CC BY
419
В. П. ВЛАДИМИРЦЕВ
ПЕТЕРБУРГ ДОСТОЕВСКОГО
(поэтика локальных историко-этнографических отражений)
«Россия Достоевского» (по терминологически удачному определению А. А. Ахматовой из «Северных элегий») начиналась целиком с «Петербурга Достоевского». Городской эпистолярный роман «Бедные люди», «петербургская поэма» «Двойник», повесть об обитателях столичных деревянных окраин «Хозяйка», рассказы из питерской мещанской, «люмпенской», чиновничьей и простонародной жизни «Господин Прохарчин», «Роман в девяти письмах», «Ползунков», «Слабое сердце», «Честный вор», «Чужая жена и муж под кроватью», «Елка и свадьба», «Домовой», хроникерско-репортажные фельетоны «Петербургской летописи», исповеди («река слов»1) акварельных «Белых ночей», повествование о внешней и внутренней судьбе артистической интеллигенции «Неточка Незванова» — составили блестящую «петербургиаду» раннего Достоевского. Ее неоценимый художественно-этнографический и этнопсихологический фонд писатель пополнял затем постоянно вплоть до конца своей жизни (ср. его формулу «Но Петербург совсем не Россия» в «Дневнике писателя» за 1881 год).
Понятие «Петербург Достоевского» давно и прочно вошло в общественное сознание, и нет необходимости доказывать его культурно-исторические полномочия, — они очевидны. Достоевский уделяет огромное внимание «петербургской России» в большинстве своих произведений, и поэтико-этнографический анализ их буднично-бытовых сторон и подробностей — дело хотя и достаточно сложное, но правомерное и нужное. Во всяком случае, системно пока не выполненное ни в литературной, ни в этнологической науке у нас и за рубежом. Предлагаемое
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. — Т. 2. — Л., 1972. — С. 114. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте (первая цифра — том, последующие — страницы). 82
исследование — первая проба такого анализа2, не претендующая, разумеется, на бесспорность методики и выводов.
Автор «Преступления и наказания» не был дотошным бытописателем Петербурга, как представители «физиологического» или этнографического направления в русской литературе. Но и глубоко чуждый самодовлеющего бытового эмпиризма, он воссоздавал четкий историко-этнографический фон в своих «петербургских поэмах». Этот фон образуют неисчислимые культурно-бытовые детали и обстоятельства из столичной жизни, нередко, кстати, вызывающие большой интерес у этнографов-историков. Так, С. А. Токарев и Т. Д. Филимонова, указывая на появление в 1840-х годах «немецкого дерева» (новогодней, рождественской елки) в России, а именно в Петербурге, где немцы жили с первых лет существования города3, — опираются на сведения из рассказа Достоевского «Елка и свадьба» (1848)4. Другой исследователь общественного быта русских горожан ссылается на факты из произведений Достоевского о Петербурге как на авторитетные этнографические показания5. Третий — на беглые заметки писателя о столичных кукольных («петрушечных») представлениях в 1840-е и 1870-е годы6. Иными словами, практика «этнографического прочтения» Достоевского, начатая, между прочим, еще в дооктябрьское время Д. А. Ровинским, В. О. Михневичем, Д. К. Зелениным7, позволяет пополнить источниковую базу для изучения этнографии старого Петербурга. И тем самым, одновременно, — выявить реальное, коренящееся в конкретной бытовой жизни Петербурга, историческое основание поэтики Достоевского-художника.
Чтобы дать полное описание всех культурно-бытовых материалов по Петербургу, содержащихся в сочинениях
2 Впрочем, в статье «Опыт фольклорно-этнографического комментария к роману «Бедные люди» автору настоящих строк уже приходилось освещать эту проблематику в изучении творчества Достоевского (см.: Достоевский Ф. М. Материалы и исследования. — Вып. 5. — Л., 1983. — С. 74— 89). В американском отзыве на нашу работу также указано на связь между этнографией и поэтикой у Достоевского. — См: Dostoevsky Studies // Journal of the International Dostoevsky Society. — 1984. Vol. 5. — Reviews. — P. 189—190.
3 «...Из всех иностранцев немцы наиболее органично были включены в жизнь Петербурга» (Юхнева Н. В. Петербург — многонациональная столица // Старый Петербург. — Л., 1982. — С. 28).
4 Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. — М., 1983. — С. 150.
5 Рабинович М. Г. Очерки этнографии русского феодального города. — М., 1978. — С. 49, 280, 293.
6 Некрылова А. Ф. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища. — Л., 1984. — С. 80, 82.
7 Русские народные картинки. Собрал и описал Д. Ровинский. — К. IV. — СПб., 1881. — С. 408; Кн. V. — С. 324; Михневич Вл. Язвы Петербурга. Опыт историко-статистического исследования нравственности столичного населения. — СПб., 1886. — С. 107; Зеленин Дм. Обрядовое празднество совершеннолетия девицы у русских // Живая старина. — 1911. — Вып. I—II. — С. 241.
83
Достоевского, нужна, без преувеличения, не статья, а книга. Для настоящей работы взяты в обзорном порядке и систематизированы некоторые этнокультурные и этнопсихологические наблюдения Достоевского-писателя над бытом «маленького» и «среднего» петербуржца XIX в. Историко-бытовое петербургиады предстает в итоге как ипостась психологического, духовного. И в этом — поэтическая суть петербургских этнографических отражений у Достоевского.
В сословно-психологических отношениях между столичными жителями Достоевский отметил важные для этнографа-историка черты.
Профессиональный переписчик деловых бумаг — типичная для Петербурга 40-х гг. фигура — Макар Девушкин принадлежит к захудалому петербургскому чиновничеству («Бедные люди»). Он занимает даже не низшее место на бюрократической лестнице, а находится за ее пределами; живет «пролетарием», на грани нищеты, среди беднейшего разночинного служилого люда. Природа личности Девушкина демократична. Он сам называет себя «соломой» (нутром чувствует общественное родство с «соломенной» мужицкой Россией), когда в трепете чуть ли не рабского самоунижения вспоминает аудиенцию у «его превосходительства». Это человек низкого, недворянского происхождения, носит худородную, прозвищную (матронимичную, идущую от крепостных незамужних «девушек»-служанок) фамилию (фамильное имя как социально-этнографический знак); он социально забит и унижен; его образ жизни, речевая культура откровенно простонародны и т. п. Однако сознание у этого полунищего и полубесправного титулярного советника — коренного петербужца отравлено принципом сословности, который насаждался с эпохи Петра I российским абсолютизмом. Макар мнит себя горожанином высшего порядка при уличной встрече с «испачканными» петербургскими рабочими-артельщиками: они якобы «затолкали» его, и он, «солома», с чувством разгневанного сословного превосходства третирует их господским словечком «мужичье!» (1, 77).
Отсюда следует, что в Петербурге полюса сословности превращались, если можно так выразиться, в курьезы сословности, и эту тонкую культурно-психологическую дифференциацию в будничном самосознании и поведении петербуржцев Достоевский воспроизвел с летописной поэтической точностью. Дело не только и не столько в амбициозных предрассудках Девушкина, воспитанных сословной регламентацией всего общественного быта. Собственно, почему чувство
личного достоинства мелкого чиновника было задето случайной встречей с «артелью работников испачканных» на летних улицах Петербурга? Обиженное девушкинское «затолкали меня, мужичье!» — это лишь кажущаяся основной причина. Главная — в различии 84
укоренившихся сословно-этических точек зрения на взаимное положение в социально-бытовом мире Петербурга. Забитого и робкого чиновника не просто поразило, а испугало контрастно противоположное его собственному поведение «мужичья» на столичной улице в раннюю, дождливую пору. Коллективно-групповое движение «артели работников» было настолько вольным, внушительным, что Девушкин, после встречи с ними, сник и растерялся, несмотря на свои сословно-психологические позиции: «Робость нашла на меня, жутко становилось...» (1, 77). Рабочие-артельщики, конечно, и не думали «затолкать» бедного Макара Алексеевича. Но они прошли мимо него дружной ватагой, с независимым видом, уверенные в своих силах, не уступая почтительно дороги прохожему в чиновничьей шинели, которым оказался Девушкин. Именно тем и не понравилось ему шествие «мужичья» по императорскому Петербургу, что не было в нем ничего ни от робких привычек массы Девушкиных, ни от всей господствующей сословной этикетности в общественном (уличном) поведении. Так, Достоевский выделяет среди фактов быта 40-х годов новые этнокультурные и этнопсихологические явления, — в частности, внесословную самостоятельность и нераболепную духовную силу у едва зарождавшегося тогда рабочего класса Петербурга.
Писатель развивает свои нравоописательные публицистические наблюдения за бытовой жизнью столицы в газетных фельетонах-очерках «Петербургская летопись», которые печатает весной и летом 1847 г. в «С.-Петербургских ведомостях». Его программа: «изучение города, право, не бесполезная вещь» (18, 24) — подкрепляется в «Летописи» немалым количеством этнографически значимых материалов. Он считает «важным» и «назидательным» занятием «смотреть, как обновляется и строится город» (18, 24). Но его, граждански настроенного репортера, в отличие от Девушкина, не отталкивают, а привлекают «испачканные» строительные рабочие: «Толпы работников, с известкой, с лопатами, с молотками, топорами и другими орудиями, распоряжаются на Невском проспекте как у себя дома, словно откупили его, и беда пешеходу, фланеру или наблюдателю, если он не имеет серьезного желания походить на обсыпанного мукою Пьерро в римском карнавале» (18, 23). Таким образом Достоевский вторично, уже от своего имени, на основе прямых личных впечатлений, отмечает у петербургских «рабочих-строителей» середины 40-х годов8 особые внутренние достоинства. Эти люди, чьим трудовым творчеством созидался и созидается столичный город, «распоряжаются на Невском
8 О петербургских «рабочих-строителях» этого времени см. в кн.: Копанев А. И. Население Петербурга в первой половине XIX века. М.; Л., 1957. — С. 70 и сл.
85
проспекте как у себя дома», т. е. делают свое дело и держатся при этом по-хозяйски свободно и смело — отнюдь не по-девушкински.
Романы, повести и рассказы Достоевского «из петербургского быта» (28, кн. 1, 289) вскрывают психологию семейных отношений — их кризисный и «случайный» характер.
Специфическая черта петербургской демографии (срез: чиновничество, всякого рода разночинцы), по его наблюдениям, — бессемейность. Взрослые и пожилые петербуржцы-одиночки, круглые бобыли и бобылки, проходят длинной чередой по
страницам произведений Достоевского на темы столичного быта. Было бы неправильным усматривать в этой особенности «петербургских поэм» писателя некий каприз его литературного дарования. За индивидуальными судьбами героев одиночек угадывается бытовая закономерность, присущая Петербургу и высмотренная Достоевским. Писатель не преминул занести в «Сибирскую тетрадь» этнографически ценное суждение из народных рассказов о Петербурге, слышанных им в Омской каторжной тюрьме: «И чего тут нет, в Питере! Отца-матери нет» (4, 248). Он специально, в качестве народного бытового свидетельства, повторил его в «Преступлении и наказании» (6, 133) — классическом «петербургском» романе. Бессемейное существование чиновника-петербуржца, при видимом отсутствии у него каких-либо патриархально-родственных связей с иногородними сородичами, близкими — характерное историко-этнографическое явление столичной жизни, по Достоевскому9. Возможность бессемейного проживания в Петербурге обеспечивалась общественными условиями. К ним относились: институт государственной службы, жалованья и льгот по этой линии, быстро развивавшиеся буржуазные отношения, бездомность и в этой связи широкое распространение квартиронайма со столом и прислугой, уличная торговля съестным и другими товарами, густая сеть «рестораций» (3, 262), кондитерских, трактиров, кухмистерских, магазинов, гостиниц, ночлежек, «ужасные петербургские цены» (13, 69) и прочие трудности «вседневного, подлого быта» (1, 63), достаточное количество квалифицированных ремесленников сферы обслуживания, система нанимаемой платной прислуги, наконец, так называемая «сладкая жизнь» большого европеизированного города-«парадиза». В той либо другой форме все это тоже вошло на правах художественно-этнографического материала в «петербургские» произведения Достоевского.
9 Ср.: «...Ни в каком городе в мире нет столько молодых, пожилых и даже старых бездомных людей, как в Петербурге» (Белинский В. Г. Петербург и Москва // Полн. собр. соч. — Т. VIII. — М., 1955. — С. 407). На «антисемейный характер Петербурга» указывала этнографическая публицистика (Михневич Вл. Язвы Петербурга. — С. 355). 86
Писатель внимательно следил за обстоятельствами горя и несчастья в семьях столичной бедноты. Его почти не занимали благополучные, счастливые семьи, с достатком и прочным морально-правовым положением в обществе. Достоевский изучал признаки кризисного состояния во внутрисемейных отношениях рядовых петербуржцев. Он сформулировал понятие о типичном для Петербурга «случайном семействе», которое противополагал понятию о «семействе родовом», наподобие семьи Ростовых в «Войне и мире» Л. Н. Толстого (16, 410). «Именно случайное семейство — вот определение современной русской семьи» («Дневник писателя за 1877 год» — 25, 173). Достоевским даны образы таких семей: Покровские в «Бедных людях» (подставной муж, внебрачный сын), Ефимовы в «Неточке Незвановой» (падчерица, пьющие отчим и мать, распад и гибель семьи), Мармеладовы в «Преступлении и наказании» (падчерицы и пасынок, семейная проституция, распад и гибель семейства), Долгорукие-Версиловы в «Подростке» (подставной муж, сводные дети, запутанные отношения между законнорожденностью и незаконнорожденностью детей10). Что объединяет их, делает «случайными»? Говоря словами Достоевского, «бессвязие семейства», «разложение семейного начала», «домашний беспорядок», «род эфемерный» (16, 43, 80, 86, 410); «семейство русское» — «расшатано, разложено» (25, 173). Не способствовали оздоровлению семейных союзов неравные браки (жениху 50, невесте 17 лет — 18, 14). Писатель ставил себе в заслугу открытие и художественно-этнографическое изображение «случайного семейства» в русской литературе (16, 435). Вместе с тем наблюдения
Достоевского над «семейными мастеровыми», которых, по его подсчетам, «очень в Петербурге много» (21, 110), существенно дополняют художественно-этнографическую характеристику семьи из низших сословий. В нравах петербургского мастерового (например, слесаря или рабочего типографии) он замечает особенности иного свойства. По воскресеньям, к вечеру, мастеровые «прохаживаются около своих же домов или идут «прохладно», возвращаясь с семейством откудова-нибудь из гостей». «Идут они степенно... мужья с женами... всегда разодетые по-праздничному» (но, разумеется, бедно. — В. В.); «очень часто они с детьми» (21, 110). Это — совсем иные «семейства», с более основательными и прочными родственными узами.
Есть еще один аспект у этнографии семьи в сочинениях Достоевского. Писатель-гуманист не мог пройти мимо плачевной участи семей, вынужденных переселяться в столицу из провинции по делам: «Сюда много приезжают из провинций с
10 Ср.: Аркадий-Подросток: «Я — законнорожденный, хотя я, в высшей степени, незаконный сын» (13, 6).
87
надеждами, бегают и так вот живут» (8, 333). «Приезжее и забедневшее семейство продавало вещи, платье и проч., все женское» (6, 52). Семьи-переселенцы застревали и оставались на новом месте, впадая в бедность и нищету. Кроме того, миграция подтачивала и разрушала семейные отношения, основанные на благочестивых, но архаичных и традиционных нормах и представлениях. Одни переселившиеся семьи, особенно вдовьи, попросту исчезали в водовороте столичного бытия (Доброселовы в «Бедных людях», Смиты в «Униженных и оскорбленных», семья «бедной Оли» в «Подростке»), другие терпели тяжкий морально-психологический урон (Ихменевы в «Униженных и оскорбленных», семья безработного медика в «Идиоте»).
Этнографически любопытны мытарства обедневшей стародворянской семьи Ихменевых, перебравшихся в Петербург по тяжебной надобности («Униженные и оскорбленные»). Пока Ихменевы жили у себя в поместье, у них в семье был непререкаем авторитет родительской власти, царили мир и согласие. Это патриархальное равновесие в отношениях между пожилыми родителями и взрослой дочерью резко нарушилось с переездом семейства в столицу. Здесь дочь осмелилась пойти против отцовской воли, оставила родительский дом и вступила в предосудительную связь с барчуком и вертопрахом. Сосредоточив художнические усилия на изображении своенравной психологии любви, Достоевский вместе с тем пространно описывает психологические подробности культурно-бытовых сдвигов в семье «нео-петербуржцев» Ихменевых.
Чтобы вернуть дочь на стезю патриархальной добродетели, отец применяет сильнейшее по тем временам старозаветное исправительно-карательное средство — родительское проклятие. Как известно, лишение детей родительского благословения, предание отцовскому проклятию были тогда чем-то вроде «гуманной» формы жестокой казни, которую родители учиняли над непокорными детьми. Недаром фольклор русских поверий и быличек XIX века полон указаний на злополучную судьбу проклятых детей11. Достоевский психологически исследует этот бытовой мотив на петербургском материале. Сюжетная интрига «Униженных и оскорбленных» построена на житейских обстоятельствах: Ихменев проклинает дочь «навеки» (3, 223, 396). Сила проклятия держится на повсеместном убеждении: «Отец проклял, и бог покарает» (3, 217). Сознание петербургских жителей еще достаточно суеверно, чтобы верить в гибельные последствия проклятия. Наташа Ихменева отвечает было
11 «...Проклятого земля не принимает, и будет он всю жизнь трястись, как осиновый лист»
(Зеленин Д. К. Описание рукописей Ученого архива Русского географического общества. — Вып. 1. — Птд., 1914. — С. 802). 88
родителям тем же: «Я сама проклинаю их!...» (3, 402). Однако наложенное отцом проклятие все больше тяготит ее и всех членов семьи. Поиски путей к примирению сторон изобилуют взаимными угрызениями совести, страдальческими раздумьями. Драма романа достигает кульминации. Прощением возвратившейся Наташи как будто и разрешается внутрисемейный конфликт. Нелегкую победу одерживает все-таки родительская власть, но «парадизный», непатриархальный столичный быт уже расшатал ее. К этому итогу приводят читателя художественно-этнографическая мысль Достоевского, равно как и весь романный анализ процесса обновления брачно-семейных отношений в 40—50-е годы.
Но изучение социально-психологического содержания локальной этнографической обстановки в «петербургских» произведениях Достоевского — отнюдь не единственный путь к решению темы настоящей статьи. Не менее полезными и плодотворными представляются целевые выборки того фонового историко-этнографического материала, который создают у писателя конкретные культурно-бытовые реалии из жизни Петербурга, имеющие то, либо другое — это обязательное условие — поэтическое (психологическое) значение. Массив этих реалий практически не разрабатывался, хотя ясно, что их выявление и описание могли бы послужить подспорьем в этнографических исследованиях старого Петербурга (см. работы упомянутых ранее С. А. Токарева, Т. Д. Филимоновой, М. Г. Рабиновича, А. Ф. Некрыловой) и, конечно, в изучении поэтики Достоевского-писателя. Попыткой «контент-анализа» такого рода являются даваемые ниже системные подборки реалий-«петербургизмов» из сочинений Достоевского.
Бытовая переписка; частные письма. Достоевский обратил пристальное внимание на утвердившиеся эпистолярные обычаи «маленьких» петербуржцев, «эффект письма» (13, 393), иногда катастрофический, в столичной повседневности. Характерный сущностный признак урбанизированной социальности романа «Бедные люди» — внутригородское (даже «внутридворовое») общение героев с помощью писем и письмоносцев. В будничной жизни «петербургских» персонажей Достоевского «сила письма» (16, 148), записки играет серьезную, порой первостепенную роль. Эпистолярные звенья писатель намеренно сделал «общим местом» в психологическом анализе и сюжетно-композиционном оформлении своих «петербургских поэм», средоточием их завязок и развязок. Но художественная эпистолография Достоевского не есть исключительно литературный прием: она отражала культурно-бытовые реальности своего времени. Писатель давал высокую (и этнографически важную) журналистско-социологическую оценку письмам своих современников из простого звания: «знаменье времени» (21, 290). (Отметим
89
в скобках симптоматичную, поразительную деталь. Находясь в 1870 г. в Дрездене, во время спровоцированной Бисмарком франко-прусской войны, Достоевский, движимый литературно-психологическим любопытством, постигает общественные настроения немцев-«победителей» через знакомство с их... частными письмами: «Я сам читал несколько писем солдатиков немцев из Франции, из-под Парижа, сюда к своим матерям и отцам (лавочникам, торговкам). Господи, что пишут! Как они больны, как голодны!» — 29, кн. 1, 162). Не случайно к середине XIX века широко издавались полулубочные письмовники для низших и средних слоев городского, в том числе столичного, населения12. Достоевский, художник и публицист, показывает, что в условиях крупного многолюдного города, каким являлся Петербург, письма, бытовая переписка стали одним из центров духовной жизни
человека, неотъемлемой частью культуры межличностного общения, насущной общественной потребностью. Соответственно он нередко придает своему знаменитому — по преимуществу тоже «петербургскому» — «Дневнику писателя» форму корреспондирующей переписки с читателями, ставшей столь привычной в общественном быту столицы.
В произведениях Достоевского описываются разные способы доставки и передачи корреспонденции адресату. Наряду с «почтарями» (доставка по городской почте) носят письма слуги, рассыльные, дворники, знакомые, близкие, друзья. Примечательны слова Ихменева: «У нас ведь теперь целые дни скороходы с записками из дома в дом бегают» (3, 306). Практикуется вложение писем в книги; надушенная и мелко сложенная любовная записка может быть тайком переброшена адресату во время спектакля в театре; письма оставляют к сроку в заранее обусловленных местах и т. д. Достоевский обращается и к фактам бытования анонимных писем (средства дезинформации, доноса, оговора, интриги). Его интересуют частные письма, которые по воле обстоятельств становятся юридическими документами, поворотными, роковыми в личной и общественной жизни героев, попадают в руки дельцов, мошенников, авантюристов и шантажистов. По Достоевскому, грязная, спекулятивная игра такими письмами-«заложниками» — тоже «знаменье времени» (сюжетное обыгрывание «документа» в «Подростке»). Писатель проникает в каноны народной эпистолографии Петербурга (письма Макара Ивановича в «Подростке»). Отмечает обычай (преимущественно у женщин) хранить
12 Стандартизированным образцам «литературы письмовников», этих эпистолографических наставлений века, Достоевский противопоставляет неповторимо индивидуализированные, духовно сложные письма Девушкина, Настасьи Филипповны и других персонажей и как бы учит читателей должному эпистолярному мастерству. 90
рассортированные письма в домашних архивах, как реликвии фамильной памяти. Наконец, Достоевским зафиксировано использование «записок» в петербургском нищенском промысле: дети собирают подаяние по «записке». Ее образец («все известное») дан в «Бедных людях»: «благодетели мои, мать у детей умирает, трое детей голодают, так вы нам теперь помогите, а вот, как я умру, так за то, что птенцов моих теперь не забыли, на том свете вас, благодетели мои, не забуду» (1, 87).
Способы внутригородского передвижения. Извозчичьи колесные и санные повозки (говоря современным языком, «общественный транспорт»), «публичные кареты» (6, 414), собственные и нанимаемые на долгий прокатный срок богатые экипажи («личный транспорт») составляют обязательную принадлежность петербургского культурно-бытового и хозяйственного порядка, как тот описывается у Достоевского. В незимнее время к сухопутным средствам передвижения добавляются водные — лодки, барки. Зарисовки Достоевского на «транспортные» мотивы отличаются этнографичностью наблюдений. В «Белых ночах», например, повествуется о том, как весной «весь Петербург» поднимается и уезжает на дачу: «длинная процессия ломовых извозчиков, лениво шедших с возжами в руках подле возов, нагруженных целыми горами всякой мебели, столов, стульев, диванов турецких и нетурецких и прочим домашним скарбом, на котором сверх всего этого, зачастую восседала, на самой вершине воза, щедушная кухарка, берегущая барское добро как зеницу ока; ...тяжело нагруженные домашнею утварью лодки, скользившие по Неве иль Фонтанке, до Черной речки иль островов» (2, 102, 104); «мужички... тут же вечеряют на своих барках, запрудивших Фонтанку» (2, 115). В «Преступлении и наказании» сообщается, как сенные барки на Неве служат местом ночлега для подгулявших чиновников (6, 13), как «въехал в ворота огромный воз сена» (6, 60) и т. п. Петербургские «транспортные» эпизоды специфичны: чиновник
убегает от расплаты с извозчиком через сквозные ворота («Господин Прохарчин»); пассажир дергает за сигнальный шнурок, привязанный к локтю извозчика-кучера, чтобы остановить и повернуть карету в нужную сторону («Двойник»); на улице парой лошадей, запряженных в щегольскую барскую коляску, раздавлен человек («Преступление и наказание»); седок спрашивает кучера об ожидаемой погоде («Вечный муж»); ночной извозчик-ванька дежурит у ресторана («Записки из подполья»); «тройки с колокольчиками» (очевидно, исчезавшие в столице) воспринимаются как особый ездовой шик («Идиот»); горожанин торгуется с извозчиками о стоимости проезда («Униженные и оскорбленные») и т. д. Одновременно Достоевский показывает, что для большинства столичного населения, стесненного в средствах существования, главным и постоянным было пешее
91
передвижение по всей территории города. Этот бытовой момент акцентирован в его сочинениях. Девушкин, Ордынов, Шумков, Мечтатель, Иван Петрович, Раскольников, Подросток и др. преодолевают пешим ходом огромные расстояния, исхаживая (иногда быстрым, беговым шагом) город из конца в конец. Аркадий Долгорукий называет это «большой ходьбой», «побежал», «прибежал» (13, 101, 418).
Квартирно-жилищный наем «от жильцов». Ни один из авторов XIX в., писавших о «физиологии Петербурга», не уделил этой хозяйственно-этнографической теме так много художнического внимания, как Достоевский. Его герои обыкновенно живут «угловой жизнью» (10, 149) — в так называемых «углах», «клетках» (6, 22), тесных, плохо приспособленных для жилья помещениях: кухонных, чердачных, проходных, промежуточных, «гробообразных», за перегородкой и т. п. Все эти «дырья» (27, 62) — наихарактерные модели петербургского бытового мира в глазах Достоевского и его персонажей. Домовладельцы и квартирохозяева с буржуазной предприимчивостью выжимают доходы из каждого пятачка даже трущобной жилплощади, пользуясь бездомностью чиновно-служилых и низовых масс города. Процветает система двустепенного найма жилья. Ганя Иволгин снимает квартиру на третьем этаже «из шести или семи комнат и комнаток», что не совсем по карману семейному чиновнику с умеренным жалованьем; но квартира эта «предназначалась для содержания жильцов со столом и прислугой» («Идиот», 8, 76). «Васин жил в меблированной комнате от жильцов, очевидно бедных и тем промышлявших, имевших постояльцев и кроме него» («Подросток», 13, 117); мать с дочерью «в какой-то каморке от жильцов стоят, только что приехали» («Преступление и наказание», 6, 371) и т. п. Такая хозяйственно-бытовая «диалектика», при которой квартиронаниматель сам становился квартиросдатчиком, имела, судя по художественно-этнографическим данным Достоевского, большое распространение. В морально-психологическом плане эта двойственность роняла достоинство и честь среднесословного нанимателя-сдатчика. «Ганя... называл содержание жильцов безобразием»; генерал Иволгин восклицал: «По обстоятельствам содержим квартиры, — падение неслыханное!» (8, 76, 81). Но для большинства нанимателей-сдатчиков квартир в этом коммерческом предприятии не усматривалось ничего зазорного (Липпевехзель, Капернаумов, Ресслих в «Преступлении и наказании» и др.). На страницах Достоевского сохранилась старопетербургская бытовая терминология: «нанимать от хозяев», «нанимать от жильцов», «от жильцов жить» («стоять»). В повести «Хозяйка» Ордынов бродит по петербургским переулкам и высматривает по ярлычкам, прибитым к воротам домов, где можно найти «требуемый угол у каких-нибудь бедных жильцов» (1, 92
264). Герой повести «Слабое сердце» говорит: «побегу смотреть ярлыки на воротах»
(2, 29). В «Преступлении и наказании» вновь упомянуты эти «ярлычки на воротах», которые, вместе с наклеенными «бумажечками на стеклах окон», извещают о сдаче внаем от жильцов «промежуточной» комнаты (6, 253). В «Подростке» Аркадий по тем же ярлычкам ищет себе «угол» «от жильцов» (13, 125). Свидетельства Достоевского о «ярлычках», предлагавших бездомным и бесквартирным петербуржцам и приезжим за сравнительно невысокую плату (от двух с половиной до 10 рублей в месяц — см. рассказы «Домовой» и «Прохарчин») «угол» «от жильцов», расширяют наши представления о столичном быте.
Бытовое разговорное красноречие. Художественно-лингвистические материалы также имеют ближайшее отношение к бытовому разрезу «петербургских» сочинений Достоевского. В речевом поведении и портрете своих героев-петербуржцев писатель, до мелочей, как известно, верный действительности, закрепил образцы столичной разговорной речи 40—70-х годов XIX в. (языковые компоненты этнокультуры13). Современный Достоевскому критик-журналист, живший в Петербурге, находил в романе «Бедные люди» отголоски «ежедневных сплетнических бесед Песков или Петербургской стороны»14. Такие речистые, говорливые герои писателя, как Макар Девушкин (из «Бедных людей») или Ползунков (из одноименного рассказа), в высшей степени достоверны прежде всего как носители языкового сознания и стиля мелкочиновного Петербурга своего времени. «И в должность-то я сегодня пошел таким гоголем-щеголем»; «У меня кусок хлеба есть свой»; «Тут я просто болван болваном оказываюсь»; «Как в чаду хожу!»; «...молоденек-то, я молоденек был тогда!»; «...каждый чин требует совершенно соответственной по чину распеканции» (1, 19, 47, 51, 61, 63); «...да как зальюсь своими горючими»; «Утром проснулся ни свет ни заря, всего-то спал часик-другой»; «...я тут благим матом крикнул»; «Я домой со всех ног» (2, 11, 12, 15) — эти бойкие слова и интонации живого народно-петербургского говорка являются художественно-этнографическим свидетельством эпохи, адекватным образом тогдашнего городского обиходного красноречия и сопутствующей культурно-бытовой установки на неофициальное общение. Достоевский запечатлел и целый ряд локальных языковых этнографизмов15, подхваченных им из стихии петербургской устно-разговорной речи. Таковы,
13 Бромлей Ю. В. Современные проблемы этнографии. — М., 1981. — С. 19.
14 Библиотека для чтения. — 1846. — Т. 75. — Отд. V. — С. 34.
15 О лингвистическом термине «этнографизм» см.: Филин Ф. П. Проект Словаря русских народных говоров .— М.; Л., 1961. — С. 29—30.
93
например, в «Дневнике писателя» «мальчик с ручкой», «ходить «с ручкой» (о нищенском промысле малолетних: ребенок, просящий милостыню, с протянутой к прохожим рукой), «стрюцкий» (из словаря «петербургского простонародья»: дрянной человек, с оттенком презрения — 26, 63—65), в «Униженных и оскорбленных» — «адмирал Чаинский» (из лексикона ресторанных завсегдатаев, гурманов: наименование особого смешанного напитка), в «Подростке» — «на крючок» (в кабаках Петербурга крючком называлась мера вина, водки) и т. д.
Нищенство. Писатель никогда не упускал из виду «бедных людей» Петербурга. Эта тема разработана у него в плоскости социально-критической, гуманоцентрично (защита прав человека). Этнограф-петербурговед найдет здесь немало заслуживающих внимания подробностей. В изображении и трактовке Достоевского (от первого романа «Бедные люди» до публицистики «Дневника писателя») столичная жизнь легко стирала зыбкую границу между бедностью и нищетой, толкала малоимущих и неимущих горожан к различным формам попрошайничества и нищебродства, вынуждала обращаться к унизительным средствам существования
(дочь бедняка идет на панель; жилец-полунищий ворует дрова у дворника; писарь украл чайную ложку в «вокзале» и продал ее; подкидывают детей за невозможностью содержать их и т. д.). Нищенство изобличено писателем как массовый социальный недуг крупнейшего в России города, где располагалась резиденция императора и жила, утопая в роскоши, сановная знать. Этнографически репрезентативна петербургская уличная сцена в романе «Подросток»: «господин офицер» бесцеремонно выпрашивает у прохожих денежное подаяние себе «на крючок» (стакан водки). Но условия и нравы столичного житья-бытья допускали и другое — несравнимо более тягостное, хотя и очень привычное — бытовое явление: милостыню на улицах и мостах собирали дети. Достоевский при этом многократно отмечал, что детей на нищенский промысел посылали (форма эксплуатации детского труда) матери, отцы, кто-либо из родственников.
Некоторые нравы, обычаи, развлечения. Достоевский художественно совмещал и закреплял очень пестрые элементы из культурно-бытового уклада Петербурга. Но литературно обусловленный характер этой пестроты не может лишить их этнографического и этнопсихологического значения. Тем более что среди бытовых реалий-«петербургизмов», зафиксированных писателем, попадаются редкостные. Пренебрегать ими было бы заведомым упущением, потерей ценных фактов. Только у Доствоевского имеется, например, указание на особую приветливую общительность петербуржцев по утрам («Подросток», 13, 12). Или описание «снаряда», с которым обитатели петербургских ночлежных домов отправляли детей в кабаки за вином: на 94
концах сурового полотенца, надетого на шею юного носильщика, пришиты две продолговатые плетеные корзинки (чтобы уберечь стекло от ударов) для бутылок — хитроумная разновидность крестьянского коромысла («Подросток», 17, 98—99). Или упоминание о «всегдашних» (слово писателя) надписях мелом на заборах, стыдливой мужской стирке белья на Неве по ночам («Преступление и наказание», 6, 85; 7, 223), полной неграмотности некоторых дворян («Униженные и оскорбленные», 3, 392), рекрутируемых в публичные дома на Сенной крестьянских девушках («Записки из подполья») и проч.
С помощью скупых этнографических деталей Достоевский высвечивает многие стороны петербургского быта: через «адресный стол» можно «в две минуты» разыскать нужного горожанина; на Екатерининском канале «плоты стояли у самых сходов и на них прачки мыли белье» («Преступление и наказание», 6, 96, 84); процветает «уличное перекупство» (13, 70) и т. п.
По «петербургским» произведениям Достоевского 40-х годов можно с уверенностью судить о том, что городской новогодний праздничный обряд в своих основных чертах сложился к тому времени в столице вполне определенно. Он уже тогда приобрел несколько замкнутый, домашне-семейный характер: «Теперь под Новый год все по семействам собираются» («Слабое сердце»). Накануне Нового года горожане из средних и высших сословий устраивали елку для детей; приглашались гости, с детьми; форма празднества — «детский бал», с последующей раздачей подарков, елочных игрушек детям; подарки — кукла, деревянное ружье, книжка повестей, конфеты, фрукты («Елка и свадьба»). К рождеству и Новому году развертывалась предпраздничная торговля; в торговых рядах и у разносчиков делались специальные закупки: ситец — няне, игрушки и фрукты — детям, гусь — к общему столу; иллюминационные свечки; продавались и покупались привозимые елки («Неточка Незванова»). Утром первого января знакомые, друзья, близкие поздравляли друг друга с Новым годом. Поздравления были очными, с визитами, или заочными, через чье-либо посредничество (друг, брат), могли сопровождаться
письмами, записками, вручением подарка. Подчиненные поздравляли своих начальников, для чего являлись к ним на дом и в швейцарской расписывались в новогоднем поздравительном листе; этот лист был исчерчен столбцами имен визитеров-поздравителей («Слабое сердце»).
Первое апреля отмечали в столице как день шуток, розыгрышей, веселых шалостей и проказ («Ползунков», «Вступление к альманаху «1 апреля»).
К 60-м годам в Петербурге существовала и такая празднично-бытовая традиция: «справлять новоселье», или «праздновать новоселье» (Достоевский употребляет оба словосочетания), будь
95
то купленный двухэтажный дом или нанятая скромная квартира («Скверный анекдот», «Преступление и наказание»). К застолью собиралась «компания» — гости из круга близких, приятелей, сослуживцев; подавались спиртные напитки (шампанское со льда, водка), закуска (селедка), пирог, чай.
Горожане увлекались комнатным цветоводством. Простонародье, мещане, купчихи разводили цветы (особенно герань) в горшках на окнах («Бедные люди», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и др.): «чтоб наслаждаться весной и цветами в душной городской квартире» («Белые ночи»). Потребностям такой эстетизации домашнего быта отвечала уличная торговля вразнос: желающие могли воспользоваться услугами разносчиков с горшками цветов («Белые ночи»). Столичные богачи и аристократы создавали в своих апартаментах оранжерейные «беседки» из экзотических растений («Неточка Незванова») — явное влияние дворцово-парковой культуры высших сословий XVIII—XIX вв.16
В правилах и вкусах «маленького» петербуржца было содержание певчих птиц в клетках: чижиков, канареек, соловьев, говорящих скворцов («Бедные люди», «Ползунков», «Подросток» и др.). Старые девы питали пристрастие к «старым мокроносым моськам или вечно спящим кошкам» («Подросток»).
Чаепитие среди низших сословий считалось весьма дорогим и, как бы мы сказали сейчас, престижным застольным занятием («Бедные люди» и др.), даже «прихотью» («Неточка Незванова»); поэтому некоторые, по бедности или из скопидомства, вместо чая пили настой из полевых цветов и трав («Прохарчин»); за неимением чая и средств для его приготовления, чиновник-бедняк мог сходить с кружкой на Фонтанку за водой, чтобы там и напиться («Скверный анекдот»). Из кухонной утвари особым хозяйственным вниманием пользовался самовар — эпизодический «герой» многих петербургских сюжетов писателя.
По художественно-этнографическим наблюдениям Достоевского, город был очень «народно-песенным». К 1869 г. в региональном составе русского населения крестьянского происхождения в Петербурге резко преобладали выходцы из севернорусских губерний страны17. Олонецкая, Архангельская, Новгородская и другие северные губернии известны в прошлом как наиболее «фольклорные» и «песенные» в России. Петербургские жители (речь идет о низших, податных сословиях), вышедшие из этих регионов, принесли с собой свои этнографические особенности, в том числе богатые песенные традиции. Понятно, почему Достоевский-художник (особенно после каторги и ссылки,
16 Лихачев Д. С. Поэзия садов. — Л., 1982.
17 Юхнева Н. В. Петербург — многонациональная столица. — С. 17.
96
где он упрочил и развил свои фольклорные интересы) признавал народную песенность неотъемлемым свойством культурно-бытовой жизни низового Петербурга: это полностью соответствовало исторической действительности,
выражало ее. Женские плачи-причитания о горькой «учаси» девушки-крестьянки в столице («Записки из подполья»)18, уличное, трактирное и садовое исполнение народных, в частности, плясовых, песен и городских «лакейских» припевок и романсов, сольное и хоровое пение, многочисленные ссылки на песенников («Преступление и наказание»), «петербургские» размышления над смыслом колыбельных песенок и причитываний русских нянек («Идиот») — все это подлинные историко-этнографические детали из народного быта Петербурга, засвидетельствованные писателем-очевидцем. Своеобразным символом народной «трудовой» песенности в Петербурге стал у Достоевского некий «большой дом»: «В доме все жили мастеровые, и целый день изо всех этажей слышался стук молотков или песни»; «Очень громко (и давно уже) пел песню в углу двора в окне один мастеровой, портной. Он сидел за работой...» («Бесы», глава «У Тихона»).
Литературно-поэтическая роль народной песенности в «столичных» сочинениях Достоевского трудно переоценить. Мы вправе говорить о несравнимо большем, чем просто об элементарных бытовых иллюстрациях, к которым, в силу некоей минимальной этнографической необходимости, прибегал великий художник Петербурга. Демократические мировоззренческие установки писателя, пожалуй, всего ярче воплощались в поэтике его реализма. В том числе, конечно, и в поэтике собственно этнографических заимствований и отражений. И если «русская, настоящая» «песенка» петербургского жителя Разумихина «Зальюсь слезьми горючими» (6, 160) символически обратилась в идейно-звуковую доминанту романа-плача о «несчастном» «убивце» (Раскольникове)19, то и ближайшие причины, и общую основу этого художественного символизма следует искать в «почвеннической» ориентации Достоевского, в его приверженности к этическим и эстетическим идеалам народа, к демократическим критериям в оценке происходящего с соотечественниками.
Предельно наблюдательного и чуткого Достоевского занимал и тот факт, что в петербургском многонациональном культурно-бытовом обиходе смешивались и перекрещивались начала исконно русские, главным образом крестьянские, с западноевропейскими, идущими от петровских преобразований. Отсюда
18 Более подробно об этом в нашей статье «Народные плачи в творчестве Ф. М. Достоевского» // Русская литература. — 1987. — № 3. — С. 187—188.
19 Владимирцев В. П. «Зальюсь слезьми горючими» // Русская речь. — 1988. — № 1. — С. 119— 123.
97
калейдоскопическая смесь разноэтничных и разнонациональных культурных элементов, отраженная в его произведениях. Чиновник-петербуржец, пока еще с увлечением, как было принято у русского простолюдья, слушает сохранившиеся в устном бытовании народные сказки, но вместе с тем, уже по-европейски, истово читает и толкует газеты («Бедные люди»). Любопытен параллелизм в будничном петербургском смешении этнографически разного. Музыкальные инструменты: балалайка — с одной стороны, и фортепьяно, особенно шарманка, — с другой («Преступление и наказание»). Игрушки: кукла из тряпок («Бедные люди») и кукла нюренбергская20 («Чужая жена и муж под кроватью»), гипсовые котята, которые ворочают головами вправо и влево («Хозяйка»). Игры и развлечения: орлянка («Двойник»), горелки, прятки («Вечный муж»), жмурки («Идиот»), бабки, хождение по двору на ходулях («Подросток») и необычайно популярный биллиард («Прохарчин», «Записки из подполья» и др.), ночной преферанс («Как опасно предаваться честолюбивым снам»), игра в воланы («Неточка Незванова»), в театр и в пословицы («Вечный муж»), игра в фанты («Ползунков»), салонное «пети-жё» («Идиот»). Кушанья, напитки: кусок хлеба, лучок, квас, щи («Честный вор»),
пшенная каша («Слабое сердце»), пряники («Неточка Незванова»), блины, жирные кулебяки, крошеные огурцы, черные сухари («Преступление и наказание»), «ситный с луком, с творогом, с огурцом рассольным» («Прохарчин»), подовые пироги, растегаи, пряничные петушки, «кислые щи» (напиток), водка («Униженные и оскорбленные») — с одной стороны, и колбаса, суп с картофелем и рисовой крупой, бифштекс с картофелем («Преступление и наказание»), бисквиты («Слабое сердце»), горячий бульон («Идиот»), пунш, ром, шампанское, лафит, кофе, чай с коньяком, коктейли («Униженные и оскорбленные») — с другой. Пляски и танцы: трепак под балалайку («Петербургская летопись»), «рыбка», кадриль («Скверный анекдот») и полька — «танец интересный, новый, модный, круживший всем головы» («Двойник», 1846 г.), канкан («Скверный анекдот»). Виды торгового обслуживания: продажа товаров в фешенебельных магазинах-салонах на французский манер («Слабое сердце») и уличная торговля с лотков вразнос, с зазывающими криками разносчиков («Бедные люди», «Белые ночи», «Преступление и наказание»). Календарно-бытовые обряды: новогодний праздник («Елка и свадьба») и семицкая неделя («Петербургская летопись»), родительский день («Бедные люди»). Подобные различия, как показывает Достоевский, распространялись также на бытовые ритуализованные жесты (русские земные
20 О нюрнбергских куклах подробнее см.: Ortmann Erwin. Zinnfiguren einst und jetzt. — Leipzig, 1977.
21 Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870—1894—СПб., 1914.- С. 266. Подчеркнуто нами — В. В.
98
поклоны и европейские легкие кивки головой), одежду и обувь (армяки и фраки, головные платки и парижские чепчики, смазные сапоги и штиблеты, галоши), похоронный обрядовый комплекс (русский, с плачами, отпеванием, поминками, которые на худой конец могли справляться даже в кабаке, — см. «Записки из подполья», «Преступление и наказание» — и европейско-католический, строгий и мрачно церемонный — см. «Петербургскую летопись») и т. д. Писатель находит двуединое, не лишенное комизма, совмещение этих русско-европейских крайностей в отдельных фактах петербургского быта: «господа киями подрались у биллиарда» («Записки из подполья»); пьяный «играл» ногой на фортепьяно («Преступление и наказание»); купец-старообрядец запрещал взрослым сыновьям ходить в балет — «одна расправа, убьет!» («Идиот») и т. п.
Специфика петербургской этнографии и этнопсихологии, исследованная Достоевским с художественно-идеологических точек зрения, позволила ему выдвинуть и обосновать своего рода новый «этноним»: «петербургские русские» («Скверный анекдот»). Вопрос о том, какими конкретными художественно-этнографическими материалами наполнял это этнокультурное понятие сам писатель-петербуржец, представляет глубокий интерес для «городской» (урбанизированной) исторической поэтики русской литературы. Художественно-этнографический опыт петербургиады Достоевского, по праву уникального, вошел в поэтический «генофонд» нашей словесности и сохраняет за собой значение образца. Ему охотно следовали так или иначе А. А. Блок, В. В. Маяковский, А. Белый, А. А. Ахматова.
Публицист и общественный деятель H. Н. Страхов писал Л. Н. Толстому через несколько дней после кончины Ф. М. Достоевского: «Чувство ужасной пустоты... не оставляет меня с той минуты, когда я узнал о смерти Достоевского. Как будто провалилось пол-Петербурга или вымерло пол-литературы»21. Замечание оказалось чрезвычайно верным еще и в том смысле, что Достоевский действительно, как никто другой, был Нестором петербургской текущей жизни.
21 Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870—1894. — СПб., 1914. — С. 266. Подчеркнуто нами. — В. В.
99
