CC BY
55
ant (демонстрация военной силы (show of force) 1988 г., чтобы удержать никарагуанское применение силы на гондурасской территории).
Таким образом, главный критерий в подборе названия - это его нейтральность: задача состоит в том, чтобы избежать любой значимой символики и показать, что речь идет о вдумчивом военном планировании, а не идеологической войне [8]. Большое внимание уделяется тому, чтобы в названии не содержалось какой-либо негативной коннотации в адрес затрагиваемой операции, страны или ее религии. Присвоение названия военной операции является неотъемлемой частью административной логики: оно облегчает открытие театра военных действий и является первым этапом в планировании всей кампании. Тем не менее не все названия операций носят нейтральный характер. С развитием СМИ у названий операций появилось особое значение: оно может служить инструментом пиара или даже пропаганды, простым и эффективным способом обозначить цели операции или придать ей экспрессию и стать закодированным названием с имплицитным значением.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Sieminski G. The Art of Naming Operations. Newport, R.I.: Naval War College, 1995.
2. Abercrombi P. The 25 Least Inspiring Military Operation Names // Cracked.com [Electronic resource]. URL: http:// http://www.cracked.com/ article_16213_the-25-least-inspiring-military-operation-names.html (accessed 30.05.2013).
3. Crystal D. The Cambridge encyclopedia of the English language. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.
4. Ковалева Т. А. Фразеологические эвфемизмы в современном английском языке: автореф. ... канд. филол. наук. М., 2008.
5. Дегтярева Э., Рубан И. Эвфемизмы в русском языке - вид иносказания // Работы, допущенные до 2-го тура Конкурса юношеских исследовательских работ им. В. И. Вернадского 20022003 г. Секц. Лингвистика. Язык в современном мире [Электронный ресурс]. URL: http://2003. vernadsky.info/works/g8/03344.html (дата обращения 30.05.2013).
6. Кодовые названия для американской и британской военных операций в Ливии выбирал компьютер // РБК: Новости [Электронный ресурс]. URL: http://www.rbc.ru/rbcfreenews/20110324 182712.shtml (дата обращения 30.05.2013).
7. Longman Dictionary of English Language and Culture. Longman, 2002.
8. Дзиза Дж. Почему ливийскую войну назвали «Заря Одиссея»? // Политиздат: журнал [Электронный ресурс]. URL: http://politizdat.ru/ article/155/ (дата обращения 30.05.2013).
9. Chant Ch. The Encyclopedia of Code Names of World War II. London: Routledge & Kegan Paul, 1986.
10. How are Names For Military Operations Chosen? // Wisegeek.com [Electronic resource]. URL: http:// www.wisegeek.com/how-are-names-for-military-operations-chosen.htm (accessed 30.05.2013).
11. Hickman M. How Military Operations Get Their Code Names // Mentalfloss.com [Electronic resource]. URL: http://www.mentalfloss.com/blogs/ archives/99559 (accessed 30.05.2013).
ПАРАДОКСАЛИСТ И СОЦИУМ В МОТИВНО-ОБРАЗНОЙ СТРУКТУРЕ «ЗАПИСОК ИЗ ПОДПОЛЬЯ» Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО: МОТИВНЫЙ КОМПЛЕКС «ПРОВОКАЦИЯ, ОБИДА, МЕСТЬ»
PARADOXALIST AND SOCIETY IN MOTIVIC-SHAPED STRUCTURE OF THE "NOTES FROM THE UNDERGROUND" FYODOR DOSTOEVSKY: MOTIVIC COMPLEX "PROVOCATION, RESENTMENT, REVENGE"
Т. В. Ковырзенкова
В статье ставится задача проанализировать отношения, взаимодействие парадоксалиста и социума (как он явлен в системе персонажей повести) в экзистенциальном аспекте, сквозь призму мотив-ного комплекса «провокация», «обида», «месть». Провокация в области философской рефлексии героя над миром оборачивается стимулом самосознания,
T. V. Kovyrzenkova
The article seeks to analyze the relationship, the interaction of a paradoxical hero with the society (the way he is revealed in the system of characters of the story) in the existential aspect, through the prism of the motivational complex "provocation," "hurt," "Revenge." In the philosophical reflection on the world of the hero provocation turns as stimulus identity, in the socio-psy-
в социально-психологической сфере - порождением обиды, формой мести за человеческое достоинство и единственным путем разорвать мир объективации, покинуть подполье, чего так и не происходит.
Ключевые слова: экзистенциализм, провокация, обида, месть.
chological sphere it is a product of resentment, a form of revenge for human dignity and the only way to break the world of objectification, to leave the underground, which does not happen.
Keywords: existentialism, provocation, resentment, revenge.
Экзистенциальную проблематику повести Ф. М. Достоевского «Записки из подполья» отмечали многие исследователи, в основном сосредотачивая внимание на первой ее части. У. Кауфман назвал повесть «увертюрой к экзистенциализму» и опубликовал ее первую часть в своей хрестоматии «Экзистенциализм от Достоевского до Сартра» [1]. Будучи мыслителем синкретичного толка, Достоевский в рамках образно-символической системы ставит онтологические вопросы подобно академическим философам. Николай Бердяев - русский философ XX в., отводивший Ф. М. Достоевскому определенную роль в формировании своих взглядов, в труде «Миросозерцание Достоевского» (1923) пишет, что Достоевский для него, прежде всего, - философ, мыслитель, «гениальный диалектик, «величайший русский метафизик», «духовидец» [2, с. 6]. Будучи философом, чье имя в первую очередь связывают с русским религиозным экзистенциализмом, Бердяев рассматривает творчество Достоевского через философские категории, которые являются важнейшими для экзистенциализма и для Достоевского: свобода, смысл бытия, антиномичность и иррациональность человеческой природы, ответственность и другие.
Первая часть записок изобилует проблемами, которые были важнейшими на момент написания повести (опубликована в 1864 г.) и которые стали еще более актуальными в начале XX в., в период становления и формирования экзистенциализма как философской системы. Парадоксалист также высказывает экзистенциальные идеи заброшенности в мир, случайности нашего присутствия, его конечности, темпоральности, восприятия жизни человеческой в категориях «проект», «незнание», «абсурд» и другие. Он высказывает идею о возможном смысле жизни, связанную с тем, что позже назовут экзистенцией: «И кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не иное что, как дважды два четыре, т. е. формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти» [3, с. 476]. Но не менее важной в этом отношении является вторая часть повести, где экзистенциальные проблемы воплощаются в сюжетных ситуациях, во взаимодействии персонажей, в сложном переплетении мотивов, отражающих конфликтное противостояние подпольного человека и мира, напряженное переживание героем его отношений с человеческим сообществом. Мы и ставим перед собой задачу проанализировать отношения, взаимодействие парадоксалиста и социума (как он явлен в системе персонажей повести) в экзистенци-
альном аспекте, сквозь призму мотивного комплекса «провокация», «обида», «месть».
Социальная детерминированность персонажа в «Записках» не определяет его поведенческие и мыслительные проявления (хотя и не сведена на нет в характерологии «Записок»). Даже если есть прямые указания на социальный характер отношений (например, «публично поставил себя с ним на равной социальной ноге»), то важнее для героя его общечеловеческая значимость, «вес» и «центральность». На деле же - «невесомость», «периферийность», «эфемерность» существования, переживаемая как важнейшая экзистенциальная проблема. В сюжетно-повествова-тельной структуре обнаруживается внекаузальная связь между рефлексией и событием, связанным с социальной определенностью, иерархией. Внешний мир общественных отношений отходит на второй план, даже при непосредственном столкновении героя с ним на первый план выходит анализ чувств, вызванных этим столкновением. Подпольный человек, вступая в отношения с социумом, оказывается лишь опосредованно связан с ним, хотя его и заботит его отраженность в сознании других (но она - широкого «антропологического», а не строго социального свойства). Более того, герои, которые предстают перед нами во второй части повести, не столько самодостаточны, сколько несут функцию раскрытия той или иной стороны образа парадоксалиста и воплощенности его умозаключений в действии, в реальной жизни. Все вместе они демонстрируют взаимодействие парадоксалиста с другими людьми, с социумом в целом. Во многом это обусловлено спецификой жанровой формы записок, исповедальной манеры написания повести, на что уже не раз указывали многие исследователи [см.: 4-6]. Подпольный человек погружен в себя и свои мысли, но в его «исповеди», в монологе с самим собой присутствует всегда выход вовне. Он всегда ведет диалог с воображаемым оппонентом, очевидно, что он нуждается в выходах во внешний мир, но почти не совершает их в реальности.
Парадоксалист хоть и говорит, что у него возникало желание «обняться со всем человечеством», но при столкновении с людьми - крах, неудобство, злоба, желание властвовать; ощущение непризнанности, одиночества.
Т. Касаткина пишет: «Вся его жизнь парадоксальным образом оказывается состоящей из мечтаний и приключений ("что, может быть, одно и то же") - и жизни не оказывается» [7, с. 109]. Общаясь с миром, он не покидает своего подполья, фокусируется постоянно на себе, через рассуждения о других переходит на себя: «Развратны они были до уродливости (о школьных приятелях. - Т. К.). Разумеется, и тут было больше внешности, больше напуск-
ной циничности; разумеется, юность и некоторая свежесть мелькали и в них даже из-за разврата; но непривлекательна была в них даже и свежесть и проявлялась в каком-то ерничестве. Я ненавидел их ужасно, хотя, пожалуй, был их хуже» [3, с. 501].
От общения с миром и от «развратика» [3, с. 492], как одного из способов реализации этого общения, у героя возникает «тошнота» [3, с. 492]. После тошноты: мечтания, спасение в «прекрасном и высоком» [3, с. 492]. Мечтами парадоксалист мог жить довольно долго и счастливо. Но, когда мечтания и книги надоедали, «...все-таки хотелось двигаться». «...И я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий - не разврат, а развратишко» [3, с. 492], - говорит герой. «Развратик» в сочетаниями с мыслями о «прекрасном и высоком» рождал особого рода удовольствие и новые мысли для самоанализа: «Замечательно, что эти приливы "всего прекрасного и высокого" приходили ко мне и во время развратика, и именно тогда, когда я уже на самом дне находился, приходили так, отдельными вспышечками, как будто напоминая о себе, но не истребляли, однако ж, развратика своим появлением; напротив, как будто подживляли его контрастом и приходили ровно на столько, сколько было нужно для хорошего соуса. Соус тут состоял из противоречия и страдания, из мучительного внутреннего анализа, и все эти мученья и мученьица и придавали какую-то пикантность, даже смысл моему развратику, одним словом, исполняли вполне должность хорошего соуса» [3, с. 493].
Порой, вступая в контакт с миром, герою удается и вовсе не общаться в прямом смысле этого слова: «Я имел терпение высиживать подле этих людей дураком часа по четыре и их слушать, сам не смея и не умея ни об чем с ними заговорить. Я тупел, по нескольку раз принимался потеть, надо мной носился паралич; но это было хорошо и полезно. Воз-вратясь домой, я на некоторое время откладывал мое желание обняться со всем человечеством» [3, с. 495]. Герой чувствует себя крайне неуютно среди людей, но заставляет себя вступать с ними в контакт, порой причиной желания «обняться с миром» является скука, она же, кстати, становится, по словам героя, основанием для написания этих записок. В его сознании всегда присутствует разобщенность с социумом, четкое противопоставление «я - они»: «Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами. Но они точно уж меня позабыли совсем. У них было шумно, крикливо, весело» [3, с. 507]. Этот важнейший сегмент художественного мира повести, содержащий общение подпольного героя с социумом и представленный глазами героя, его субъективным переживанием, видением мира найдет, как нам представляется, соответствие в некоторых концептах экзистенциализма. У Хайдегге-ра, например, он носит название das Man - неологизм Хай-деггера, который образован от неопределенного местоимения man (безликое «людство»), чье мнение предписывает всем конкретным индивидам образ мышления и существования: «Как Man я всегда живу уже под незаметной властью других... Каждый есть другие и никто не есть он сам... Man ... есть никто.» [8, с. 71]. У Бердяева это «мир объективации», его признаки - поглощение индивидуального, личного общим, безличным, господство необходимости [2].
Единственным путем преодоления, разрыва этого мира объективации, мира Man, духовного подполья для парадоксалиста становится провокация - выпад, который должен повлечь последующую реакцию людей. Она выступает базовым модусом отношений «герой - социум». Провокация как способ общения с миром характерна для экзистенциального сознания, присуща контркультуре XX в. в целом и тесно сопряжена с одной из основных категорий философов-экзистенциалистов - свободой. Она выбирается как способ проявления себя как личности, а следовательно, своей свободы, в мире, где общение невозможно, где все по отношению друг к другу «другие» (понятие Хайдеггера). Саму идею противопоставления социального и индивидного бытия, радикальную разорванность этих сфер экзистенциализм заимствует у кинизма (одной из сократических философских школ). Тайна человеческого поведения состоит в его абсолютной необусловленности, спонтанности, индетерминизме - идее о том, что имеются состояния и события, для которых причина не существует или не может быть указана. Поступки парадоксалиста зачастую являются лишь проявлением его индивидуалистической абсолютной воли, воспеваемой им в первой части: «человеку надо - одного только самостоятельного хотения.» [3, с. 470]. Онтология поступков парадоксалиста определяется не столько скукой, как говорит сам герой, сколько жаждой свободы, а следовательно, жаждой быть самим собой (по его теории именно свобода делает человека личностью). «Путь человека на свободе начинается с крайнего индивидуализма, с уединения, с бунта против внешнего миропорядка. Развивается непомерное самолюбие, открывается подполье. Появляется подпольный человек, неблагообразный, безобразный человек и раскрывает свою диалектику» [2, с. 128] - пишет Н. Бердяев о героях Достоевского.
Провокация видится парадоксалисту единственным доступным способом совершить посыл миру объективации, способом проявить свою волю, вести общение, не уподобляясь «другим». Системно воплощенный мотив провокации реализуется в сюжетных эпизодах 1-й части («Подполье»), в развитии сюжета 2-й части («По поводу мокрого снега»). Так, в 1-й части парадоксалист провоцирует офицера, желая с ним столкнуться, отомстив ему за то, что тот его не заметил. Однако провокация не удается или вызывает нежеланный результат (что влечет за собой разрастание обиды как еще одной базовой реакции парадоксалиста на мир): «взял меня за плечи и молча, - не предуведомив и не объяснившись - переставил меня с того места, где я стоял, на другое, а сам прошел как будто и не заметив. Я бы даже побои простил, но никак не мог простить того, что он меня переставил и так окончательно не заметил» [3, с. 487]. Мотив провокации наряду с мотивами мести от обиды пронизывают обе части произведения. «Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив» [3, с. 456], - говорит он о себе в первой части. И это подтверждается его действиями: «И вдруг... и вдруг я отомстил самым простейшим, самым гениальнейшим образом!» Но, опять же, обида подпольного человека и ненависть к офицеру так и не выходят во внешний мир. Офицер не узнает о существовании
парадоксалиста, не замечает его. Месть парадоксалиста незаметна для офицера, он даже не подозревает о ней. Но у героя это требует колоссальных сил, моральных и физических, приготовлений и материальных затрат, вызывая в нем огромные переживания. Это событие имеет значимость лишь для внутреннего мира героя и дальше него никак не выходит. Для его перманентного самоанализа это целая новая жизнь. Рассказанная история вырастает в своеобразную пара-новеллу о герое-мстителе - с неочевидной для читателя развязкой: «Вдруг, в трех шагах от врага моего, я неожиданно решился, зажмурил глаза и - мы плотно стукнулись плечо о плечо! Я не уступил ни вершка и прошел мимо совершенно на равной ноге! Он даже и не оглянулся и сделал вид, что не заметил; но он только вид сделал, я уверен в этом. Я до сих пор в этом уверен! Разумеется, мне досталось больше; он был сильнее, но не в том было дело. Дело было в том, что я достиг цели, поддержал достоинство, не уступил ни на шаг и публично поставил себя с ним на равной социальной ноге. Воротился я домой совершенно отмщенный за все. Я был в восторге. Я торжествовал и пел итальянские арии» [3, с. 492]. Вероятно, лишь внутренняя убежденность, или, вернее, желание себя убедить, заставляет парадоксалиста считать, что он «достиг цели». В аспекте авторской оценки провокация-«мщение» остались эфемерными, социальный «вес» - вновь проблематичным, во многом потому, что героем двигают деструктивные мотивы.
Мотив провокации реализуется в и сюжетной линии 2-й части «парадоксалист - школьные товарищи». Герой провоцирует их во время обеда тостом: «...люблю правду, искренность и честность, - продолжал я почти машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, не понимая, как это я так говорю... - Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее товарищество, на равной ноге, а не... гм... Я люблю... А впрочем, отчего ж? И я выпью за ваше здоровье, мсье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте врагов отечества и... и... За ваше здоровье, мсье Зверков!» [3, с. 508]. На эту провокацию героем ожидается какая-то достойная реакция. Но как не замечает мести парадоксалиста и его самого офицер, так не реагируют ожидаемым образом товарищи, в ответ на провокации он в итоге получает высокомерный ответ Зверкова: «В-вы! Ми-ня! Знайте, милостивый государь, что вы никогда и ни при каких обстоятельствах не можете меня обидеть!» [3, с. 511].
Провоцирует герой своего Аполлона, когда нарочно задерживает его жалованье: «...наказать Аполлона и не выдавать ему еще две недели жалованья. чтоб победить его гордость и заставить его самого, первого, заговорить о жалованье. Тогда я выну все семь рублей из ящика, покажу ему, что они у меня есть и нарочно отложены, но что я не хочу, не хочу, просто не хочу выдать ему жалованье, не хочу, потому что так хочу» [3, с. 537]. Но, как и в иных случаях, не получает нужной реакции. Аполлон не реагирует, выказывая лишь свое к нему презрение: «.и, разумеется, кончалось наконец тем, что он одолевал вполне: я бесился, кричал, но то, об чем дело шло, все-таки принуждаем был исполнить» [3, с. 537-538].
Дальнейшее и максимально полное развитие мотив-ный комплекс «обида, месть, провокация» получает в сю-
жетной линии парадоксалиста и Лизы, особенно во второй встрече с ней. В том же диалоге с Аполлоном по поводу жалованья читаем: «Если б не Лиза, не было б ничего этого!» [2, с. 539]. Ей он мстит несколько раз: первый раз за то, что с ним произошло на обеде с друзьями, второй, когда она пришла к нему домой и увидела его бедность, которой он так стеснялся («Чтоб отмстить ей, я поклялся мысленно не говорить с ней во все время ни одного слова. "Она же всему причиною", - думал я» [3, с. 542]). И наконец, последний раз, когда оскорбил ее чувства, потому что увидел в ее взгляде любовь и жалость. Мстит парадоксалист не из чувства справедливости, поскольку у него нет оснований знать, что справедливо, а что нет, как он сам говорит, ведь нет никаких объективных истин в его сознании. Сам он объясняет причины мести следующим образом: «А ведь я справедливости тут не вижу, добродетели тоже никакой не нахожу, а следственно, если стану мстить, то разве только из злости» [3, с. 463].
Лиза изначально вызывает в герое ненависть за то, что пробудила в нем одновременно и «живую жизнь», и искренность, и все самые низкие его качества, за то, что увидела его таким, какой он есть. Он мстит ей за все это: «Да неужели ж ты даже и теперь еще не догадалась, что я тебе никогда не прощу того, что ты застала меня в этом халатишке, когда я бросался, как злая собачонка, на Аполлона. Воскреситель-то, бывший-то герой, бросается, как паршивая, лохматая шавка, на своего лакея, а тот смеется над ним! И слез давешних, которых перед тобой я, как пристыженная баба, не мог удержать, никогда тебе не прощу! И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже никогда тебе не прощу» [3, с. 544]. Этой речью герой провоцирует ее, отчасти невольно и совсем не так запланирован-но, как в ситуации с офицером или Аполлоном, но провоцирует. Он ждет, что Лиза оскорбится, убежит, но этого не происходит: «Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив» [3, с. 544]. В очередной раз провокация срывается в ничто для парадоксалиста.
Изначально он мстит ей, поскольку она часть внешнего мира, который нанес обиду, следовательно, заслуживает мести: «Меня унизили, так и я хотел унизить; меня в тряпку растерли, так и я власть захотел показать... » [3, с. 543]. В то же время он наслаждается ситуацией, где смог стать спасителем, обладать властью над кем-то: «Власти, власти мне надо было тогда» [3, с. 543]. Ситуация с Лизой имеет «зеркальную» (или параллельную) сюжетную линию, «большой» сюжет подготавливается в микросюжете из 1-й части: «Был у меня раз как-то и друг. Но я уже был деспот в душе; я хотел неограниченно властвовать над его душой; я хотел вселить в него презрение к окружавшей его среде; я потребовал от него высокомерного и окончательного разрыва с этой средой. Я испугал его моей страстной дружбой; я доводил его до слез, до судорог; он был наивная и отдающаяся душа; но когда он отдался мне весь, я тотчас же возненавидел его и оттолкнул от себя, - точно он и нужен был мне
только для одержания над ним победы, для одного его подчинения» [3, с. 502].
Провокация во взаимоотношениях с Лизой выступает в своей крайней степени - как оскорбление, но реакция на нее - вовсе не то, чего мог ожидать герой: «Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит.» [3, с. 544]. За любовь он мстит ей еще больше, но уже от стыда, от страха «живой жизни», и «жестокость была до того напускная, до того головная, нарочно подсочиненная, книжная» [3, с. 547]. Не сумев принять любовь, пробудившуюся в нем «живую жизнь», оскорбляет Лизу, оправдываясь перед самим собой, что оскорбил ее и не сумел догнать, и думает: «не лучше ль будет, если она навеки унесет теперь с собой оскорбление? Оскорбление, - да ведь это очищение; это самое едкое и больное сознание!» Оно, несомненно, ценно для парадоксалиста, поскольку наделяет человека чем-то своим собственным, не зависящим от «стены», от ненавистных «дважды два четыре»: «Я хоть и доложил вначале, что сознание, по-моему, есть величайшее для человека несчастие, но я знаю, что человек его любит и не променяет ни на какие удовлетворения. Сознание, например, бесконечно выше, чем дважды два. После дважды двух уж, разумеется, ничего не останется, не только делать, но даже и узнавать. Все, что тогда можно будет, это - заткнуть свои пять чувств и погрузиться в созерцание. Ну, а при сознании хоть и тот же результат выходит, то есть тоже будет нечего делать, но, по крайней мере, самого себя иногда можно посечь, а это все-таки подживляет. Хоть и ретроградно, а все же лучше, чем ничего» [3, с. 477]. Таким образом, провокация в области философской рефлексии героя над миром оборачивается мощным стимулом самосознания и сознания вообще;
в социально-психологической сфере она оказывается порождением обиды, формой мести за несостоявшееся человеческое достоинство и единственным путем разорвать мир объективации, выйти из подполья, чего окончательно так и не происходит. Заканчивает парадоксалист свой рассказ об общении с миром сюжетной «любовно-психологической» линией, где провокация доведена до крайности и где герой оказывается на пороге возможности выбора «живой жизни», но не совершает его.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Кауфман У. Экзистенциализм от Достоевского до Сартра. М., 1995.
2. Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского. М., 2001.
3. Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. Л., 1989. Т. 4.
4. Криницын А. Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Ф. М. Достоевского. М., 2001.
5. Ковач А. Поэтика Достоевского. М., 2008.
6. Честнова Н. Ю. Исповедальность как принцип становления поэтики художественной прозы Ф. М. Достоевского (на материале повести «Записки из подполья» и романа «Подросток»): автореф. дис. ... канд. филол. наук. Н. Новгород, 2012.
7. Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Он-тологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа как основа «реализма в высшем смысле». М., 2004.
8. Хайдеггер М. Время и бытие. Метафизика: ст. и выступл. / сост., пер. с нем. и коммент. В. В. Би-бихина. М., 1993.
МЕТОДИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОВЛАДЕНИЯ МЛАДШИМИ ШКОЛЬНИКАМИ ИНОСТРАННЫМ ЯЗЫКОМ КАК ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН
EDUCATIONAL SYSTEM OF FOREIGN LANGUAGE ACQUISITION IN THE PRIMARY SCHOOL AS A PEDAGOGICAL PHENOMENON
З. Н. Никитенко
В статье рассматриваются особенности разработанной автором методической системы, реализованной в федеральных учебниках английского языка для начальной школы. Выделяются структурные компоненты системы и раскрывается ее личност-но образующая функция.
Ключевые слова: начальное иноязычное образование, методическая система, личностно образующая функция, структурные компоненты методической системы.
Z. N. Nikitenko
The article considers the peculiarities of the Educational system, founded by the author and realized in the Federal English textbooks for the Primary school. The author singles out the structural components of the system and focuses on its learner development function.
Keywords: primary foreign language education, learner- development function, structural components of the educational system.
