CC BY
99
Электронное научное издание Альманах Пространство и Время. Т. 6. Вып. 1 • 2014 ГРАЖДАНСКОЕ ОБЩЕСТВО И ОБЩЕСТВО ГРАЖДАН: ВОПРОСЫ ТЕОРИИ И ПРАКТИКИ
Тематический выпуск кафедры философии политики и права Философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова
Electronic Scientific Edition Almanac Space and Time vol. 6, issue 1
Civil Society and Society of Citizens: Issues of Theory and Practice
Thematic Issue of the Chair of Philosophy of Politics and Law, Philosophical Department of Lomonosov Moscow State University Elektronische wissenschaftliche Auflage Almabtrieb 'Raum und Zeit' Band 6, Ausgabe 1
Zivilgesellschaft und die Gesellschaft der Bürger: Fragen der Theorie und der Praxis
Die thematische Ausgabe des Lehrstuhls für Philosophie der Politik und des Rechts der Philosophischen Fakultät der Moskauer M.W. Lomonossow Staatsuniversität
Опыт гражданственности: 1812 й год Erfahrung des staatsbürgerlichen Bewusstseins: das Jahr 1812
УДК 172.15:27-9|01/07|-284:930.1:82-94
Шамшурин В.И.
Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
Шамшурин Виктор Иванович, доктор социологических наук, кандидат философских наук, профессор кафедры философии политики и права философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, член Императорского Палестинского Православного общества
E-mail: shmshuriny2@mail.ru
Огромную роль в культуре России играют религиозные традиции, основанные на Святоотеческом наследии ВосточноХристианского Православия. В статье показаны продуктивно-патриотические начала фабулаторной основы русской культуры на примере её историософского анализа. На примере событий 1812 г. обозначено её современное состояние и перспективы как в плане актуальности, так и в контексте эсхатологического, сотериологического видения проблемы.
Ключевые слова: историософия, художественно-поэтические (фабулаторные) особенности русской культуры, Православие, социально-политические науки, образование.
Если говорить об историософии как о философии, рассматривающей конечную суть истории во всём, что касается природы, человека и Бога, то историософия России, явленная, прежде всего, в Лаврентьевской летописи, т.е. «Повести Временных Лет», ставит свои главные задачи уже в самом названии этого ключевого древнего памятника русской письменности и культуры. «Временные», т.е. преходящие лета, перед которыми — Вечность. В греческой философии, как известно, эти времена называются «хронос» и «кайрос»1. Соответственно, Россия начинается — как некий проект — с Крещения,
1 Кайрос (др.-греч. Kaipoc — «благоприятный момент») — трудноуловимый миг удачи, который всегда наступает неожиданно (имеет качественный характер — в отличие от имеющего количественный характер хроноса — хронологической последовательности или времени прошедшего и всепожирающего) [Smith 1969, 1986]. (Прим. ред.).
т.е. идентичность, тождество носит метафизический или, если угодно, культуроцентрический характер, а не биоцентрический, оргиазмический, связанный с рождением героя и его подвигами, как это чаще бывает в истории (Латин, Эней, Персей, Моисей, Ромул, Беовульф и т.д.). История России начинается с социально-сакрального действия, т.е. Крещения, которое к тому же принимается народом добровольно: «людье с радостью идяху» [Повесть Временных Лет 2007, c. 53]. И с его отражения — фиксации (как диахронического в названии улицы — «Крещатик» в Киеве; так и синхронического в самой «Повести»).
В письменной культуре, как традиции самоосознания истоков самотождества-идентичности, ранние источники — всегда предварения. Если угодно, предвидения или стратегическое планирование определённых упований на пути Спасения. Описываемые испытания, как «Божье попустительство» — не кара, а вразумление, научение, испытание и воспитание твёрдости намерений, исправление, привитие дерзновений и решимости, утверждение твёрдости характера. И,
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
прежде всего, — лечение, исцеление. Это также касается нашествия иноземцев. Какие — то страны воспитываются довольством и покоем. Россия — военными испытаниями. По Нестору, человеку трудно, вообще вряд ли возможно, судить о глубинах Божественного замысла и предопределений. Одно может быть ясно — внешняя история — всегда проекция, точнее, самопроекция внутреннего состояния того или иного народа. И таково исправление с «безграничной любовью»,
— считал Нестор. «Да никто не дерзнёт сказать, что ненавидимы мы Богом! Да не будет! Ибо кого так любит Бог, как нас возлюбил? Кого так почтил он, как нас прославил и превознёс? Никого! Потому ведь и сильнее разгневался на нас,
что больше всех почтены были и более всех совершили грехи. Ибо больше всех просвещены были, зная волю Владыч-
ную, и, презрев её, как подобает, больше других наказаны. Вот и я, грешный, много и часто Бога гневлю и часто согрешаю во все дни» [Повесть Временных Лет 2007, с. 233] .
2 Здесь особенно показательна позиция Восточнохристианской Святоотеческой Патристики. Вот слова, обращённые к Богу Петра Дамаскина: «Без Тебя я не произошёл бы из небытия и не могу ни жить, ни спастись. Что Ты хочешь, то и твори с созданием Твоим! Но верую, что, будучи благ, Ты устроишь и мне благое, хотя я и не познаю, что это полезное, но я и недостоин знать, и не прошу научиться, чтобы получить спокойствие, может быть, это мне неполезно. Не смею просить и облегчения какой-либо брани, хотя я и немощен, и во всём отягощён, но
не знаю, что мне полезно. Ты ведаешь всё и — как ведаешь — сотвори: только бы мне не погрешить, что бы ни
случилось; но хочу или не хочу, спаси меня!» [Пётр Дамаскин 2009, с. 186].
Стремление к рассмотрению истории России чрез призму теории «последних времён» и преддверия «Последнего Времени, или Исхода» — исконная, повторяю, тема русской культуры. Особо ярко она прозвучала в 1812 году, в который раз чётко подтвердив мысль о том, что Православие — основа жизни России и в истории преходящей, и в истории вечной.
По Л.А. Тихомирову, реформа Петра I и после него — это попытка завоевания России европейской культурой как именно «замена» — «вытеснение», а не «взаимодействие-дополнение» и «сосуществование». Нашествие Наполеона — лишь последняя проверка успеха этого предприятия и штрих в доказательстве этой версии, как именно успешной. Иначе нашествие просто необъяснимо. В самом деле — что было надо Европе «двунадесяти языков» в России, кроме закрепления и окончательного установления духовной экспансии военно-политическими средствами (опасности чего прекрасно понимал Александр Невский) в противном случае просто не ясно. Ведь о нефти и газе тогда ещё не знали. Да и не было в них нужды. Сейчас эту традицию культурного экспансионизма, который вообще отрицает право России на культуру, продолжают последователи Наполеона — представители «ценностной политологии» — и не только во Франции. Они говорят — у России нет культурных ценностей, а есть биоресурсы и углеводороды. Это отсталая, второсортная страна. Поэтому она — энергетический агрессор, диктующий Западу свою волю... Всё было бы так, если бы сами оппоненты России не имели к этим ресурсам никакого интереса и не пользовались ими. Другими словами — были бы «ангельского чина». Пока же потребление традиционных энергоресурсов только возрастает. И если не на получение альтернативных источников энергии, то на производство аппаратуры, по производству этих альтернативных источников энергии. Получается плохо скрытое недоброжелательство-зависть вперемешку с гностическим лицемерием. А в основе всего этого — мечты о желательных захватах-конфискациях.
Прекрасно об эсхатологии русской историософии, как единстве прошлого и будущего в настоящем, т.е. в «нас» и в нашем «стоянии» на определенных культурных позициях, в нашем культурном угле зрения, как вечном, сказал
A.С. Пушкин: «Два чувства дивно близки нам, / В них обретает сердце пищу: / Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам. / На них основано от века, / По воле Бога самого, / Самостоянье человека, / Залог величия его» [Пушкин 1985, т. 1, с.496].
Вторжение «двунадесяти языков» следует рассматривать именно как следствие. О причинах — экономических, политических, особенно военных, особенно дипломатических, т.е. внешних, сказано и говорится до сих пор очень много. Об историософских, метафизических, культуртрегерских, цивилизационных — гораздо меньше и, в основном, художественно-поэтическими средствами. Но даже А.И. Герцен, совершенно в либерально-демократическом стиле, и прежде, и теперь говорящем о России неприязненно и с позиций «стороннего наблюдателя» — в третьем лице — «эта страна», «этот народ», — даже он полностью метафизичен и историософичен, «традиционен», давая оценку событиям 1812 г.: «Народ этот убеждён, что у себя дома он непобедим; эта мысль лежит в глубине сознания каждого крестьянина, это — его политическая религия. Когда он увидел иностранца на своей земле в качестве неприятеля [разрядка моя —
B.Ш.], он бросил плуг и схватился за ружьё. Умирая на поле битвы за «белого царя», пресвятую богородицу, — он умирал на самом деле за неприкосновенность русской территории» (цит. по [Михайлов 1987, с. 3-4]).
Для А.С. Пушкина лукавый космополитизм-беспочвенничество не приемлем в словесности даже стилистически. Для него «Москва», «Россия», «Бородино» — явно не «травматические», как принято сейчас говорить о патриотизме и религии в либерально-постмодернистской среде, термины. Они сладостны Пушкину, он с ними в единстве: «Москва. Как много в этом звуке / Для сердца русского слилось! / Как много в нём отозвалось! / . Напрасно ждал Наполеон / По-
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
следним счастьем упоённый, / Москвы коленопреклонённой / С ключами старого Кремля:/ Нет, не пошла Москва моя / К нему с повинной головою. / Не праздник, не приемный дар, / Она готовила пожар / Нетерпеливому герою / Отселе, в думу погружён. / Глядел на грозный пламень он» [Пушкин 1985, т. 2, с. 307].
Пушкин именно историософичен: «Гроза двенадцатого года / Настала — кто тут нам помог? / Остервенение народа, / Барклай, зима иль русский бог? / Но бог помог — стал ропот ниже / И скоро силою вещей / Мы очутилися в Париже, / А русский царь — главой царей» [Пушкин 1985, т. 2, с. 349].
О теории и практике «борьбы противоположностей» как сути западной культуры, которая не терпела раньше и не терпит теперь рядом с собой ничего самобытного и непохожего как равного следует говорить особо. Однако и раньше, и теперь периодически возникает требование: «Россия, мир, будьте, как мы, или не будьте». В соответствии с этой речев-кой всякое иное, другое — опасно и подлежит уничтожению. Противоположностям — можно только бороться. Эта мани-хейская, монтанистская, идущая от Августина и Тертуллиана традиция в западном христианстве до сих пор неизменна. Особенно монтанизм Тертуллиана, в котором уже есть предварение-деление людей на «высших» и «низших» («духовных» и «душевных») и умаление роли Церкви в спасении. На Востоке — противоположности не исключают, а «симфонически» взаимодополняют друг друга. И это, конечно, для Запада, то «безумие и соблазн», которые надо уничтожить.
Об этом, как известно, у первых славянофилов, особенно у А.С. Хомякова3, особенно у И.В. Киреевского — очень много,
3 А.С. Хомяков спрашивает, почему о России на Западе пишут с такой злобой и ложью, на чём они основаны, чем мы её заслужили? И сейчас эти вопросы так же актуальны, как и во времена Алексея Степановича, т.к. с тех времён мало что изменилось. И продолжает, — всегда о нас один отзыв — насмешка и ругательство; всегда к нам одно чувство — смешение страха с презрением. Не того бы желал человек от человека. Согласимся с Хомяковым, объяснить эти враждебные чувства в западных народах, которые развили у себя столько семян добра и продвинули так далеко человечество по путям разумного просвещения — трудно. Тем более, что Европа не раз показывала сочувствие даже с племенами самыми дикими. Странно, что Россия, полагает А.С. Хомяков (и с большой долей юмора при этом!), одна имеет как будто бы привилегию пробуждать худшие чувства европейского сердца. Кажется, считает Алексей Степанович, у нас и кровь индоевропейская, как и у наших соседей, и кожа индоевропейская (а коже, как известно, дело великой важности, совершенно изменяющее все нравственные отношения людей друг с другом, — иронизирует он), и язык индоевропейский, да ещё какой! Самый чистейший и чуть-чуть не индийский; а всё-таки мы своим соседям не братья. И тут Хомяков ставит серьёзнейший историософский вопрос: почему на Россию столько нашествий? «Недоброжелательство к нам других народов, очевидно, основывается на двух причинах: на глубоком сознании различия во всех началах духовного и общественного развития России и Западной Европы и на невольной досаде пред этою самостоятельною силою, которая потребовала и взяла все права равенства в обществе европейских народов. Отказать нам в наших правах они не могут, мы для этого слишком сильны; но и признать наши права заслуженными они также не могут, потому, что всякое просвещение и всякое духовное начало, не вполне ещё проникнутые человеческою любовью, имеют свою гордость и свою исключительность» [Хомяков 2010, с. 258].
подробно и никаких (!) возражений-опровержений с западной стороны пока ещё на этот счёт не было, что очень показательно. У Пушкина вся религиозная историософия — в нескольких словах. Но каких! Именно раскрывающих «конечные сущности». Вот что Александр Сергеевич пишет в 1831 г. «Клеветникам России»: «Бессмысленно прельщает вас / Борьбы отчаянной отвага — / И ненавидите вы нас. / За что ж? ответствуйте: за то ли, / Что на развалинах пылающей
Москвы / Мы не признали наглой воли / Того, под кем дрожали вы? / За то ль, что в бездну повалили Мы тяготеющий
над царствами кумир / И нашей кровью искупили / Европы вольность, честь и мир? / ... Так высылайте ж нам, витии, / Своих озлобленных сынов: / Есть место им в полях России, / Среди нечуждых им гробов» [Пушкин 1985 т. 1, с. 500]4.
4 Об этом же у Н.М. Языкова в стихотворении «К не нашим»: «О вы, которые хотите / Преобразить, испортить нас / И обнемечить Русь! Внемлите / Простосердечный мой возглас! / Кто б ни был ты, одноплеменник / И брат мой: жалкий ли старик, / Её торжественный изменник, / Её надменный клеветник; / Иль ты, сладкоречивый книжник, / Оракул юношей-невежд, / Ты, легкомысленный сподвижник / Беспутных мыслей и надежд; / ... / Надежда, сила, крепость наша — / Ничто вам! Русская земля / От вас не примет просвещениья, / Вы страшны ей: вы влюблены / В свои предательские мненья / И святотатственные сны ! /... / Умолкнет ваша злость пустая, замрёт неверный ваш язык: / Крепка, надёжна Русь святая, / И русский бог ещё велик» [«Издревле сладостный союз....... 1984, с. 137-139]. Не менее определёнен и Ф.И. Тютчев: «Не верь в Святую Русь кто хочет / Лишь
верь она себе самой, — / И Бог победы не отсрочит / В угоду трусости людской» [Тютчев 1980, т. 1, с. 116). Или: «Напрасный труд — нет, их не вразумишь, / Чем либеральней, тем они пошлее, / Цивилизация для них фетиш, / Но недоступна им её идея / Как перед ней ни гнитесь, господа, / Вам не снискать признанья от Европы; / В её глазах вы будете всегда / Не слуги просвещенья, а холопы» [Тютчев 1980, т. 1, с. 191].
Вообще же, не чтить, уничтожать другую культуру небезопасно. Почитание другого человека, другой культуры учит опыту почтения «Другого». Метафизически «Другого». Об этом — много в С.С. Аверинцева. Особенно в его работе, посвящённой семье5, одной из главнейших идей которой является то, истинное, миролюбие в светском, безрелигиозном плане, в
5 Семья как особый пример любви и мира здесь уместна особо — если в ней нет духовно-религиозной составляющей, то даже она теряет смысл и превращается в свою противоположность — арену борьбы и ненависти.
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
«Самая плотская ласка, чтобы не стать несносной мерзостью, должна знаменовать и символизировать самое духовное, что может быть: безоговорочное взаимное доверие. Супруги, которые приближаются друг к другу, чего-то не простив, припрятав камень за пазухой, практикуют блуд в браке» [Аверинцев 2004, с. 111].
рамках которого возможны только механические взаимоотношения, т.е. столкновения — просто невозможно. В этом плане
— кощунственное отношение французов к Церквям, в которых вводили лошадей (как и в Константинополе — крестоносцы в 1209 г.) — очень показательно.
Интересно и даже неожиданно тема «Другого» в связи с событиями 1812 года раскрывается у Ф.И. Тютчева. При этом, как и у А.С. Пушкина, историософия в её художественно-поэтически совершенном виде выражена афористично и в нескольких словах. Повествуя о переправе «двунадесяти языков» через Неман перед лицом Наполеона: «Победно шли его полки / Знамёна чудные шумели / ... Лишь одного он не видал. / Не видел он воитель дивный, / Что там на стороне противной, / Стоял Другой — стоял и ждал. / И мимо проходила рать — / Всё грозно-боевые лица, / И неизбежная
Десница / Клала на них свою печать ... / И так победно шли полки, / Знамёна гордо развивались, / Струились молнией штыки, И барабаны заливались. / Несметно было их число — и в этом бесконечном строе / Едва ль десятое чело / Клеймо минуло роковое.» [Тютчев 1980, т. 1, с. 137].
Историософскими, по сути, являются и прозападные, точнее, антирусские настроения в самой России, которые были и до 1812 года, и после. Однако в их основе, как это ни парадоксально, та же идея священства и праведности должного и непримиримости к недолжному. Идея Православная, по форме, но лаицизированная, по сути, в основе которой не мир, а борьба. Борьба стандарта, «должного», с земным началом. Или, наоборот (что не так уж и важно), — конфликт реального, земного, как истинно сущего начала, с идеальными выдумками. Так или иначе, противостояние идеи и наличного существования. Например, Святой Руси и земной родины. По сути отечественное западничество, например декабризм, — это прежде всего (при всей многомерности и неоднозначности этого явления) иллюзионистская, гностическая ересь в Православии, которая, как соблазн, существовала всегда, но никогда не получала догматического утверждения. Так или иначе, русское западничество в своём именно русском стремлении к святости, но, преимущественно, в светском понимании святости как более всего в виде «земного благополучия» именно на Запад всегда переносило и переносит идею «Святой Руси». Запад и становится в этой связи «святой Русью». А наличное и историческое — ненавистно. Забываются, правда, опасности такого подхода, ярко обозначенные уже в иудаизме — «земное благополучие» (шелом) всегда чревато переходом в «земной ад» (шеол).
Отчасти эта идея, да ещё и с опорой на возможности и оправданности насильственных трансформационных процессов одного в другое, звучит уже в эпоху Ивана Грозного. Как обоснование — у самого Ивана IV; и как предостережение
— у Ивана Пересветова. Речь идёт о сомнениях последнего относительно того, достойна ли Москва в силу своего земного несовершенства быть Третьим Римом? Здесь не только несуразица, но и путаница, не различение статусов Святого и земного, допущение насилия «в благих целях».
Дихотомия «немецкого порядка» и «русского безобразия» или пораженческая установка, в соответствии с которой «куда нам до просвещенной Европы» — этот тренд в историософии России отчётливо и ясно именно как тренд-учение, даже мировоззрение, а не как отдельная идея-рефлексия (как её выражает, скажем, А. Курбский) появляется, преимущественно, именно в пред- и пост-наполеоновскую эпоху. Характерны в ярко карикатурном виде примеры Шиншина в «Войне и мире» Л.Н. Толстого, который полагал, что Россия обречена на поражение с Наполеоном («сидел бы ты Ерёма дома и точил свои веретёна»). И Смердяков в «Братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевского («Россия-с, Марья Ивановна — одно невежество»). В более сдержанном, «теоретически-корректном» виде — соответственно П.Безухов и А.Болконский в «Войне и мире» (сочетавшие, впрочем, совершенно парадоксально, как часто было и есть в нашей культуре, интеллектуальный скептицизм с беззаветным, до самопожертвования, служением Родине). И Иван Карамазов в «Братьях Карамазовых» — трагически так и не разрешивший для себя эту непоследовательность.
В исторической реальности такими людьми были князь Н.А. Саблуков6 и П.Я. Чаадаев. Декабристы — скептики, отступники
6 Николай Александрович Саблуков (1776-1848) — генерал-майор русской императорской армии, известный англоман, автор «Записок» об эпохе Павла I (на английском языке). (Прим. ред.).
от собственной культуры — ещё идут в ополчение и воюют против нашествия «двунадесяти языков» Европы, предводительствуемой Наполеоном. Но потом интеллектуально работают на проигравшего на военном поле противника, всячески развивая идею «проигравшего победителя», которые живут хуже «проигравшего побеждённого». При этом формируется нигде более не встречающаяся, по очень точному определению в «Бесах» Ф.М. Достоевского, либеральная культурная прослойка-оппозиция — антипатриотичная по своей сути. Таковы декабристы в 1825 г. — как «пораженцы», так и «предрешенцы». Подобный же эффект в виде требования поражения в войне «собственного правительства» появится у левых в России в Первую мировую войну; а идею «проигравших победителей» будут культивировать диссиденты-шестидесятники после Второй мировой войны.
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
В этой связи хочется задаться следующим вопросом, обращённым к социально-политической науке науке: каковы у государства ресурсы в воспитании у граждан патриотизма? Они таковы, что даже в современный кризисный период государство как определённый социально-политический институт и, так сказать, определённый феномен культуры сохраняло, сохраняет и будет сохранять (ничего сопоставимого рядом просто нет и реально не ожидается) свои объектностатусные и функционально-ролевые позиции в социальных отношениях гражданского общества. И задача социолога — проследить прямые или косвенные звенья в «цепи приказов» государства в его руководстве гражданским обществом. А многочисленные эксперименты по созданию «безгосударственных устройств», как известно, пока ни к чему хорошему не привели и не приводят. И задача социолога состоит в том, чтобы проследить «длину» цепочки и количество составляющих её звеньев в виде управленческих решений, исходящих именно от государства при появлении того или иного социального события. Причем, государства — «своего»; или для него — «чужого». Если своего, то исследователь стоит на патриотических позициях. Если на рецепции чужого, то, несмотря на весь декларируемый с помощью псевдо-патриотической риторики (допустим, религиозный, или антитоталитарный, или космополитический, или либеральногуманистический пафос), — мыслитель, тем не менее — отступник, «агент интересов», компрадор. И не важно, сознательно или бессознательно он лоббирует и работает в пользу приоритетов сначала информационного, а. затем и экономического, военно-политического превосходства другого государства.
Почему так происходит? Потому, что юридически давно уже стало аксиомой: если опыт был успешен где-то в других странах, то это ещё не значит, что он будет успешен в собственном краю. Возможно, его придётся насаждать как инородное, чужое начало, преимущественно военно-административными средствами, другими словами — «завоёвывать», и не важно, какая будет элита — «местная» или «пришлая», по сути, она будет только чужой. И это тот самый случай, против которого, как известно, предостерегал в своё время заведующий кафедрой теоретической политологии философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова А.С. Панарин в книге с одноименным названием: «народ без элиты» [Панарин 2006].
А вот что писал на этот счёт другой представитель Московского университета, выходец из Германии (по происхождению
— немец), а затем профессор, заведующий кафедрой права; потом — декан нравственно-политического факультета и ректор Московского университета Теодор Баузе (1752-1812). Сам он себя называл — Фёдором Григорьевичем. Так вот, незадолго до нашествия событий 1812 года он утверждал следующее в своей речи, посвящённой тогдашней элите России. По его мнению, любое перенесение, в частности, на русскую почву целиком западного (например, немецкого) правосознания даже с самыми благими намерениями будет весьма опасным. В лучшем случае — бесполезным делом. Необходимо создавать, считал Баузе, самостоятельную, как именно стоящую на отечественной прецедентно-нормативной и институциональной почве, на основании именно русской культуры, философии права. Ещё точнее — именно «иерополитику»7 (так можно
7 Напомню, что первая, в плане источниковедения, опубликованная в России книга по философии с точки зрения дисциплинарной направленности и аутентичности — это «Ифика [«этика» — В.Ш.], иерополитика, или Философия нравоучительная преуподобления, изъяснена к наставлению и пользе юным» Афанасия Миславского, архимандрита Печерского (Киев, 1712).
было бы назвать то, что можно обозначить и как «историософию права»). Вот эта-то философия политики и права и помогла бы объяснить сходства и различия русской жизни сравнительно с западноевропейской (подробнее см. [Баузе 2010, с. 19]). На таких же позициях стоял известный русский юрист, специалист, кстати, по римскому праву С.Е. Десницкий (1740-1789).
Вообще в своём большинстве русские юристы XIX — начала ХХ вв. были славянофилами. Если перефразировать известные слова Э. Бёрка, сказанные про историков, в применение к добросовестному гуманитарию-исследователю вообще, то «истинный юрист или консерватор, или он не юрист». Другими словами, политическая программа лозунгов «Россия — это чёрная дыра, которая если что-то и может, то привести в недоумение соседние страны», или «тюрьма народов», или «поражения собственного правительства», или «распада и гибели тоталитарного монстра», в которых «прогрессивно реформируемый» объект, прежде всего, не имеет права на существование. Юридический смысл такой программы может быть квалифицирован как призыв к «потоку и разграблению» в интересах другой страны. Это именно «пораженчество» или, по точному определению А.С. Хомякова, — «добровольное холопство». Никаких других научных и культурно-юридических или философско-исторических оправданий здесь нет и быть не может. Тем более в отношении страны, имеющей не просто более чем тысячелетнюю историю, а историю беспрецедентно экстремального существования. Т.е. опыта выхода из максимально неблагоприятных ситуаций. И не учитывать этот опыт просто непростительно, даже — преступно. По справедливому замечанию В.И. Коваленко, это «смердяковщина», т.е. нигилизм, социальный цинизм, эмоциональное отрицание исторических корней, духовных идеалов и ценностей с вполне определёнными политическими целями. Борьба с искажениями (тоталитарной государственности) переходит в разрушение государственности, как таковой. «Слова Смердякова: «Россия-с, Марья Ивановна, — одно невежество, Россию завоёвывать нужно. Придут французы и покорят её, а тогда я в Париже открою парикмахерскую» перестали сегодня восприниматься как литературная реминисценция. Естественной реакцией в этих условиях стал рост настроений ведущего в никуда националисти-
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
ческого фундаментализма (в России) или национал-сепаратизма в ближнем зарубежье, на некоторых бывших автономных и даже исконно русских территориях» [Консерватор: эксперт, гражданин, правитель... 1995, с. 5-6].
Вместе с тем, здесь нужно помнить и об очень опасной крайности в виде так называемой конспирологии — «теории кулис», теории «заговоров» или «сионских», «масонских», «финансовых», «коммунистических», «капиталистических» (каких угодно) «мудрецов, тайно правящих миром». О чём говорит теория заговоров, в чём её итоги, а, главное, — какова продуктивная критика в виде вопросов, на которые пока эта теория не даёт ответов? Главная идея этой теории — борьба за мировое господство (военное, экономическое, информационное, биологическое, геополитическое, — какое угодно). Главные здесь и ближайшие нам теоретики — Гегель, Маркс, Дарвин и Клаузевиц. Если нет борьбы, нет и истории. Из современных отечественных авторов наиболее определёнен в этом отношении Б. Капустин, согласно которому, история без войны, это, так сказать, «деньги на ветер».
Но вот в чём проблема — юридически и экономически эта теория совершенно не подтверждается, — если говорить об итоговых стадиях её осуществления, а не о предварительных декларациях, заявляемых накануне окончательных управленческих решений. Исторические факты таковы: политика борьбы (если только это не популистские лозунги) ведёт к её эскалации, т.е. отвлечению от политики мира, как публично-правового регулирования огромного количества населения. Результаты таковы — сначала дефицит продуктов, затем репрессии против недовольных дефицитом, затем богоборчество как оправдание легитимности насилия. Вообще государство в этом случае присваивает себе не несвойственные ему субъектно-личностные свойства гносеологического и онтологического субъекта, каковые могут быть только экзистенциальными и сакральными, т.е. у человека или Церкви. У светской организации могут быть функции, т.е. должностные обязанности, связанные с обслуживанием, управлением, сервисом и логистикой. Главнейшая же функция государства — публично-правовое регулирование интересов, т.е. защита гражданского мира и согласия. Если же первичной становится вторичная функция (право на легитимное насилие), то государство разрушает са-моё себя. Без единого исключения в истории. Если только, повторяю, агрессия не носит исключительно риторический характер. Но и здесь раньше или позже появляется конфликт между рефлексиями и реальной управленческой практикой. Так или иначе, но юридически не персонифицированные (в духе традиций римского права — тот же Кодекс Наполеона или, как сейчас в США, — законы и поправки, носящие имена политиков, Джексона-Веника, например), «анонимные» нормы, законы, институты и ветви власти по определению не только не эффективны, но и недееспособны. Сами по себе «законы», «юридические механизмы», «институты» без их приложения суть абстракции. Пусть даже и «абсолютные», но без человеческого участия — бездействующие созерцательные идеи и не более того. Управление, уповающее на автоматизм «анонимных», «кулуарных» структур безответственно и неэффективно. Хотя бы потому, что не способно в непрерывном, а, главное, «ручном» режиме постоянно контролировать цепь приказов. Примером того служат кризисные явления в политике, такие, как события 1812 года или современный кризис, за устранение последствий которого не взялась, как известно, ни одна транснациональная, международная структура. В статусном и ролевом плане позитивные решения взяли на себя только национальные государства.
Другими словами, конспиративная структура может инспирировать, инициировать политическое событие, но в виде именно мятежа, протеста, революции, т.е. хаоса. Но чтобы вести успешную политику по выходу из кризиса, например, с помощью экспроприации сначала внутренних, а затем и внешних ресурсов, нужен политик, например, Наполеон. Выход из кризиса — всегда на плечах официальных и персонифицированных государственных структур. И в этом — тоже уроки событий 1812 года. Их, если угодно, историософия.
Как известно, о «масонстве» французской революции и периода правления Наполеона — море литературы: от
Н.Л. Бутми до Л.А. Тихомирова и славянофилов 2-й волны. Как тут не вспомнить слова У. Черчилля о том, что масоны как мужья: до женитьбы они ничего о супружеской жизни не знают, а потом — ничего о ней не говорят.
В любом случае, или мы имеем историософию борьбы, т.е. смерти, или историософию «стяжания Духа мирна», т.е. жизни. Вообще же конспирологическая апологетика борьбы-смерти весьма спорна ещё и потому, что стоит на довольно зыбких основах — на идее сверхчеловечества, носителя сверхидеи (без чего невозможен сверхскачок — прорыв в высшее состояние из низшего), т.е. утверждение «высших» и «низших» людей («сверхчеловеков-суперменов, людей Х»). И Наполеон — политическое осуществление этой истсориософемы. Но не в рясе или строгом сюртуке финансиста или промышленника. А в военном мундире.
Утверждение «сверхчеловечества», например, Наполеона как лидера, по его же словам, «с особой звездой» (да ещё и во внехристианском контексте, без Воскресения и Бессмертия) очень странно, т.к. все смертны и живут в одном и том же эоне — тленном, низшем. А высшее как таковое не только не предполагается, но и отрицается. В ранее упомянутых концепциях Мани, Монтана высшее и низшее не сходятся. Есть борьба, а «сретения» нет. Или земное устраняет небесное. Или наоборот. Но результат — один и тот же — господство. Поэтому и Фейербах, и Маркс выступают в одной и той же культурной традиции.
Electronic Scientific Edition Almanac Space and Time vol. 6, issue 1 Civil Society and Society of Citizens: Issues of Theory and Practice
Thematic Issue of the Chair of Philosophy of Politics and Law, Philosophical Department of Lomonosov Moscow State University
Elektronische wissenschaftliche Auflage Almabtrieb 'Raum und Zeit Bd. 6, Ausgb. 1 Zivilgesellschaft und die Gesellschaft der Bürger. Fragen der Theorie und der Praxis Die thematische Ausgabe des Lehrstuhls für Philosophie der Politik und des Rechts der Philosophischen Fakultät der Moskauer M.W. Lomonossow Staatsuniversität
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
В Православной Христологии земное и небесное сходятся — и сходятся во Христе-Спасителе. Русские авторы — участники событий 1812 года стояли и защищали историософию жизни не только и не столько силой слова; но и с оружием в руках. И победив в Париже, не мстили и не порабощали, оставив побеждённым право на жизнь и благодарную память о себе.
Собственно говоря, победа России в 1812 году — это загадка; чудо, которое произошло скорее «вопреки», а не «благодаря» обстоятельствам. И даже вопреки элите, которой (как и сейчас) историософия внешнего успеха была ближе спасения души. Благодаря внутренней стойкости народа и его культуры. Зададимся вопросом: а что было бы для России её поражение в войне с Наполеоном? Общее мнение того времени, изложенное твёрдостью войска, народа и царя, можно найти у Д.В. Давыдова. Согласная оценка того времени, по крайней мере, до Бородинского сражения была такова: если с Наполеоном будет подписан мир, и Россия признает своё поражение, то нам, считал Давыдов, придётся пойти в Индию сражаться за французов.
«Я теперь обращаюсь к себе собственно: если должно непременно погибнуть, то лучше я лягу здесь! В Индии я пропаду со ста тысячами моих соотечественников, без имени и за пользу, чуждую России, а здесь я умру под знаменами независимости, около которых столпятся поселяне, ропщущее на насилие и безбожие врагов наших... А кто здесь? Может быть и армия, определённая действовать в Индии?» [Давыдов 1987.а, с. 179].
Собственно говоря, перед Россией в очередной раз в её истории вопрос стоял ребром: либо она побеждает Наполеона, либо она будет уничтожена. И прежде всего, её культура уйдёт в небытие. В лучшем случае — будет воевать в Индии. И никаких сомнений на этот счёт быть не может. Вот как трагически оценивал реальную ситуацию до Бородина, возглавив партизанский отряд, и без всяких надежд на оптимизм Д.В. Давыдов: «Между тем, неприятельская армия стремилась к столице. Несчётное число обозов, парков, конвоев и шаек мародёров следовало за нею по обеим сторонам дороги, на пространстве тридцати или сорока вёрст. Вся эта сволочь, пользуясь безначалием, преступала все меры насилия и неистовства. Пожар разливался по сей широкой черте опустошения, и целые волости с остатком своего имущества бежали от сей всепожирающей лавы, куда — и сами не ведали» [Давыдов 1987.а, с. 189]. Особую и своеобразную трудность для отряда Давыдова составило то, что он назвал «остервенением поселян», т.е. — действительное общее и добровольное ополчение жителей, когда с кольями, топорами и огнестрельным оружием стояли все
— и стар, и млад. В том числе и против его отряда. После длительных переговоров, когда выяснялось, что партизаны
— казаки и гусары Давыдова — русские, солдатам сразу же подносили хлеб, пироги и пиво. На вопрос: «Отчего вы полагали нас французами?», крестьяне, по обыкновению отвечали: «Да вишь, родимый (показывая на гусарский ментик Давыдова), это, бают, на их одёжу схожо». — «Да разве я, — недоумевал Давыдов, — не русским языком говорю?» — «Да ведь у их всякого сбора люди». После этого Давыдов надел мужичий кафтан, отпустил бороду, а вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил «языком народным».
Денис Васильевич Давыдов. Давыдов Д.В. Портрет Дениса Давыдова. «Храбрый партизан ДеХудожник Дж. Доу. 1828 Литография А. Мюнстера по рис. Художник А. Орловский. 1814 нис Васильевич Давы-
П.Ф. Бореля, 1860-е г. дов». Лубок 1812 г.
Особо следует отметить то, на что обычно не обращают внимания — на отступление Наполеона — именно оно показало всю меру страшных испытаний, которые обрушились на Россию. Обычно на отступление войск Наполеона приня-
Electronic Scientific Edition Almanac Space and Time vol. 6, issue 1 Civil Society and Society of Citizens: Issues of Theory and Practice
Thematic Issue of the Chair of Philosophy of Politics and Law, Philosophical Department of Lomonosov Moscow State University
Elektronische wissenschaftliche Auflage Almabtrieb 'Raum und Zeit Bd. 6, Ausgb. 1 Zivilgesellschaft und die Gesellschaft der Bürger: Fragen der Theorie und der Praxis Die thematische Ausgabe des Lehrstuhls für Philosophie der Politik und des Rechts der Philosophischen Fakultät der Moskauer M.W. Lomonossow Staatsuniversität:
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
то смотреть как на паническое бегство. Не так было на самом деле. Враг был очень силён практически до взятия Парижа, и это делает победу России особо значимой. Вот мнение очевидцев — непосредственных участников событий. Особую ценность представляет свидетельство Давыдова: он как никто другой провёл всю кампанию на линии столкновений с неприятелем.
«Хотя Наполеон с остатками своего некогда грозного полчища поспешно отступал пред нашими войсками, однако, могущество этого гиганта было далеко ещё не потрясено. Вера в его непобедимость, слегка поколебленная описанными событиями, существовала ещё во всей Западной Европе, не дерзавшей ещё восстать против него. Наша армия после понесённых ею трудов и потерь была весьма изнурена и слаба; ей были необходимы сильные подкрепления для того, чтобы с успехом предпринять великое дело освобождения Европы, главное бремя которого должно было пасть на Россию» [Давыдов 1987.а, с. 266].
Опять-таки, во имя чего? Давыдов совершенно историософичен в определении целей в такого рода судьбоносных испытаниях: «.священный долг всякого народа — дорожить своим достоинством, спасать и защищать всеми мерами и всеми средствами это нравственное бытие своё, неразрывно сопряжённое с его бытием вещественным» [Давыдов 1987.6, с. 284].
Русская армия в тяжелейших условиях противостояния огромным консолидированным военно-экономическим ресурсам наполеоновской Франции, имевшей в своём распоряжении огромнейшие возможности не только Европы, но и практически всего мира, нанесла ей, тем не менее, сокрушительное поражение.
Поэтому особая тема, которую Давыдов (и не только он, но и многие непосредственные участники событий) считает особо важной — это опровержение совершенно несправедливого, сложившегося буквально сразу после победы России в Западной Европе мнения, согласно которому Россия не нанесла ни малейшего вреда армии Наполеона. И будто эта армия погибла единственно от стужи, настигшей неожиданно и в необыкновенное время года. Мнение не только безосновательное, но и просто клеветническое. Даже если не принимать в расчёт, что сами по себе морозы — неудобны для всех: и для захватчиков, и для защитников; что идти в Россию и не предполагать, что там могут быть морозы — это верх легкомыслия (или высокомерия — что хуже, неизвестно), непростительного для полководца. Наконец, перелом и отступление Наполеона произошли в октябре, когда, по отзывам самих же французов (Давыдов социологически и исторически очень грамотно ссылается на подобного рода свидетельства, чтобы не быть заподозренным в пристрастности), никаких особенных морозов не было вовсе. По утверждению самих французских источников, по крайней мере, до 25 октября «на обратом пути» до Дорогобужа (!) погода была «хорошая и стужа умереннее той, которую мы переносили во время кампании в Пруссии и в Польше в1807 году и даже Испании среди Кастильских гор, в течение зимней кампании 1808 года, под предводительством самого императора.» [Давыдов 1987.6, с. 291]8.
8 Давыдов имеет в виду воспоминания Шамбре, Жомини, Гурго и самого Наполеона.
Сам Давыдов при этом задаётся следующим вопросом. Если французская армия при выступлении своём из Москвы состояла, по списку французского генерального штаба, «отбитому русскими войсками во время преследования, из ста десяти тысяч человек свежего войска», а, по словам всех историков кампании, представляла только сорок пять тысяч по прибытии своём к берегам Березины, то возникает недоумение.
«Как же подумать, чтобы стодесятитысячная армия могла лишиться шестидесяти пяти тысяч человек единственно от трёх- или пятисуточных морозов, тогда как гораздо сильнейшие морозы в 1795 году в Голландии, в 1807 году во время Эй-лавской кампании, продолжавшиеся около двух месяцев сряду, и в 1808 году в Испании среди Кастильских гор, в течение всей зимней кампании, скользили, так сказать, по французской армии, не проникая в середину её, и отстали от ней, не разрушив ни её единства, ни устройства?» [Давыдов 1987.6, с. 295].
Всё это приводит к заключению, полагает Давыдов, что не стужа, а другое обстоятельство причина разрушения нашествия. И, во-первых, это голод; во-вторых, беспрерывные усиленные переходы и, в третьих, постоянное «кочевье», по его меткому определению, под открытым небом. Согласимся, что такого рода невзгоды испытывают обе противоборствующие стороны. Но одна оказалась способна выносить испытания с большим мужеством, чем другая. А, главное, способна постоянно организовывать, чинить эти неудобства другой стороне с большим постоянством и с неослабевающей энергией. И только тогда возможна победа. И всё это просто невозможно без «усилий, трудов и храбрости наших войск» [Давыдов 1987.6, с. 285]. Давыдов перечисляет, по крайней мере, семь (!) искусных действий со стороны русской армии, которые лишили Наполеона победы. Хотя их было, конечно же, гораздо больше. Это и перекрытие пути к хлебороднейшим губерниям, и события при Малоярославце, принудившие Наполеона обратиться на опустошённую Смоленскую дорогу, и фланговый марш от Тарутина до Березины, и Вязьма с Красным, и «чудесное» соединение трёх армий у Борисова на Березине — одна из Москвы, другая — из Финляндии и третья — из Молдавии и Волыни. И, наконец, непрерывные «наезды», и «неусыпный надзор» партизанских «партий» (в том числе — и самого
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
Давыдова), отчего каждое движение противника «было тотчас известно нашему главнокомандующему и встречало противодействие» [Давыдов 1987.6, с. 286].
Словом, подводит Давыдов к одному знаменателю причины гибели французской армии, «не от одной стужи, как стараются в том уверить нас неловкие хулители славы российского оружия, а посредством, что кажется, я достаточно доказал, глубоких соображений Кутузова, мужества и трудов войск наших и неусыпности и отваги лёгкой нашей конницы. Вот истинная причина гибели неприятельской армии, не что другое; всё прочее есть выдумка» [Давыдов 1987, с. 295]. При этом как уже отмечалось, ни Пушкин, ни Давыдов не отделяли действий армии от действий всего народа России, поднявшегося, как один, против неприятеля — «народного остервенения», по их удачному и краткому определению.
Не менее показательны и свидетельства других современников, например, Ф.Н. Глинки, воспоминания которого имел в виду Л.Н. Толстой, устами Андрея Болконского повествуя Пьеру Безухову об известном случае отказа русских солдат от водки накануне Бородинской битвы:
«Рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и крики несвязные (приветный клик войска Наполеону) слышались у французов. Священное молчание царствовало на нашей линии. Я слышал, как квартирьеры громко сзывали к порции: "Водку привезли; кто хочет, ребята! Ступай к чарке!" Никто не шелохнулся. По местам вырывался глубокий вздох и слышались слова: "Спасибо за честь! Не к тому изготовились: не такой завтра день!" И с этим многие старики, освещённые догорающими огнями, творили крестное знамение и приговаривали: "Мать пресвятая богородица! Помоги постоять нам за землю свою!"» [Глинка Ф.Н. 1987, с. 321] (см. также [Глинка Ф.Н. 1990]).
Известно, что накануне Бородинской битвы главнокомандующий велел пронести икону Смоленской Божьей матери по всей линии.
«Это живо напоминало приуготовления к битве Куликовской. Духовенство шло в ризах, кадила дымились, свечи теплились, воздух оглашался пением, и святая икона шествовала. Сама собою, по влечению сердца, стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости своею кровью» [Глинка Ф.Н. 1987, с. 320].
Молебен перед Бородинской битвой Литография по оригиналу П. Ковалевского. 1910-е гг.
Глинка ссылается на известное ответное письмо митрополита Платона императору Александру I по поводу иноземного вторжения, да ещё и с историософскими ремарками, копии которого повсеместно ходили в то время по рукам русской общественности:
«Любопытно заметить, что первосвященник наш, проникнутый, без сомнения, вдохновением свыше, почти предрёк судьбу Наполеона и полчищ его ещё прежде перехода неприятельского за Днепр. Он писал: "Покусился враг простереть оружие своё за Днепр, и этот фараон погрязнет здесь с полчищем своим, яко в Чермном море [имеются в виду библейские аналогии с Красным морем. — В.Ш.]. Он пришёл к берегам Двины и Днепра провести третью новую реку: реку крови человеческой"» [Глинка Ф.Н. 1987, с. 302].
А вот какой приказ Наполеона читали капитаны перед французскими ротами перед той же битвой:
«Солдаты! Вот битва, которой вы так желали! Изобилие, отдых, все выгоды жизни, скорое примирении и слава ожидают вас в столице русской. От вас зависит всё получить, всем воспользоваться, только ведите себя как при Аустерлице, Фридлянде, Витебске, Смоленске. Сражайтесь так, чтоб позднейшие потомки могли с гордостию сказать о каждом из вас: "И
Молебен накануне Бородинского сражения. Цветная литография с рисунка Н. Самокиша. Начало ХХ в.
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
он был на великом побоище под стенами Москвы!" Этот приказ, нарочно прочитанный на таких местах, где лежало много неубранных русских тел, воспламенил французов» [Глинка Ф.Н. 1987, с. 325]9.
9 Вспомним, что накануне, точнее, «за день пред тем было сражение».
Не удалось, потому что мужество столкнулось с мужеством превосходящим. По свидетельству того же Глинки, настроение войск прекрасно выразил генерал Милорадович, которого французы называли русским Баярдом; у нас, за удальство, немного щеголеватое, сравнивали его с французским Мюратом. При том, что он не уступал в храбрости ни
тому, ни другому! А один из самых неустрашимых генералов, А.П. Ермолов, писал к нему:
«Чтобы быть везде при вашем превосходительстве, надобно иметь запасную жизнь». «Бодрый, говорливый (таков он всегда был в сражении), он разъезжал на поле смерти, как в своём домашнем парке: заставлял лошадь делать лансады, спокойно набивал себе трубку, ещё спокойнее раскуривал её и дружески разговаривал с солдатами. «Стой, ребята, не шевелись! Дерись, где стоишь! Я далеко уезжал назад: нет приюта, нет спасения! Везде долетают ядра, везде бьёт! В этом сражении трусу нет места!»» [Глинка Ф.Н. 1987, с. 333].
Ссылаясь же на зарубежные источники, Глинка приводит свидетельство Вентурини:
«Русские пушкари были примерно верны своему долгу. Брали редуты, ложились на пушки и не отдавали их без себя. Часто, лишась одной руки, канонир отмахивался другою. У подножия редантов лежали русские, немцы и французы. Истекая кровью, они ещё язвили друг друга, чем кому было можно. Иные, как говорят, грызлись зубами!» [Глинка Ф.Н. 1987, с. 363].
Приводит он и слова не только противников, но и старого русского солдата.
«Под Бородиным (говорит он) мы сошлись и стали колоться. Колемся час, колемся два... устали, руки опустились! И мы, и французы друг друга не трогаем, ходим как бараны! Которая-нибудь сторона отдохнёт и ну опять колоться. Колемся, колемся, колемся! Часа, почитай, три на одном месте кололись!» [Глинка Ф.Н. 1987, с. 371].
Особо при этом отличались казаки, «щеголявшие разными проделками» и в буквальном смысле садившиеся французам на плечи!
«Напрасно отмахивались французы и немцы длинными палашами и шпорили тяжёлых коней своих: донцы, припав к седлу, на сухопарых лошадках мчались стрелами, кружили, подлетали и жалили дротиками, как сердитые осы. Солдаты русские, стоявшие на высоте Горок и вблизи Дохтуровой батареи, завидя удальство придонское, развеселились: махали руками, хохотали и громко кричали: "Вот пошли! Вот пошли! Хорошо, казак! браво, казак! не жалей француза!"» [Глинка Ф.Н. 1987, с. 371].
Схватка русских гренадер с дивизией Фриана. Преследование казаками отступающих французов.
Художник Ф. Рубо. 1912 Художник А.О. Дезарно. 1827
Отчего, задаётся вопросом Глинка, при Бородине русские дрались так храбро? И приводит слова рядового русского солдата 1812 года, который, отметим, буквально воспроизводит слова известного Православного святого Макария Еги-
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
петского, сказанные после иконоборческого Собора:
«Пусть все обратятся, а я не обращусь!». — «Оттого сударь, что тогда никто не ссылался и не надеялся на других, а всякий сам себе говорил: хоть все беги, я буду стоять! Хоть все сдайся, я умру, а не сдамся! Оттого все стояли и умирали!» [Глинка Ф.Н. 1987, с. 386].
Однако особенно рефлексивным является историософия С.Н. Глинки — (старшего брата Ф.Н. Глинки и тоже писателя), известного издателя и редактора «Русского вестника», сочинителя патриотического направления и также участника событий 1812 года, значимость которых он сравнивает с событиями года 1612-го. А нашествие Наполеона — с нашествиями Ксеркса, а потом Мардония на греков.
По признанию С.Н. Глинки, самого русского автора, в юности он (и не только он), как и многие русские был бонапартистом, коим вскорости быть перестал. Вслушаемся в его аргументацию. Не является ли она своеобразным и довольно неожиданным обоснованием концепция Филофея «Москва — Третий Рим»? Вот его слова:
«С отплытия Наполеона к брегам Египта, мы летели мыслию вслед подвигов юного и нового Александра-кесаря; мы думали, что его славою, его душою человечество расцветёт новой жизнию. Верх желаний наших был тогда тот, чтобы быть в числе простых рядовых под его знамёнами. Но не мы одни так думали, и не мы одни к этому стремились. Кто от зари жизни ознакомился с Леонидами, Эпаминондами, Пелопидами и другими героями Греции и Рима, тот был тогда бонапартистом. Но Наполеон свеял с умов очарование, навеянное на них Бонапартом, на чреде самовластителя он гонительною рукою оттолкнул от себя и Древний Рим и Древнюю Грецию: льстило его всемирное римское владычество, но он страшился доблестей Цинциантов и Регулов» [Глинка С.Н. 1987, с. 416].
В соответствии с историософскими воззрениями С.Н. Глинки, жизнь — вообще есть странствование. И именно 1812 год показал, что она может быть ещё и «кочевьем». И там, где века утвердили «заселение и поселение». Несмотря на все ужасы событий, он свидетельствует: с отрядами пленных, которые представляли именно кочевье почти всех народов европейских (тут были и французы, и итальянцы, и германцы, и испанцы, и португальцы, и голландцы, и все отрывки двадцати народов) русские делились последним куском хлеба.
«И у пленных навернулись на глазах слёзы. "Нас обманули! — вскрикнули несколько голосов, — нас обманули! Нам говорили, что русские варвары, волки, медведи. Зачем нас привели сюда?" — "Может быть, — отвечал я, — бог это сделал для того, чтобы вы увидели, что и мы люди, что и мы умеем любить людей и уважать человечество". Чудное дело! Всё это доводилось видеть и говорить в девятнадцатом столетии» [Глинка С.Н. 1987, с. 426].
События 1812 года с особой ясностью показали — стратегия (и военная и политическая) есть искусство делать основное или общее предначертание войны, и искусство действовать, считает С.Н. Глинка, на души человеческие и умы жителей той земли, куда вносится оружие. При этом обязательно надобно знать «из вековых опытов», куда идёшь, зачем идёшь, с кем будешь иметь дело, и как и с чем выйдешь. И всё это надобно сообразить не только на основании штыков и пушек, но и на основании нравственном. Здесь С.Н. Глинка согласен с А.В. Суворовым, который полагал: «Без светильника истории тактика потёмки». По мнению С.Н. Глинки, великий тактик Наполеон это знал, но провидение ввело его в те потёмки, которые «не осветлились» даже пожаром московским. Советники (например, князь Понятовский и другие) предостерегали его и в Париже, и в Витебске, и в Смоленске.
«Но мысль о Москве обхватила Наполеона бурным вихрем и вринула его в стены Москвы. Война-нашествие не есть война обыкновенная. Подобно скале гранитной, Москва противупоставлена была нашествию, и оно, приразясь к ней, раздробилось и обессилело. Тут дымом рассеялись и все замыслы стратегические и все извороты тактические» [Глинка С.Н. 1987, с. 427].
Впрочем, свою историософию С.Н. Глинка основывает не только на взглядах Суворова, но и на высказываниях Плутарха, Тацита, Вольтера, Б. Паскаля и Ж.-Ж. Руссо. Первые два имели согласное мнение о том, что «живя, мы не живём; надежде жизнь вверяем». Эту точку зрения С.Н. Глинка подкрепляет соображением, в соответствии с которым сдачею Москвы Россия доказала Европе, что мы не приковываем независимости Отечества ни к улицам городов, ни к стенам столиц. А вот по поводу Руссо С.Н. Глинка скорее иронизирует. Здесь имеется в виду известное высказывание этого французского автора о том, что, когда Европа и Россия изнемогут под бременем роскоши, тогда полудикие племена горные и степные нагрянут на Россию и на Европу. «Но что бы он сказал, если б при жизни его выхлынуло нашествие из недр образованной и роскошной Европы?» [Глинка С.Н. 1987, с. 428-429].
Впрочем, историософские ссылки С.Н. Глинки этим далеко не ограничиваются. В череде цитируемых — Монтень, Лафа-тер, Н.М. Карамзин, Кондорсе. Но ссылки эти не только литературные. Жуковский, например, спешит к боевым знамёнам; а Кайсаров10 меняет кафедру русской словесности Дерптского университета на шум грозных битв.
10 Андрей Сергеевич Кайсаров (1782-1813) — русский публицист, филолог, поэт. С 1802 учился в Геттингене (где в 1806 защитил диссертацию), в 1807-1810 работал над «Словарём древнерусского языка». Осенью 1811
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
избран профессором русского языка и словесности Дерптского университета. С 1812 на военной службе. После смерти М.И. Кутузова вместе с братом, генералом Паисием Кайсаровым, возглавившим один из партизанских отрядов, участвовал в операциях в тылу противника, в одной из которых был убит. (Прим. ред.).
«Батюшков, питомец сердца и Граций, был под градом пуль, картечей, был ранен и снова готовился под знамёна ратные. Князь П.А. Вяземский шёл по следам своих друзей, и был на битве Бородинской. Тогда самоотречение было живою поэзиею души» [Глинка С.Н. 1987, с. 432].
Не менее поэтичен у С.Н.Глинки и Наполеон:
«Сказывают, что Наполеон перед битвой Бородинской, обращаясь к Нарбону, сказал: «Сегодня и мирному дипломату доведётся блеснуть в эполетах. Сегодня будет бой. А что такое бой? Трагедия. Сперва выставка лиц, потом игра страстей, и, наконец, развязка». Но, видя, что трагедия Бородинская в сильный пошла разгром, он прибавил: "Сегодня развязка затянулась"» [Глинка С.Н. 1987, с. 460].
Вывод же русского военного историософа таков: гонит Наполеона внешнего Наполеон внутренний. Наполеон — раб самого себя, «в нём урок вселенной» [Глинка С.Н. 1987, с. 461]. Что значит это загадочное высказывание — скорее метафора, чем философема? Смысл совершенно эсхатологический — полководец-Бонапарт затерялся в Наполеоне-завоевателе [Глинка С.Н. 1987, с. 453]. Как бы то ни было, полагает С.Н. Глинка, «но провидение в лице Наполеона, просящего в Москве мира, послало свету великий урок, урок смирения силы человеческой, и какой силы? Наполеоновой!» [Глинка С.Н. 1987, с. 463]. И более того, по мнению русского автора (и с ним нельзя не согласиться), поле Бородинской битвы должно стать памятником, на котором надпись: «Мир праху двадцати народов нашествия тысяча восемьсот двенадцатого года!».
«Мир и да будут равнины Бородинские и Семёновские примирением человечества европейского! На лице их, по неисповедимым судьбам провидения, в один день, в один час и на одном месте, почти все народы европейские испытывали силы в борьбе мужества с мужеством: пусть же после опыта кровавого равнины битвы Бородинской будут уравнением взаимного уважения народов и да исчезнут тщеславные прения о превосходстве сил вещественных!» [Глинка С.Н. 1987, с. 466].
Торжественное возвращение с.-петербургского ополчения на Исакиевскую площадь, где было воздано Богу благодарственное моление. Июня 12 дня 1814 г. Цветная литография И. Иванова. 1815
Бородинские торжества 25 августа 1912 года. Обнесение иконы Смоленской Божьей Матери Одигитрия
по рядам войск.
Фото 1912.
Этот призыв к миру важен и для нас сегодняшних. И не только как призыв, но и как умудрённое страшным военным опытом историософское суждение о том, что такое Победа, о том, что побеждает. В схватке мира и борьбы побеждает мир. В Патристике, как мы знаем, одно из главных положений, донесённых до нас древнерусским языком, — это «Мир» и <^р», т.е. победа сил «нравственных» над силами «вещественными». И в этом тоже один из уроков патриотизма.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аверинцев С.С. Брак и семья: несвоевременный опыт христианского взгляда на вещи / / Человек. 2004.
№ 4. С. 104-112.
2. Баузе Т. Слово о юриспруденции, методах её изучения и преподавания / / Избранные труды профессо-
ров нравственно-политического отделения Московского университета. М.: Альфа-М, 2010. С. 13-31.
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
3. Глинка С.Н. Из «Записок о 1812 годе» / / 1812 год в русской поэзии и воспоминаниях современников. М.:
Правда, 1987. С. 394-491.
4. Глинка Ф.Н. Письма русского офицера. М.: Правда, 1990.
5. Глинка Ф.Н. Очерки Бородинского сражения / / 1812 год в русской поэзии и воспоминаниях современ-
ников. М.: Правда, 1987. С. 301-393.
6. Давыдов Д.В. Дневник партизанских действий 1812 г. // 1812 год в русской поэзии и воспоминаниях со-
временников. М.: Правда, 1987.a. С. 177-283.
7. Давыдов Д.В. Мороз ли истребил французскую армию в 1812 году4? / / 1812 год в русской поэзии и вос-
поминаниях современников. М.: Правда, 1987.6. С. 283-300.
8. «Издревле сладостный союз...»: Антология поэзии пушкинской поры. Кн. II. М.: Советская Россия, 1984.
9. Консерватор: эксперт, гражданин, правитель. Государство, общество, частная жизнь, познание («круглый
стол») / / Вестник Московского университета. Серия 12. Политические науки. 1995. № 4. С. 3-32.
10. Панарин А.С. Народ без элиты. М.: Алгоритм, Эксмо, 2006.
11. Пётр Дамаскин. Творения. М.: Правило веры, 2009.
12. Повесть временных лет. 3-е изд. СПб.: Наука, 2007. (Литературные памятники)
13. Пушкин А.С. Соч.: В 3 т. М.: Художественная литература, 1985.
14. Тютчев Ф.И. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Правда, 1980.
15. Хомяков А.С. Мнение иностранцев о России / / Хомяков А.С. Учение о Церкви. СПб.: Русская симфония, 2010.
16. Abramov A.I. "Reflections on Russia's Destiny in the Philosophical Work of Russian Romanticism." Russian
Studies in Philosophy 35.3 (1996): 6-18.
17. Broda M. "Russia and the West: The Root of the Problem of Mutual Understanding." Studies in East European
Thought 54.1-2 (2002): 7-24.
18. Liebich A. "Die Prolegomena zur Historiosophie." Between Ideology and Utopia. Springer Netherlands, 1979, рр. 32-71.
19. Pavlov A.T. "The Question of the Uniqueness of Russian Philosophy." Russian Social Science Review 35.4 (1994):
74-86.
20. Smith J.E. "Time, Times, and the 'Right Time'; Chronos and Kairos." The Monist 53.1 (1969): 1-13.
21. Smith J.E. "Time and Qualitative Time." The Review of Metaphysics 40.1 (1986): 3-16.
Цитирование по ГОСТ Р 7.0.11—2011:
Шамшурин, В. И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года) [Электронный ресурс] / В.И. Шамшурин // Электронное научное издание Альманах Пространство и Время. — 2014. — Т. 6. — Вып. 1: Гражданское общество и общество граждан: вопросы теории и практики. Тематический выпуск кафедры философии политики и права Философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова. — Стационарный сетевой адрес: 2227-9490e-aprovr_e-ast6-1.2014.45.
PATRIOTISM AND PATRISTICS
(ON HISTORIOSOPHY AND POLITICS IN THE EVENTS OF 1812)
Viktor I. Shamshurin, D.S.Sci. (Sociology), Ph.D., Professor at Chair of Philosophy of Politics and Law, M.V. Lomonosov Moscow State University, Philosophical Department; Member of the Imperial Orthodox Palestine Society E-mail: shmshuriny2@mail.ru
One of the most important not only scientific, but also practical political problems is the question of cultural identity of society and the state by the example of their traditions as the most stable basis of consolidation and political sovereignty in general. Religious traditions based on Holy Fathers Heritage of Eastern Christian Orthodoxy, play a huge role in Russian culture.
In my article, I have used historiosophical analysis to show productive and patriotic aspects of artistic and poetic founda-
Electronic Scientific Edition Almanac Space and Time vol. 6, issue 1 Civil Society and Society of Citizens: Issues of Theory and Practice
Thematic Issue of the Chair of Philosophy of Politics and Law, Philosophical Department of Lomonosov Moscow State University
Elektronische wissenschaftliche Auflage Almabtrieb 'Raum und Zeit Bd. 6, Ausgb. 1 Zivilgesellschaft und die Gesellschaft der Bürger: Fragen der Theorie und der Praxis Die thematische Ausgabe des Lehrstuhls für Philosophie der Politik und des Rechts der Philosophischen Fakultät der Moskauer M.W. Lomonossow Staatsuniversität:
Шамшурин В.И. Патриотизм и патристика (об историософии и политике в событиях 1812 года)
tions of Russian culture. On the example of the events in 1812, described by Fyodor Glinka, by Sergey Glinka and by Denis Davydov, I show the state of the domestic social and political culture in the 19th century. I also give a brief sketch of its present state and prospects in the context of the eschatological, soteriological vision of problem under study.
Keywords: historiosophy, artistic and poetic features of Russian culture, Orthodox Church, social and political sciences, education.
References:
1. Abramov A.I. "Reflections on Russia's Destiny in the Philosophical Work of Russian Romanticism." Russian Studies
in Philosophy 35.3 (1996): 6-18.
2. Averintsev S.S. "Marriage and Family: Untimely Experience of Christian Point of View." Human Being 4 (2004): 104-
112. (In Russian).
3. Bauze T. "The Word on Jurisprudence, Its Investigation Methods and Education Ones." Selected Works of the Moral-
Political Department Professors from the Moscow University. Moscow: Alfa-M Publisher, 2010. (In Russian).
4. Broda M. "Russia and the West: The Root of the Problem of Mutual Understanding." Studies in East European
Thought 54.1-2 (2002): 7-24.
5. Davidov D.V. "Was it Cold that Destroyed the French?." 1812 in Russian Poetry and Memoires of Contemporaries. Mos-
cow: Pravda Publisher, 1987. (In Russian).
6. Davydov D.V. "The Diary of Partisans Actions of 1812." 1812 in Russian Poetry and Memoires of Contemporaries. Mos-
cow: Pravda Publisher, 1987. (In Russian).
7. Glinka F.N. "Essays on Borodino Battle."1812 in Russian Poetry and Memoires of Contemporaries. Moscow: Pravda Pub-
lisher, 1987. (In Russian).
8. Glinka F.N. Russian Officer's Letters. Moscow: Pravda Publisher, 1990. (In Russian).
9. Glinka S.N. "Notices on 1812." 1812 in Russian Poetry and Memoires of Contemporaries. Moscow: Pravda Publisher,
1987. (In Russian).
10. Khomyakov A.S. "Foreigners Opinion about Russia." Doctrine of the Church by A.S. Khomyakov. St. Petersburg.:
Russkaya simfoniya Publisher, 2010. (In Russian).
11. Liebich A. "Die Prolegomena zur Historiosophie." Between Ideology and Utopia. Springer Netherlands, 1979, pp. 32-71.
12. Panarin A.S. People Without Elite. Moscow: Algoritm Publisheoscow: Eksmo Publisher, 2000. (In Russian).
13. Pavlov A.T. "The Question of the Uniqueness of Russian Philosophy." Russian Social Science Review 35.4 (1994): 74-86.
14. Peter the Damascius. Creations. Moscow: Pravilo very Publisher, 2009. (In Russian).
15. "Proceedings of Round Table "Conservator: Expert, Citizen, Ruler. State, Society, Private Life, Knowledge"." Herald
of Moscow University. Series 12 Political Sciences 4 (1995): 3-32. (In Russian).
16. Pushkin A.S. Writings. Moscow: Khudozhestvennaya literature Publisher, 1985. (In Russian).
17. Smith J.E. "Time and Qualitative Time." The Review of Metaphysics 40.1 (1986): 3-16.
18. Smith J.E. "Time, Times, and the 'Right Time'; Chronos and Kairos." The Monist 53.1 (1969): 1-13.
19. Tale of Bygone Years. St. Petersburg: Nauka Publisher, 2007. (In Russian).
20. " The Anciently Delightful Union...": An Anthology of Pushkin Time Poetry. Moscow: Sovetskaya Rossiya Publisher, 1984,
book II. (In Russian).
21. Tyutchev F.I. Writings. Moscow: Pravda Publisher, 1980, vol. 1. (In Russian).
Cite MLA 7:
Shamshurin, V. I. "Patriotism and Patristics (On Historiosophy and Politics in the Events of 1812)." Elektronnoe nauch-noe izdanie Al'manakh Prostranstvo i Vremya [Electronic Scientific Edition Almanac Space and Time. Civil Society and Society of Citizens: Issues of Theory and Practice. Thematic Issue of the Chair of Philosophy of Politics and Law, Philosophical Department of Lomonosov Moscow State University] 6.1 (2014). Web. <2227-9490e-aprovr_e-ast6-1.2014.45>. (In Russian).
