CC BY
37СТАТЬИ. СООБЩЕНИЯ. ЗАМЕТКИ
DOI 10.22455/2541-8297-2017-4-162-171 УДК 821.161.1
Парадокс «банного строения»: К литературной репутации М.Т. Каченовского
В.А. Кошелев
Аннотация: В статье рассматривается журнальная полемика 1810-х годов о «банном строении». Демонстрируются механизмы формирования литературных репутаций. Показано, как ученый спор трансформируется в анекдот, а его предмет, утратив свое конкретное значение, становится эпиграмматической темой.
Ключевые слова: русская журналистика XIX в., журнальные полемики, литературные репутации, М.Т. Каченовский, А.С. Пушкин, «Вестник Европы».
Информация об авторе: Вячеслав Анатольевич Кошелев, д.ф.н., проф. Арзамасский филиал Нижегородского ун-та им. Н.И. Лобачевского. Арзамас; Великий Новгород. E-mail: [email protected]
Михайло Трофимович Каченовский (1775-1842), доктор философии, профессор истории Московского университета и многолетний редактор популярнейшего русского журнала «Вестник Европы», в пародийном «Парнасском адрес-календаре...» (1818) А.Ф. Воейкова представлен следующим образом: «великий государственный архивариус, хранитель древней пыли, обер-банщик торговых Гиппокренских бань, бессменный член банного строения, церемониймейстер предбанников, ордена бани кавалер; имеет через плечо веник на лыке»1.
Столь странное «представление» уважаемого московского профессора кажется не очень понятным. Даже и неприятели, не любившие Каченовского, как отмечал желчный Ф.Ф. Вигель, «отдавали справедливость его уму и учености», отделяя от них «ненавистные свойства» его характера: «беспокойный дух, ужасное высокомерие, пронырство, неблагодарность, раздражительность и вечную жажду мести»2. А людям младшего поколения, вроде братьев Полевых, редактор «Вестника Европы» и вовсе казался «чем-то
1 Эпиграмма и сатира. Из истории литературной борьбы XIX века. М.-Л., 1931. Т. 1. 1800-1840. С. 548.
2 Вигель Ф.Ф. Записки. М., 1000. С. 168.
близким, родным»: «Многие умные и ученые статьи его внушали нам невольное уважение к нему и уже с детства мы воображали его необыкновенным человеком, удивительным писателем, который знает все, потому что говорит обо всем, раздает хвалы и осуждения и всегда остается на недосягаемой другими высоте»3. Но почему тогда «обер-банщик» и «веник на лыке»?
Дело в том, что в 1810 г. Михайло Трофимович выступил с рецензией на маленькую, явно непрофессиональную, брошюрку, где рассматривалось одно из «темных» мест в «Повести временных лет». Брошюрка (и рецензия) называлась «Исследование банного строения, о котором повествует летописец Нестор». Автором был Иван Романович Мартос (1760-1831), бывший «кабинетный секретарь» у графа К.Г. Разумовского. Он обратил внимание на летописный пересказ события, произошедшего в 6597 (1089) году: епископ Ефрем «заложи бо церковь на воротах Святаго Федора и Святаго Андрея у ворот и город каменной и строение банное ка-менно, сего же не бысть прежде в Руси... ». И задался вопросом: что это было за экслюзивное «каменное банное строение», перечислив версии, высказывавшиеся прежними историками: «всенародные (торговые) бани», «больница для народа», «купель для крещения возрастных», «стену монастырскую», «каменные церковные куполы» («слово "баня" в просторечии означает церковную главу или купол»). И сделал вывод, что имелись в виду именно церковные купола, впервые увенчавшие храмы на Руси.
Каченовский, на множестве примеров, подверг насмешливой критике это утверждение и в конце рецензии заметил: «мы предложили свои замечания единственно с намерением показать, что место о банном строении еще не совершенно исследовано, и потом примолвить, что таких мест великое множество в старинных наших летописях»4. По сути, «охладительный» пыл Каченовского был абсолютно правилен: позднее Н. М. Карамзин язвительно отозвался о сочинении Мартоса в «Истории государства Российского» (Т. II. Примеч. 160). А современная медиевистика вообще выносит словечко банное, что называется, «за скобки» летописного повествования: его нет, например, в переводе древнерусского текста «Повести временных лет», подготовленном Д. С. Лихачевым5.
Но рецензия Каченовского появилась в «Вестнике Европы» (в январе 1810 г.) — и «джинн вылез из бутылки»! И. Р. Мартос, влиятельный петербургский масон, поспешил затеять полемику.
3 Полевой К. Записки о жизни и сочинениях Николая Алексеевича Полевого // Николай Полевой. Мат-лы по истории русской журналистики тридцатых годов. Л., 1934. С. 129.
4 Вестник Европы. 1810. Ч. 49. № 1. С. 70.
5 Повести древней Руси Х1-Х11 века. Л., 1983. С. 97, 200.
Уже в сентябре 1810 г. в «Вестнике...» появляется его «антикритика» («Изъяснение против критики.» — Ч. 53. № 18. С. 145-154). Каченовский не отвечал — тем не менее, Мартос провоцирует продолжение, посылая в журнал огромную статью «Изложение споров о банном строении, о котором повествует летописец Нестор». В создавшейся ситуации редактор «Вестника.» вынужден ее напечатать — в двух номерах конца 1811 — начала 1812 гг.: Ч. 60, № 22. С. 116-139; Ч. 61. № 1. С. 25-52). И, чтобы не увеличивать «толков», помещает свою статью, расставляющую все точки над i: «Еще несколько слов о банном строении» (Ч. 65. № 17. С. 38-56). Этой его статьей полемика и закончилась. М.В. Милонов констатировал в письме к Н.Ф. Грамматину от 14 января 1813 г., что Мартос «теперь в горе: Каченовский опять напал на него и срезал с ног»6.
Это была не самая шумная, не самая долгая и не самая бессмысленная полемика, которая развернулась на страницах «Вестника Европы»: четыре статьи в пяти журнальных номерах. Но именно она приобрела особенную известность. Даже в специальных работах указывается, что «предвестником упадка Вестника Европы были его (Каченовского. — В.К.) статьи о банном строении [...] почти в каждой книжке журнала говорилось о банном строении»7. Засилье в журнале «банных» статей явно преувеличивается, и сам спор воспринимается как «знаменитый своей мелочностью и продолжительностью»8. В популярной же литературе, подчас, именно «банные» статьи представляются основной научной заслугой Каченовского.
И что интересно: в «отрицательном» восприятии этой полемики запомнился именно лапидарный и дельный Каченовский, а не его многословный оппонент. Произошло это, кажется, потому, что две работы на «банную» тему явились в очень интересное для «Вестника Европы» время. «С 1808 по 1811 гг. журнал переживал заметный подъем, и в его истории эти годы были лучшими»9. В. А. Жуковский, редактировавший журнал в 1808-1809 гг., сумел дать ему особенное «лицо», определить круг сотрудников и заинтересовать читающую публику. С 1810 г. явился «соредактор» Каченовский — ив первом же номере открывает раздел «Критика» рецензией, посвященной столь странному предмету. Читатель
6 Библиографические записки. 1859. № 10. Ст. 302.
7 Весин С.П. Очерки истории русской журналистики двадцатых и тридцатых годов. СПб, 1881. С. 7-8.
8 Зыкова Г. Журнал Московского университета «Вестник Европы» (18051830 гг.): разночинцы в эпоху дворянской культуры. М., 1998. С. 75.
9 Гиппиус В.В. «Вестник Европы» // Очерки по истории русской журналистики и критики. Л., 1950. Т. 1. С. 171.
вряд ли вчитывался в непривычные для него исторические штудии: что интересного в банном строении? Рецензия в контексте журнального номера казалась — уже по заглавию — явно «экзотической».
А вторая (и последняя) рецензия появилась в сентябре 1811 года, когда гремела Отечественная война, только что прошло Бородинское сражение, а Москва — готовилась к сдаче неприятелю... 17-й номер «Вестника Европы» был наполнен соответствующими материалами: патриотическая «Военная песнь», ораторское «Слово.» об Александре I, «Анекдоты о Бонапарте», статья «О политических обманах Франции». И рядом — совсем уж к делу не идущее завершение непонятной полемики о «банном строении». Что же это за «строение» такое, что на него даже тогда, когда «враг у ворот», — журнальных страниц не пожалели?
В подобного рода журнальных выступлениях Каченовский был нарочито неуместным — именно поэтому они и запоминались. Через три десятилетия после полемики о «банном строении» ученик Каченовского М.А. Дмитриев в пародийной балладе «Двенадцать сонных статей» (1839) включил эти его статьи в общее представление о деятельности редактора «Вестника Европы» в лучшие его годы. Вот — воспоминание от лица старого редактора давно угасшего журнала; здесь поминаются еще и статьи «О славянском и в особенности церковном языке» и «О бельих лобках и куньих мордках»:
Прошли те дни, как мой журнал Единое был чтенье!
Век золотой, как я писал Про банное строенье!
Как мог ученостью и я
Других морочить дерзкой,
Когда доказывать брался,
Что наш язык есть сербской!
Каких я истин ни искал Для блага человека!
О куньих мордках рассуждал!
О, дни златого века!10
В «боевой» атмосфере журнальных полемик конца 1830-х годов давние «мелочные» статьи Каченовского казались как будто «сонными» (то есть клонящими в сон своей сухой «ученостью»). Но в 1810-е годы, в ситуации «единого чтения» (одного толкового журнала), они производили впечатление «эпатажное». Впервые явилось критическое отношение к истории, основанное на трезвом
10 Эпиграмма и сатира. Т. 1. С. 194. Курсив мой. — В.К.
природном уме и деловитости автора, ставшее преддверием «скептической школы» русской историографии. С этих же позиций Ка-ченовский подходил и к университетскому преподаванию истории — еще до появления «Истории» Карамзина. Вот воспоминание того же М.А. Дмитриева, относящееся к 1813-1814 гг.:
«Русскую историю преподавал он не так, как вообще понимали ее в это время: не как повествование происшествий, по годам и много-много что с разделением на эпохи. Он опередил свое время, и из всех тогдашних профессоров, может быть, один он годился бы на кафедру и в нынешнее время. Он читал русскую историю критически, что в то время было большою новостию. Он начал с обозрения источников русской истории в их хронологическом порядке и с критической их оценки. Он столь подробно разбирал их, что в этом прошло почти полгода. До него мы знали только по именам и Болтина, и Шлецера; он разоблачил нам и их и многих и довольно коротко познакомил с Нестором. Одним словом, наша история, вообще довольно утомительная и скучная, в некрасноречивом преподавании Каченовского представлялась нам живою, самою интересною наукою, требующею не одной памяти, а деятельности сил умственных!»11
Самым интересным в таком подходе оказывались исторические «легенды»: те видимые неточности, которые находились в летописях, представали не столько «выдумкой», которую надо обличить, сколько мифом, который требовал объяснения. С этой же установкой Каченовский в 1818-1819 гг. в журнальных письмах «От Киевского жителя к его другу» высказал восторженное отношение к только что вышедшему труду Карамзина. И совсем не случайно он, отдав должное этому капитальному труду, принялся «рассматривать предисловие к Истории Государства Российского, в котором многие места восхищают мою душу, но где также есть кое-что, вовлекающее слабую голову мою в соблазн критикова-ния»12. В этом «предисловии» (Каченовский подробно разбирает и сличает два его французские перевода) недостает, по наблюдению «киевского жителя», именно «критического» пафоса: рецензента не удовлетворяет именно позиция «последнего летописца», которую сознательно избрал для себя автор «Истории государства Российского»13.
11 ДмитриевМ. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 113.
12 Вестник Европы. 1818. Ч. 101. № 18. С. 127. Продолжение там же: 1819. Ч. 103. № 2. С. 117-132; № 3. С. 198-208; № 4. С. 289-298; Ч. 104. № 5. С. 45-53; № 6. С. 124-136.
13 См.: Кудрявцев И.А. «Вестник Европы» М.Т. Каченовского об «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина // Труды Моск. Историко-ар-хивного ин-та. 1965. Т. 22. С. 211-249.
При этом желчный Каченовский, критикуя не столько Карамзина, сколько его переводчиков, по выражению М. Дмитриева, «начал жевать его предисловие и привязываться к словам». Его огромное «Письмо» было сухо и наукообразно — и совсем непонятно широкому читателю. Для приятелей Карамзина и его на-следников-«арзамасцев» уже само «дерзновение» критиковать великое создание человека, который почитался «infaillible, как Папа Римский», было «профанацией, почти святотатством»14.
При этом сомнительная репутация редактора «Вестника Европы» сформировалась как раз в пору полемики о «банном строении». П.А. Вяземский в письме к К.Н. Батюшкову от 9 декабря 1811 г. привел характерную сценку стычки «Профессора-журналиста» с издателем «Аглаи» П.И. Шаликовым, «Князем журналистов»:
«И вот едет Шаликов на паре лошадей по большой дороге, и вот приближается к Московской заставе и въезжает. Пообчистившись, ко-лико возможно ему было, от грязи, едет он на извощике в типографию, и вот уже и входит! и вот уже пускают вопли мщения чернила, бумага и весь причет книгопечатания! "Добро! вот я вам дам! Ведь я опять здесь!" — запищал издатель "Аглаи", и вот весь причет книгопечатания, объятый ужасом, умолкает!
И вот входит в типографию Каченовский переписывать из старых книжек "Вестника" статьи на будущие, надеясь, как умный человек, на дурную память своих читателей!
И вот Князь журналистов подходит к Профессору-журналисту и журчит ему: "Милостивый государь! позвольте мне спросить, получили ли Вы мое письмо, где я говорю о бедной женщине, прося мое письмо поместить в Вестнике?" — "Получил" — "А почему не напечатали?" — спрашивает Князь журналистов, поправляя розу, приколотую у него на фраке! — "А потому — отвечает Профессор-журналист, поправляя зеленый зонтик, висящий у него на глазах, — что Вы называете эту женщину супругою, а об муже ее ни слова не говорите. И следственно, напечатав Ваше письмо, я бы мог ввести себя в неприятное положение против мужа той женщины!" — "Итак, извольте мне отдать моё письмо! оно мне годится для наполнения Аглаи!" — "К сожалению, не могу удовлетворить вашему желанию. Письмо ваше потеряно!" — "Как! мое письмо, плод моего пера, бумага, орошенная моими слезами! — о, вы злой человек! и это все знают!" "Позвольте усомниться в справедливости ваших слов, — отвечает ему Профессор-журналист, — ибо, хотя я и был бы злым и все бы то знали, и тогда не стали бы говорить, а доказательством тому служите вы: вы дурак, все это знают, а, однако ж, и тут никто не дает себе труда об этом говорить!"»15.
В сценке, представленной Вяземским, выведены не столько два конкретных «журналиста», сколько две литературные «репу-
14 ДмитриевМ. Главы из воспоминаний моей жизни. С. 116.
15 Литературный архив: Мат-лы по истории рус. литературы и обществ.
мысли. СПб., 1994. С. 126-127.
тации», противостоящие одна другой. Шаликов, олицетворение «чувствительного дурака», — и Каченовский, образ «делового умника»: последний, по определению, должен быть «злым» и воспринимать мир сквозь «зеленый зонтик» на глазах. Против «необходимого злодейства» редактора «Вестника.» и ополчилась московская литературная молва. Корреспондент Вяземского, Батюшков, в письмах называет Каченовского «бритва Парнасская» и представляет как «человека рачительного», «с критическим умом». Кстати, Батюшков был как будто единственным из «арзамасцев», кто, узнав о «набеге Каченовского» на «Историю государства Российского», занял «примирительную» позицию: «Не гневайтесь: Ка-ченовский делает свой долг, Карамзин — свой»16.
Но именно исполнение «редакторского» долга определило данности «репутации» Каченовского — необходимого «злодея» и педанта. При первом взгляде на эпиграммы А.С. Пушкина можно подумать, что именно Каченовский был его главным врагом в словесности: самое большое число колких эпиграмм поэта разных лет направлено против него и «журнала, совсем не европейского». И какими только «кличками» Каченовский в них не награждается: «Бессмертною рукой раздавленный зоил», «Хаврониос! Ругатель закоснелый», «Клеветник без дарованья», «Охотник до журнальной драки», «Курилка журналист», «зоил Пахом», «древний Ко-черговский». Самое же интересное, что поводами для этих эпиграмм стали высказывания и «проделки» не редактора «Вестника Европы», а тех авторов, которые анонимно или под псевдонимами в журнале печатались: А.Г. Глаголева, М.А. Дмитриева и т.п.17 «Злой паук» Каченовский в этом случае, как водится, был основным «ответчиком».
Тем не менее, деятельность «злого паука» востребовалась Пушкиным — подчас, в самом неожиданном направлении. Про полемику о «банном строении» поэт слышал, — но исключительно «по названию». Большинству читателей представлялось, что предмет спора — какая-то особая конструкция «бань, в которых парятся». Пушкин с юности был знаком с этой «конструкцией», поскольку рано полюбил процесс мытья в русской бане — ср. в сохранившемся фрагменте сожженных автобиографических записок: «Вышед из лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. — Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч.»18. И, конечно, знал, что баня — это
17 БатюшковК.Н. Соч.: В 1 т. М., 1989. Т. 1. С. 130, 103, 516.
17 См. коммент. М.И. Гиллельсона в кн.: Русская эпиграмма (XVIII — начало XX века). Л., 1988. С. 598-599.
18 Пушкин. Полн. собр. соч. М.; Л.: АН СССР, 1949. Т. XII. С. 304.
небольшой и непритязательный деревянный сруб с простой печ-кой-«каменкой» и мойкой внутри.
Однако, Ратмир, герой поэмы «Руслан и Людмила» (действие которой происходит в условной древней Руси), попадает в совсем иное «строение»:
Но прежде юношу ведут К великолепной русской бане. Уж волны дымные текут В ее серебряные чаны, И брызжут хладные фонтаны; Разостлан роскошью ковер; На нем усталый хан ложится; Прозрачный пар над ним клубится; Потупя неги полный взор, Прелестные, полунагие, В заботе нежной и немой, Вкруг хана девы молодые Теснятся резвою толпой. Над рыцарем иная машет Ветвями молодых берез, И жар от них душистый пашет; Другая соком вешних роз Усталы члены прохлаждает.19
В той «русской бане», которую знал Пушкин, не могло быть ни «фонтанов», ни «ковров» и не разместились бы «двенадцать дев». А с другой стороны: кто его знает, каким было «банное строение» в «преданьях старины глубокой»? Не случайно ведь умные историки, разбирая Несторову летопись, спорили о нем! Такой была логика автора поэмы. Разукрашивая «банное строение», поэт даже и не предполагал, что в летописях и преданьях «банным» могло называться какое-то иное «строение».
Личное знакомство Пушкина с Каченовским произошло только 27 сентября 1832 г. когда поэт посетил Московский университет, где былой редактор «Вестника Европы» служил в должности ректора. Перед посещением Пушкин заметил (в письме к жене): «...в Московском университете я оглашенный. Моё появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит моё самолюбие». («Оглашенные, изыдите! — возглашение священника во время литургии; нехристиане обязаны были на сие время выходить из храма»20.)
19 Там же. Т. IV. С. 53.
20
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.; М., 1881. Т. 2. С. 643.
А после этого «появления» — с удивлением констатировал: «На днях был я приглашен Уваровым в университет. Там встретился с Каченовским (с которым, надобно тебе сказать, бранива-лись мы, как торговки на вшивом рынке). А тут разговорились [с]
ним так дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли
21
слезы умиления» .
И.А. Гончаров, бывший одним из «предстоящих» в этой беседе, уважал Каченовского: «Это был тонкий, аналитический ум, скептик в вопросах науки и отчасти, кажется, во всем. При этом — строго справедливый и честный человек». Особенно выразительно профессор выглядел в минуты полемики: «Щеки его, обыкновенно бледные, загорались алым румянцем и глаза блистали сквозь очки, а в голосе слышался задор прежнего редактора "Вестника Европы". Он мысленно видел перед собою своих ученых противников и поражал их стрелами своего неумолимого анализа». У него с Пушкиным «нечаянно» возник разговор «по поводу "Слова о полку Игоревом", разговор, который мало-помалу перешел в горячий спор. [...] Я не припомню подробностей их состязания, — помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным»22. «Слез умиления» Гончаров не зафиксировал.
Но показательно «самоощущение» поэта, недолюбливавшего Московский университет и готовившегося к роли «оглашенного». Вот он оказался — едва ли не впервые — участником публичного спора со «злым пауком», который в свое время много ему насолил. А увидел просто страстного ученого, доказывающего свою правоту — и право на сомнение, которое, в сущности, способствует развитию любой науки.
И неважно, о чем спорят: о гениальном памятнике древней письменности — или о «банном строении». Каченовский продемонстрировал такой тип отношения к противнику, который оставался уважительным вне зависимости от конкретных идей, которые противник высказывал. Жаркий спор, оставаясь спором, принимал дружеские и даже «умилительные» формы. С чиновником такой спор невозможен — для университетского ученого он естественен. Важно, чтобы оппонент осознавал предмет спора, — а совсем не то, что получилось с «банным строением», когда ученая полемика обернулись неуклюжим анекдотом.
21 Пушкин. Полн. собр. соч. Т. XV. С. 32, 33.
22 ГончаровИ.А. Собр. соч. М., 1954. Т. 7. С. 207-208.
Литература
Гиппиус В.В. «Вестник Европы» // Очерки по истории русской журналистики и критики. Л.: Изд-во ЛГУ, 1950. Т. 1. С. 177-193.
Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний моей жизни. М.: НЛО, 1998. 752 с.
Зыкова Г. Журнал Московского университета «Вестник Европы» (1805-1830 гг.): разночинцы в эпоху дворянской культуры. М.: Диалог-МГУ, 1998. 130 с.
Кудрявцев И.А. «Вестник Европы» М.Т. Каченовского об «Истории Государства Российского» Н.М. Карамзина // Труды Моск. Историко-архивного ин-та. 1965. Т. 22. С. 211-249.
Литературный архив: Материалы по истории русской литературы и общественной мысли. СПб.: Наука, 1994. 398 с.
Николай Полевой. Материалы по истории русской журналистики тридцатых годов. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1934. 542 с.
References
Dmitriev M.A. Glavy iz vospominanii moei zhizni. Moscow: NLO, 1998. 752 p. (In Russ.)
Gippius V.V. "Vestnik Evropy". Ocherki po istorii russkoi zhurnalistiki i kritiki. Leningrad: Izd-vo LGU, 1950. V. 1. P. 177-193. (In Russ.)
Kudriavtsev I.A. " 'Vestnik Evropy' M.T. Kachenovskogo ob 'Istorii Gosudarstva Rossiiskogo' N.M. Karamzina". Trudy Moskovskogo Istoriko-arkhivnogo instituta. 1965. V. 22. P. 211-249. (In Russ.)
Literaturnyi arkhiv: Materialy po istorii russkoi literatury i obshchestvennoi mysli. St.-Petersburg: Nauka, 1994. 398 p. (In Russ.)
Nikolai Polevoi. Materialy po istorii russkoi zhurnalistiki tridtsatykh godov. Leningrad: Izd-vo pisatelei v Leningrade, 1934. 542 p. (In Russ.)
Zykova G. Zhurnal Moskovskogo universiteta "Vestnik Evropy" (1805—1830 gg.): raznochintsy v epokhu dvorianskoi kul'tury. Moscow: Dialog-MGU publ., 1998. 130 p. (In Russ.)
"The Bathhouse Paradox": on M.T. Kachenovsky's Literary Reputation
V.A. Koshelev
Abstract: The article considers polemic on "the bathhouse" that took place in Russian journals of 1810s and explores the making of literary reputations and shows the way a scholarly argument transforms into an anecdote, and its topic devoid of its concrete meaning, becomes a subject of an epigram.
Keywords: Russian journalism of the XlXth century, polemic in journals, literary reputation, M.T.Kachenovsky, A.S. Pushkin, Vestnik Evropy
Information about the author: Vyacheslav A. Koshelev, Doctor Hab. in Philology, Professor at Azamas Branch of Lobachevsky State University of Nizh-ny Novgorod, Russa. E-mail: [email protected]
