CC BY
117революции -
И.И. ГЛЕБОВА
ПЕТРОГРАДСКОЕ ВОССТАНИЕ МАСС: ВВЕДЕНИЕ
О Феврале
Этот текст посвящен Февралю 1917 г. - канунам и началам грандиозного социального переворота в России. И не только по причине 100-летнего юбилея. В той революции, о которой уже все известно и, вроде бы, за целый век все сказано, остается загадка. Конечно, в любом событии такого значения много странного, не объяснимого с научных, рациональных позиций, вызывающего недоумение и даже обескураживающего. Но наша февральско-мартовская революция все же имеет своеобразие.
В ней больше всего поражают скорость и масштаб, глубина социальных перемен и степень распада, ими вызванного. То есть «революционность» революции (массовость, радикализм, идеализм - гигантский размах во всем) и абсолютное несоответствие ее задач и результатов. Революция, одним махом свалившая 300-летнюю романовскую монархию, осуществившаяся мечта поколений русских вольнолюбцев, с восторгом принятая образованными слоями и простонародьем, монархистами и даже членами императорской фамилии, сникла, слиняла, иссякла в несколько дней. Рассеялась как наваждение. Выродилась в фарс, в оперетку. Закончилась октябрьской контрреволюцией, которая в считанные же дни ликвидировала основные революционные достижения.
Конечно, за 100-летие в науке сделано неизмеримо много. Однако место Февральской революции в нашей истории окончательно не определено, она остается предметом острой полемики; вокруг нее ведутся «войны памяти». Ей по-прежнему можно адресовать массу вопросов. От глобальных (к примеру: зачем она была?1) до, вроде бы, пустяковых - о
1 Необъяснимая легкость, с которой победил Февраль, позволяла и позволяет приложить к событию какие угодно объяснительные схемы. Но их набор странным образом оказался весьма ограничен. К примеру, победные позиции в историографии и исторической памяти и сейчас, столетие спустя, занимает ленинская формула долгой («поэтапной») революции: «неудачная» («прерванная») революция 1905 г., завершившаяся «псевдоконституционализмом», есть «пролог» 1917 г.; в 17-м Февраль открыл дорогу Октябрю [11]. Для М. Малиа, полагающего революцию европейским феноменом, именно в «двуфазно-
73
начале, движущих силах и проч. Потому что ответы, данные за столетие, оставляют ощущение некоторой легковесности. О Феврале 1917-го вот уже почти 100 лет говорят так, как будто там все просто и ясно1. Поражают также прямолинейная преемственность этих разговоров, непротиворечивость интерпретаций, которые, казалось бы, должны находиться в непримиримом конфликте.
«Основу» истории Февраля (своего рода «базовый курс») написали победители-«февралисты». Долгие годы мы знали революцию с их слов, размышляли о ее причинах и ходе так, как они нам «завещали». Поразительно, но за ними во многом следовали те, кто их победил. Приписав своей партии лидерство во всех событиях революционного 17-го и подчинив Февраль Октябрю (тем самым символически его занизив), большевики приняли центральные тезисы либерально-социалистических революционеров: о неизбежности (вследствие разложения / краха царского самодержавия) и народном характере Февраля. Большевики присвоили («приватизировали») ту революцию, выбросили ее деятелей на обочину истории. Впрочем, так всегда бывает. Историю пишут победители. Но в процессе «большевизации» в основном сохранился образ Февраля, созданный фев-ралистами.
Надо сказать, что и в современной историографии при всем разнообразии подходов, концепций, оценок «старые» взгляды не утрачивают своих позиций. Большинство современных историков сходятся на том, что это была народная революция: массовое недовольство, стихийное «низовое» движение снесли «верхи», которые уже не могли управлять (до того разложились, «выродились», утратили инстинкт самосохранения, напрочь потеряли связь со страной). Иначе говоря, в стихии победоносной рево-
сти» (1905 ^ 1917) русской «модели» заключено ее своеобразие. Эту логику (в 1917 г. «доделали» за 1905-й) ставит под сомнение новая трактовка Первой революции, предложенная Ю.С. Пивоваровым. По его мнению, она была успешной и исчерпала революционную повестку дня для страны [16, с. 24-27]. Поэтому вопрос об исторической «уместности» Февраля актуален как никогда.
1 В самом ощущении «досказанности», созданном вокруг Февраля, есть неправда. Музыканты видят идеал в отсутствии разрыва между музыкой и игрой (т.е. передачей музыки). Конечно, это идеал и для исследователя, но идеал недостижимый. Потому что разрыв между тем, что случилось, и тем, как мы это описываем (передаем), неизбежен. Это заметно уже в записках современников исторических событий. Виденное и пережитое не дает полного понимания случившегося. (Поэтому нынешняя ставка исследователей на «очевидца», на то, что уж ему-то «очевидно», не принесет желанных плодов. «Очевидец» -это впечатление, порою сильное прошедшей жизни, ощущение ее частностей. Но полного проникновения в существо, структуру, представления о ее многообразии он не дает.) Хотя бывают моменты в истории, как бы приближающие прошлое, дающие необходимый для его понимания опыт. Из сегодняшней России, к примеру, гораздо легче понять не только то, как стала возможной «сталинизация» советского общества, но и как «делался» Февраль, из какого властного и социального контекста он явился.
74
люции проявилась неумолимая логика истории. Пришедшие к власти фев-ралисты оказались под стать «одряхлевшему самодержавию»: не преодолели управленческий коллапс, не завоевали народ [см., напр.: 12]. В конечном счете они не предложили стране то будущее, ту перспективу, которые бы ее «захватили». Постфевральское безвластие прекратили большевики, применив набор невиданных ранее в русской политике спецсредств (от великой социальной утопии до демагогии и массового террора, превращенных в государственную политику). Имеющиеся расхождения в оценках Февраля касаются не существа, не качества, а, условно говоря, количества. Спорят, к примеру, о степени народности (т.е. стихийности) революции и степени революционности революционеров (штурмом ли взяли они власть или она сама упала им в руки). И т. д.
Существенно и то, что в последние годы возобладала официальная (т.е. инспирированная сверху) трактовка первой революции 1917 г.: как переворота1. (Заметим: официальной точки зрения на октябрьские события в новой России нет. При этом очевидно: тот образ Октября, который легитимизировал большевистскую власть и советский порядок, наши «верхи» наследовать не желают. Он не подходит для решения их задач.) Февраль в этой интерпретации выглядит как результат победы заговорщиков (думских политиков, общественных деятелей, армейских генералов и т.п.), разрушивших законный и традиционный порядок. Исход - самый плачевный (худший из возможных в России): развал государственности, социальная смута. По существу, эта версия, внедренная в массовое сознание различными «ретрансляторами» (от СМИ до школы), есть предостережение стране: свергнете власть (какой бы она ни была) - восторжествует анархия. И, конечно, наказ: страна, береги свою власть, цени ее.
Сам факт появления нового (постсоветского) официоза свидетельствует о том, насколько важной по своим последствиям оказалась маленькая победоносная революция начала 1917 г. Прежде всего для нашей власти: она до сих пор поражена страхом Февраля - революции «своих», «ближних», элит2. Иначе говоря, для послереволюционной русской власти имен-
1 Поразительно, но эти интерпретации Февраля не отменяют советского официоза. Скорее, с ним соседствуют. Поразительно потому, что они не только не отличаются новизной (и даже порядком затерты за годы употребления), но и в корне противоречат версии событий, усвоенных советской масскультурой и массовым сознанием. Главное их отличие в том, что там двигателем истории является народ, здесь - «элиты». Это различие, кстати, указывает на природу режимов: советский ощущал себя народным (и отчасти был таковым), нынешний зациклен на самом себе (обслуживает только себя, заботится только о себе).
2 Здесь наблюдается странный парадокс: чем сильнее (в полицейско-охранительном смысле) власть, тем больше она видит вокруг потенциальных февралистов и тем выше ее готовность карать. Призраки Февраля, среди прочего, направляли действия Сталина, когда он громил, топил в крови постоктябрьскую «элиту». Да и нынешние «верхи», вроде бы, как
75
но Февраль превратился в пугающий призрак. Возможная революция видится в «верхах» как подобие Февральской. История, конечно, не повторяется, каждый раз удивляя прежде всего тех, кто чувствует себя ее творцами. Но особый интерес «верхов» к Февралю, то, что в посткоммунистической России он заслонил «красный Октябрь», делают ту революцию остроактуальной.
Ф. Бродель называл события «пылью истории». Однако наша фев-ральско-мартовская революция - одно из тех редких событий, которые дают возможность рассмотреть, как совершается история. Она оказалась «маленькой и победоносной» (в отличие от русско-японской войны, не оправдавшей этих надежд В.К. Плеве и правящих кругов). Говоря о «малости», я имею в виду узость географии (а не масштаба) и поразительную краткость (почти мгновенность). Скорость событий объясняется тем, что в них в свернутом виде как бы присутствовали разные времена и явления русской жизни: бедствия Великой войны, усугубившие тяготы и без того непростой повседневности, трагические непонимания и противостояния образованных, состоятельных, передовых, европеизированных «верхов» и многомиллионной традиционалистской массы, России общественной и царско-бюрократической, болезни и сложности деревни, «язвы» городской жизни, противоречия города и села (России урбанизированной и крестьянской, урбанизации и крестьянства), настроения той исторической минуты и вековые чаяния и т.д. Внезапно совпав (в одном месте, в один момент) и срезонировав, они взорвали столицу, а потом и страну, подведя итог всему петербургскому периоду русской истории.
Причем, подытожили, если можно так выразиться, по негативу. Кто-то из современников говорил о портрете Ахматовой кисти Н. Альтмана, ставшем сенсацией 1915 г. в художественном мире Петрограда: странный образ - она похожа, но в каком-то отрицательном смысле. В Феврале все проблемы, противоречия, даже достижения тогдашней русской жизни (малые и большие, «старые» и новые, порожденные войной) проявились своей негативной стороной; все участники событий показали себя отрицательно. Наверное, именно поэтому победа революции, имевшей самые
никогда сильные народной поддержкой, инфицированы той же болезнью. Годами они твердят стране об «оранжевой опасности», врагах, угрозе распада. Это характерный момент: чем сильнее и увереннее (самодержавнее) власть, тем больше она подвержена страхам, поднимающим градус ее агрессии. Однако у этих страхов есть и реальные основания. Как показывает история (в том числе наша, ХХ-го столетия), подвластные сами творят себе всесильных хозяев, разнуздывают властное насилие. Но ответом на это становится социальный запрос на «послабления», ненасилие, «оттепель». Иначе говоря, распад и анархия рождают потребность в «сильной руке», которая бы их усмирила. Однако, натерпевшись от усмирителей, люди склоняются к новым временам, где и власть помягче, и возможностей для них побольше. Необорима естественная человеческая тяга к свободе, отчасти дискредитируемая нашими (но и не только) революционерами.
76
благие цели, исторические обусловленности, абсолютно национальный облик, обернулась поражением для России. Кажется, об этом говорит современный поэт: «Революция, ты научила нас верить в несправедливость добра».
В этом тексте я вовсе не хочу «рассказать» Февраль во всей полноте, расписав по дням и даже часам. Тем более что это уже сделано [см.: 2; 3; 5; 18]1. У меня - другие задачи. В самом общем смысле их можно определить так: понять (продумать) революцию. Необходимо прежде всего выявить логику события, рассмотрев его в контексте тех процессов, следствием которых оно явилось (иначе говоря, вписать в долгое время, придать «моменту» длительность). Затем определить структуру этого сложного, многослойного явления. В центре моего внимания - восстание масс, рабочих и солдатских. В Феврале 1917 г. в России стартовал век масс; и вышли они на сцену истории как восставшие - протестующие, низвергающие, Петроградское восстание масс изменило судьбу страны, придало ей другую траекторию. Поэтому должно быть в зоне столь же пристального внимания, как и революция элит, политического авангарда русского общества (вслед за многими я называю их февралистами, но здесь это слово лишено того презрительного, черносотенно-погромного смысла, которое оно неожиданно обрело в последнее время; для меня это, скорее, рефрен к декабристам).
Надо сказать, что этот текст не является мировоззренчески нейтральным (представляется, что исследователь вообще не может занимать позицию «над схваткой»; сама претензия на это есть лукавство, попытка укрыться за историю). Величие Февраля состоит в том, что он стал вершиной долгого эмансипационного процесса в России2. Но революция потерпела поражение, и многим тогда показалось, что эта неудача перечеркнула дело освобождения. Теперь с Февралем 1917 г. объединяется август 1991-го - и на этой основе выставляется исторический счет либеральной (и либерально-социалистической, и либерально-консервативной) России.
1 Это своего рода опорные историографические тексты, в которых аутентично представлена источниковая база события. Поэтому я все время к ним обращаюсь - нахожусь с ними в диалоге.
2 А процесс этот «принадлежит» не только обществу, хотя оно и присвоило «дело свободы». Сбросив и прокляв «ненавистное самодержавие», построившее «страну рабов и господ», общественники тем не менее отдали дань его участию в освободительном движении. Известно, что главными праздниками («местами памяти») новой (постсамодержавной) России должны были стать 19 февраля, 17 октября и 28 февраля. Иначе говоря, февралисты взяли в свою историю реформы 1861 г., революция 1905 г. и последовавшие за ней преобразования, и «увенчавший... здание» Февраль 17-го. Тем самым символически соединили общественное с властным; по существу, назвались продолжателями либеральных (т.е. освободительных) дел власти.
77
При всей трагичности последствий Февральской революции я не стану присоединяться к хору ее хулителей. Напротив. Считаю методологически неверным и социально вредным то убеждение, которое возобладало в современной России: в Феврале 1917 г. потерпел поражение либерализм (как идея и практика), доказав свою несовместимость с социальностью этого типа (с русской традицией, с русской историей). Поражение потерпела страна, отказавшись от своих либеральных достижений и традиций, от тех возможностей, которые давал ей либерализм. А то, что в России есть запрос на либерально-демократическое устроение, она доказала своей историей. Почти сразу после смерти Сталина, десятилетиями терроризировавшего народ, казалось, уничтожившего в стране все жизнеспособное (потому что это мешало, угрожало его диктатуре), пошла либерализация режима, началась «оттепель».
И сейчас наш главный шанс на развитие - в прививках либерализма, в либеральном «прочтении» революций начала ХХ в., в культивировании того отношения к «феврализму» (т.е. к победившему и отринутому страной либерализму), которое по другому поводу выразил Б.Л. Пастернак: «Февраль. Достать чернил и плакать! / Писать о Феврале навзрыд». Потому что либерализм - охранительное начало русской жизни. В отсутствии либеральной «подосновы» российские порядки начинают угрожать человеку - его достоинству, свободе, безопасности, самой жизни.
Пока эта социально-психологическая травма (отрицание и поругание феврализма как идеи, склонности, образа мыслей) не будет преодолена, трудно рассчитывать на какие-то изменения в нашей стране. А один из способов ее преодоления - историческая наука, которая должна показать, как произошла революция, что было позитивно в ее «идеологии» и практике, а что сработало против нее же, глубже разобраться в причинах поражения февралистов, их непримиримости к власти, которую они, низвергнув, тут же записали в свою «родословную», отчужденности николаевской монархии от общества, упорной непримиримости петроградских масс и т.д. В этом - актуальность науки и современность Февраля.
Петроград как колыбель
На рубеже Х1Х-ХХ вв. Россия преобразовывалась (осовременивалась/модернизировалась1) через города. Это, помимо прочего, говорит о
1 Под модернизацией у нас по-прежнему (как в советские времена) понимается технический прорыв (импорт/заимствование технологий, прежде всего информационных), «большой скачок» в будущее, инициированный крутым лидером. Это привычный (подкрепленный опытом), но в целом ущербный взгляд. Модернизация предполагает интенсификацию исходной социальности, умножение ее возможностей, наращивание в ней потенциалов развития. Модернизация есть культурное и ментальное преобразование; я бы даже сказала, потрясение. О ней можно говорить только в том случае, когда меняются образы
78
размахе и значении процессов урбанизации. Города были двигателем перехода от России аграрной к России индустриальной - железных дорог, фабрик и банков, предпринимателей, рабочего класса и т.п. Главную роль в преобразованиях играла, конечно, столица. «Вне Петербурга у нас ничего не случается. ничего, имеющего значения. Всё только приходит из Петербурга, зачавшись в нем» [6, с. 434], - заметила как-то З.Н. Гиппиус. Действительно, столица - это не просто географическая точка, но особое социальное (точнее, властно-социальное) пространство.
Всякая столица - социальный барометр страны. В России же с ее властецентрично-унитарным устройством главный город всегда особенно столичен. И тогда, столетие назад, он вобрал в себя все основные достижения и разломы эпохи. Петербург/Петроград был во всех отношениях «модальным» городом (по аналогии с принятым в политической науке понятием «модальная личность») Российской империи. В военные годы столица и вовсе стала городом, если можно так выразиться, перелома: источником власти/порядка - и в то же время кризисов/потрясений, массовых надежд - и безысходностей. Поэтому рассказ о Феврале - это рассказ о том, что происходило в столице.
Тотальная война (война «нового типа») породила в России (как, впрочем, и в других странах) невиданные прежде трудности и напряжения. Поначалу все концентрировалось вокруг военных задач (научиться воевать, обслуживать фронт, перевести экономику на военные рельсы), потом самочувствие страны стали определять социальные последствия войны. И если на «кризис фронта» летом 1915 г. активнее, массовее, агрессивнее (в том числе немецким погромом) отреагировала Москва, то в авангарде «кризиса тыла» осенью-зимой 1916 - в начале 1917 г. выступал Петроград. Потому что он и был эпицентром этого кризиса.
Тогда все нестроения, противоречия и болезни столицы проявились ярче и резче. Здесь острее всего ощущались социально-экономические проблемы, вызванные войной. И на то были свои - вполне объективные -причины. Само местоположение Петрограда создавало угрозы для столичного снабжения1. «В силу своего географического положения и соответствующих природно-климатических условий город находился в прямой зависимости от четкого функционирования всей той транспортной инфраструктуры, которая связывала его с остальной страной, - отмечают исследователи. - Ближайшие губернии не были способны удовлетворить по-
жизни, мировоззрения - и человека, и общества, в котором он живет. Позднеимперская Россия была примером именно такого преображения. Она находилась в пути - к урбанизации, индустриализации, «капитализации» сельского хозяйства, культурной революции. В 1917-м с него сорвалась.
1 Интересно, как в кризисные времена всё (даже география) приобретает политическое значение.
79
требности столицы как в обеспечении населения основными продуктами питания, так и ее промышленности сырьем и энергоресурсами. Поэтому любой сбой в работе железнодорожных... и речных... коммуникаций имел серьезные последствия» [15, с. 204-205]1. На третьем году тотальной войны такие сбои случались все чаще; ситуацию усугубили меры по милитаризации промышленности и транспорта, принятые в ответ (во исправление) на поражение 1915 г.
«Кризис фронта» преодолевался в 1916 г. в значительной степени за счет тыла. Вследствие мобилизации промышленности и транспорта на военные нужды, улучшения снабжения фронта усилились транспортные проблемы, инфляция, все больше ощущался недостаток продовольствия. Росла и спекуляция, вызывая озлобление обывателя. Впервые так болезненно проявили себя противоречия между городом и деревней - пока экономические. Проблемы тыла (как раньше фронта) население объясняло через «заговоры» и «врагов»/«предателей». Ситуация в целом выглядела (и «смотрится» теперь) так: «Обострявшийся продовольственный кризис. выявлял административную несостоятельность и некомпетентность властных институтов. В условиях же недоверия к властям разного уровня все эти проблемы политизировались, что способствовало возникновению революционного кризиса» [9]2.
Ни одной из воюющих держав не удалось справиться с невоенными последствиями войны: социально-экономическими и психоментальными. Хотя у каждой был свой предел, зимой 1917 г. на грани возможного балансировала вся воевавшая Европа3. Но именно для России эти проблемы
1 В истории страны подобное уже случалось. К примеру, средневековый Новгород был чрезвычайно зависим от «низовых» земель: получал оттуда хлеб. И там география оказалась фактором политики; за эту ниточку княжеско-боярская Москва притянула к себе новгородскую республику.
2 Автор указывает, что «возник заколдованный круг: рыночная экономика не могла обеспечить армию, а чрезвычайные меры <твердые цены на продовольствие, реквизиция и проч.> наносили новые удары по внутреннему рынку».
В Европе усталость от войны отчетливо проявилась уже в 1916 г. Вскоре стала очевидной необходимость «ремобилизации» общества на продолжение борьбы» [14, с. 378]. Во Франции и Англии «в отчетах. пропагандистских организаций ставилась задача «дойти» до тех категорий населения, которые еще не были затронуты их усилиями, но испытывали на себе все тяготы войны, не понимая ее целей (крестьяне, женщины, отчасти рабочие и т.п.). Так или иначе, используя как убеждение, так и принуждение, правительствам двух держав Антанты удалось до конца войны сохранить если не «священное единение», то хотя бы общее убеждение в недопустимости революционного взрыва в разгар войны» [14, с. 379]. В Германии с начала 1918 г. «правительство сделало ставку исключительно на полицейские методы национальной консолидации. Общество ответило пассивным сопротивлением, отказываясь покупать облигации военных займов [14, с. 380]. И т.п. К тому же следует учитывать: ремобилизационные» усилия западных правительств во многом были вызваны негативным опытом России, которое ни одно из них не хотело повторить» [там же].
80
парадоксальным образом оказались непреодолимыми. Парадоксальным -потому что ситуация везде, в том числе в Петрограде, была несравнима, к примеру, с Германией, в «брюквенную зиму» действительно переживавшей голод. Тем не менее настроения населения во многом определялись этой темой: продовольствие/снабжение; сюда канализировалось социальное недовольство.
Чем дольше тянулась война, тем громче в обществе говорили, что через продовольственный вопрос «народ доведут до скверного конца» [10]. Ответственность за него, как и за все «предельные» вопросы русского существования, не распределялась по социуму, а полностью вменялась власти1. Общество заводили и взвинчивали ее близорукость (неспособность видеть проблемы), неумелость, «бессилие». Но, кажется, более всего волновало отсутствие чрезвычайных мер («как в Германии») в очевидно чрезвычайный момент. Создается ощущение, что люди всю войну упорно ждали чрезвычайщины в тылу (царских чрезвычаек) - были уверены, что
без этого не обойтись. Не дождавшись, впадали в ярость, исходили глум-
2
ливыми шутками, гадкими слухами .
Тезис бессилия власти на «внутреннем фронте», в борьбе с экономическими трудностями был (и остается теперь) главным при объяснении причин революции3. В историографии наиболее «взвешенной» (нейтраль-
1 Вина делегировалась властям всех уровней - вплоть до высшей. Конечно, во всех воевавших странах власти теряли легитимность [14, с. 602, 606], но масштаб и интенсивность этих естественных для войны процессов несопоставимы. Сам список претензий к «царизму» таков, что совершенно ясно: они не выполнимы. Более того, и не рассчитаны на практическую реализацию. Это способ общественной разрядки; социальность этого типа именно так переживает тяжелые времена. Однако подобные реакции чрезвычайно опасны -легко инструментализируются, могут привести к массовому неподчинению. Причем особое значение имела «деморализация» власти - воображаемое изъятие у нее морали, ее трактовки как аморальной. Тогда протест против нее оправдан «высшими счетами».
2 Б.И. Колоницкий приводит характерную частушку, которую распевали в деревнях: «Николай вином торгует, / Сашка булки продает, / Машка Трепову дает, / А наследник счет ведет» (не вполне ясна хронология этого «опуса», но судя по упоминанию Трепова, он относится к концу 1916-го; при таком знании подробностей кажется странным его деревенское происхождение). «Императору припомнили водочную монополию.., - разъясняет историк, - вдовствующую императрицу обвиняли в развратном поведении, царицу - в незаконной торговле хлебом. На нее же возлагали ответственность за дороговизну»: «дороговизна оттого, что государыня императрица отправила за границу 30 вагонов сахару» [9]. Так объясняли проблемы и в городах; власти аморальны, продажны, эгоистичны. Уверенность в «глупости или измене» правительства и местных властей сильнее всего сближала население и оппозицию - поверх всяких социальных, культурных и прочих барьеров. Это создавало базу для политизации массовых настроений.
3 «Перед лицом этой ситуации - рост цен, дефицит, снижение покупательной способности - правительство не приняло никаких мер для борьбы с инфляцией, для замораживания цен и заработной платы или введения карточной системы, - пишет, к примеру, Н. Верт. - Отсутствие последовательной экономической политики - лишь один из аспектов политического бессилия, постепенно охватывавшего страну с лета 1915 г.» [4, с. 79].
81
ной) является следующая позиция: «Власти сознавали социальную опасность, которой чреваты инфляция и нехватка продовольствия, но не знали способа решения этих проблем, вокруг которых велось множество разговоров и изводились тонны бумаги, но никаких действенных мер не предпринималось» [13, с. 275]. Это так - и не так. Как показывают современные исследования, ситуация была гораздо сложнее. Продовольственный кризис явился симптоматикой общей болезни - война подтачивала весь социальный организм, била по «узким местам». В то же время он во многом был следствием традиционных для России проблем с организацией и логистикой, а также возросшего в войну самоуправства местных и военных властей, которое все сложнее было укрощать.
Общая же политика правительства строилась на «нежелании» жестко управлять («командовать») экономическими процессами. Симптоматично: «имперские и городские власти во время войны довольно осмотрительно предпринимали попытки вмешательства в сферу торговли. Это было обусловлено не только тем пиететом, который они испытывали к институту частной собственности и принципу свободы торговли, но и умением оценивать реальную обстановку. Им не требовалось углубляться в теоретические размышления о вероятных последствиях государственной регламентации в сфере торговли, поскольку уже имевшаяся практика свидетельствовала, что подобный способ решения проблем снабжения городов влечет за собой процветание черного рынка и изменение организационных форм легальной торговли, которые только усугубляли хаос в экономике, в частности в системе государственных финансов, и подталкивали к созданию обширной системы государственных монополий, добиться обеспечения четкого функционирования которой было практически невозможно» [15, с. 206-207]. В борьбе с экономическими трудностями царские власти были чрезвычайно осторожны. При этом перепробовали все инструменты «лечения» экономики. Их «сменщики» ничего нового не изобрели и никаких успехов не добились.
В реализации жестких антикризисных мер (установление твердых цен на зерно, принудительное изъятие и даже национализация связанных с его производством и перевозкой сфер земледелия и транспорта) и Временное правительство, и особенно большевики времен военного коммунизма зашли в тупик1. Результатом политики милитаризации труда и по-
1 П.Б. Струве указывал, что этот тип управления (он называл его военным социализмом) «связан, конечно же, с фактом регулирования хозяйства во время войны в интересах ее экономического обеспечения». И подчеркивал: «Военный социализм регулировал большую или меньшую скудость, вызванную специальной временной причиной, войной, призван был бороться с недопроизводством» [19, с. 8-9]. Запрос на такое регулирование был во всех воююшцх странах - и тем больший, чем больше ощущалась скудость, порожденная войной. В России переходить к нему стали в конце 1916 г. - не столько потому, что
82
требления (при народных комиссарах - тотальной) стало окончательное разрушение экономики1. Ограничительно-репрессивные «инструменты» (карточки, реквизиции, трудармии и т.д.) сработали только в следующую войну - потому что были приведены в принудительно-карательную систему, существовать в которой за десятилетия привыкли и власть, и население. Иначе говоря, они могли дать ожидаемый эффект только в той России, где свободы (прежде всего, экономические, потребительские) сведены на нет, где наступила почти всеобщая бедность, где война (милитаризация всего и вся) стала образом жизни2. Россия николаевская для такого рода экспериментов не была приспособлена. Хотя в конце 1916 - начале 1917 г. там и готовился какой-то чрезвычайный разворот3.
Однако решающим для развития социально-политической ситуации было не то, как вело себя правительство, а то, как чувствовало себя население и как далеко оно было готово зайти в недовольстве и протесте. В этом отношении петроградцы и шли в авангарде «кризиса тыла». Именно в столице особенно зримым было не бессилие даже, но не всесилие власти - как местной, так и центральной. Бытовые условия жизни здесь в военные годы последовательно ухудшались; зимой 1916-1917 гг. они казались невыносимыми4. Уже осенью 1916-го появились первые признаки нехватки хлеба и на этом фоне - ажиотажный спрос. «Петроград, из-за удаленности от производительных регионов, страдавший большие других городов, встречал зиму 1916/1917 годов в отчаяннейшем положении, -пишет Р. Пайпс. - В городе все чаще прекращали работу фабрики - либо
не умели регулировать, но оттого, что экономическая скудость не стала катастрофической, как, к примеру, в Германии (это ее Ленин считал эталоном регулируемой экономики, с нее «списал» военный коммунизм).
1 Военный коммунизм, в общем-то, солидарно оценивается современными исследователями как национальная катастрофа [14, с. 531].
В этом отношении СССР далеко обогнал противника. Пожалуй, до середины 1944 г. немецкий тыл был гораздо более расслаблен. В этом смысле во второй тотальной войне ХХ в. русский тыл взял реванш за первую - по силе трагического самостояния был равен фронту.
3 6 января 1917 г. появился Высочайший рескрипт на имя председателя Совета министров князя Н.Д. Голицына, где перед правительством ставились следующие задачи: «упорядочение продовольственного дела» (в том числе «смягчение в тылу неизбежных при мировой борьбе народов продовольственных затруднений»); «улучшение как железнодорожных, так и речных перевозок» [8, с. 521-522]. Само появление рескрипта свидетельствовало о том, что продовольственная и транспортная проблемы (именно так - в связке) рассматривались «наверху» как чрезвычайные.
4 О том, что до катастрофы еще далеко, точнее: что такое катастрофа - петроградцы тогда не знали. Ситуацию сравнивали с ближайшим и даже довоенным прошлым. Катастрофа, «подготовленная», правда, всем ходом послефевральских событий, разразится вскоре после октябрьского переворота [15, с. 97].
83
из-за отсутствия топлива, либо вынужденные предоставлять своим рабочим возможность отправиться за продуктами в деревни» [13, с. 276].
Снабжение города с начала 1917 г. систематически ухудшалось в связи с подготовкой наступления (политика: «Всё - для фронта!» - это всегда удар по тылу). А тут еще погода: сильные морозы (ниже 30°, метели, заносы нарушили работу транспорта в декабре 1916 - феврале 1917 г. Даже теперь человечество плохо справляется со стихийными бедствиями. И тогда с катастрофой боролись, но не могли победить. Работа некоторых железных дорог была парализована [17, с. 265-267]. В 1916 г. среднемесячное потребление муки в Петрограде составляло 1276 тыс. пудов; в январе 1917 г. оно упало вдвое. Именно тогда появились очереди за хлебом [7]. Населением это воспринималось как катастрофа; надо признать: это и был пик кризиса.
Нищета и отчаяние пока не обессилили людей - все это ждало их в будущем; усталость, недовольство, возмущение, ненависть, охватившие особенно обездоленных, искали выхода. В столице градус протеста был особенно высок. Прежде всего, здесь сосредоточены большие оборонные заводы - передовая, достаточно сплоченная и сознательная часть рабочего класса, давно освоившая забастовку как «оружие пролетариата». Этому пролетариату, вопреки Марксу, было что терять: отсрочки, зарплату, работу, наконец, т.е. устойчивое социальное положение. Недовольство, забастовочная активность этой части питерских рабочих - реакция на потери (в безбедной жизни, продовольственном достатке) и страх потерять еще больше. Планы правительства по «гарантированному обеспечению продовольствием рабочих, в особенности занятых на военном производстве» не
осуществились.
В качестве одной из главных причин февральского взрыва называют перенасыщенность столицы войсками. Действительно, запасных в городе было не просто много - к февралю 1917-го их число резко возросло: ожидалось наступление. Но это не все - город вообще был переполнен: если в 1914 г. в нем проживали 2 103 000 человек, то в 1916 г. - 2 415 700 человек [15, с. 95]1; и это только по официальным данным. Причем прирост
1 По своим последствиям это «нашествие» сродни тому, что город испытал в начале 1910-х годов. После Первой революции вследствие индустриального бума и Столыпинских реформ для Петербурга началась «новая эра». В 1910-1914 гг. пролетарские окраины города приняли не менее 330 тыс. деревенских мигрантов; их доля в общем населении столицы выросла с 69 до почти 75% [1, с. 232]. (Для сравнения: в 1913 г. рабочие составляли 1,5% (2,3 млн человек) населения страны [20, с. 33]), что сразу привело к росту социальных проблем. Именно присутствием на заводах молодых выходцев из деревни историки объясняют рост «боевого духа» петербургских рабочих. Показательно: именно столичные заводы дали летом 1912 г. наиболее упорный и ожесточенный забастовочный протест в ответ на Ленский расстрел. В потенциале это была крестьянская революция («пугачев»), которая пришла в город.
84
составили в основном «пришлые» элементы, маргинализировавшие городскую среду (к примеру, отмечался большой приток рабочей силы на военные предприятия). Иначе говоря, социальное пространство Петрограда оказалось замусоренным сильнее других городов; приезжие, эвакуированные, мобилизованные, дезертировавшие и проч. Эта неустроенная масса, узнавшая Петроград с плохой стороны, была особо горючей и подверженной протесту. Министерство внутренних дел при Б.П. Штюрмере предполагало разгрузить Петроград: строились планы эвакуации 60-80 тыс. солдат, а также 20 тыс. беженцев [13, с. 276]. Но сделано этого не было. Кажется, что город попросту не выдержал такого напряжения1.
Наконец, столица, где сосредоточилась власть, делалась политика, была и центром оппозиции - в политическом и, если так можно выразиться, в ментальном (в смысле общественных настроения/настроя) отношениях. Здесь оппозиция имела «опорные» институты, известные всей стране (общественные структуры, публичных политиков, гражданские сети); отсюда расходились антивластные слухи, тексты и сама «установка» на недовольство, укреплявшие протестные настроения повсюду. Оппозиционность стала петроградской модой, захватившей всю страну.
Особую роль в этом движении играла Государственная дума. Она, конечно, не поднялась до роли «коллективного пропагандиста и агитатора». Однако страну революционизировал сам факт ее оппозиционности, ее политическое звучание. Антивластная риторика думцев будоражила не только политически активную публику (и в тылу, и на фронте - больше всего: армейское офицерство), обычно аполитичного городского обывателя, но и «низы» (известно, к примеру, что солдаты-фронтовики следили за происходящим в Думе именно в моменты обострения ее отношений с правительством).
По существу, осенью-зимой 1916 г. Дума противопоставила себя действующей власти, заявила о себе как о возможной ей альтернативе. Тогда главным разочарованием лидеров думской оппозиции было то, что их «акции» (политический акционизм) не находили массового отклика. -Им не на что было опереться. В середине февраля 1917 г. «улица» и Дума, наконец совпали - не по настроениям (по разным причинам массы и политики были настроены одинаково: протестно, ожесточенно, даже озлоблено -впали в радикализм), но во времени. Это показали события, сопровождавшие открытие последней думской сессии2. 10-14 февраля 1917 г. в Петро-
1 С 1917 г. началась убыль населения и к 1920 г. число жителей уменьшилось более чем в 3 раза (до 722 229 человек). Образом жизни станет не скудность, а нищета, опустошение во всех смыслах. Да и сама жизнь в городе как бы замрет. Уже в 1919-м Петроград напоминал умерший город: на улицах - молчание и пустота, безлюдье [15, с. 96].
Поначалу в декабре 1916 г. Дума была распущена на каникулы до 12 января 1917 г. Но 6 января появился указ об отсрочке возобновления занятий Думы и Государственного
85
граде бастовало около 80 тыс. рабочих, на Невском проспекте происходили демонстрации1. Массовые акции, в свою очередь, создали атмосферу, способствовавшую превращению думских заседаний 14-24 февраля в революционный митинг.
В Петрограде же очень остро ощущалось соперничество бюрократических структур и органов самоуправления в организации и обеспечении городской жизни. В войну правящие верхи особенно опасались роста влияния выборных органов, известных своей оппозиционностью. Те действительно вели себя как оппоненты и даже конкуренты исполнительной власти. Однако правительство не просто создало механизмы взаимодействия, но и предоставило органам самоуправления значительную самостоятельность, прежде всего финансовую. Общественный авангард Петрограда -городская Дума - чувствовала себя гораздо увереннее, чем до войны. Она,
конечно, не перехватила контроль над продовольственным снабжением
2
столицы, но располагала значительными возможностями и неоднократно выступала с инициативой передать ей дело распределения продуктов. Зимой 1916-1917 гг. ситуация стала напоминать двоевластие: думцы полагали, что они-то и являются «хорошей» альтернативой «плохим» городским властям.
Подытоживая, можно сказать: Петроград осени-зимы 1916-1917 г. -это «больной человек» империи (в том смысле, в каком Турцию с середины XIX в. называли «больным человеком Европы»), ее «слабое звено». И в то же время - обещание будущего: казалось, оттуда и пойдет новая Россия. Не случайно именно столица стала центром борьбы с царской властью (хотя персонификатор и находился в тот момент за ее пределами), местом расправы с нею (и здесь неважно, что император отрекся вне ее). Из Петрограда разошлась по стране революционная волна, дойдя до про-
совета до 14 февраля. Думцы расценили это как демонстрацию пренебрежения правительства общественным мнением страны, выразительницей которого они и считали Думу, т.е. себя. Открылась Дума 14 февраля, во вторник.
1 Правда, тогда революционное действо не развернулось: «глубокие снега, жестокий мороз» [6, с. 440] - и масленица.
2 «Продемонстрированная правительством в годы войны крайняя осмотрительность в решении экономических проблем была одной из причин того, что городская дума самостоятельно пыталась решить проблему обеспечения населения продовольствием и другими товарами первой необходимости.., - указывает современный автор. - Вклад Петроградской городской думы и ее исполнительного органа - управы - в дело снабжения населения был значителен. В распоряжении последней имелись запасы продовольствия, прежде всего муки, достаточно большие для того, чтобы отпускать его "заимообразно" другим учреждениям, а также "уполномоченному председателя Особого совещания по продовольствию Петрограда". Причем последнему управа могла, например, в феврале 1917 г. выдавать до 35 тыс. пудов муки в сутки» [15, с. 209].
86
винции 2-6 марта 1917 г. Показательно, что Москва в февральские дни оставалась относительно спокойной, а ведь в 1915-1916 гг. считалась более оппозиционной.
Перемена власти везде происходила по петроградскому сценарию (заметим: «триумфально» шествовала по России именно февральская демократическая, а не советская власть). Страна революционизировалась («впадала» в бунташество/отрекалась от «старого порядка»), реагируя на петроградскую революцию - в ответ на нее, под ее влиянием, вслед за нею.
Революция должна была выбрать город, где находились не только Зимний и Таврический дворцы, но и Путиловский завод (символ нового, пролетарского города - Петрограда масс). Другой выбор был попросту невозможен.
Список литературы
1. Берар Е. Империя и город: Николай II, «Мир искусства» и городская дума в Санкт-Петербурге, 1894-1914. - М.: НЛО, 2016. - 344 с.
2. Булдаков В.П., Леонтьева Т.Г. Война, породившая революцию: Россия, 1914-1917. -М.: Новый хронограф, 2015. - 720 с.
3. Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Восстание в Петрограде. - М.: Наука, 1967. - 407 с.
4. Верт Н. История Советского государства. - М.: Весь Мир, 2006. - 559 с.
5. Ганелин Р.Ш. В России двадцатого века: Статьи разных лет. - М.: Новый хронограф, 2014. - 858 с.
6. Гиппиус З. Дневники: В 2-х кн. - М.: НПК «Интелвак», 1999. - Кн. 1: Синяя книга (1914-1917). - 736 с.
7. Демиденко Ю. «Дорогу женщине!» // Петроград 1917: Исторический календарь: Лекции. - СПб.: Звезда, 2018. - С. 39-61.
8. Ерофеев Н.Д. Российская монархическая государственность на последнем этапе своей истории, 20 окт. 1894 г. - 3 марта 1917 г.: Сб. док. - М.: Ин-т. рос. истории (ИРИ) РАН, 2014. - 605 с.
9. Колоницкий Б. 17-й год: Мобилизация еды (онлайн версия: Плохо организованный голод) // Ведомости. - М., 2017. - 3 марта, № 4273.
10. Лыкова Л.А. 1915 год в истории Российской империи: Письма современников // Россия и современный мир. - М., 2015. - № 3 (88). - С. 43-59.
11. Малиа М. Локомотивы истории: Революции и восстановление современного мира. -М.: РОССПЭН, 2015. - 403 с.
12. Никонов В.В. Крушение России. 1917. - М.: АСТ, 2016. - 698 с.
13. Пайпс Р. Русская революция. - М.: РОССПЭН, 1994. - Ч. 1. - 399 с.
14. Первая мировая война и судьбы европейской цивилизации. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 2014. - 816 с.
15. Петроград на переломе эпох. - М.; СПб.: Центрполиграф, 2013. - 542 с.
16. Пивоваров Ю.С. Русское настоящее и советское прошлое. - М.: Центр гуманитарных инициатив, 2014. - 336 с.
17. Сенин А.С. Железнодорожное хозяйство России в годы Первой мировой войны: К вопросу о расстройстве транспорта // Труды по россиеведению. - М.: ИНИОН РАН, 2009. -Вып. 1. - С. 237-270.
87
18. Старцев В.И. 23 февраля 1917 г. - М.: Молодая гвардия, 1984. - 255 с.
19. Струве П.Б. Итоги и существо коммунистического хозяйства. - Париж, 1921. - 30 с.
20. Floyd D. Russia in revolt: 1905. The first crack in tsarist power. - L.; N.Y.: Macdonald & со., 1969. - 127 p.
88
