CC BY
887
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ И ФОЛЬКЛОР
УДК 821.161.1-31(091)
Л. А. Эмирова
Петербургские повести Н.В. Гоголя: новый петербургский миф
В статье анализируется цикл петербургских повестей Н.В. Гоголя, в контексте которых выявляется особенное, мифологическое мировоззрение писателя. Преодолевая официально санкционированный миф о «чудесном» Петербурге, с одной стороны, и апокалипсические настроения, свойственные народно-фольклорным представлениям, с другой, гоголевский цикл открывает новые возможности для развития петербургского мифа.
The article presents the analysis of N.V. Gogol’s Petersburg tales, in the context of which the writer’s special, mythological world-view is revealed. Overcoming the officially authorized myth of «miraculous» Petersburg, on the one hand, and apocalyptic moods, peculiar to traditional folk ideas, on the other hand, Gogol’s cycle opens the new possibilities for the development of the Petersburg myth.
Ключевые слова: маленький человек, мотив безумия, петербургские повести, петербургский миф, повести Н.В. Гоголя, урбанистическая тема, фантастическая литература, эсхатологический мотив.
Key words: humble man, motive of the madness, Petersburg tales, Petersburg myth, N.V. Gogol’s tales, urbanistic theme, fantastic literature, eschatological motive.
Миф является результатом мощного общенационального потрясения, так сказать, глубокого переживания истории в ее кризисные, переломные моменты. Формирование петербургского мифа стало следствием осознанного восприятия Петербурга как точки нового исторического отсчета, и, в этой связи, тесно связано с ощущением «утраты», потери. Слишком непривычной оказалась пространственно-временная, культурная, политическая организация северной столицы, слишком не вмещалась она в рамки представлений о русском городе, но при этом не соответствовала и концепции городов европейских, в результате чего «град Петров» стал восприниматься как «вымышленный», «вытащенный» из земли.
Пространство, отвоеванное у природы (вода, болота) и у неприятеля («земля финнов»), обращало народное сознание на апокрифы и легенды о «конце света», а литературу на эсхатологические идеи. Эти представления о Петербурге были неразрывно связаны с представлениями о его основателе, Петре Великом, которому, по словам критика Леонида Галича, город «пригрезился однажды... и так и затвердел, как пригрезился» [9, c. 136]. У В.О. Ключевского, в этой связи, мы находим: «Священник в церковном молитвословии вычитал сведение, что антихрист родится от недоброй связи, от жены скверной и девицы мнимой, от колена
Данова... Однажды пришел к нему отставной прапорщик Белгородского полка Аника Акимыч Попов, человек убогий, промышлявший грамотным промыслом, учивший ребят грамоте. Священник и сообщил ему свое недоумение насчет антихриста: «В миру у нас нынче тяжело стало, а в книгах писано, что скоро родится антихрист от племени Данова». Аника Акимыч подумал и ответил: «Антихрист уже есть; у нас в царстве не государь царствует, а антихрист...» [6, с. 333].
Со временем мифы стали терять свою творческую силу и вместе с ней, кажется, уходит в историю это публицистическое противостояние. Но именно в этот момент происходит их сознательное обновление. «Резкий перелом, создавший для петербургской мифологии возможности новой жизни, - отмечает В. Маркович, -.произошел в 30-е годы XIX века. Решающую роль в этом сыграли петербургские повести Пушкина и Гоголя» [7, с. 113].
Петербург для Пушкина являлся наиболее точным выражением концепции современного российского государства, и на его плацдарме наиболее возможен был поиск правды бытия. В одном из писем 1820х годов А.С. Пушкин назвал Петербург «северным Стамбулом» [2, с. 590]. В более позднем - «Стамбул гяуры нынче славят.» (1830) -поэт, вольно или невольно, дополняет картину полуевропейского-полуазиатского города апокалипсическими настроениями. Культурноисторическая цельность Стамбула как восточного города по вине «лукавого Запада» нарушена:
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят И прочь пойдут - и так оставят.
Стамбул заснул перед бедой [10, III, с. 405], -и этот невидимый распад есть начало конца великой империи. Достаточно смело здесь заявлять о наличии умышленной аналогии, что под Стамбулом Пушкин подразумевал Петербург, хотя общая панорама и вызывает в памяти фальконетовский памятник Петру Великому (Медный всадник). Но безусловным выражением отношения художника к «северной Пальмире» стала поэма «Медный всадник», которая определила на долгие годы для русской литературы важнейшие мотивы: «маленького человека» на огромном пространстве России и бунта человека против деспотического государства.
Дальнейшее развитие этой темы будет принадлежать уже перу непетербуржца Н.В. Гоголя. Вот первое впечатление о Петербурге провинциала-украинца, героя ранней повести «Ночь перед Рождеством»: «Губерня знатная! Нечего сказать: дома большущие, картины сквозь висят важные. Нечего сказать, чудная пропорция!» [4, I, с. 127]. Последующий диссонанс гоголевского восприятия
Петербурга будет строиться на этой параллели или «пропорции»: большой город, большие дома и - «маленький человек». Как следствие - возникают петербургские повести, плод безутешной любви писателя к человеку, которому противостоит город - символ деспотичного государство. Символический характер Петербурга для русского сознания отмечал и А. Белый в своем одноименном романе: «Если Петербург не столица, то его нет» [1, с. 10].
Со временем, город еще более приобретает характер идеи, которая, как известно, не всегда согласуется с действительностью и живой жизнью. В результате, петербургские повести Гоголя усиливают, по сравнению с пушкинской поэмой, ощущение «измельчания» человека, а вместе с ним - и идеи Петербурга. Маленькое счастье Евгения продолжается в еще более маленьком счастье Акакия Акакиевича, безумство Евгения - в безумстве Поприщина, Медный всадник - эмблематический образ империи - в ростовщике, «сущем дьяволе».
Петербургские повести были созданы Гоголем в разное время и объединены в цикл с этим названием уже воображением исследователей и читателей. И в русскую литературу они вошли как целое. Связывает повести, как уже отмечалось в литературоведении, многое - «и сквозные темы, и ассоциативные переклички, и общность возникающих в них проблем, и родство стилистических принципов, и единство сложного, но при всем том, несомненно, целостного авторского взгляда» [7, с. 6]. Но главным сцепляющим моментом остается единый персонаж всех этих повестей - Петербург. Но почему именно этот город стал предметом пристального внимания писателя, что заставляет его, превратившись в «естествонаблюдателя», Петербург «насадить на булавку» и «рассмотреть ... в микроскоп» [4, I, с. 560]?
История петербургской «фантасмагории» Гоголя напрямую вытекает из мифологии самого Петербурга и связанных с ним легенд, сказок. Это сравнительно новая мифология, начало которой заложено было вместе с городом в первое десятилетие XVIII века. Город, которому «быть пусту», так как в народно-фольклорном понимании он
- предтеча антихриста, не оставлял как тогда, так и после русскую мысль равнодушной. Мифология Петербурга символично отражала народное понимание конца света через утрату Русью самобытности, смену исторического вектора с востока на запад.
Русское сознание потеряло доверие к престолу еще в конце XVI века, когда на смену традиции (Рюриковичи) приходит непостоянство: Годунов, Лжедмитрии, Шуйский, Романовы. Всюду чудится заговор запада против Святой Руси, который, кстати, и подтверждается польско-литовской интервенцией, попыткой венчать польского царевича Владислава на трон русский. Хотя чужаков прогнали -досада на Запад осталась в виде подозрительности ко всему
европейскому, чужому, которое, непременно, должно было лишить русских люд традиции, а значит - Отчизны. Субъективный страх потери своего, привычного и вызвал неприязнь русского человека ко всем императорам XVIII века, в том числе Петру Великому и Екатерине Великой. Первый был чужой по убеждениям, хотя и свой по происхождению, несмотря на существование мифов о лжецаре [6, с. 328-334]. Другая, хоть и стремилась вернуть России русское лицо, а себя готова была величать «Киргиз-кайсацкой царицей», т.е. восточной монархиней (наподобие Ивана Грозного - «Царя Казанского, Астраханского»), все же оставалась немкой. В этом смысле интересна этимология слова «немец», произошедшего от понятия «немой» (неговорящий), которое логически родственно с «чужой», «чужак». Так называли в XVII веке всех иностранцев [11, с. 178]. Кстати, Гоголь пошел в русской ксенофобии дальше: «На немцев гляжу как на необходимых насекомых во всякой русской избе» [3, с. 300]. То же отношение Гоголь демонстрировал к немецкой литературе, считая всего «Фауста» ниже одной сцены из пушкинского «Фауста» [3, с. 300]. В этой связи, звучат как явная насмешка имена жестянщика и сапожника из «Невского проспекта»: Шиллер и Гофман.
Власть Гоголя над художественным пространством абсолютна. Это пространство своей земли и земли чужой, где свое - нормальное, естественное, традиционное, а чужое - ненормальное, алогичное, абсурдное, подобно такому, как жители другой части земли обязательно представляются ходящими на голове. Поэтому для героя «Записок сумасшедшего» Испания и луна - одна земля (и то, и другое
- чужое пространство), где могут жить только носы (ведь все должно быть другое). Петербург для Гоголя по определению чужое пространство, инородный для русского государства элемент. «Я нахожусь, точно в положении иностранца, - пишет Гоголь, оказавшись в Петербурге, - приехавшего осматривать новую, никогда доселе не виданную землю; его все дивит, все изумляет и на каждом шагу попадается какая-нибудь неожиданность» [13, с. 161]. В петербургской фантасмагории все непривычно, обратно традиционному порядку: «Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались неподвижны, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышей вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз» [4, I, с. 435].
Если хотите, Петербург - это потерянный нос майора Ковалева: и свое и уже чужое, живущее своей отдельной судьбой. Отсюда его призрачность, «мутность», словно писатель, как и его герой -«художник петербургский» - «в одно и то же время видит и ваши черты и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса, стоящего в его комнате» [4, I, с. 434], и реальность, и идеал, оставшийся где-то за пределами северной столицы.
Гоголевская концепция Петербурга тесно связана с понятием утраты как нарушения порядка: «Уже давно хочет народиться антихрист, но не может, потому что должен родиться сверхъестественным образом; а в мире нашем все устроено всемогущим так, что совершается все в естественном порядке, и потому ему никакие силы, сын мой, не помогут прорваться в мир. Но земля наша - прах перед создателем. Она по его законам должна разрушиться и с каждым днем законы природы будут становиться слабее и от того границы, удерживающие сверхъестественное, приступнее» [7, с. 66]. Очевидно, что Гоголь в этом отрывке, не попавшем в окончательную редакцию повести «Портрет», связывает в народно-мифологическом духе образ Петербурга с образом антихриста, появление которого вполне прогнозируемо: достаточно ослабления законов природы (естества). Последнее уже кажется реальным в панораме Петербурга: «Здесь все не то, чем кажется» [4, I, с. 459]. И вновь на заднем плане Петербурга Гоголя возникает Петербург Андрея Белого: «Петербург не существует. Это только кажется, что он существует» [1, с. 10]. Роман А. Белого представляет Петербург, рожденный на стыке двух цивилизаций: европейской и азиатской. Этот размах, «как и система, доведенная до абсурда, ведет к срыву, бессистемности, как порядок превращается в беспорядок, линия в тупик, мера в безмерность» [12, с. 495], усугубляет хаотичную «неизмеримость» города.
В этом свете Петербург - это часть без целого, причем продолжающая мельчать, распадаться на молекулы, атомы и т.д. Нет такой неизмеримо малой величины, которая не способна выйти в самостоятельное существование в его пространстве, похожем на разорванную в клочья «красную свитку» черта из гоголевской «Сорочинской ярмарки». Законы естества, «природы», все более слабеют, хаос одолевает логос. Мотив «беспорядка природы» неуклонно выводит на мотив конца света, который должен пойти, согласно народным мифам, из того же Петербурга.
Нарушение законного естества происходит и во внешнем мире, и внутри человеческого существа. Здесь нос отделяется от хозяина («Нос»), глаза оживают на портрете, покойники ищут шинель уже не для тела, а для души, мелкий канцелярский служащий превращается в короля. Петербург - непостоянная величина, Петербург относителен. При этом весь абсурд внутренне рационален, объединенный авторским нежеланием его логически обосновать, объяснить, успокоить, так сказать, сознание читателя.
Космос, замешанный на хаосе, европейский рационализм прямого Невского проспекта («Невский проспект прямолинеен.., потому что он
- европейский» [1, с. 10], - так размышляет герой А. Белого) и азиатский деспотизм царя-строителя - это и есть Петербург. В его фантастическом пространстве происходят невероятные события, А в
реальности - почти механическая (у Андрея Белого город населяют люди-куклы, в куклу превращена героиня повести В.Ф. Одоевского «Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту») жизнь города-департамента (в Петербург ехали за чинами).
Безмолвно страшна канцелярская служба с системой взаимоподчинений, разделяющей русское общество на разные по своей величине единицы: ранги. Поэтому-то и майор Ковалев тайно покупает себе орденскую ленту, поручик Пирогов гордится своим новым чином и рассчитывает на полковничий, Поприщин мечтает о генеральских эполетах. Мельчают люди, мельчают и желания: Чарткова о деньгах, Башмачкина о шинели. Это измельчение формально подтверждает распад.
За пределами учреждений начинается фантастическая жизнь («черт знает что»): пропадают носы, оживают картины, разгуливают мертвецы, люди принимают очертания «птица не птица, гражданин не гражданин» [4, I, с. 474].
Фантастика разряжает напряжение реалистического изложения: вместо приобретения орденской ленточки Ковалев теряет нос, эпизод охоты мертвеца за шинелями снижает драматизм смерти Акакия Акакиевича, безумные грезы Поприщина - снимают напряжение жалкого существования («ты нуль. не более»).
Это и есть духовное пространство Петербурга. Здесь живут мечты героев: Пискарева о красавице, Ковалева о чине, Чарткова о славе художника, Башмачкина о шинели, Поприщина о генеральской дочери. Но в итоге все теряют мечты или, как заметил И. Золотусский, происходит капитуляция мечты перед реальностью [5, с. 8]. А Петербург становится городом обманутых надежд. Поэтому автору нет необходимости разоблачать фантастику сном, безумным бредом, опьянением: за него это делает тот же Петербург, ее породивший. Функционирование северной столицы в историческом процессе России непостижимым образом было связано с национальным разочарованием. Это и декабристская мечта с ее развенчанием, и социалистическая мечта с аналогичным исходом, и грезы имперские.
Можно бесконечно говорить о миражности, иллюзорности Петербурга, но основную угрозу человеку здесь несет не фантастика (она ответная, так сказать, защитная реакция), а реальность с ее рационалистичностью. Для героя А. Белого задача передать ее в «нумерованном» «порядке» Невского проспекта оказалась непосильной: «Невский проспект <...> состоит из пространства для циркуляции публики; нумерованные дома ограничивают его; нумерация идет в порядке домов, - и поиски нужного дома весьма облегчаются. Невский проспект, как и всякий проспект, есть Публичный проспект; то есть: проспект для циркуляции публики (не воздуха, например); образующие его боковые границы дома суть -
гм. да: <...> » [1, с. 10]. В результате, он «все чаще и чаще повторяется, не в состоянии вырваться из плена описываемого им порядка и довести до конца фразу» [12, с. 494].
Казалось бы, не остается сомнения в выборе автора: Петербург -антирусский город, чужое пространство, «земля финнов», низкая материя. Но «почему же простая, низкая природа является у одного художника в каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатления... И почему же та же самая природа у другого художника написана низкою, грязною, а между прочим он так же был верен природе.» [4, I, с. 493]. Значит ли это, что Петербург и его герои, по замыслу автора, не должны были произвести на читателя «низкого впечатления»?
Повесть «Записки сумасшедшего» представляется закономерным исходом петербургского мифа, начатого в «Невском проспекте». От первой - к последней повести цикла логика развития сюжета безжалостно прямолинейна, как Невский проспект: «Невский проспект прямолинеен» [1, с. 10]. Прямая Невского проспекта координирует маршрут пешеходов: по нему можно идти только прямо (почти строем!). Повесть «Невский проспект» направляет движение всех остальных петербургских повестей, сосредоточив в себе мотивы, темы, возможности развития сюжетов, развязки. Здесь можно найти идеалиста и циника, самую высокую мечту и самое пошлое ее развенчание, искусство и варварство, просветление и безумие, в конце концов, почти отрезанный нос. А главное - маленького человека и большой город. Именно «Невский проспект» стоит на страже бдительности читателя, предрекая будущее разочарование: «О, не верьте этому Невскому проспекту. Все обман, все мечта.», «Он лжет все время, этот Невский проспект.» [4, I, с. 459].
Психологическое лицо гоголевского Петербурга болезненно; в нем диагностируются бред, паранойя, опьянение (алкогольное и
наркотическое), шизофрения. Это город сумасшедших, но автор предупреждал об этом. В этой связи, выводится тенденция замены «есть» на «кажется» (кстати, одно из самых частых слов в повести). Здесь ложь может маскироваться под видом истины, а истина казаться ложью: «Вы воображаете, что эти два толстяка,
остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? - Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, что жена его бросила из окна шариком в
незнакомого ему вовсе офицера? - Совсем нет, он говорит о
Лафайете» [4, I, с. 459]. Значит ли это, что в Петербурге зло может выдавать себя за добро, бес - за ангела, антихрист - за спасителя? Пусть некий «пророк» в лаптях и нагольном тулупе, сидящий третий
год в тюрьме, на страницах «Мертвых душ» возвещает о приходе антихриста - он комичен. Гоголь тревожит воображение читателя другим плодом народного сознания: мифом, который распознал «всадника Апокалипсиса» в Медном всаднике, символе «града Петрова». Но может и это - «обман, мечта»?
От повествовательной интонации, свойственной другим повестям цикла, автор в «Записках сумасшедшего» легко переходит к жанру дневника, от роли рассказчика - к исповедальности. Это произведение занимает особенное, исключительное место в цикле, вобрав в себе, как и повесть «Невский проспект», весь тематический и проблемный ряд прочих. Здесь можно найти любострастие и тщеславие Ковалева, и старую шинель, и носы, которые на этот раз оказываются не в Петербурге, а на Луне, и мечты о карьере и богатстве, и черта, «спрятавшегося в звезде». Но меняется интонация, которая, так сказать, распахивает замкнутое пространство города.
В финале «Записок сумасшедшего» помещен итог петербургской «поэмы» Гоголя: трогательный крик безумца о спасении, обращенный к Неведомому. «Несите меня с этого света» [4, I, c. 597], - восклицает Поприщин. Но куда? Направление нового пути: «лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, - с другой - Италия; вон и русские избы виднеются.». «Этот свет» Поприщина представляет собой Петербург во всех его характерных чертах, другой свет - «дом мой, русские избы». Много было упреков Гоголю в связи с антиурбанистическим пафосом петербургских его повестей, однако здесь за «русскими избами» угадывается нечто большее, чем деревня
- земля обетованная Русь. Дальнейшие рассуждения героя дополняют этот образ: «Дом ли это мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном?». По лиричности финал повести можно сопоставить разве что с поэтическим финалом поэмы «Мертвые души»: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу...». И завершаются оба возвышенных монолога внезапным падением: «А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка» («Записки сумасшедшего») - «Стой, стой, дурак» («Мертвые души»). Один заканчивает полным идиотом, и, в этой связи, С.Г. Бочаров заметил, что финальная фраза «вбивает гоголевский осиновый кол в попытку самосознания гоголевского героя» [7, с. 96], другой - сходит на «дурака».
Безумство Поприщина открывает идею «другого, иного мира», где люди и вещи видятся таким, какими они являются на самом деле, срывает покров с Петербурга, в котором «сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде» [4, I, с.
459]. В результате, обнаруживаются нарушение времени («апреля 43 числа», «мартобря 86 числа», «февраля 349») и искажение пространства: то ли Луна, то ли Испания, то ли Китай: «Я советую всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай» [4, I, с. 595]. Оказывается, что время и пространство «сошли с ума». И уже не фантастические образы мелькают в сознании героя, а реальные «чиновники отцы.. , патриоты.. , мать, отца, бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы.» [4, I, с. 593]. Сквозь туман сложившегося мифа о городе «благочиния» герой видит реальность, и монолог его, полный трагизма и отчаянья, возвращает к восклицанию героя «Шинели»: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» [4, I, с. 538]. Жалость до слез к человеку, боль и сострадание - составляют основу содержания всех петербургских повестей, которые служат тому, чтобы читатель, обозревая панораму Петербурга, «вдруг остановился как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде» [4, I, с. 538].
В гоголевском мифе Петербург - существо, в котором душа и тело живут обособленно и параллельно, причем первично - тело («Петербург населен людьми-телами»). Созданный «безумным Демиургом» (М. Волошин, «Петербург»), город - слава и гордость Российской империи - оказывается лишь бездушной плотью, подобной твореньям одержимого Чарткова, и в таком виде он обречен.
Хотя гоголевская геометрия вполне допускает нарушения норм и, как отметил В.В. Набоков, у Гоголя «параллельные линии могут не только встретиться, но могут извиваться и перепутываться самым причудливым образом» [3, с. 373], здесь соединение духовного и телесного начал невозможно, так как духовная ипостась города перешла в категории фантастические.
Провозглашая живую культуру («Мне подавайте человека! Я хочу видеть человека.» [4, I, с. 588]) в противовес мертвой (город), гоголевские петербургские повести возносят миф над реальностью. «Гоголь . последний в мире писатель-мифолог, - отмечено С. Залыгиным, - и, конечно уж, - самый крупный мифолог русской классики, может быть, - и единственный» [3, с. 316].
Миф открыл для Петербурга возможности для дальнейшего существования, это уже его текущая история. В хронотопе Петербурга миф может выполнять функции времени, давая жизнь пространству, создавая альтернативную историю северной столицы - города, лишенного полноценной биографии, возникшего вдруг и внезапно. В этом освещении становится понятен временной алогизм, царящий в цикле: бесконечность зимы и остановка времени в «Шинели» или сумятица, абсурд чисел и дат в «Записках сумасшедшего».
Живой миф отвоевывает духовное пространство города у чужой культуры («немецкий город»), у враждебной природы (болота, вода, ветер, туман, холод), и даже у мрачного прошлого, когда «с одной стороны море, с другой - горе, с третьей - мох, а с четвертой - ох». Этот Петербург, созданный в соответствии с народно-религиозным представлением о «незамоленном» месте и заселенный персонажами средневековой христианской литературы: грешниками-распутниками (Ковалев, Пирогов), святыми-мучениками (Башмачкин), юродивыми (Поприщин), одержимыми бесом (Чартков), - вышел из первого тома «Мертвых душ» и устремлен во второй, ненаписанный.
Апокалипсические настроения, свойственные народному мифу о Петербурге, у Гоголя уступают место предчувствию благой вести, ожиданию Спасителя. Аналогичные ощущения изображает петербургский поэт Д. Мережковский, кстати, один из знатоков и исследователей Гоголя:
Устремляя наши очи На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи
Ждем, придет ли наш пророк [8, IV, с. 522].
Гоголь, обладавший «ночным» сознанием, или «поэт ночи», как определил его талант И.И. Гарин [3, с. 368], вполне наделяет этой склонностью своих героев, открывая и для них возможности для прозрения. Образ спасителя в виде картины «Рождество Иисуса» возникнет под пером художника-схимника, героя повести «Портрет», и станет результатом «терпенья . и непостижимого самоотверженья» [4, I, с. 532]. Еще ранее, в «Ночи перед Рождеством», гоголевский кузнец Вакула из всех достопримечательностей Петербурга предпочтет изображение «пречистой девы с младенцем на руках» и замрет в восхищении: «Что за картина! что за чудная живопись.А дитя святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное!» [4, I, с. 129]. Но об этом, спасенном, Петербурге Гоголь не сумеет рассказать, как не сумеет даже взяться за написание третьего тома «Мертвых душ».
А идея спасения и Спасителя будет кружиться над туманом Петербурга и в XIX веке, и в XX, превращая северную столицу в центр политической истории России и принимая самые миражные очертанья: от декабристских манифестов до пролетарской революции, от крови зимней Сенатской площади до штурма Зимнего дворца. Казненные декабристы будут погребены здесь же, на острове Голодае, а большевики, на всякий случай, перенесут вновь столицу в Москву, видимо, ощущая фатальную разрушительность петербургского пространства для русской истории. На сегодняшний день за Петербургом надежно сохранилось лишь одно из устойчивых его определений - «культурная столица». И, вероятно, это есть то самое призвание, о котором говорит Гоголь в «Портрете»: «Талант есть драгоценнейший дар бога. во сколько раз торжественный покой
выше всякого волненья мирского, во сколько раз творенье выше разрушения, во сколько раз ангел одной только чистой невинностью светлой души своей выше всех несметных сил и гордых страстей сатаны, - во столько раз выше всего, что ни есть на свете, высокое созданье искусства. Оно не может поселить ропота в душе, но звучащей молитвой стремится вечно к богу» [4, I, с. 534]. В более кратком виде - «красота спасет мир» - эту мысль сформулирует другой «художник петербургский» - Ф. М. Достоевский.
Список литературы
1. Белый А. Петербург. - СПб.: Азбука, 2000.
2. Брагинский И.С. Западно-восточный синтез в «Диване» Гете // Гете И.В. Западно-восточный Диван. - М.: Наука, 1988. - С. 572-600.
3. Гарин И.И. Загадочный Гоголь. - М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2002.
4. Гоголь Н.В. Сочинения: в 2 т. - М.: Худож. лит., 1971.
5. Золотусский И. Душа и дело жизни: Очерки о Гоголе. - М.,1981.
6. Ключевский В.О. Литературные портреты. - М.: Современник, 1991.
7. Маркович В. Петербургские повести Н.В. Гоголя: Монография. - Л.: Худож. лит., 1989.
8. Мережковский Д.С. Собр. соч.: в 4 т. - М.: Правда, 1990.
9. Осповат А.Л., Тименчик Р.Д. «Печальну повесть сохранить.»: Об авторе и читателях «Медного всадника». - М.: Книга, 1985.
10. Пушкин А.С. Сочинения: в 3 т. - М.: Худож. лит., 1987.
11. Сергеева А.В. Русские: стереотипы поведения, традиции, ментальность. -М.: Флинта: Наука,2006.
12. Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы: Избр. труды. -СПб.: Искусство-СПБ, 2003.
13. Турбин В.Н. Пушкин. Гоголь. Лермонтов. Об изучении литературных жанров. - М.: Просвещение,1978.
