публицистике, философии, автор удачно избирает нетрадиционную форму, обозначенную в заглавии как «стилистический портрет», а в предисловии — как «со-размышле-
