CC BY
75
Новый филологический вестник. 2020. №2(53). --
О.А. Забережная (Москва)
ПЕРСПЕКТИВЫ ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКОГО АНАЛИЗА КОНЦЕПЦИИ РИТМА В ПРОЗЕ ПИСАТЕЛЯ СИГА НАОЯ
Аннотация. Проза японского писателя Сига Наоя (1881-1972), автора «прозы о себе» (сисё:сэцу), пользуется популярностью в Японии и сегодня, однако для западного читателя художественная ценность его текстов остается неочевидной. Как мы показываем в данной статье, для решения этой проблемы мы считаем целесообразным применение методологии феноменологической школы к анализу текстов писателя. К мысли об этом приводит обширный пласт японского опыта изучения текстов Сиги, где исследователи ненамеренно прибегали к методологии феноменологической школы. В частности, мы считаем перспективным применение данной методологии к анализу концепции «ритма», которую мы полагаем ключевой для понимания текстов Сиги. «Ритм» как главный художественный принцип Сиги, по всей видимости, означает максимальную приближенность ритмической организации текста к физиологическому ритму самого писателя. Применимость феноменологической критики, в частности, методологии Женевской школы, к текстам Сиги объясняется следующими ее особенностями: критика сознания рассматривает только феномены, явленные в сознании, что для литературоведения означает исследование только мира произведения, его структур и смыслов, отсутствие привязки к окружающему автора обществу или же каким бы то ни было идеологическим предпосылкам, исследование индивидуального сознания писателя, его опытного ряда, выделение повторяющихся мотивов, образов («паттернов») сознания, уникальных для конкретного автора, использование феноменологическим критиком Э. Штайгером понятия о «ритме» в качестве одного из таких повторяющихся мотивов. В качестве некоторых предварительных выводов, полученных при анализе произведений Сиги с опорой на вышеуказанную методологию, приведем следующие. В прозе Сиги повторяющимися мотивами или «паттернами» сознания выступают «настроение» (кибун), а также приятное или неприятное ощущение (юкай-фуюкай), поскольку очевидно, что поступки большинства его героев объясняются именно фактором ощущения и настроения. Также повторяющимися мотивами можно назвать «пустоту», то есть отсутствие собственного внутреннего мира, и «гармонию», то есть соответствие собственного «ритма» и «ритма» окружающей природы. Если сам «ритм» также считать «паттерном» сознания Сиги, повторяющимся от произведения к произведению, становится возможным объяснить, почему японские читатели в большей степени понимают красоту произведений Сиги. В целом считаем, что применение методологии феноменологической критики сознания к произведениям Сиги Наоя - перспективное направление, которое требует дальнейших исследований.
Ключевые слова: феноменология; критика сознания; ритм; Сига Наоя; японская литература; эстетика; методология.
O.A. Zaberezhnaya (Moscow)
The Perspectives of Phenomenological Criticism Methodology
in Analysis of the Concept of Rhythm in Shiga Naoya's Prose
Abstract. The prose of the Japanese writer Shiga Naoya (1881-1972), the author of I-novel (shisho:setsu), is popular in Japan, but for the Western reader the value of his texts remains unclear. In order to solve this problem, we suggest applying the methodology of the phenomenological school to analyzing the Shiga's texts. The vast layer of the Japanese experience in studying the texts of Shiga, where the researchers unintentionally resorted to the methodology of the phenomenological school, leads to the thought of this. In particular, we consider it promising to apply this methodology to the analysis of the "rhythm" concept, which we suppose is the key concept to understanding Shiga's texts. "Rhythm" as the main artistic principle of Shiga, apparently, means the maximum proximity of the rhythmic organization of the text to the physiological rhythm of the writer himself. The suitability of phenomenological criticism, in particular, of the Geneva school, to Shiga's texts is explained by the following features: the critique of consciousness considers only phenomena revealed in the mind, which for literary studies means studying only the world of the work, its structures and meanings; lack of reference to the society surrounding the author, or any ideological premise; the study of the individual consciousness of the writer, his experimental series, the selection of repetitive motifs, images ("patterns") of consciousness, unique to a particular author, the interpretation by E. Steiger of "rhythm" as one of such patterns. Following are some preliminary conclusions obtained in the analysis of Shiga's works based on the above methodology. In Shiga's prose, recurring motifs or "patterns" of consciousness are "mood" (kibun), as well as a pleasant or unpleasant feeling (yukai-fuyukai), since it is obvious that the actions of most of his characters are explained precisely by the factor of sensation and mood. Also, recurring motifs can be called "emptiness", that is, the absence of one's own inner world and "harmony", that is, the correspondence of one's own "rhythm" and "rhythm" of the surrounding nature. If the "rhythm" itself is also considered to be the "pattern" of Shiga's consciousness, repeated from work to work, it becomes possible to explain why the beauty of Shiga's texts is so dependent on the original language. In general, we believe that the application of the methodology of phenomenological critique of consciousness to the works of Shiga Naoya is a promising direction that requires further research.
Key words: phenomenology; literary criticism; critics of conscience; rhythm; Shi-ga Naoya; Japanese literature; aesthetics; methodology.
Философы ХХ века нередко обращались к восточным культурам при разработке своих положений, обратив внимание на «инаковый культурный мир» [Панова 2014, 186], в котором господствует интуитивный, гармоничный, включенный в природу, внерациональный тип сознания. В данной статье мы предприняли попытку объяснить целесообразность применения методологии феноменологической школы к анализу текстов японского писателя, который и в ХХ веке сумел сохранить такой способ мышления.
Цель данной попытки - предоставить возможность для более полноценного понимания прозы Сиги Наоя (здесь и далее мы придерживаемся японского порядка написания имен: фамилия, имя). До сих пор на западные языки переведена лишь малая часть прозы писателя, на русский язык переводы практически отсутствуют. Мы считаем, что это связано с неочевидностью художественной ценности прозы Сиги для носителей других культур, следовательно, требуются дополнительные исследования, чтобы донести до западного читателя привлекательность его текстов.
Проза Сиги Наоя (1883-1971), который получил титул «божества прозы» (сё:сэцу-но-камисама), стала в истории японской литературы и культуры явлением, которое ни один литературной критик, в том числе, и современный, не может обойти стороной. Это объясняется тем, что, во-первых, проза Сиги находится вне времени и эпохи. Расцвет деятельности писателя приходится на эпоху Тайсё (1912-1926). Это период характеризуется расцветом индивидуализма, свободой самовыражения, отделением культурной жизни от политической, формированием множества литературных течений и объединений, а также продолжением освоения западной культуры, с которой Япония познакомилась только в конце XIX века. Сига, входивший в так называемую литературную элиту «бундан» [Powell 1983, X], активно участвовал в культурной жизни своего времени, но, так же как и другие писатели, не интересовался общественно-политическими процессами и писал, в основном, в жанре так называемого «я-романа» (сисё:сэцу), то есть прозы о себе и о своем внутреннем мире, жанре, уникальном для Японии и крайне популярном в то время. Поскольку Сига писал о себе и своей жизни, действия его произведений разворачиваются в современную ему эпоху. Однако описанные там явления, которые, в основном, связаны с субъективным восприятием автора, не имеют привязки к эпохе и носят общечеловеческий, универсальный характер.
Во-вторых, Сига, мастер короткого рассказа, для современников и последователей стал своеобразным эталоном литературного стиля. Японские критики в своих работах редко обходятся без сравнения других писателей с Сигой. Для «сенсуалистического реализма» Сиги характерны «предельная ясность и лаконичность, точность», использование «небольших украшений и сочетаний коротких предложений» [Shiga 1992, 1], простота языка.
Однако при кажущейся простоте тексты Сиги оказывали и оказывают на японских читателей сильное влияние, механизм которого до конца не изучен. Современники Сиги признавали это воздействие, используя для его описания различные выражения. Так, Танидзаки говорил о «физической силе» произведений Сиги [Akutagawa, Tanizaki 2017, 112], Акутагава Рю-носкэ считал рассказы писателя наивысшим выражением «поэтического духа» в прозе Сиги [Akutagawa, Tanizaki 2017, 30]. Наличие «поэтического духа», то есть лирического, бессюжетного, субъективно-сенсуалистического начала Акутагава считал главным свойством, создающим эстетическую ценность произведения. Японские критики, которые написали множество томов исследований о Сиге, называют его стиль «интуитивным» и
особенно обращают внимание на связь между текстом, изображаемым в тексте и самим автором. Так, Нисигаки Цутому утверждает, что проблема стиля Сиги остается малоисследованной, но ясно, что «напряжение, возникающее между автором и описываемыми предметами, четко передается читателю» [Nishigaki 1981, 107], а также, что «Сига показывает нам, насколько пустыми могут быть идеи, отвлеченные от текста» [Nishigaki 1981, 121]. Исследователь указывает на то, что Сига не излагает абстрактных идей в своих произведениях, описывает предмет предельно ясно и не использует лишних слов, тем самым создавая неразрывную связь между описываемым и самим текстом.
Мы предполагаем, что в связи с проблемой стиля Сиги наиболее перспективной концепцией, которая может объяснить привлекательную силу его произведений, постигаемую носителем языка на уровне ощущения, но не сразу понятную западному читателю, является концепция «ритма». Феномен «ритма» подробно описан нами в других работах [Забережная 2014; Забережная 2015], остановимся вкратце на основных моментах. «Ритм» Сига считал главным художественным принципом, которым должен руководствоваться писатель. «В искусстве часто говорят о форме и содержании, но не эти пассивные категории находят в нас отклик. Это нечто иное, преодолевающее их ограниченность. Я думаю, что это можно назвать ритмом (ридзуму). Я говорю это не просто по ассоциации со словом "отклик" (хибики), я действительно думаю, что дело заключается в ритме. Если ритм слаб, то, каким бы насыщенным ни было содержание, как бы мастерски ни был написан текст, это не произведение, такая вещь ничего не стоит. Это становится понятно по некоему послевкусию после прочтения. Сила или слабость духовного ритма (сэйсин-но ридзуму) самого писателя во время его работы - дело только в этом», - писал он [Shiga 1983, VII, 8]. Можно сказать, что для писателя ритм - центральная эстетическая категория. При анализе прозы Сиги можно выделить структурный ритм, связанный с мелким дроблением предложения или абзаца, создание сбитого ритма за счет нарушения привычного порядка слов в предложении, фонетический ритм за счет аллитерации и рефрена [Забережная 2014, 82]. Однако эти частные примеры ритмической организации не применяются ко всей прозе Сиги и не представляют удовлетворительного объяснения для феномена «ритма», который отмечают многие критики.
Помимо особенностей структурной организации текстов Сиги, можно также говорить о «психологическом ритме» [Shiga 1992, 5] его рассказов. Кульминация рассказа «Бритва» (Камисори) приходится на конец произведения, когда главный герой Ёсисабуро в состоянии аффекта начинает остро наточенным лезвием брить клиента, приходит в исступление и перерезает ему горло. Напряжение в этом рассказе постепенно нарастает, у главного героя чередуются различные настроения: он приходит все в более раздраженное состояние, и к финалу читатель внутренне готов к такой развязке. За счет реалистического, детального изображения внутреннего состояния главного героя читатель также начинает ощущать его «ритм сердцебие-
ния» или «ритм нервной дрожи». Таким образом, мы можем сказать, что «ритм» как практически физиологическая характеристика, неотделимая от биологической жизни, заставляет японского читателя говорить о ритмичности текстов писателя, которые имеют, скорее, подсознательный эффект на читающего. Красота для Сиги - понятие конкретного, даже физиологического ощущения. Именно поэтому «ритм», понимаемый как пульс, частота сердцебиения - магистральная категория его эстетики [Забережная 2015, 36].
Поэтому многие японские критики говорят о том, что близкий к реальности, точный «ритм» текстов Сиги - это пульсация жизни самого писателя. «Текст, крепко схватывающий жизненное дыхание, текст, который хочется потрогать. Текст, в котором слышится звук вещей. Это даже не текст, он становится зеркалом, "вторгается" в объекты (восприятия)», - считает Сакагами Хироси [Sakagami 2003, 14].
Другой критик, Кобаяси Хидэо, напротив, считает, что ритм в текстах Сиги относится не к автору и его пульсу, а это «ритм описываемых вещей» [Kobayashi 1944, 127], который он улавливает из окружающего мира со свойственной ему чувствительностью восприятия: «Я не думаю, что "духовный ритм" Сиги - это пульсация его ума при встрече с предметами описания. Наоборот, это ритм вещей, которые он наблюдает. Ритм вещей в тот момент, когда он обращает на них внимание» [Kobayashi 1944, с.127]. Кобаяси доказывает свой тезис тем, что при чтении рассказа Сиги «Такиби» (Костер) вслух для полного восприятия слушателем необходим медленный темп (что он проверяет экспериментально). Предложения зачастую логически не следуют одно из другого (потому как, по мнению Кобаяси, каждое из них схватывает вещь в ее мгновенности), и прочувствовать этот «ритм» в быстром темпе невозможно.
Таким образом, можно заключить, что многие японские критики (Кобаяси Хидэо, Ёсида Хироо, Одзаки Кадзуо и др.), не используя намеренно западную методологию, интуитивно прибегали к критике сознания при анализе категории «ритма» в прозе Сиги, при этом по-разному интерпретируя отношения «автор - произведение» и «автор - читатель». Поскольку традиционно биографический подход не представляется эффективным при рассмотрении его творчества, мы предполагаем, что для западного исследователя методология, которая берет за основу сознание автора, в частности, феноменологическая «критика сознания» [Хлыбова 2004, 164], предложенная Женевской школой, а также литературная теория Романа Ингардена, могут оказаться более целесообразными.
Методология феноменологического анализа широко применяется в различных областях современной науки. В литературоведении практика феноменологической критики началась с 1940-х гг., к настоящему моменту эта дисциплина обладает развитой теоретической базой. Выбор этого направлений литературного анализа обусловлен следующими причинами.
1. Феноменологическая критика рассматривает только феномены, явленные в сознании, что для литературоведения означает исследование
только мира произведения, его структур и смыслов [Lawall 1968, 6], отсутствие привязки к окружающему автора обществу или же каким бы то ни было идеологическим предпосылкам [Magliola 1977, 39]. Изучается не исторический автор, а явленный в тексте. Как было отмечено выше, проза Сиги находится вне времени или идеологии, поэтому феноменологическая редукция происходит естественным образом.
2. Метод исследует индивидуальное сознание писателя, его опытный ряд, восстанавливает мир, вселенную его произведения и изучает акты сознания (фантазирование, воображение, эстетическая реакция). Это критика опыта автора, привнесенного в текст, и его активного сознания на момент создания произведения [Lawall 1968, 5].
3. Метод «критики сознания» выделяет повторяющиеся мотивы, образы, ментальные следы («паттерны») [Magliola 1977, 30] сознания автора, которые повторяются от произведения к произведению. Данные мотивы уникальны для конкретного индивидуального сознания и являются главным средством присутствия автора в произведении и выражают его отношение к миру. Данные «паттерны» становятся объединяющим фактором, обеспечивающим целостность как сознания автора, так и его произведений, они помогают выделить общие черты произведений [Хлыбова 2004, 167]. Таким образом, текст автора - набор данных опытных образов, продублированных на бумаге. Кроме того, нужно отметить, что в качестве одного из таких объединяющих мотивов литературный критик Эмиль Штай-гер, близкий к феноменологической школе, приводит «ритм»:
«Что мы видим, когда впервые сталкиваемся с поэзией? Это не только содержание, которое раскрывает для нас основательное чтение. И это не только детали, поскольку себя уже проявляет единство. Существует дух, который оживляет целое произведение, и который, хотя мы не отдаем себе в этом отчета, проявляет себя в индивидуальных чертах. Я называю это чувство "ритмом"» [Magliola 1977, 33].
Данное понимание «ритма», обуславливающего эстетическую ценность, единство и «жизнь» произведения, крайне близко к теории самого Сиги Наоя.
4. Представляется перспективным исследование в области взаимодействия автора и произведения с читателем, в частности, в соответствии с тезисом Ингардена о том, что произведение неполноценно без читательской работы и должно быть актуализировано [Ray 1991, 28]. Именно об этой актуализации говорил критик Хатано Кандзи, который пришел к этому тезису без помощи школы критики сознания, а в результате внимательного анализа текстов Сиги. Так, он отмечает отсутствие логических связок и наличие смысловых пробелов, в результате чего предложения Сиги «нагромождены, как кирпичи»:
«Гибкость прозы Сиги в ее максимальной сжатости. Благодаря этой сжатости мы испытываем огромный прыжок от предложения к предложению. В этот
момент мы испытываем ее гибкость в первый раз. Потом мы бессознательно делаем усилие, чтобы заполнить недостающие пробелы. Можете себе представить, какое чувство мощи такой активный настрой дает читателю. Потом мы чувствуем остановку, потому что предложение закончилось на существительном или глаголе в функции определения. Здесь мы чувствуем еще одну границу. Ритм Сиги создается не за счет соединения фраз, как у Танидзаки, это немного другой ритм» [Takada, 2005].
Далее мы представим некоторые положения, полученные при анализе произведений Сиги с опорой на вышеуказанную методологию. Необходимо отметить, что данный анализ не окончателен и приведен в качестве примера возможных исследований в этой области.
Мы можем предположить, что в прозе Сиги повторяющимся мотивом или «паттерном» сознания выступает «настроение» (кибун). В рассказах писателя редко присутствуют острый сюжет, захватывающие происшествия, поскольку он обычно описывает или события своей повседневной жизни, или события, которые могли бы в ней присутствовать. События, на первый взгляд обыденные, выходят из границ обыденности за счет того, что они создают у героя особое настроение. Так, Сига постоянно отмечает, в каком расположении духа находится главный герой. Оно может быть хорошим или плохим, и в зависимости от этого определяются действия героя. Приведем пример из рассказа «Такиби»: «"Для коров и лошадей-то этот дом - еда", - сказал Хару совершенно серьезно. Все засмеялись. Вечер в горах всегда приносит хорошее настроение. Особенно прекрасными были вечера после дождя. Более того, когда мы остановились покурить и любовались проделанной за день работой, наши сердца соединились в ощущении какой-то смутной радости, и все пришли в веселое расположение духа» [Shiga 1983, III, 103]. Таинственный костер в ночи меняет общее легкое и веселое настроение, погружает в созерцание окружающей природы. В этом рассказе лирическое настроение конкретного момента - связующее звено между сценами рассказа, именно благодаря главенствующей, первостепенной роли настроения произведение обретает художественную целостность.
Настроение тесно связано с понятием «приятного» и «неприятного» (юкай, фуюкай), что для писателя-сенсуалиста Сиги было значительным, если не главным фактором. Рассмотрим пример из единственного романа Сиги «Путь во мраке» (Анъя ко:ро). Эта во многом автобиографическое двухтомное сочинение повествует о том, как главный герой, молодой писатель Кэнсаку, не имеющий цели и смысла жизни, проходит длительный путь от внутренней дисгармонии к успокоению и единению с собой и природой:
«Роман, который так не понравился Кэнсаку, был о том, как главный герой вступил в отношения с 15-16-летней служанкой. И она сделала аборт. Это все было правда. Но только настроению главного героя Кэнсаку не верил (оно было
несерьезно). Кэнсаку был неприятен этот факт, но еще более неприятно то, что герой был несерьезный. Какими бы ужасными ни были поступки героя, если сочувствуешь ему, можно простить все, но у Сакагути и повод для написания, и поведение героя, - все казалось Кэнсаку несерьезным». [Shiga 1983, V, 8].
Данный отрывок - размышления Кэнсаку о романе, написанном его товарищем Сакагути. Как мы видим, при оценке романа он в первую очередь руководствуется настроением и приятными или неприятными ощущениями. Ему на уровне ощущения неприятно, что герой ведет себя аморально, при этом он ни слова не говорит об этике или морали, в нем поступок героя вызывает не гнев, а неприязнь. Такого рода сенсуалистические критерии для оценки окружающего мира характерны для большинства героев Сиги и для него самого.
Другой постоянный мотив сознания Кэнсаку и многих других героев Сиги можно назвать пустотой. У Кэнсаку, который все в жизни определяет субъективным ощущением, нет ни четко оформленного мировоззрения, ни даже своего мнения по большинству вопросов, ни морально-этических взглядов, ни жизненной стратегии. При этом он настолько сосредоточен на собственных ощущениях, что чувств других людей для него как будто не существует. Так, он говорит о своей любви к матери, к сожительнице своего деда Оэй, потом к жене Наоко. Но их восприятие мира беспокоит его только в том случае, если оно вступает в конфликт с его восприятием. В остальном он сохраняет верность своему сенсуалистическому эгоцентризму, - качеству, в котором критики обвиняли и самого Сигу. Возможно, эта пустота и, следовательно, открытость, позволяет ему наиболее эмпирически верно отразить реальность и вписать ее в собственное существование. Пустота его существования постепенно заполняется физическими ощущениями, эстетическими впечатлениями. После длительного периода, проведенного в бессмысленном хождении по увеселительным заведениям, он уезжает в Киото, становится ценителем традиционного искусства и, наконец, женится, у него рождается ребенок. Несмотря на эти изменения в жизни, он продолжает жить по-прежнему, руководствуясь своими собственными настроением и ощущениями, перепадами и сбоями «ритма». Только после потрясения от измены жены и столкновения с величественной природой в мироощущении Кэнсаку происходят кардинальные изменения. В конце романа Кэнсаку, уехав от семьи, будучи в слабом, болезненном состоянии, оказывается один на один с природой. Близость смерти приводит его к ощущению единения с природой, а его биологический ритм - к ритму окружающего леса. Это единение, впервые испытываемое героем, вводит его в состояние, близкое к нирване:
«Он не ощущал ни малейшей тревоги, это было похоже на погружение в сон. Он и в самом деле наполовину спал. Погружение в огромную природу не было для него первым опытом, но это чувство опьянения он испытывал впервые. Раньше он не то чтоб был погружен, а был, скорее, овеян природой, и если от этого и
Новый филологический вестник. 2020. №2(53). --
испытывал приятное чувство, то было в нем что-то, что стремилось противодействовать природе. Кроме того, раньше он испытывал и беспокойство от необходимости бороться, но теперь было совсем иначе. В нем не было ничего, что могло бы бороться, он ощущал только удовольствие от того, что позволил себе вот так растворяться в природе» [Shiga 1983, V, 578].
Кэнсаку в этот момент понимает, что его собственный «ритм» не управляет миром, а что есть более могущественная сила, смиряется с этим, признает себя частью огромного целого и находит, наконец, после долгих скитаний «во мраке», гармонию. Сига ценил внутреннюю гармонию и спокойствие и прошел похожий путь, в юности пережив тяжелую ссору и разрыв с отцом, который был против его брака и писательской карьеры, он впоследствии примирился с ним и сделал свою жизнь спокойной, размеренной, посвященной творчеству, семейной жизни и созерцанию природы.
Сам «ритм» также можно назвать «паттерном» сознания Сиги, повторяющимся от произведения к произведению. Жизнь его героев определяется чередованиями плохих и хороших настроений и ощущений, и это создает ритм произведения. Таким образом, концепция Штайгера о ритме как об «индивидуальной модификации времени, индивидуальной модели сознания» [Magliola 1977, 30] соответствует сущности этого явления в прозе Сиги. Более того, если рассматривать «ритм» как продукт писательского и читательского сознания, а не как объективно существующее в тексте явление, можно сказать, что чтение на языке оригинала создает ритм произведения, более близкий к индивидуальной пульсации авторского сознания, нежели чтение в переводе. Это позволяет подойти к объяснению того, почему японские читатели в большей степени понимают красоту произведений Сиги.
Мы полагаем, что применение методологии феноменологической критики сознания к произведениям Сиги Наоя - перспективное направление, которое требует дальнейших исследований. Данная методология может способствовать лучшему пониманию эстетики текста Сиги, в частности, сущности явления «ритма» в его творчестве, а также поможет объяснить феномен его неувядающей популярности среди японских читателей, и, возможно, позволит переводчикам более осознанно подойти к переводу текстов писателя на русский язык.
ЛИТЕРАТУРА
1. Забережная О.А. Ритм в прозе японского писателя Сига Наоя // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2014. № 12 (42). Ч. II. С. 81-84.
2. Забережная О.А. Эстетические взгляды писателя Сига Наоя // Вестник Московского университета. Серия 13: Востоковедение. 2015. № 2. С. 29-37.
3. Панова О.Б. Восток - Запад: глубокие корни общности культурных миров и интеграционные тенденции современности (опыт интерпретации работы М. Хай-деггера «Из диалога о языке между японцем и спрашивающим») // Эпистемология
и философия науки. 2014. Т. 40. № 2. С. 184-201.
4. Хлыбова Н.А. Женевская школа «критиков сознания» // Культура народов Причерноморья. 2004. Т. 1. № 55. С. 164-167.
5. Akutagawa Ryunosuke, Tanizaki Jun'ichiro. Bungeitekina, amari ni bungeiteki-na / jyozeturoku / Akutagawa vs. Tanizaki ronso. Tokyo, 2017.
6. Eagleton T. Literary Theory. An Introduction. Minneapolis, 1996.
7. Kobayashi Hideo. Buntairon kara mita Shiga Naoya // Shiga Naoya Kenkyu. Tokyo, 1944. P. 123-130.
8. Lawall S.N. Critics of Consciousness: The Existential Structures of Literature. Cambridge, 1968.
9. Magliola R.R. Phenomenology and Literature. West Lafayette, 1977.
10. Nishigaki Tsutomu. Shirakaba-ha sakka ron. Tokyo, 1981.
11. Powell I. Writers and Society in Modern Japan. Tokyo, 1983.
12. Ray W. Literary Meaning: From Phenomenology to Deconstruction. New York, 1991.
13. Sakagami Hiroshi. Shiga Naoya no miryoku // Kokubungaku kaishaku to kan-sho. 2003. № 68(8). P. 13-20.
14. Shiga Naoya. Jiga no kiseki / Edited by Ikeuchi Teruo. Tokyo, 1992.
15. Shiga Naoya. Zenshu: in 15 vols. Tokyo, 1983.
16. Takada Hisatsugu. Shiga Naoya no shoki sakuhin no hyogen-teki kosatsu. 2005. URL: http://www.osaka-kyoiku.ac.jp/~kokugo/nonami/2004shuuron/takada. html#pagetop. Дата обращения: 15.07.2019.
17. Valdes M.J. Phenomenological Hermeneutics and the Study of Literature. Toronto, 1987.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Hlybova N.A. Zhenevskaya Shkola Kritiki Soznaniya [The Geneva School of Critics of Conscience]. Kultura Narodov Prichernomorya, 2004, vol. 1, no. 55, pp. 164-167. (In Russian).
2. Panova O.B. Vostok - Zapad: glubokiye korni obshnosti kulturnih mirov i in-tegratsionnie tendentsii sovremennosti (opyt interpretatsii raboty M. Haideggera "Iz dialoga o yazike mezhdu yapontsem I sprashivayushim) [East - West: The Deep Roots of Community of the Cultural Worlds and the Integration Trends of Modernity (the Experience of the Interpretation of Heidegger's "From the Dialogue about Language between Japanese and Asking")]. Epistemologiya i filosofiya nauki, 2014, vol. 40, no. 2, pp. 184-201. (In Russian).
3. Sakagami Hiroshi. Shiga Naoya no miryoku [The Attractiveness of Shiga Naoya]. Kokubungaku kaishaku to kansho, 2003, no. 68(8), pp. 13-20. (In Japanese).
4. Zaberezhnaya O.A. Esteticheskiye vzglyady pisatelya Shiga Naoya [The Aesthetic Views of the Writer Shiga Naoya]. VestnikMoskovskogo Universiteta. Series 13: Oriental Studies. 2015, no. 2, pp. 29-37. (In Russian).
5. Zaberezhnaya O.A. Ritm v proze yaponskogo pisatelya Shiga Naoya [Rhythm in the Prose of the Japanese Writer Shiga Naoya]. Philologicheskiye nauki. Voprosi teorii i praktiki, 2014, no. 12 (42), part 2, pp. 81-84. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
6. Kobayashi Hideo. Buntairon kara mita Shiga Naoya [Shiga Naoya from the Point of View of Literary Style]. Shiga Naoya Kenkyu [Studies on Shiga Naoya]. Tokyo, 1944, pp. 123-130. (In Japanese).
(Monographs)
7. Akutagawa Ryunosuke, Tanizaki Jun'ichiro. Bungeitekina, amari ni bungeit-ekina/jyozeturoku /Akutagawa vs. Tanizaki ronso [Literary, too Literary / A Talkative Record / The Dispute of Akutagawa and Tanizaki]. Tokyo, 2017 (In Japanese).
8. Eagleton T. Literary Theory. An Introduction. Minneapolis, 1996. (In English).
9. Lawall S.N. Critics of Consciousness: The Existential Structures of Literature. Cambridge, 1968. (In English).
10. Magliola R.R. Phenomenology and Literature. West Lafayette, 1977. (In English).
11. Nishigaki Tsutomu. Shirakaba-ha sakka ron [On the Writers of "Shirakaba"]. Tokyo, 1981. (In Japanese).
12. Powell I. Writers and Society in Modern Japan. Tokyo, 1983. (In English).
13. Ray W. Literary Meaning: From Phenomenology to Deconstruction. New York, 1991. (In English).
14. Valdes M.J. Phenomenological Hermeneutics and the Study of Literature. Toronto, 1987. (In English).
(Electronic Resources)
15. Takada Hisatsugu. Shiga Naoya no shoki sakuhin no hyogen-teki kosatsu [A Representation Theory Analysis of Shiga Naoya's Early Works]. 2005. Available at: http://www.osaka-kyoiku.ac.jp/~kokugo/nonami/2004shuuron/takada.html#pagetop (accessed 15.07.2019). (In Japanese).
Забережная Ольга Алексеевна, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики».
Кандидат культурологии, преподаватель Школы востоковедения. Научные интересы: японская литература Нового времени, литературное объединение «Си-ракаба», Сига Наоя, теория и методология литературоведения.
E-mail: kluginda@gmail.com
ORCID ID: 0000-0002-5182-5390
Olga A. Zaberezhnaya, National Research University Higher School of Economics.
Candidate of Cultural Studies, Lecturer at Department of Asian and African Studies. Research Interests: Literature of Meiji-Taisho Japan, the Shirakaba School, Shiga Naoya, theory and methodology of literary studies.
E-mail: kluginda@gmail.com
ORCID ID: 0000-0002-5182-5390
