CC BY
131
А.А. ТЮРИНА (Волгоград)
«ПЕТЕРБУРГСКИЙ ТЕКСТ» РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В РАССКАЗАХ И ЭССЕ Т. ТОЛСТОЙ
Рассматривается специфика отражения «Петербургского текста» в прозе Т. Толстой, для которой характерна взаимосвязь элементов постмодернистской поэтики с традициями реалистического письма.
Я не покину город мой, венчанный трауром и славой...
Н.В. Крандиевская-Толстая
Петербург в русской литературе XIX -
XX вв. является не только неким пространством, местом действия, но и особым «культурологическим феноменом», воплощающим «идею, ставшую городом» (Юрьева 2005: 209).
К осмыслению «культурного пространства» Петербурга на рубеже XX -
XXI вв. обращается Т. Толстая, для которой город ее детства предстает как сложный синтез личностного и всеобщего, исторического и вечного. Не удивительно, что одна из частей в сборнике «Не кысь» так и называется - «Петербург». «Палимпсест реального и воображаемого < . > мно-гослойность культурных и исторических знаков-воспоминаний» (Попова 2004: 107), характерные для петербургского текста русской литературы, находят свое продолжение и у Толстой. В эссе «Чужие сны» она «читает» город как литературный палимпсест, связанный с его историко-литературными корнями: «Все, кто писал о Петербурге, - Пушкин, Гоголь, Достоевский, Белый, Блок, - развесили свои сны по всему городу, как тонкую моросящую паутину, сетчатые дождевые покрывала. От бушующих волн Медного всадника и зелено-бледных пушкинских небес до блоковской желтой зари и болотной нежити - город все тот же» (Толстая 2005: 228). «Умышленность» города (Ф. М. Достоевский), его нереальный характер влияют на всю петербургскую жизнь, которая проходит словно «в чужом сне» (Там же). В этом проявляется традиционный характер петербургского текста в творчестве Толстой. Не случайно исследователи подчер-
кивают: именно «идея фантастичности, “нереальности действительности”, воплощенная в эйдологическом комплексе Петербурга, стала одной из излюбленных идей русской литературы» (Юрьева 2005: 211). Подобное «чтение» Петербурга свидетельствует не столько о постмодернистском восприятии «мира как текста», сколько о традиционной для русской литературы подчеркнутой «близости друг другу разных описаний Петербурга у разных авторов» (Топоров 1995: 278). Так и в прозе Т. Толстой обращение к излюбленным мотивам петербургского текста носит концептуальный характер: город для писательницы - «восстанавливаемый текст» (Рейнгольд 1998: 220), в котором тесно переплетаются известное и незнакомое, близкое и далекое.
Пытаясь понять феномен Петербурга, Т. Толстая обращается к тем, чьи судьбы находятся в неразрывной связи с градом Петра. Особенно значимо для писательницы наследие А.С. Пушкина, создавшего, по словам Н.П. Анциферова, «миф Петербурга» и «пророчество о его судьбе» в «Медном всаднике». Существование Петербурга она тоже связывает с основанием города и его творцом - Петром I, который «построил город своего сна»: «золото на голубом, зеленое на черном. Водяные улицы - зыбкие, как и полагается; водяные стены, водяные шпили, водяные купола» (Толстая 2005: 227). Присутствие царя в своем призрачном творении подчеркивается писательницей и в рассказе «Река Ок-кервиль», но здесь город кажется «злым петровским умыслом, местью огромного, пучеглазого, с разинутой пастью, зубастого царя-плотника, все догоняющего в ночных кошмарах, с корабельным топориком в занесенной длани, своих слабых, перепуганных подданных» (Там же: 244).
«Прошлое, просвечивая сквозь настоящее, углубляет наше восприятие, делает его более острым и чутким, и нашему духовному взору раскрываются новые стороны, до сих пор скрытые» (Анциферов 1991: 34), - эти слова о восприятии Петербурга можно с полным правом отнести и к творчеству Т. Толстой. Писательница наделена даром видеть следы истории Петербурга, где тесно переплетаются
© Тюрина А.А., 2008
судьбы XIX и ХХ вв., так что и наш современник может почувствовать «комья желтого снега из-под копыт административного рысака» (Толстая 2005: 227). Историческим чувством окрашено и восприятие автором ленинградских трамваев -таких же жителей города: «Краснобокие твердые вагоны с деревянными лавками поумирали, и стали ходить вагоны округлые, бесшумные, шипящие на остановках» (Там же: 247). Они словно помогают переместиться из одной эпохи в другую. Скорее всего писательница согласилась бы со словами А. Битова: «Город, по-новому названный, новыми людьми населяемый, но все тот же - Петербург» (Русская проза конца XX века 2002: 329). Для Толстой город, испытавший исторические катаклизмы на земле, по-прежнему высоко держит планку культуры: «Если же смотреть вверх, от второго этажа и выше, то увидишь совсем другой город: там еще живут маски, вазы, венки, рыцари, каменные коты...» (Толстая 2005: 231). Для «надземного» города характерен особенный воздух - «воздух верхних этажей, то серый, то золотой, смотря по погоде, - который никогда не увидишь в низинах, у тротуаров» (Там же). Писательнице удается уловить тот «воздух местности, которым дышит город» (Анциферов 1991: 23). Его способны ощущать люди, чьи взоры устремлены вверх: «сновидцы и поэты», лунатики и мечтатели: «Как и полагается лунатикам, петербуржцы гуляют по крышам» (Толстая 2005: 230). Это относится и к тем персонажам, которые связаны с «сидячей» работой: тут и музейная служащая Соня, и библиотечный работник Петерс, и переводчик Симеонов, и гувернантка Марьиванна, учительницы Женечка и Наташа. Но воздух культуры, которым они дышат, делает их не просто очередными «маленькими людьми», а приподнимает их над бытом и устремляет ввысь. Толстая «переписывает» героев классической литературы (Богданова 2001: 253), увлекаясь постмодернистской эстетикой, но при этом стремится сохранить в своих персонажах связь с образами русской литературы.
Писательницу интересует, изменились ли мечтатели XIX в., населявшие Петербург в произведениях Пушкина, Достоевского, Гоголя? Оказывается, ее современные герои все также способны на поры-
вы, страдания и мечты о прекрасной любви, как, например, Симеонов из рассказа «Река Оккервиль», влюбленный в голос исполнительницы старинных романсов Веры Васильевны. Явные переклички образа переводчика Симеонова с пушкинским Евгением из «Медного всадника» и беспомощным мечтателем из «Белых ночей» Ф.М. Достоевского, отмеченные А.К. Жолковским, не только свидетельствуют о типологической близости этих персонажей, но и дают возможность автору художественно обновить образ петербургского мечтателя. Так, А. Жолковский связывает фамилию Симеонова с еврейским именем апостола Павла (Жолковский 1995: 25). Цепь ассоциаций можно продолжить: персонаж Толстой близок и к евангельскому Симеону Богоприимцу. Этот старец «был одним из переводчиков Библии на греческий язык и на его долю выпал перевод книги пророка Исайи. Он усомнился в пророчестве о рождении Еммануила от Девы (Ис. VII, 14); тогда явился ему ангел и сказал, что он не умрет до тех пор, пока не увидит своими глазами исполнение этого пророчества» (Библейская энциклопедия 1990: 643 - 644). Фамилия Симеонов (от др.-евр. шим-он - (Бог) слышащий) (Суперанская 2006: 298) - и персонаж Толстой наделен способностью слушать «божественный, дивный, нарастающий, грозовой голос» (Толстая 2005: 255), взлетающий ввысь со старинной пластинки. Характерно не только совпадение «профессий» благочестивого старца и Симео-нова (последний переводит «ненужную книгу с редкого языка») (Там же: 246), но и мотив сомнения в Вере: увидев живую и здравствующую певицу, так не похожую на прекрасный хрупкий образ из его грез, Симеонов решает отказаться от своей мечты. Но встреча с земной «белой, огромной, нарумяненной» старухой перечеркнула только романтические иллюзии о сказочной красавице, она не в силах разрушить «огнями наполненный магический круг, очерченный голосом Веры Васильевны» (Там же). В финале рассказа дивный голос певицы звучит словно божественное утешение, плывет «над всем, чему нельзя помочь, над подступающим закатом, над собирающимся дождем, над ветром, над безымянными реками» (Там же: 256). Толстая показывает, что мир искусства не подвластен человеческой природе,
поскольку в нем есть «великое утешение красотой» (Толстая: 459). Библейский «отсвет» в образе Симеонова не только свидетельствует о его способности постичь «божественное» в искусстве, но и наполняет новыми гранями традиционный образ «петербургского мечтателя», вопреки здравому смыслу так и не потерявшего дара чувствовать красоту и идти к ней навстречу.
Создавая систему «петербургских» персонажей, Т. Толстая включает в нее не только вымышленных героев, но и реальных людей. Писательница осознает особенную значимость истории своих предков, поскольку «со своим родным городом они тоже «одногодки»: первый из Толстых поселился в Петербурге в 1703 году» (Двенадцать поколений Толстых. www). Среди особенно близких - бабушка, Наталия Васильевна Крандиевская-Толстая, талантливая поэтесса, долгие годы остававшаяся «в тени» своего знаменитого мужа, автора романов «Петр I» и «Рождение по мукам». Ей посвящено лирическое эссе Т. Толстой «Йорик», в котором восстановлены основные вехи жизненного пути этой удивительной женщины - «декадентской Афродиты с тяжелым узлом темнозолотых волос» (Толстая 2005: 345). В своем эссе Толстая строго следует документам, что подчеркивает реалистический характер ее творчества. Так, Н.В. Кранди-евская-Толстая вспоминала: «14 февраля я родила сына Никиту и, еще лежа в больнице, узнала о свержении самодержавия» (Воспоминания... 1982: 103). Т. Толстая тоже возвращается к тому времени, когда бабушка «родила папу, - в день, когда строчил пулемет из тумана» (Толстая 2005: 345). Жизнь Крандиевской-Толстой оказалась навсегда связана с Петербургом - Петроградом - Ленинградом. Отсюда она уезжает в эмиграцию (сначала в Одессу, потом в Марсель, Париж), сюда же и возвращается в 1923 г.: «подстриженная, в новой, модно-короткой юбке и шляпке грибом, держа подросшего, испуганного папу за руку». Но судьбу бабушки трудно уместить в коротенькое эссе: «Чтобы пересказать жизнь, нужна жизнь», - замечает Т. Толстая (Там же). «Потаенный свет» (А. Чернов) Крандиевской-Толстой лежит на всем творчестве ее внучки, касается ли это детских воспоминаний или таких общественно значимых событий, как Вели-
кая Отечественная война. В стихотворении Крандиевской-Толстой «С детства трусихой была...» описываются ночные страхи ребенка. Среди них есть и неведомый Xиздрик: «И, как тарантул, впотьмах, / Xиздрик вбегал на руках,/ Xилые ноги вздымая» (Крандиевская-Толстая 1972: 71). Этот представитель «породы вечерних существ» встретится позднее и в рассказе ее внучки «Любишь - не любишь», ощущающей родство со своей любимой бабушкой не только по крови, но и по духу. Ей хорошо известно, как быстро померкли детские страхи в сравнении с тем, что пришлось позднее испытать Крандиевской. «Ныне пришли времена, - / Жизнь по-простому страшна,/ Я же бесстрашною стала» (Там же: 72), - эти строчки написаны во время блокады Ленинграда; бабушка вместе с сыновьями была среди тех, кто пережил самые страшные месяцы зимы 1941 - 1942 гг. и сумел выстоять. В творчестве Т. Толстой «эхо» блокадного Ленинграда нашло отражение в эссе «Частная годовщина», рассказах «Соня», «Самая любимая», «Сомнамбула в тумане» и др. Возможно, эпизод спасения Ады из рассказа «Соня» тоже навеян реальной историей, случившейся с Крандиевской-Толстой во время блокады. По словам Дм. А. Толстого, в марте 1942 г. Наталия Васильевна, отправив обоих сыновей в эвакуацию, вернулась домой в опустевшую квартиру и легла: «Это было ошибкой. Нельзя было ложиться. Ленинградцы знали, что тот, кто среди бела дня ложится, уже не встает. Но она ничего не могла с собой поделать. Прошла ночь, потом утро следующего дня. Ее спас стук в дверь. Она кое-как открыла. Это была знакомая, которая принесла каким-то чудом раздобытый у актеров грибной отвар и томатный сок» (Двенадцать поколений Толстых. www).
У литературных персонажей Т. Толстой - другие судьбы: Ада Адольфовна в декабре 1942 г., похоронив родных, испытав отчаяние и голод, решает умереть: «Она отперла двери большой отцовской квартиры, чтобы похоронной команде легче было войти, и легла на диван, навалив на себя пальто папы и брата» (Толстая 2005: 340). А Соня, не получив письма от своего таинственного возлюбленного Николая (от имени которого писала Ада), решает впервые навестить его: «Соня взяла все, что у нее было - баночку довоенного то-
матного сока, сбереженного для такого вот смертного случая, - и побрела через весь Ленинград в квартиру умирающего Николая. Сока там было ровно на одну жизнь» (Толстая: 341). Соня, спасшая жизнь Ады, погибнет в этот же день во время бомбежки. Тут писательница целиком разделяет утверждение авторов документальной «Блокадной книги», которую она знает и высоко ценит: «У каждого был свой спаситель» (Адамович 1984: 165). В образе героини-спасительницы Толстая хочет напомнить о высоких душевных свойствах героинь русской классической литературы. О.В. Богданова указывает на то, что Соня « “истолчена” не только из героини-тезки «Войны и мира», но еще из Наташи, а может быть, из княжны Марьи» (Богданова 2001: 249). Однако Соня у Толстой - это и собирательный образ тех многих ленинградцев, которые жертвовали последним, спасая других. Соня с ее неизменной брошью - белым эмалевым голубком, вызывавшим насмешки окружающих, но в сознании читателей ставшим символом «божественной любви» героини, возрождается в словах автора: «Ведь голубков огонь не берет» (Толстая 2005: 342). В финальных словах писательницы - прямая, открытая параллель с булгаковским - «рукописи не горят», отмеченная культурологом С. Бойм. Подчеркнутое бессмертие Сониной любви становится знаком ее духовного возрождения, а кольцевая композиция рассказа, начинающегося с «конца» («Жил человек - и нет его. Только имя осталось - Соня») (Там же: 333), возвращает читателя к «истоку»: к вечной жизни самоотверженных героев в памяти людей. В этом наиболее отчетливо проявляется главная особенность «петербургских» рассказов Т. Толстой - идея возрождения жизни, связанная с мотивом памяти. Только память воскрешает давно ушедших аптекаря Янсо-на («Белые стены»), гувернантку Марьи-ванну и няню Грушу («Любишь - не любишь»), Н.В. Крандиевскую-Толстую («Йорик»), любимую учительницу Женечку («Самая любимая»), дядю Пашу («На золотом крыльце сидели»).
Петербург для Т. Толстой - город «возрожденный», сохранивший свое наследие на протяжении XX в., дающий своим жителям силу жить и надеяться на спасение. Она вписывает в петербургский текст не
только литературные произведения, хорошо знакомые и возвращенные, но и судьбы ленинградцев, испытавших сверхпре-дельные нагрузки исторических катаклизмов. Именно благодарная память о маленьких людях, составивших историю страны, является для Т. Толстой обязательным условием сохранения и возрождения Петербурга - константы русской культуры.
Литература
Адамович, А. Блокадная книга / А. Адамович, Д. Гранин. Л., 1984.
Анциферов, Н.П. Душа Петербурга / Н.П. Анциферов. М., 1991.
Библейская энциклопедия. Свято-Трои-це-Сергиевская Лавра, 1990.
Богданова, О.В. Современный литературный процесс: к вопросу о постмодернизме в русской литературе 70 - 90-х годов ХХ века / О.В. Богданова. СПб., 2001.
Воспоминания об А. Н. Толстом: сб. М., 1982.
Двенадцать поколений Толстых [Электронный ресурс]. Режим доступа: http: // www.russia-today.ru/2003/no_09/9_topic_6.html.
Жолковский, А. В минус первом и в минус втором зеркале / А. Жолковский // Лит. обозрение. 1995. №6. С. 25 - 41.
Иванова, Н. Неопалимый голубок. «Пошлость» как эстетический феномен / Н. Иванова // Знамя. 1991. №8. С. 211 - 223.
Крандиевская-Толстая, Н.В. Вечерний свет. Стихи / Н.В. Крандиевская-Толстая. Л., 1972.
Попова, И. Дискуссия «Город как дискурс» / И. Попова // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9, Филология. 2004. № 3. С. 107.
Толстая, Т. Разговорчики [Электронный ресурс] / Т. Толстая // 2007. № 40. 5 марта. Режим доступа: http://razgovorchiki.ru/arkhiv/ tolstaya.htm.
Рейнгольд, С. Русская литература и постмодернизм / С. Рейнгольд // Знамя. 1998. № 9. С.209 - 220.
Русская проза конца ХХ века: хрестоматия. СПб., 2002.
Суперанская, А.В. Словарь русских личных имен / А.В. Суперанская. М., 2006.
Толстая, Т.Н. Не кысь / Т.Н. Толстая. М., 2005.
Топоров, В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ / В.Н. Топоров. М., 1995.
Юрьева, О.Ю. Эйдологический статус мифологемы «Петербург Достоевского» в русской литературе начала ХХ века / О.Ю. Юрьева // Восток - Запад: пространство русской литературы. Волгоград, 2005. С. 209 - 218.
