CC BY
1которым это было хорошо известно, и ограничился лишь указанием: «наши могильщики — самые веселые люди в мире».
Таким образом, возник новый стереотип могильщика — могильщика-весельчака, который оттеснил старый. Восприятие нового стереотипа также автоматизировалось, и автоматизацию следовало разрушить. Закономерным следствием этого явилось создание противоположного образа — мрачного меланхолика. Произошло своеобразное отрицание отрицания. Этим путем независимо друг от друга пошли Пушкин и Диккенс.
Такова, на на взгляд, причина указанного совпадения. Интересно отметить и дальнейшие схождения в двух повестях, обусловленные отчасти общностью исходной установки, а также и другими обстоятельствами.
Для того чтобы подчеркнуть угрюмую мрачность героев, они показаны на фоне веселящихся людей: у Пушкина это гости на серебряной свадьбе Шульца, у Диккенса — горожане, справляющие сочельник. Видимо, фольклорная традиция побудила обоих писателей населить повести о служителях смерти сверхъестественными силами: ожившими мертвецами, которых некогда погребал Адриян Прохоров, и кладбищенскими призраками (goblins), похитившими Гебриела Граба. Однако, введя этот мотив, писатели-реалисты — и русский, и английский — дают ему одинаковое рациональное объяснение: это сон, который привиделся герою, находившемуся под действием винных паров. У Пушкина это — единственное истолкование описанных событий: повесть завершается пробуждением гробовщика, выясняющего, что то, что ему виделось, не происходило в действительности. Иначе введен тот же мотив в романе Диккенса. Здесь чудесная история Гебриела Граба вложена в уста одного из персонажей романа — Джема Уордла, который сам в нее не верит, но рассказывает в угоду престарелой матери, не сомневающейся в том, что пономарь в самом деле общался с нечистой силой. И, завершая свой рассказ, Уордл иронически замечает, что мнение, будто «Гебриел Граб выпил весь джин п потом заснул на могильной плите», «никогда не пользовалось большой популярностью» п «со временем было отвергнуто».8
Ю. Д. Левин
«ПИКОВАЯ ДАМА» И ПОВЕСТЬ МАРМОНТЕЛЯ «ОКНО»
В «Пиковой даме» Пушкин тщательно обрисовывает культурно-исторический фон, на котором происходит действие повести, старательно подбирает характерные «приметы времени».1 Одной из таких примет могло быть знакомство персонажей повести с «Нравоучительными рассказами» знаменитого в конце XVIII—начале XIX в. французского писателя Жана-Франсуа Мармонтеля. Пушкин отмечал, что Мармонтель и подобные ему
8 Диккенс Ч. Собр. соч. в 30-ти т., т. II, с. 486.
1 См.: Алексеев М. П. Пушкин и наука его времени. — В кн.: А л е к-сеев М. П. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л.. 1972, с. 95-110.
беллетристы «овладели русской словесностью» (XI, 496). По словам В. В. Сиповского, Мармонтель оставил в сознании современников H. М. Карамзина глубокие следы.2 «Славный» Мармонтель признавался русской критикой того времени одним из лучших европейских прозаиков.3 Литературные образцы, которым следовал автор «Нравоучительных рассказов», — английский «семейный» роман Ричардсона и художественно-педагогическая проза Руссо. Повести позднего Мармонтеля—«семейные» романы в миниатюре, изображающие повседневную действительность и проникнутые сентиментальным психологизмом, культом чувства.
Действительно, эпизод ухаживания Германна за Лизой имеет аналогию в повести Мармонтеля «Окно» («La fenêtre»), переведенной H. M. Карамзиным и открывающей изданные им сочинения французского беллетриста.
Герой этой повести Ипполит, бедный клерк, горит желанием разбогатеть; подобно Германну, он «решился переменить свое состояние и выбрать такую дорогу, которая скорее всех прочих обогащает людей».4 Он хотел бы жениться на девушке Филиппине, за которой можно взять хорошее приданое — «триста тысяч ливров <.. .> и еще золотом». Эта девушка, как и Лиза, сирота; к тому же Филиппина не знает, что она богата. Ее опекает старуха-тетка, напоминающая старую графиню скверным обращением с воспитанницей. «Я почитала себя беднейшею сиротою, живущею милосердием своих родственников», — говорит Филиппина, от имени которой ведется рассказ (с. 3—4). Филиппину, как и Лизу, держат взаперти. «До шестнадцати лет я видела свет только из окна своего; а в шестнадцать увидела нечто совсем новое и гораздо приятнейшее: молодого, прекрасного мущину, который был клерком или писарем у нотариуса» (с. 4). То же приключается и с Лизой: «Однажды Лизавета Ивановна, сидя под окошком за пяльцами, нечаянно взглянула на улицу, и увидела молодого инженера, стоящего неподвижно и устремившего глаза к ее окошку» (VIII, 234).
У Лизы не было «привычки кокетничать с прохожими». Не имела такой привычки и Филиппина: «Какое-то сердечное чувство сказало мне, что молодой девушке неприлично сидеть долго под окном, когда смотрит на нее молодой мущина, смотрит пристально и с удовольствием» (с. 5).. Лиза «опустила голову и снова занялась работой; через пять минут взглянула опять, — молодой офицер стоял на том же месте <.. .> Она встала, начала убирать свои пяльцы и, взглянув нечаянно на улицу, опять увидела офицера» (VIII, 234). И Филиппина, по ее словам, в аналогичной ситуации ведет себя похоже: «я <.. .> встала, отошла прочь, хотела заниматься своими птичками, и приходила опять на то же место; удалялась, отворачивалась, и потихоньку смотрела, глядят ли на меня. Любезный клерк стоял неподвижно, не спуская с. меня глаз своих» (с. 5).
2 Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа, т. 1, вып. 1 (ХУШ-й век). СПб., 1909, с. 78.
3 См.: Сиповский В. В. Из истории русского романа и повести, ч. 1. XVII 1-й век. СПб., 1903, с. 242.
4 Новые Мармонтелевы повести, изданные Н. Карамзиным. Пер. с французского. Ч. I. М., 1822, с. 16. Далее при ссылках на это издание страницы указываются в тексте.
У Германна «черные глаза <.. .> сверкали из-под шляпы» (VIII, 234). И Филиппина «не видела <.. .> ничего, кроме черных глаз». «Я, —говорит она,— желала скорее ночи, чтобы быть одной и чтобы увидеть во сне черные глаза» (с. 5—6). Правда, черные глаза более к лицу пылкому французу, чем расчетливому и педантичному петербургскому немцу. Но эта романтическая деталь вписана в портрет Германна не по оплошности, а по тонкому артистическому расчету Пушкина: таков герой в восприятии Лизы, которая смотрит на него, подобно Татьяне «воображаясь героиней своих возлюбленных творцов».
Увидев молодого мужчину, соответственно инженера и клерка, Лиза и Филиппина весь день томятся и отвечают невпопад на реплики своих старых воспитательниц. «Что ты, мать моя! глуха, что ли! — закричала старуха» (VIII, 235). «Она (тетка,— Д. Ш.) стала говорить со мною; но я ни на что не могла отвечать порядочно, и сказала, что у меня кружится голова и что я хотела скрыть от нее дурноту свою, боясь оскорбить ее нежность — нежность, которой никогда не бывало в сердце моей любезной тетушки!», — повествует Филиппина (с. 6). Лиза пытается читать вслух старой графине и обнаруживает свою душевную смятенность: «— Раскрывай первый том; читай вслух <.. .> Барышня взяла книгу и прочла несколько строк. — Громче! — сказала графиня.— Что с тобой, мать моя? с голосу спала, что ли?...» (VIII, 234). Ничего не выходит из чтения и у Филиппины: «Желая не показать ей своего замешательства, я вздумала читать; но не видела в книге ничего, кроме черных глаз...» (с. 5). Волнение Лизы объясняется тем, что «впервые входила она в тайные, тесные сношения с молодым мужчиною <.. .> Она упрекала себя в неосторожном поведении» (VIII, 237). И Филиппина, волнуясь, «сама себя укоряла, что свела знакомство с молодым мущиною...» (с. 7).
Роман между героями обеих повестей развивается по одному и тому же стереотипу. Лиза и Германн находятся в «неусловленных сношениях»: «Взоры их встречались. Через неделю она ему улыбнулась...» (VIII, 235). То же происходит, по словам Филиппины, между нею и Ипполитом: «Взоры наши встретились <.. .> я <.. .> поклонилась ему...» (с. 6). Лиза с довольно далекого расстояния замечает, «как быстрый румянец покрывал его бледные щеки» и многое другое; ее дальнозоркость объясняется тем, что «она видела острым взором молодости». Столь же острый взор и у Филиппины: «Вы спросите, как могла я видеть это издали? Но в 16 лет глаза у нас бывают очень хороши для таких вещей и в таких случаях» (с. 8). Письма от своих возлюбленных обе героини получают на улице: Лиза сопровождает старую графиню на бал, а Филиппина в сопровождении родственников прогуливается по Елисейским полям. У Мармонтеля больше авантюрно-романических подробностей, чем у Пушкина, но и тут и там письма вручаются сходным образом. Так, у Пушкина: «В то самое время, как два лакея приподняли старуху и просунули в дверцы, Лизавета Ивановна у самого колеса увидела своего инженера; он схватил ее руку; она не могла опомниться от испугу; молодой человек исчез: письмо осталось в ее руке» (VIII, 237). А вот как об этом рассказывает Филиппина: «В самую ту минуту, как мы остановились подле монумента Людовика XV, подошла к нам старушка с прекрасною маленькою собачкою, и спросила у
Ю Временник
141
меня, не хочу ли я купить ее? <.. .> вдруг, к удивлению моему, из ошейника ее выпала маленькая бумажка» (с. 13—14).
Итак, в эпизоде ухаживания как у Пушкина, так и у Мармонтеля та же последовательность действия в мельчайших деталях, та же лексика и фразеология, что и в переводе Карамзина. Это — перекличка, которую, возможно, следует признать не случайной. Но в целом «Пиковая дама» — произведение, по сюжету отличное от повести Мармонтеля. Герой последней влюбляется в героиню по-настоящему, и после ряда приключений его добродетель вознаграждается так, как он того хотел: «Мы полюбили друг друга в бедности, нашли вместе клад и оба разбогатели: вот наша история!». Как известно, история Германна и Лизы совсем иная.
Таким образом, к многочисленным параллелям к «Пиковой даме» из произведений различных западноевропейских литератур можно прибавить указание на повесть Мармонтеля «Окно», которую Пушкин, как и другие повести этого автора, несомненно хорошо знал.
Д. М. Шарыпкин
ДРУЗЬЯ ПУШКИНА В ПОРТРЕТАХ КРЕПОСТНОГО ХУДОЖНИКА АКИМА АРЕФОВА-БАГАЕВА
В Ленинграде, во Всесоюзном музее А. С. Пушкина, хранится небольшой живописный портрет одной из тригорских приятельниц поэта — Евпраксии Николаевны Вревской, урожденной Вульф. «Зизи, кристалл души моей...», — вспоминал о ней Пушкин в строфах пятой главы «Евгения Онегина». Ей посвящены стихотворения «Если жизнь тебя обманет» и «К Зине» («Вот, Зина, вам совет: играйте»); она упоминается в письмах поэта, ее имя он внес в свой «Дон-Жуанский список».
Евпраксия Николаевна воспета не только Пушкиным, но и поэтом Н. М. Языковым, свято хранившим память о лете 1826 г., времени, прожитом в Тригорском в общении с Пушкиным и тригорскими друзьями, из них в особенности с ЕирЬгозте, Евпраксией, Зизи или Зиной, как называли ее.
Этот портрет Е. Н. Вревской самый лучший из ее портретов, хотя написан он через десять лет после ее замужества,1 когда, по словам Пушкина, она из «полувоздушной девы» превратилась в «дебелую жену».2 Евпраксии Николаевне на портрете 32 года. Она счастливая мать семейства. Выражение ее лица исполнено доброты и приветливости, а от всего облика веет довольством и покоем. Но все же мы узнаем на портрете ее, воспетые Языковым, «победоносные глаза»; их взгляд, «радушный и огнистый», не изменился и прекрасно передан художником. Хотя Евпраксия Николаевна изображена в парадном черном бархатном с кружевами платье, вид
1 Е. Н. Вульф вышла замуж за барона Б. А. Вревского в июле 1831 г.
2 Слова из письма Пушкина к Н. М. Языкову, написанного в имении Вревских Голубове, где Пушкин гостил в апреле 1836 г. (XVI, 104).
