CC BY
36
Ст. Алоэ
(Италия)
ПИСАТЕЛЬ КАК НАЦИОНАЛЬНЫЙ МИФ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
Крайне характерно для русской культуры то обстоятельство, что личность и биография писателя могут стоять, по значимости и влиянию на общество (т.е. не только на читателей), рядом с его же произведениями, а иногда и превыше их. Можно без преувеличения сказать, что биографии многих писателей в сознании русских становятся «романами» не менее популярными, чем их художественные произведения, и что эти «романы», так же как, собственно, литература, воспринимаются в системе русского национального сознания как отражение глубинного значения русской истории, духовных чаяний русского народа и интеллигенции. Это связано с восприятием книжного, особенно поэтического слова как сакрального в русской традиции.
Не случайно одна из любимых тем русской поэзии разных эпох - участь поэта. Совершенно не обязательно писатель сам намеренно прямо культивирует миф о себе, как в случае «Есенина-хулигана» или «Лимонова-неудачника». Биографии, насыщенные драматическими и символическими событиями, прилегают к «азбуке» массовой культуры: так, например, жизненные перипетии Пушкина (Лицей, ссылка, дуэль), Достоевского (приговор к смерти, каторга), Толстого (побег и смерть на ж/д станции), Есенина (деревенское происхождение, хулиганство, Дункан, самоубийство), Высоцкого (пьянство, брак с Мариной Влади, многотысячные толпы на похоронах во время Олимпиады).
Идеологический ориентир Достоевского, Толстого, Гумилева, Солженицына и других влияет на политические и философские
взгляды до нынешнего дня. Сам характер русской литературы, ее «гибридизация» с философией, политикой, общественной и религиозной мыслью способствовали ее всеохватывающей роли в истории страны.
Это отражает коренные и существенные различия между русской и европейскими литературами. Если, например, сравнить русскую литературу с положением литературы в итальянской культуре, можно обнаружить, наряду с генетическими параллелями, существенные различия. В синтезе можно учитывать то, что, несмотря на многовековое отсутствие итальянского государства, некоторые итальянские писатели с самого начала, были признаны отцами нации, создателями единой культуры и единого литературного языка: это, в первую очередь, Данте, Петрарка и Боккаччо. Намного позже, в фазе формирования современного национального и языкового сознания в эпоху романтизма в литературный Пантеон Италии вошли Алессандро Мандзони и, в значительно меньшей степени, Джакомо Леопарди. В том, что писатели и литература имели такое огромное значение, прослеживается сходство с русской историей, а в широком смысле это характеризует период национального возрождения многих народов Европы под влиянием идей романтизма и немецкого идеализма. Едва ли не в каждой литературе появляется свой поэт-романтик, «отец» национального языка и литературы: Гёте в Германии, Пушкин в России, Байрон и Колридж в Англии, Мицкевич в Польше, Маха в Чехии. Как правило, это происходит в период борьбы за народность в литературе, так что национальными кумирами эти писатели избраны не только по принципу их эстетического качества, но и оттого, что они могут стать эталонами культуры. В Италии фигура Мандзони стоит превыше всех прочих в силу его роли католического писателя, отождествившего судьбы нации с верой в Благодать и находившего в христианских корнях национальную основу итальянской культуры. Идеологическая сторона этого выбора хоть и оправдана историческими причинами, несколько фальсифицировала канон итальянской литературы: «звезда» Мандзони затмевает все вокруг, включая интересных и оригинальных писателей; рядом с важнейшим романом «Обрученные», настоящим «памятником» итальянской культуры, канонические истории литературы ставит и другие манд-зоновские произведения, в частности его, в общем-то, довольно
посредственную поэзию. Вследствие идеологической мотивации культа Мандзони, популярность этого писателя во второй половине XX в. потускнели вместе с ценностями эпохи Рисорджименто и, несмотря на его хрестоматийность, он практически исчез из массовой культуры страны, а с ним постепенно ушла из сознания и сама литература. Зато Леопарди, по общему признанию, - великий поэт, но атеист и пессимист... Не мог поэт-атеист, даже великий, стать отцом национальной культуры.
Так или иначе, нет в Италии «культа» писателя, столь типичного для русской массовой и элитарной культуры: дома-музеи являются редкостью, и встречаются скорее в маленьких центрах, чем в больших городах, и посещают их немногие «посвященные» (Дом Леопарди в Реканати, Витториале д'Аннунцио в Сало, Дом Петрарки в Арква...), памятники и мемориальные доски писателям встречаются не очень часто. В России же этот культ до известной степени определяет воспитание, образование и сознание населения на всех уровнях, а дома и квартиры-музеи, памятники, мемориальные доски, кладбищенские надгробия, литературные маршруты («Петербург Пушкина», Достоевского, Блока и т.п.) украшают ландшафты городов, проводят жителей и посетителей по пути жизни и творчества множества первостепенных и второстепенных писателей. В этом контексте, если принять во внимание параллель Пушкина с Мандзони, которая, на первый взгляд, кажется самой естественной, то на сегодняшний день обнаруживается значительная разница в массово-культурном сознании двух стран. Например, для современных итальянских школьников Мандзони - это скучный учебный год высиживания курса по «национальному» роману «I ргоше881 8ро8Ь> («Обрученные»), тогда как Пушкин до сих пор воспринимается русскими как близкий, любимый поэт и народное достояние: «это наше всё...».
В русской культуре нет существенных разграничений между личностью автора и его творчеством: они объединены в одном духовном пространстве, в котором русские узнают себя, пожалуй, даже больше, чем в реальной действительности. Биографии писателей - главы из романа, а роман признается как высшее выражение Истины, внутренней сути страны и ее истории. Казнь декабриста Рылеева, пагубная дуэль на Черной Речке, побег Толстого -моменты национальной истории, которые стоят в одном ряду с по-
бегом Чичикова на тройке, с преступлением Раскольникова, с судом над Митей Карамазовым, со смертью князя Андрея Болконского (князь Болконский не менее реален, чем Наполеон), с днем Ивана Денисовича, с путешествием Венички от Курского вокзала до станции Петушки...
Одна из целей этого доклада - поставить вопрос о русском литературном каноне, который так глубоко повлиял на историческое и духовное сознание России с точки зрения истории культуры. Любой канон, который по своей сути статичен и безоговорочно претендует на вечность, периодически подвергается, однако, не всегда заметным переоценкам. В частности, очевидны изменения, происшедшие после распада СССР. Радикальное потрясение традиционных ценностей привело к ситуации открытого канона или к его временному отсутствию - ситуации, заостренной распадом влияния литературы на постсоветское общество: «сакральность» роли писателя, быть может, затмевается, хотя, с другой стороны, именно по причине своей пророческой силы не перестали иметь значения писатели-мыслители как Достоевский. Открытость канона обозначает признание свободного, до неопределенности взгляда на историю, но одновременно и нестабильность, ситуацию, столь характерную для 1990-х годов. Главный вопрос, до сих пор окончательно нерешенный, состоит в переоценке в целом русской литературы XX в. С одной стороны, «возвращение» в русский Пантеон писателей Серебряного века, лишенных литературного гражданства в советскую эпоху; с другой стороны, сложнейший вопрос о включении в единую историю литературы советских писателей и писателей эмиграции, которые территориально и по культуре часто не имели прямой связи с родиной; не говоря уже о нескольких волнах эмиграции, о самиздате, о диссидентстве... Имеем ли мы право сказать, что Набоков, Шолохов и Платонов - представители единой литературы? Нестабильность и смена «кумиров» до сих пор характеризуют литературный Пантеон, который жаждет нового канона. Целый литературный пласт советской эпохи был изгнан из него по принципу идеологической направленности, и, с одной стороны, на пьедестал были возведены иные писатели, а, с другой - неизбежно возвращение из Чистилища лучших советских авторов. И еще один немаргинальный вопрос: Набоков гений, но какава его роль для
национального сознания сегодняшней русской общественности, если сравнивать его, например, с Фадеевым или Твардовским?
Если еще раз обратиться к главному литературному мифу русской культуры - Пушкину, его удивительная устойчивость поражает. Миф о Пушкине, сформировавшийся еще при жизни, упроченный речью Достоевского, переосмысленный русскими писателями всех эпох, прошел нетронутым даже через идеологический фильтр сталинизма (его советская пересакрализация состоялась в годовщину смерти, в 1937 г.). Катаклизмы 80-х и 90-х годов также миновали его, и Пушкин остался одним из последних символов преемственности советской и постсоветской культуры. Даже в постмодернизме, по сути склонном к разрушению мифов, пушкинский миф не нашел воиствующих противников: «Евгений Онегин», роман в стихах Дмитрия Пригова, безвредная и скучная пародия, бледно напоминающая произведения Хармса; а в творчестве Эдуарда Лимонова встречаются прямые и талантливые нападки на Пушкина именно как на миф, но с провокационной целью встать на его место, что характерно для этого писателя, так что фокусированным предметом и единственной темой становится не Пушкин, а он. Каким-то образом Лимонов - своеобразный последователь русской культурной традиции, и сам себе воздвигает некий нерукотворный памятник, исходя из представлений, что писатель-автор неотделим от литературного героя. Его биография переплетается с литературным текстом. Тут влияние постмодернизма выказывается в том, что биографию можно сознательно адаптировать, фальсифицировать, идеализировать до такой степени, что реальные события заменяются выдумкой, и литературная жизнь героя-Лимонова определяет быт и личность Лимонова-автора. В более традиционных направлениях можно встретить сознание такого типа и у других современных писателей, например у Солженицына, претендующего на роль пророка по наследству от Достоевского и Толстого. Эту амбивалентность реальной и литературной жизни автора образцово описал Константин Вагинов в 1920-е годы в гениальном, но не канонизированном романе «Труды и дни Свистонова». Писатель Свистонов делает из людей героев для своего романа, который получает жизнь в процессе опустощения действительности. В итоге сам Свистонов уходит из бытия и осознает себя персонажем своего романа. Это перетекание реальности в литературу удается Свисто-
нову благодаря его статусу писателя: люди доверяют ему и надеются стать прототипами литературных героев, так как литература не только важнее, но и реальнее действительности, и писатель в состоянии раскрыть настоящую природу людей и вещей. Но в этом процессе несовпадение самооценки героев с их литературными образами обнажает их подлинное, мелочное лицо. Вагинов использует культурный канон о писателе для десакрализации его роли, а также для принижения функции литературы как истинного откровения вообще.
Несмотря на устойчивость пушкинского мифа и других подобных литературных мифов - о Есенине, Высоцком, Достоевском, -Свистонов очень близок по духу к сознанию молодого поколения писателей и читателей. Русское традиционное представление о великой роли литературы и писателя никак не сочетается с релятивизмом и с низвержением идеи поиска истины через художественный текст, типичного для постмодернизма. Возможно, эта тенденция в скором времени уступит место другим концепциям, но она, наверняка, оставит свой след на уровне восприятия литературной традиции. Можно предположить, что скоро установится новый литературный канон как синтез культурной традиции и современных взглядов, в общем склонных к десакрализации; а сохранит ли русская литература свою историческую роль для русского сознания на этом новом витке - это еще открытый вопрос.
