CC BY
228
А.Н.Медушевский
ПЕРЕХОД К ДЕМОКРАТИИ И НОВЫЙ КОНСТИТУЦИОНАЛИЗМ В СТРАНАХ ЦЕНТРАЛЬНОЙ И ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
2. Медушевский Андрей Николаевич -доктор исторических наук, главный редактор журнала «Отечественная история».
Современные конфликты между властью и оппозицией в таких странах как Венгрия, Польша, отчасти Чехия - выявили недостаточную легитимность правящих партийных коалиций. Конфликты оказались неожиданны, но не случайны. Они вытекают из логики перехода к демократии и ставят под вопрос теоретические конструкции, созданные в период самой постсоветской трансформации. Критика предшествующих «транзитологических» подходов возможна, на наш взгляд, по следующим направлениям: они игнорировали исторические разли-
чия регионов (слишком схематизируя переходные процессы в разных частях мира - от Латинской Америки до Азии и Африки, включая Южную и Восточную Европу); имели линейную направленность (переход к демократии рассматривался как последовательное и равномерное движение без срывов и зигзагов); телеологический характер (демократия западного типа выступала как единственно возможное завершение переходного процесса); не предусматривали, поэтому, возможностей различных векторов процессов (т.е. реставрационных тенденций).
Мы предложили циклическую модель развития конституционализма, которая позволяет понять логику переходных процессов в мире как смены трех фаз -деконституционализации (отказа от старого основного закона), конституцио-нализации (принятия новой конституции) и реконституционализации (такого возвратного движения в конституционном развитии, которое связано с конфликтным процессом адаптации новых правовых принципов к социальнополитической реальности данного общества). В результате мы получаем возможность решения вопросов, на которые не смогла дать ответ так называемая «транзитология» и, в частности, сравнивать переходные процессы как от авторитаризма к демократии, так и от демократии к авторитаризму (1).
32
В настоящей статье нас интересует другой, более узкий вопрос: каким
образом ограничения переходного периода влияют на последующую легитимность конституционного развития и позиции партий в отношении действующей конституции. Для понимания современных проблем целесообразно применение следующих методологических подходов - исторического (изучающего общие факторы развития стран региона); сравнительного (сопоставляющего типы переходных процессов); структурного (анализирующего механизм переходов и генезис партийных систем).
Исторические факторы конституционализма: Национализм, популизм и модернизация
Три волны демократических (конституционных) преобразований в странах Центральной и Восточной Европы были связаны с мировыми войнами и геополитическими сдвигами. Первая из них возникла с распадом крупных империй -Германской, Австро-Венгерской, Российской и Османской, созданием национальных государств и принятием демократических конституций, вводивших, как правило, парламентский режим в форме парламентской республики или конституционной монархии (2). Это достижение, однако, оказалось непрочным. В межвоенный период практически все страны Восточной и Южной Европы от Балкан до Балтики имели авторитарные режимы в виде президентских или монархических диктатур, для которых были характерны национализм, отрицание либеральной демократии, антипарламентаризм, критическое отношение к политическим партиям и стремление к установлению единоличной власти вождя (3). Вторая волна была связана с попыткой вернуться к парламентской форме правления после Второй мировой войны. Однако уже вскоре на все эти страны была распространена советская модель номинального конституционализма (представленная сталинской конституцией 1936 г.). Третья волна возникла в конце ХХ в. и была связана с началом Перестройки в СССР. Содержание переходного периода во всех этих странах представляло собой движение от номинального советского конституционализма к реальному (4) . На практике, однако, оказалось, что трудности перехода были более значительными, чем предполагалось до его начала, что вызвало критику транзитологических моделей (5).
Одним из центральных факторов переходного процесса стало совпадение принятия демократических конституций и поиска национальной идентичности. В Западной Европе процесс образования национальных государств приходится на более ранний период времени и связан с эпохой абсолютизма XVI—XVIII вв. В Центральной и Восточной Европе период абсолютизма также означал консолидацию доминирующих наций, но не всех тех народов, которые были включены в империи на протяжении исторического развития. В Восточной Европе (в от-
личие от Западной) данный процесс поиска национальной идентичности не завершился в ХХ в. и оказывал самостоятельное воздействие на переходный период практически во всех странах региона, где национализм набирал силу и вставала проблема самоопределения национальных меньшинств (распад Югославии в ходе конфликта на ряд национальных государств, мирное разделение Чехословакии на два государства, воссоединение ГДР с ФРГ на основе национальной общности, рост межнациональных конфликтов в Болгарии, Румынии, Венгрии и Прибалтике, развитие национализма в Польше). Именно в это время национализм вступает в конфликт с концепцией гражданского общества.
Другим аспектом конфликтных взаимоотношений стало противоречие принципов демократизации (как правления большинства) и либерального конституционализма (основной принцип которого - гарантии прав личности). Если на Западе эти два процесса были разделены во времени (основы гражданского общества и среднего класса сформировались постепенно до введения конституций), то в Восточной Европе они практически совпадают. Здесь имел место процесс тройной трансформации - одновременного создания основ демократии, рыночной экономики и конституционного порядка. Классические демократии, как правило, уже имели рыночную экономику, затем вводили конституции и только позднее постепенно проводили демократизацию политической системы путем расширения избирательных прав и распространения их на более широкие слои населения. Совпадение этих трех направлений модернизации вело в Восточной Европе к конвульсивным изменениям, поскольку рывок к демократии и конституционализму вступал в противоречие с необходимостью непопулярных, прежде всего экономических, реформ. При отсутствии культуры компромиссов между партиями большего успеха добивались наиболее демагогические из них. В условиях конкуренции на выборах развивается феномен популизма - неоправданных обещаний быстрого улучшения ситуации в условиях отсутствия реальной возможности сделать это.
Третий аспект конфликтных отношений определяется влиянием модернизации и догоняющего развития. С этим связано появление «телеологических конституций» - таких, которые пытаются, исходя из классических образцов, создать новое метаправо - найти соответствие пересекающихся и разнородных задач развития, рыночной экономики, демократизации и формирования национальной государственности на постсоветском пространстве. Другая сторона процесса - заимствование конституционных моделей в готовом виде. Критерием их оценки выступало не столько соответствие реальным процессам в регионе, сколько соответствие идеальному типу, присутствующему в дискуссиях a priori (6) . В этом проявился идеализм первых конституционных инициатив, которые быстро столкнулись с осознанием ограниченных возможностей заимствования конституционных норм. Наконец, модернизация предусматривает создание новых институтов (парламентов), которое опережало формирование
партий (возможно сравнение с политическими партиями в Великобритании XVIII
в., формирование которых шло от парламентских кокусов к созданию региональной инфраструктуры). Институты провоцировали изменение реальности, а не наоборот. Хотя партиям для мобилизации сторонников необходимы были доктринальные разногласия, они должны были, однако, в то же время искать консенсуса по принципиальным вопросам переходного периода. Это хорошо видно при изучении процесса принятия конституций в разных странах, который сочетал в себе конфликтность и одновременно поиск консенсуса.
Номинальный, реальный и мнимый конституционализм
Введение данного ряда понятий связано с необходимостью социологической интерпретации правовых норм, определения их подлинных социальных функций. В первом случае (номинального конституционализма) речь идет, в сущности, о чисто декоративном явлении - использовании правовых норм для легитимации неправового режима. Признаки номинального конституционализма: идеологизация государства и права, открывавшая возможность ограничений конституционализма по классовому признаку (к примеру, появления в СССР такой категории как «лишенцы»); подчинение всех институтов гражданского общества, в частности, общественных организаций, партийному контролю; отрицание или максимальное ограничение частной собственности; отрицание, как в теории так и на практике, парламентаризма и принципа разделения властей, которому противопоставлялся принцип единства власти, представляющей всегда один господствующий класс или, позднее, всех «трудящихся»; фактическое слияние партийного и государственного аппарата, результатом чего являлось сосредоточение всех властных полномочий в руках правящего слоя - партийной номенклатуры. Следствием этих особенностей политического режима становилось отсутствие профессионального парламента и политических партий, независимой судебной власти и гарантий фундаментальных прав личности, как в политической так и в экономической сфере (7).
Второе понятие - реального конституционализма - отражает ситуацию тех стран, где конституционные нормы являются действующими в полном объеме. Главным критерием реализации прав является возможность отстаивать их в судебном порядке. Эта система ассоциируется главным образом с теорией и практикой либеральной демократии в том виде, в котором она сложилась в странах Западной Европы и США в период после Второй мировой войны. Нет ничего удивительного, что процесс перехода к демократии в странах Центральной и Восточной Европы ориентировался именно на эту систему. В области философии права изменения были направлены на замену принципов идеологии классового противостояния принципами естественного права и прав человека: из конституций были устранены все упоминания о социализме и
коммунизме, включая имевшиеся в названиях государств («социалистические» и «народные» республики); положения о марксистско-ленинской идеологии и о руководящей роли коммунистических партий. В области институциональной структуры речь шла о переходе от однопартийной диктатуры к парламентскому плюралистическому режиму с многопартийностью и разделением властей. В сфере имущественных и социальных отношений новое конституционное право фиксировало переход к рыночной экономике, культуре индивидуализма и индивидуальной свободы: изменение отношений собственности; утверждение и со-
блюдение прав человека; реформирование судебной системы (прежде всего создание конституционных судов) (8), учет международно-правовых норм (ус-
тановленных прежде всего во Всеобщей декларации прав человека 1948 г., Международных пактах о правах человека 1966 г., Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод 1950 г. и протоколах к ней). В числе источников новых конституций называют Основной закон ФРГ, Конституцию Веймарской республики, конституции государств Южной Европы, в ряде случаев Конституцию Пятой республики Франции. К источникам конституционных влияний можно отнести и конституционный опыт самих посткоммунистиче-ских стран периода формирования государственности в начале ХХ в. (9).
Третье понятие - мнимого конституционализма (переходного конституционализма и т.д.) - означает ситуацию, когда правовые нормы не только про-
возглашены, но и предполагаются реально действующими, однако это их действие существенно ограничено значительными юридическими или фактически осуществляемыми полномочиями исполнительной власти. Параметрами мнимого конституционализма в истории и современности следует признать: существен-
ные лакуны или противоречия в законодательстве; слабость парламентаризма и судебной системы; изъятие ряда важных вопросов из сферы конституционного контроля с параллельным расширением делегированных полномочий исполнительной власти; принятие стратегических решений не в парламенте, а в элитных группах (часто за пределами парламента); манипуляции с избирательной системой для сохранения власти; наконец, последовательное воспроизводство старой элиты у власти («номенклатурная революция») (10) . Все
эти параметры, вопреки представлениям о преимуществах парламентских режимов перед президентскими, оказались представлены достаточно определенно в переходных режимах не только с президентской, но и парламентской формой правления (11). Они в полной мере проявили себя и в условиях переходного периода в странах Центральной и Восточной Европы (12).
До последнего времени в политологической литературе, опирающейся на «транзитологические» подходы (в стиле Хантингтона), появление этих параметров рассматривалось скорее как временные отклонения от магистральной линии развития и связывалось с трудностями переходного периода и тяжелым наследием Старого порядка (13). В настоящее время, однако, все чаще воз-
никает вопрос; не являются ли эти параметры дисфункции демократической системы - признаками новой системы, которая не может быть определена ни формулой номинального конституционализма, ни формулой реального конституционализма, но более всего соответствует формуле мнимого конституционализма, свойственной режимам плебисцитарной или делегативной демократии? Не приведет ли развитие событий к воспроизводству тех форм ограничения парламентаризма, которые существовали в этих странах в межвоенный период? Это заставляет вновь обратиться к типологии переходных процессов и, в частности, внимательному анализу такого важнейшего института переходного периода, каким являлись «круглые столы» власти и оппозиции. В условиях конституционного кризиса они выполняли фактически (если не юридически) функцию Учредительных собраний, заложив основы конституционных реформ, парламентаризма, избирательной и партийно-политической системы.
Роль «круглых столов» и договорных начал
В современной политологии доминирует типология переходных процессов, разделяющая их весьма схематично на две модели - договора и разрыва. Конструирование этих моделей (в работах Х. Линца, А. Степана и А. Валенсу-элы) опиралось в основном на опыт Южной Европы и Латинской Америки. Лишь позднее эта схема была перенесена на страны Центральной и Восточной Европы, где модель договора оказалась представлена Польшей, Чехословакией и Венгрией, а модель разрыва - Югославией и Румынией (14). Критика этого деления велась по следующим направлениям: оно слишком схематично; не от-
ражает реалий региона; но главное, - недостаточно объясняет отклонения от схемы.
Типология переходных процессов действительно предполагает уточнение терминологии: идет ли речь о юридических, политических или институцио-
нальных ее аспектах. В соответствии с юридическим критерием классификации, возможно разделение переходных процессов на те, которые идут с сохранением правовой преемственности (когда новые нормы возникают на основе действующего права) или ее разрывом. В соответствии с политическим критерием, процесс перехода может быть определен как договорный (когда существует соглашение между основными политическими партиями о приоритетных параметрах будущей конституции) или как спонтанный (в результате которого новое право создается победившей партией и навязывается всем остальным участникам политического процесса). Наконец, третий критерий выдвигает на первый план вопросы институциональных изменений - старые институты могут быть сохранены (что позволяет говорить о реформе) или разрушены (что ассоциируется с революцией).
Разграничение представленных трех критериев позволяет, на наш взгляд, дать более дифференцированную картину событий. Возможно построить ряд идеальных типов переходных процессов. Первый их них характеризуется ситуацией, когда имеет место радикальное изменение как правовых, так и политических параметров режима. Наиболее четко этот тип бескровного переворота проявился в Польше и Чехословакии в 1989 г. Он получил название «бархатной» или «нежной» революции (15). Речь шла об одновременном радикальном изменении правовой системы (принятии новых конституций) и проведении социальных и политических преобразований, направленных на демократизацию режима. Перевороты данного типа интерпретировали также как демократические политические революции, реформацию; было выдвинуто понятие «согласованной революции». Наиболее подходит здесь выражение «октроированная конституция», напоминающая о традициях реформ сверху эпохи конституционной монархии. Понятие октроированной или дарованной монархом конституции предполагало, однако, возможность, при которой данная конституция могла быть взята назад. Эта ситуация была очень характерна и для начала конституционных реформ в странах Восточной Европы (где в роли силы, октроировавшей конституцию, выступала коммунистическая партия или ее аналог). В Восточной Европе (как и в России) конституционные изменения были дарованы властью, но в течение определенного времени сохранялась угроза их утраты в случае переворота или изменения политического курса.
Второй тип представлен ситуацией, когда при сохранении юридической преемственности («конституционная реформа»), происходят радикальные политические изменения. Это пример Венгрии, где с формально-юридической точки зрения не произошло конституционной революции: старая (действующая) кон-
ституция была сохранена в силе, а ее изменения (вполне радикальные) были осуществлены путем принятия поправок. Наряду с этим имели место интенсивные политические реформы, трансформировавшие характер политического режима .
Третий тип относится к ситуации, когда при радикальном разрыве правовой преемственности («конституционная революция») политическое содержание режима оставалось совершенно неизменным или менялось лишь частично. Такая ситуация, по мнению некоторых исследователей, сложилась в Румынии, где был совершен насильственный государственный переворот, приведший к отмене всех институтов власти прежнего режима, созданию нового революционного правительства и принятию на Учредительном собрании новой конституции в 1991 г. Однако на деле старая элита сохранилась у власти, что существенно затормозило процесс политических преобразований (16).
Если суммировать опыт стран Центральной и Восточной Европы периода декоммунизации, то выясняется, что переходные процессы в них отнюдь не были единообразными и их объединение одним понятием - «бархатных револю-
ций» - упрощает дело, а понятие «договорной» концепции перехода нуждается в коррективах.
Основным аргументом в пользу вывода о договорной модели перехода в странах Центральной и Восточной Европы обычно является указание на такой институт переходного периода как «круглые столы» власти и оппозиции, которые сравниваются (если не юридически, то фактически) с Учредительными собраниями, подготовившими принятие новых демократических конституций. Этому выводу не соответствуют наблюдения о порядке формирования этих институтов (он имел спонтанный характер); их составе (он был чрезвычайно разнороден), компетенции (которая нигде не была изначально четко юридически зафиксирована), а также результатам деятельности (лишь в ограниченной степени определившим последующие конституционные изменения) (17).
Существовало много различий между «круглыми столами» в тех пяти странах, где они имели место (Польша, Венгрия, Чехословакия, Болгария, ГДР). Польские переговоры вначале не включали ревизию конституции или введение политической демократии. Скорее, первоначальная идея заключалась в официальном признании «Солидарности» в обмен на помощь Запада и поддержку «Солидарностью» экономических реформ, которые представлялись правительству необходимыми. Идея устраивать специальные «круглые столы» для политических реформ появилась позднее. В Венгрии политические реформы были частью повестки дня с самого начала, но не в форме полномасштабной ревизии конституции. Правительство полагало, по крайней мере в течение некоторого времени, что оно может обеспечить контролируемый и неполный переход к многопартийной системе в обмен на предоставление оппозиции участия в принятии экономической политики и доступ к западной помощи (18). Напротив, переговоры в ГДР, Болгарии и Чехословакии были ориентированы на широкомасштабные изменения практически с самого начала. В Болгарии быстрое избрание Конституционной Ассамблеи было главным вопросом «круглого стола». Однако легкость, с которой была осуществлена эта трансформация, объяснялась не в последнюю очередь тем фактом, что сами эти институты в Болгарии оказались способом легитимации старой элиты в новых условиях. В ГДР фокус дебатов быстро сместился от реформ к воссоединению, и далее «круглый стол» как инструмент внутренних реформ утратил свою самостоятельную роль. В Чехословакии переговоры были посвящены главным образом смене политического руководства, а не реформам институтов. В Румынии не было никаких переговоров и проблема смены лидеров была разрешена в ходе «демократической революции» - фактического переворота, организованного службой государственной безопасности. Повсюду, по признанию участников этих событий, существовал фактор неопределенности, связанный с возможным советским вмешательством. Только когда стало ясно, что его не будет, «круглые столы»
начали обсуждать реальные вопросы политической реформы. Рамки этого обсу-
ждения носили ограниченный характер уже в силу того, что одной из сторон переговоров везде оставалась правящая партия (19).
«Круглые столы» различались по составу участников, соотношению сил правящих партий и оппозиции, критериям избрания делегатов от оппозиции, кругу обсуждавшихся вопросов, степени гласности дискуссий и, наконец, принятым решениям. Эти решения относились к таким вопросам как предпочтение свободным выборам или ограниченным; введение мажоритарной или пропорциональной избирательной системы (за исключением Венгрии, выбор делался, как правило, в пользу пропорциональной системы для создания условий участия всех политических сил в конституционном устройстве): прин-
ципы формирования парламента и выбор формы правления (роль президента в системе сдержек и противовесов); изменение конституции (принять новую или изменить старую). Они различались практическим вкладом в трансформацию политической системы - от реального (в Польше и Чехословакии) до практически символического в ГДР).
Основной вывод, который может быть сделан на основе изучения «круглых столов» - это слабость договорных начал: они представляли в лучшем случае соглашения между властью и оппозицией (спонтанно выдвинувшейся и плохо подготовленной к роли парламентской политической оппозиции), но не договор между оформившимися политическими партиями. Это обстоятельство сужало объем легитимности новых режимов и ставило под сомнение договорный характер переходного процесса.
Принятие конституций как индикатор политических противоречий
Подтверждением вывода об ограниченности договорных начал в странах региона, могут служить трудности в разработке и принятии новых конституций. В американской литературе (Б. Акерман) разработана теория так называемого «конституционного момента», суть которой состоит в том, что оптимальное принятие новой конституции возможно лишь в короткий промежуток времени, когда (в условиях революции или сильного социального потрясения) возможен общенациональный консенсус (20). Спорность этой теории заключается в том, что она фактически переводит проблему содержания реформ в область политических технологий их осуществления. Во всяком случае, обращение к опыту посткоммунистического развития в странах Восточной Европы приводит к выводу, что в условиях «бархатных революций» данный «конституционный момент» был упущен. Напротив, он оказался использован там, где участие общества в разработке конституции было минимальным (например, в Болгарии, Румынии и, возможно, России). В странах «бархатной революции» представлено три подхода к решению проблемы - отказ от принятия новой
конституции; принятие конституции в условиях распада страны; и стремление растянуть этот процесс во времени.
Как уже говорилось, в Венгрии принятие новой конституции, рассматривавшееся как логическое завершение перехода к демократии, так и не состоялось и было заменено осуществлением поправок к старой конституции 1949 г., которое было осуществлено поэтапно - в 1989 и 1990 гг. (21). В
октябре 1989 г., вслед за переговорами «круглого стола» (22) . Парламент
одобрил фундаментальные поправки к конституции, включая устранение статьи, гарантирующей однопартийное правление. Группы, оппозиционные ВСРП (получившей теперь название Венгерской социалистической партии), немедленно сформировали новые политические партии. Весной 1990 г. в Венгрии состоялись первые демократические выборы после 45-летнего однопартийного социалистического правления. Победили новые партии Венгерский демократический форум и Союз свободных демократов. В 1990 г. были предприняты дальнейшие поправки к конституции, значительно ограничивавшие прерогативы парламента. Цикличность политического процесса постсоветского периода проявилась в том, что выборы 1994 г. вернули к власти Венгерскую социалистическую партию, завоевавшую определенное большинство в парламенте, а главной оппозиционной партией стал Союз свободных демократов.
Создав коалицию с Союзом свободных демократов, ВСП добилась парламентского большинства при наличии только 33% голосов избирателей. Коалиция также создавала необходимое большинство для промульгации новой конституции, которая предполагала в числе прочего реформу структур местного управления и модификацию избирательного права и некоторое ограничение функции Конституционного суда. Новая конституция должна была быть вынесена на референдум в конце 1995 г.
Однако по закону 1995 г. в нее внесена дополнительная статья 5 параграфа 24: «Для принятия Государственным собранием решения о подробных
правилах разработки новой Конституции необходимо четыре пятых голосов депутатов Государственного собрания» (23) . Данная статья имела временный
характер и утрачивала силу с прекращением мандата Государственного собрания, избранного в 1994 г. Она позволяла решить вопрос о принятии новой конституции, но, как известно, установленное большинство не получено до сих пор. Основной причиной этого аналитики считают стремление правящей партии воздержаться от изменений, способных ослабить ее положение.
Политический смысл формулы о необходимости 4/5 голосов (вместо 2/3) в Государственном собрании для изменения конституции состоял не только в стремлении обеспечить большую легитимность будущей конституции, но и опасениях того, что правящая коалиция во главе с социалистами (уже располагавшая двумя третями голосов в парламенте) , может пойти на изменения конституции без учета мнений других участников переходного процесса - по-
литических партий, оказавшихся в оппозиции. Для принятия конституции или осуществления поправок к ней по новой формуле требовалось участие не двух, а как минимум пяти политических партий или передача их голосов крупным партиям на следующих выборах. Поскольку не реализовалась ни первая, ни вторая возможности, провести радикальную конституционную реформу в Венгрии оказалось невозможно.
В Чехословакии принятие конституции оказалось невозможным из-за распада страны. Законодательные институты были реконструированы на базе дискуссий за «круглым столом» до новых выборов в 1990 г. Новый парламент,
избранный на переходный период в два года, вскоре взялся за разработку
новой конституции для федеративной республики и каждого из составляющих ее государств. Тем временем Конституция 1969 г. претерпела изменение путем внесения поправок (24). Кроме того, в качестве конституционного закона в ноябре 1990 г. была промульгирована Федеральная хартия прав и свобод человека. После выборов июня 1992 г. Вацлав Клаус и Владимир Мечьяр стали премьер-министрами соответственно Чешской и Словацкой федеративных республик, получив ощутимую поддержку своих партий - «Гражданской демократической партии» и «Движения за демократическую Словакию». Полярность политических ориентаций, споры о чехословацком единстве в новой федеративной республике - усилились в ходе выборов и скоро привели к «бархатному разводу» («velvet divorce»). В июле 1992 г. Словацкий Национальный Совет
провел одностороннюю декларацию о суверенитете, и В. Гавел подал в отставку в качестве федерального президента. Однако механизм создания новой конституции федеративного государства уже был запущен и каждое из формирующихся государств удвоило усилия по созданию своих собственных конституций. Хотя политические переговоры лета 1992 г. закончились решением о формальном разделении Чехословакии с 1 января 1993 г., формальный акт, устанавливавший дату роспуска федеративной республики был принят Федеральным собранием только в ноябре 1992 г. Чешская конституция была
принята в декабре 1992 г. и вступила в силу 1 января 1993 г. (25). Сло-
вацкая конституция, создающая суверенное словацкое государство, была принята в сентябре 1992 г. и вступила в силу 1 октября 1992 г. Словацкий парламентаризм расценивается как относительно слабый, решение парламента нередко зависит от позиции Законодательного совета правительства. Премьер-министр обладает необычно широкой законодательной властью и разделение власти между президентом и премьер-министром в целом неопределенно.
Конституция Чешской республики 1993 г. создала двухпалатный парламент, сходный с тем, который существовал в межвоенный период. Однако введение двухпалатного парламента, в котором обе палаты (Палата депутатов и Сенат) имели приблизительно равные полномочия в области законодательной
власти, было спорным шагом для государства, переставшего быть федеративным.
В Польше имел место многоступенчатый процесс принятия конституций. Несмотря на то, что коммунистическая диктатура была достаточно радикально отвергнута, конфликты между партиями не позволили быстро принять конституцию. В течение семи лет, предшествовавших принятию Конституции 1997 г. временная конституция обеспечивалась сначала поправкой от 7 апреля 1989 г к Конституции 1952 г., а затем «Малой конституцией» от 17 октября 1992 г.
(26). Проблема заключалась в том, что у «Солидарности» (как и у других
оппозиционных движений в странах региона) не было готового конституционного проекта, поскольку крушение коммунизма и ее приход к власти были слишком стремительными (в период «круглого стола» проект не был подготовлен), а уже вскоре после прихода к власти это движение, объединенное исключительно целями борьбы с прежней системой, раскололось. В дальнейшем работа над конституцией велась в двух комиссиях - Сейма и Сената, которые, однако, не смогли скоординировать своих действий, результатом чего стало появление двух несовместимых проектов. Благодаря созданию временной коалиции удалось принять «малую конституцию» и закон о разработке большой конституции, который, однако, отодвигал принятие последней на неопределенное будущее. В это время была выдвинута идея постепенного принятия конституции по частям - дополнения «малой конституции» основными законами
- Хартии о правах и свободах, законами о судебной системе и Конституционном трибунале. В результате конституционный порядок должен был напоминать венгерский или британский (а точнее - израильский, где был избран именно такой способ поэтапного решения конституционного вопроса).
Таким образом, для Польши был характерен эволюционный подход к разработке конституции (27). В этом смысле она упустила революционный «конституционный момент», возникающий в условиях падения старых институтов и реализации массовых чаяний. Если бы конституция была принята сразу после 1989 г., создание новых институтов проходило бы легче и, возможно, удалось бы избежать последующего противостояния (что справедливо также в отношении России). В Конституции, ратифицированной 25 мая 1997 г., были закреплены нормы, сложившиеся после 1989 г. в борьбе политических партий и институционального противостояния (28). Принятие новой конституции обобщило, кодифицировало и выразило существующие нормы, узаконив сложившийся правовой и институциональный строй (включая систему сложившихся политических и административных интересов). Это был набор компромиссов между различными концепциями государства. Конституция, поэтому, включает довольно нетипичные положения - элементы аграрной теории (положение ст. 23 о «се-
мейном хозяйстве» как основе аграрного строя, внесенное «Польским народным альянсом»), социализма (широкий набор социальных прав наряду с защи-
той государственной собственности ), концепции христианской демократии (Преамбула и ст. 18, содержащая определение понятия «семья») и либерализма (положения о свободном рынке и частной собственности).
Элементы подобной идеологической эклектики свойственны в основном тем конституциям, которые возникают в результате трудных компромиссов и длительных согласований между различными политическими силами. Таковы Основной закон Германии 1949 г., Конституции Португалии 1976 г. и Бразилии 1988
г. Центральное значение имеет, однако, вопрос о том, признают ли участники конституционных переговоров ценности либерального конституционализма или они расходятся по этому главному вопросу. В первом случае консенсус вполне возможен даже при наличии серьезных разногласий по процедурным вопросам (это хорошо иллюстрирует опыт принятия Конституции ЮжноАфриканской республики 1996 г.). Во втором случае достижение консенсуса в принципе маловероятно и мыслимо скорее по отдельным вопросам и процедурным гарантиям. В случае Польши, Венгрии и Чехии имела место некая промежуточная ситуация: при внешней видимости консенсуса партий в отношении
необходимости принятия конституции, разногласия по содержательным и,
особенно процедурным, вопросам оказались очень существенными. Суммируя основные направления конституционных дебатов и конфликтов 1989-1991 гг., подчеркнем те из них, которые мешали быстрому принятию конституции на основе консенсуса (29). К ним относятся (помимо раскола партий), противоречия между палатами - Палатой депутатов и Сенатом в Чехии (30); Сенатом и Сеймом в Польше (до принятия «малой конституции» 1992 г.); между Палатой депутатов и Сеймом в Чехии и Польше, с одной стороны, и президентами двух стран - с другой (эта группа конфликтов отсутствовала в Венгрии в силу однопалатной структуры парламента) (31); между президентом и пре-
мьер-министром; наконец, между Национальным Собранием и внепарламентской оппозицией во всех трех странах.
Дилемма «бархатной революции» и «бархатной реставрации»
Содержательные параметры противоречий, затруднявших консенсус в переходный период, получили четкое концепционное выражение в Польше в ходе дебатов между сторонниками принятия конституции и их противниками (правыми). Поскольку аргументы оппозиции воспроизводятся в настоящее время и являются достаточно типичными для всех стран региона, рассмотрим их подробнее.
Первая проблема - вопрос о национальной идентичности, вообще чрезвычайно острый для всех посткоммунистических режимов Восточной Европы. Мощным фактором конституционного развития повсюду в Восточной Европе стало
возрождение национализма, которое (как в экстремистской, так и либеральной форме) было связано со стремлением восстановить разорванную историческую и правовую преемственность. Вопрос об идентичности выражался в трактовке национального суверенитета и правопреемственности и получал различное решение в ходе конституционных кризисов. В Польше эта тенденция проявилась особенно заметно. Конституция ПНР 1952 г. не содержала ссылок на предшествующую Конституцию 1935 г. Поэтому важно было установить отношение Третьей республики ко Второй и законную силу решений, принятых в ПНР. Критики Конституции 1997 г. отмечали, что в ней нет четкого определения ее соотношения с Конституцией ПНР (преамбула определяет 1989 год как дату восстановления государственного суверенитета, но это не предполагает каких-либо юридических последствий). Польская конституция ничего не говорит о преемственности по отношению как к Конституции 1952 г. так и к Конституции 1935 г. Это вело (как и в ряде других стран Восточной Европы и России) к тупиковой ситуации при решении проблем реприватизации, пересмотра коммунистических судебных решений, люстрации. Противники последних в Чехии и Польше на этом основании утверждали, что они не только противоречат конституционным принципам свободы совести, но и являются ретроактивным толкованием права.
Другая проблема оказалась связана с определением роли христианских ценностей и Католической церкви как самостоятельного института политической системы. Поскольку Польша, согласно правым, выжила в коммунистический период благодаря церкви, необходимо закрепить ее особый статус в государстве. Клерикалы критиковали конституцию за то, что она отдает приоритет позитивному праву над естественным правом. Им представлялась недостаточной приверженность конституции религиозным ценностям и выраженная в преамбуле концепция Бога. Простая декларация фидеизма, согласно сторонникам данного мировоззрения, не может преодолеть негативного воздействия атеизма, который сближался с марксистским материализмом и философией смерти, присущей духу потребления и гедонизму западной культуры. В ходе дебатов (под влиянием Епископата) вместо известной формулы о невмешательстве государства в дела церкви, была принята формула «дружественной кооперации» (ч. 3 ст. 25) (32).
Третьей проблемой стала организация государственной власти. Сторонники правой оппозиции указывали на непропорционально большую роль полномочий представительной власти (Сейма) в ущерб исполнительной и судебной. В условиях польского переходного периода дополнительный недостаток этого усматривался в возможности возвращения к власти таким путем старой номенклатуры. Следствием становилось, согласно данной логики, нарушение принципа разделения властей путем преобладания одной из них - законодательной, а результатом (господства парламента) — доминирование политиче-
ских партий. Отсюда преобладание текущих политических интересов над стратегическими целями. В результате, полагали они, государство является слабым, но по-прежнему строго централизованным. Оно не сможет решить, поэтому, проблем защиты прав человека, экономических реформ, развития местного самоуправления. Основной критике подвергался режим партий, который (благодаря пропорциональной системе выборов по национальным спискам) отдает преимущество сильным партиям, что ведет к централизации и политизации государственного управления. В целом эта система определялась как режим партитократии и «сеймократии» (33).
Поскольку разработка конституции осуществлялась Сеймом, то в ней действительно нашло отражение его стремление закрепить свою ведущую роль в управлении государством, а также опасения установления авторитарного президентского правления. Однако роль парламента по-прежнему зависит от того, удастся ли ему сформировать устойчивое парламентское большинство, способное сформировать и поддержать правительство. Если этого большинства нет или возникают неустойчивые парламентские коалиции, то тем сильнее становится позиция президента в отношении главы правительства. В истории Польши дважды возникали ситуации парламентского паралича (1922-1926; 1991-1993). Вопрос о том, насколько президент облечен полномочиями действовать в условиях раскола, оставался неясным. Новая Конституция (1997) «совершенно определенно положила конец "мечтаниям" о сильном институте президентства и единоличном правлении». Она была продиктована «боязнью сильного лидера (Пилсудского - в прошлом, Валенсы - в настоящем) и действует в условиях совершенно нового политического контекста» (34).
Повсюду в Восточной Европе «бархатная революция», используя фразеологию оппозиции, сменяется «бархатной реставрацией» (velvet restoration - термин А.Михника) (35): компартии оставили власть в 1989 г.; после короткого ли-
берального интермеццо (представленного либерально-консервативными партиями) социалистические партии (наследники коммунистов) пришли к власти: в
Польше - в 1993 г., в Венгрии - в 1994 г., а в Чехии - в 1998 г. (уход
правительства Клауса за два с половиной года до очередных парламентских выборов в 1997 г. и победа Чешской социал-демократической партии (ЧСДП) на досрочных парламентских выборах 1998 г.). Наиболее резко результат политических преобразований переходного периода определялся консервативной оппозицией формулой Троцкого - «преданная революция».
Основной негативный результат новой конституционной системы и парламентаризма повсюду усматривался оппозицией в восстановлении позиций старой номенклатуры, закрепившей свою роль в процессе приватизации. Конституции действительно не содержали четких принципов защиты национального достояния и вводили расширенное толкование парламентской неприкосновенности, способствовавшее неконтролируемой приватизации государственного
имущества старой номенклатурой. Конституционные нормы, фиксировавшие подобное положение, способствовали осуществлению реальной преемственности власти и собственности (иногда через систему коррупции), без участия правой оппозиции. Последняя усматривает в этом корни «деморализации общества», нестабильности правящих коалиций, неэффективности и коррумпированности исполнительной власти.
Непрочная легитимность правящих элит
Выделяется три этапа системной трансформации в странах Центральной и Восточной Европы. Первый представлял собой постепенную эрозию политической системы государственного социализма (начиная с 70-х годов ХХ в.). Второй этап означал наиболее радикальную фазу изменений - «бархатные революции» (1989 - середина 90-х годов). Третий этап (1995-2005) - опре-
деляется как период постреволюционной стабилизации, который в наибольшей мере выявил трудности и противоречия переходного периода.
Интеграция в Европейский союз, являвшаяся одной из приоритетных целей всего переходного периода, не стала завершением переходного периода, но вновь продемонстрировала отсутствие консенсуса, конфликт партий и слабую легитимность элит. В 2004 г. состоялось вступление в ЕС Польши, Чехии, Словакии, Венгрии, Эстонии, Латвии, Литвы, Словении. Вступление в ЕС было связано с непопулярными экономическими мерами (направленными на сокращение бюджетного дефицита), которые вынуждены были проводить социалистические правительства (в ущерб своим популистским программам и заявлениям). Поэтому одним из его следствий стала поляризация политических сил и рост нестабильности в этих странах — Венгрии, Польше, Чехии, Словакии. Правые говорят о предательстве национальных интересов при вступлении в ЕС, сами оставаясь при этом в оппозиции. В их программных заявлениях сочетаются положения об утрате национальной идентичности (в результате подавления в ходе интеграции сильными государствами слабых), социальной несправедливости (сокращение бюджетного дефицита за счет социальных программ) и коррумпированности правящих элит (критика легитимности номенклатурной приватизации). Сразу после вступления в ЕС в отставку подали премьер-министры Польши, Чехии и Венгрии.
В то же время, новые демократии оказались перед лицом трудностей всего ЕС как политического объединения: это нашло выражение в особой позиции «новой Европы» по проблемам европейской интеграции, идентичности, формированию европейских институтов и характера представительства в них, а также - позиции в отношении проекта Европейской Конституции. Отказ от принятия Конституции ЕС, споры о расширении ЕС (в частности, целесообразности вступления Турции) - добавили неуверенности и усилили позиции на-
ционалистов (причем отмечается усиление радикального национализма). Это показывает, в частности, дискуссия о том, следует ли продолжать ратификационную процедуру после провала Евроконституции на референдумах в 2005 г.
(36) .
Практически все страны региона, приняв парламентскую или парламентско-президентскую форму правления, столкнулись с проблемой слабых правительств. Они формировались, как правило, не одной партией, но возникали на основе сложных коалиционных построений, что отражалось как на их стабильности, так и эффективности (Венгрия, Польша, Литва). Проявлением этого стали в 2006 г. кризис в Венгрии (в основе которого - распад коалиции Социалистической партии и Союза свободных демократов при активизации оппозиционных правых партий во главе с Венгерской гражданской партией и «Демократическим форумом»); противоречия в Польше (отрицание легитимности партии «Право и справедливость» со стороны оппозиционной «Гражданской платформы»); латентный конфликт в Чехии (неспособность Гражданской демократической партии сформировать коалиционное правительство из-за паритета сил с оппонентами в парламенте - социал-демократами и коммунистами). В этих странах констатируется наступление периода «беззастенчивого популизма» с выраженным националистическим (правым и левым) уклоном. На этом фоне декларации констатация успеха «великой трансформации» в Центральной и Восточной Европе приобретают привкус разочарования (37).
Характер современного кризиса не должен вводить в заблуждение: он яв-
ляется выражением конфликта ценностей, а не только политических партий, охватывает все страны, где происходили «бархатные революции», представляет собой попытку исторического реванша сил, отстраненных от власти в переходный период. Если форма конфликта - критика результатов интеграции в ЕС, то его суть - в противоречии парламентаризма и популизма. Корни данного кризиса, как было показано, следует искать в генезисе современного конституционного и политического строя, который (вопреки оптимистическим прогнозам эпохи «бархатных революций») был далек от идеальной модели договорного или согласованного перехода к демократии. Может ли вообще подлинная революция быть «согласованной»? Современный кризис остро ставит проблему: может ли парламентаризм устоять перед новой волной национали-
стического популизма и чем грозит приход популистов к власти в результате демократических выборов (используя ценностный раскол и экономические трудности)? Исторический опыт подобных трансформаций парламентаризма включает как классический пример крушения Веймарской республики, так и кризис парламентаризма в странах Восточной Европы межвоенного периода. Данный анализ позволяет констатировать, что вывод о завершении переходного периода является как минимум преждевременным, его результаты неочевидными, а легитимность существующих партийных коалиций - проблематичной.
Поиск решения этих проблем возможен, на наш взгляд, по следующим направлениям: достижение ценностного консенсуса как основа демократической
идентичности (а не только националистической, которая заполнила вакуум, связанный с крушением коммунизма); коалиция рационально мыслящих партий и синтез их идеологий против экстремизма (исторический опыт: национал-
либерализм и социал-либерализм эпохи дуалистической монархии); консолидация партийной системы на основе приоритетности либерально-
демократического вектора (роль института конституционного правосудия в этом отношении чрезвычайно велика, хотя в условиях политического раскола его решения могут восприниматься оппонентами как излишне политизированные); разделение решения проблем во времени; консоциативная демократия -договор элитных групп по вопросам конституции без участия широких масс; целесообразность разграничения содержательных и технологических параметров преобразований (соблюдая легитимность самих процедурных решений и их юридического оформления).
Примечания
3. Медушевский А.Н. Теория конституционных циклов. - М., 2005.
4. Судьба двух империй: Российская и Австро-Венгерская монархии в историче-
ском развитии от расцвета до крушения. - М., 2006.
5. Autori^re Regime in Ostmittel- und Sьdosteuropa 1919-1944 / Hrsg. von OberUnder E., Ahmann R. et al.- Paderborn etc.: Sch^ing, 2001; Тоталитаризм в Европе
ХХ века. Из истории идеологий, движений, режимов и их преодоления. - М., 1996.
6. Лейпхарт А. Конституционные альтернативы для новых демократий // Полис,
М., 1995. - № 2; Пройсс У. Модели конституционного развития и перемены в Восточ-
ной Европе // Там же, 1996. - № 4; Мачкув Е. Посткоммунистическая системная трансформация: проблемы, концепции, периодизация // Там же, 2000. - № 4.
7. Tokes R.L. «Transitology»: Global Dreams and Post-Communist Realities // Central European Review. - 2000. - Vol. 2, N 10.
8. The Rule of Law after Communism / Eds. Krygier M. and Czarnota A. - Aldershot, 1999; The Rule of Law in Central Europe. / Eds. Priban S. and Young J. Aldershot, 1999.
9. Номинальные конституции коммунистического периода: Конституции стран народной демократии / Отв. ред. Дурденевский В.Н. - М., 1958; Высшие органы государственной власти стран народной демократии / Под ред. Лебедева М. П.. - М.,
1960. - Вып. 1: Европейские страны; Конституции социалистических государств. Ред-колл. Страшуна Б.А., Топорнина Б.Н., Шахназарова Г.Х. - М., 1987. - Т. 1-2; The Constitutions of the Communist World / Eds. Simons W.B., Rijn Avan den. - The Netherlands, 1980.
10. Конституционный Суд как гарант разделения властей. - М., 2004; Constitutional Justice: East and West / Ed. Sadurski W. - The Hague, Kluwer, 2002; Dupre C. Importing the Law in PostCommunist Transitions: the Hungarian Constitutional Court and the Right to Human Dignity. Oxford, 2003; Systems of Justice in Transition: Central European Experiences since 1989 / Eds. Priban J., Roberts P. and Young J., Aldershot, 2003.
11. Новые конституции стран Восточной Европы и Азии. - М., 1996; Новые конституции стран СНГ и Балтии. Сб. док. - М., 1994; Конституции государств Цен-
тральной и Восточной Европы. - М., 1997; Конституции государств - участников СНГ.
- М., 1999; Конституции стран СНГ и Балтии. - М., 1999. Конституции государств
Европы. - М., 2001. - Т. 1-3.
12. Геремек Б. Парламентаризм в Центральной Европе // Конституционное право: восточноевропейское обозрение. - 1995. - № 3 (12); Дарендорф Р. После 1989. Мораль, революция и гражданское общество. Размышления о революции в Европе. - М., 1998; Siegan B.H. Drafting a Constitution for a Nation or Republic Emerging into Freedom. - Fairfax, 1994; Ludwikowski R.R. Constitution-Making in the Region of Former Soviet Dominance. - Durham, 1996; Neue Regierungssysteme in Osteuropa und der GUS. Probleme der Ausbildung stabiler Machtinstitutionen. / Hrsg. Luchterhandt O. -Berlin, 1996; Elster J. Ways of Constitution Making// Democracy's Victory and Crisis / ed. A. Hadenius Cambridge 1997; Preuss U. K. Patterns of Constitutional Evolution and Change in Eastern Europe // Constitutional Policy and Change in Europe / Ed. Hesse J.J. and Johnson N. - Oxford, 1997; Transiciones y disenos insti-tucionales / Eds. Refugio G. M., Lopes S. -Mexico, 2000.
13. Mackow J. Parlamentarische Demokratie und Autoritarismus. Erfolge und Misserfolge der postkom-munistischen Verfassunggebung. - Hamburg, 1998; Melone A.P. Creating Parliamentary Democracy. - Columbus, 1998; Elster J., Offe C., Preuss U. Institutional Design in Post-communist Societies. - Cambridge, 1998; Transitions from Authoritarianism. The Role of the Bureaucracy. Ed. By Baker R. - Connecticut, Westport, Praeger, 2002.
14. Eastern Europe in Revolution / Ed. Banac I. - Ithaca and L. 1992; Fejto F. La fin des dйmocraties populaires. Les chemins du post-communisme. - P.: Seuil, 1992; Beyme K. von. Systemwechsel in Osteuropa. - Frankfurt am Main, 1994; Parliaments in Transition. The New Legislative Politics in the Former USSR and Eastern Europe. /Ed. Remington Th. - Oxford, 1994; Politics, Power and Struggle for Democracy in South-East Europe / Eds. Dawisha K., Parrot B. - Cambridge, 1997; La dйmocratie constitutionnelle en Europe Centrale et Orientale. Bilans et perspectives. Sous la direction de Milacic S. - Bruxelles, 1998; Consolidating Legal Reform in Central and Eastern Europe. An Anthology // International Law. Rattsfondens Skriftserie, 2005. - N 37.
15. Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце ХХ века. М., 2003.
16. Linz J., Stepan A. Problems of Democratic Transition and Consolidation. Southern Europe, South America, and Post-Communist Europe. - Baltimore, 1996.
17. The Revolutions of 1989 / Ed. Tismaneanu V. - L. and N. Y. 1999; Kumar K. 1989: Revolutionary Ideas and Ideals. - Minnesota, 2001.
18. Portocala R. Autopsie du Coup d'Etat Roumain. Au pays du mensonge triomphant. - Paris, 1990; Lou-pan V. La Revolution n'a pas eu lieu. Roumanie: L'histoire d'un coup d'Etat. - P., 1990; Конституция Румынии // Конституции государств Центральной и Восточной Европы. - М., 1997.
19. Democratization in Central and Eastern Europe / Eds. Kalder M. and Veivoda I. 2002.
20. Bazoki A., Karacsony G. The Making of a Political Elite: Participants of the Hungarian Roundtable Talks in 1989. - New-York, 2001.
21. The Roundtable Talks and the Breakdown of Communism. Ed. Jon Elster. - Chicago and L., 1996.
22. Sajo A. Constitution without the Constitutional Moment: A View from the New Member States // International Journal of Constitutional Law. - 2005. - N 32 (243).
23. Конституция и основные законодательные акты Венгерской Народной Республики. М., - 1951; Конституция и основные законодательные акты Венгерской Народной Республики. - М., 1954; Венгерская Народная Республика: Конституция и за-
конодательные акты. - М., 1982.
24. Tokes R.L. Hungary's Negotiated Revolution. Economic Reform, Social change, and Political Succession, 1957-1990. Cambridge, 1996.
25. Венгрия. Конституция Венгерской Республики // Конституции государств Центральной и Восточной Европы. М., 1997.
26. Конституция и основные законодательные акты Народно-Демократической
Республики Чехословакии. - М., 1950; Чехословацкая социалистическая республика:
конституция и законодательные акты. М., 1962; Чехословацкая Социалистическая
Республика: Конституция и законодательные акты. М., 1987.
27. Конституция Чешской Республики от 16 декабря 1992 г. // Конституции
государств Центральной и Восточной Европы. М., 1997.
28. Конституция и основные законодательные акты Польской Народной Республики. Под ред. Карева Д.С. - М., 1953.
29. Осятыньский В. Краткая история Конституции // Конституционное право: вос-
точноевропейское обозрение (далее: КПВО). - 1997. - № 3-4.
30. Конституция Польской Республики // Конституции государств Центральной и Восточной Европы. М., 1997.
31. Kitscheldt H. et al. Postcommunist Party Systems. Cambridge, 1999. Embodying Democracy: Electoral System Design in Post-Communist Europe. / Eds. Birch S. et al. - London, 2002; Centre-Right Parties in Post-Communist East Central Europe / Eds. Szczerbiak A. and Hauly S. - Routledge, 2005.
32. Арато Э. Создание Конституции: Венгерский эндшпиль // Конституционное право: восточноевропейское обозрение. - 1997. - № 1.
33. Оренстейн М. Вацлав Клаус: революционер и парламентарий // КПВО, 1998, № 3
(24). С.11. См. также: Марада Р. Чешские выборы 1998 года // КПВО, 1999, № 2
(27). С. 7-13.
34. Конституция Польской Республики // Конституции государств Центральной и Восточной Европы. М., 1997. С. 197-262.
35. Спивак П. Борьба за Конституцию // КПВО, 1997. - № 3-4.
36. Гарлицкий Л. Институт президентства в новой Конституции Польши // КПВО, 1997. - № 3 (20)-4 (21).
37. Michnik A. The Velvet Restoration // The Revolutions of 1989. L. and N. Y, 1999. - P. 244-251.
38. European Integration. Princeton, 2005.
39. Корнаи Я. Великая трансформация Центрально-Восточной Европы: Успех и разочарование // Россия и современный мир. - М., 2006. - № 2 (51).
