CC BY
344ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС В КОНТЕКСТЕ "БОЛЬШОГО ВРЕМЕНИ" САМОРАСКРЫТИЯ ЕВРОПЕЙСКОЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ
Л.П.РЕПИНА
ПАРАДИГМЫ СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ В ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ ХХ СТОЛЕТИЯ72 (Обзор)
На рубеже двух веков и тысячелетий историческая наука переживает весьма противоречивый и болезненный период, связанный как с накопившимися проблемами ее внутреннего развития, так и с общими процессами в интеллектуальной сфере и - еще шире - с ломкой культурной парадигмы, которая вызвала пересмотр эпистемологических основ гуманитарного знания. Смена исследовательских ориентаций историографии происходит параллельно с интенсивным переосмыслением самого идеала научности и с резким падением престижа "социально-научной" истории. Интенсивный критический анализ представительного корпуса конкретных работ в обширном исследовательском пространстве социальной истории позволяет не только осмыслить текущие тенденции исторической науки, но и сосредоточить внимание на наиболее плодотворных из намечающихся сегодня перспектив. Выделив для анализа, во-первых, те работы, которые составили основной фонд социально-исторических исследований, и, во-вторых, теоретические и полемические публикации по проблемам социального анализа в историографии, попытаемся проследить, с одной стороны, сложившиеся научные традиции, важнейшие тенденции, основные достижения и трудности социального анализа исторического
72 Автор берет на себя ответственность за точность воспроизведения библиографической информации.
прошлого, а с другой - последовательные изменения, которые происходили в ХХ в. в предметном поле, ведущей проблематике, концептуальном аппарате, эпистемологической базе, методологическом оснащении той обширной области исторического знания, которая в существующей классификации все еще охватывается понятием "социальная история".
Понимание истории как социального взаимодействия людей проявлялось в разные времена в специфических формах, обусловленных особенностями исторического бытия. Понятно, что попытки дать развернутую и точную дефиницию социальной истории "на все времена" (а термин активно используется с XIX в.) наталкиваются на непреодолимые трудности и заранее обречены на провал. Учитывая исторический характер самого понятия социальной истории как отрасли исторической науки, ключевую роль в ее анализе приобретает выявление актуальных - на каждом этапе интеллектуальной эволюции -интерпретаций ее предмета, формулировки центральных проблем, особого угла их рассмотрения, методов и технических приемов социально-исторического исследования.
Становление и расцвет социальной истории как ведущей исторической дисциплины справедливо связывается с интенсивным процессом обновления методологического арсенала исторической науки, развернувшимся в послевоенные десятилетия. Главной и определяющей чертой развития историографии середины XX в. было движение за аналитическую междисциплинарную историю, обогащенную теоретическими моделями и исследовательской техникой общественных наук, в противоположность традиционной истории, которая рассматривалась исключительно как область гуманитарного знания. Именно в русле этого широкого интеллектуального движения второй половины XX в. и родилась так называемая "новая социальная история", которая выдвинула задачу интерпретации исторического прошлого в терминах социальности, описывающих внутреннее состояние общества, его отдельных групп и отношений между ними.
Конечно, "новая социальная история" возникла не на пустом месте, ей предшествовала длительная стадия кристаллизации так называемой старой ("классической") социальной истории и накопления принципи-альных расхождений традиционного и сциентистского подходов, которая и завершилась разрывом с историографической традицией. Если попытаться кратко сформулировать важнейшие отличительные черты социальной истории как области исторического
знания, то, пожалуй, прежде всего, следовало бы отметить ее удивительную подвижность и способность адаптироваться к радикальным изменениям в динамично развивающейся современной историографии. На разных этапах и крутых поворотах своей драматичной судьбы эта научная дисциплина неоднократно оказывалась перед необходимостью переопределения собственного предмета и обновления ставших привычными моделей исследования и обобщения. Она справлялась с этой задачей, перестраиваясь и сбрасывая старую "кожу".
Своей изменчивостью и восприимчивостью, которые определяли внутреннюю логику развития этой дисциплины в течение нескольких десятилетий и позволили проявить все многообразие возможных форм истории "социального", она обязана той предельной открытости другим областям знания - исторического, гуманитарного, социально-научного, -которая заложена в самой природе ее интегрального объекта познания. Принцип междисциплинарности, который опирался на стремление к созданию научной истории и имел в историографии весьма глубокие корни, стал ведущим в исследовательской стратегии еще ранних "Анналов". А с 60-х годов, с изменением представления о характере отношений между историей и общественными науками, начинается "золотой век" междисциплинарного взаимодействия, в котором преобладают установки на равноправное сотрудничество в формировании новой социально-исторической науки на базе интегрального междисцип-линарного подхода к изучению общества.
Новизна междисциплинарной ситуации 60-70-х годов состояла в том, что речь шла уже не только об использовании данных и методик других дисциплин, но и об интеграции на уровне объектов их научных интересов, и, более того, - о конструировании междисциплинарных объектов. Таким образом, "новая историческая наука", в которой центральным предметом исследования стал "человек в обществе" - это уже междисциплинарная история в полном смысле слова, но ее познавательные приоритеты и, соответственно, основные "контрагенты" в сфере социальных наук, к которым историки обращались в поисках научной методологии, со временем менялись.
Как и в "новой историографии" в целом, в развитии "новой социальной истории" можно условно выделить последовательные этапы, на которых она испытывала воздействие различных общественных наук. 60-е - начало 70-х годов - ключевые для становления новой социальной истории - проходили под знаменем социологии, социальной
антропологии, демографии и количественных методов. При этом стремление к изучению социальных отношений проявлялось первоначально именно в рамках историко-социологических исследований, а в понимании самой социальной истории превалировал идеал "тотальности", ориентирующий на изучение общества как целостности. Именно в эти годы возрождается интерес к исторической и сравнительной социологии, а также к наследию Макса Вебера, который успешно сочетал конкретно-исторический, сравнительно-типологический и идеально-типический методы рассмотрения общественных процессов (т. е. исторический и социологический подходы) и рассматривал историю и социологию как два направления научного интереса, а не как две разные дисциплины. Для нового поколения историков научно-познавательный идеал того времени воплощался в исторически ориентированной социологии, а создание новой исторической науки, в свою очередь, связывалось с ее последовательной "социализацией". Будущая история мыслилась как социально-научная, социологическая, социально-структурная, наконец, как история общества или социальной системы.
В 60-е годы, наряду с полемикой о "старых" и "новых путях" в истории, об избавлении от приоритета политической и событийной истории и преодолении методологического кризиса в традиционной историографии, развернулась широкая дискуссия об отношениях между историей и социологией. В этой и в последующих дискуссиях 70-х годов были по существу сформулированы основные принципы социоистории. Тенденция к сближению была по сути обоюдной, но в разных странах инициатива проявлялась с разных сторон: в одних случаях она принадлежала историкам, в других - смежникам. Если во Франции активной стороной в диалоге между историей и социологией были историки, то в США эта роль безраздельно принадлежала социологам, в то время как историки упорно сопротивлялись призывам к сближению двух наук. Та же ситуация сложилась и в Великобритании, где дискуссия приняла затяжной характер: она продолжалась и в 70-е годы параллельно с развитием начавшегося ранее процесса историзации наук об обществе.
Поворот историографии к теории ограничился в тот момент обращением к позитивистской социологии, которая сама находилась в состоянии кризиса, а потому вполне логичной была позиция тех историков, которые призывали социологов к сотрудничеству без
притязаний в области общей теории73. Поверхностный характер обращения историографии 60-70-х годов к другим общественным наукам в поисках новых концепций критиковал и Э.Хобсбоум, который в своей знаменитой статье "От социальной истории к истории общества" высказал серьезные опасения по поводу "превращения социальной истории в проекцию социологии", в то время как последняя "не имеет дела с долговременными "преобразованиями" "и ее теоретические конструкции строятся без учета исторических изменений".
В целом, в ходе дискуссии обнаружилось, с одной стороны, стремление социологов к освоению исторического материала ("историзации социологии"), а с другой - поворот части "новой историографии" к теоретической и к социальной истории как истории общественных систем, к поискам общей модели, которая позволила бы связать отдельные исследования, сравнить и обобщить их, утвердить историю в положении общественной науки. Одновременно участниками обсуждения наряду с позитивными были подмечены и негативные черты имевшего места процесса сближения истории и социологии: его односторонняя направленность и некритический характер. Сложность междисциплинарных коммуникаций, обусловленная несовпадениями концептуальных основ, усугублялась заметными расхождениями в позициях самих историков.
Главный итог продолжительной дискуссии был вполне ясен: влияние социологии на историю свелось лишь к заимствованию терминологии, приемов и методик, т.е. к обогащению исследовательской техники, в то время как обе науки - и социология, и историография -нуждались в коренном пересмотре своих теоретико-методологических основ. В результате, однако, стало неоспоримой реальностью определенное взаимопроникновение истории и социологии, что привело значительное число историков к отказу от традиционного эмпиризма и признанию необходимости социологизации истории. Постепенно тезис о взаимосвязи и взаимном притяжении исторической социологии и социальной истории стал общим местом в западной научной литературе, но вопрос о характере их связи и о платформе, на которой происходило их сближение, оставался дискуссионным.
Исследователи условно выделили два распространенных пути применения социологического инструментария для анализа общест-
73 Stedman Jones G. From historical sociology to theoretic history // British journal of sociology. - 1976. - Vol. 27. N 3. - P. 295-305.
венных явлений прошлого. Первый заключался в переосмыслении исторического материала, собранного и описанного на языке исторической науки, в социологических понятиях и концепциях. Второй подход состоял в применении социологического инструментария при сборе эмпирического материала, его обработке и интерпретации, т.е. в собственно социологическом исследовании исторического объекта, в результате чего историография все более обрастала частными историями гибридного характера, аналогичными подразделениям конкретной социо-
74
логии: история семьи, история детства, история преступности и т. д.
В 70-е - начале 80-х годов бурный рост новой социальной истории и ее субдисциплин, как и всей "новой исторической науки", происходил на достаточно эклектичной методологической основе, но в это время значительно расширилось само понятие социальной истории: наряду с классами, сословиями и иными большими группами людей она сделала предметом своего изучения социальные микроструктуры: семью, общину, приход, разного рода другие общности и корпорации, которые были столь распространены в доиндустриальную эпоху. Прямолинейно-классовому подходу была противопоставлена более сложная картина социальных структур, промежуточных слоев и страт, позволяющая тоньше нюансировать характер социальных противоречий, политики государства, роли религии и церкви, различных форм идеологии. Позитивным моментом явился и постепенный отход от "классического" факторного анализа (как в монистическом, так и в плюралистическом его вариантах). И это не случайно, так как принципиальной исходной установкой ведущих направлений историографии стал взгляд на общество как на целостный организм, в котором все элементы взаимодействуют в сложной системе прямых и обратных связей, исключающей возможность редукции и нахождения какого-либо одного, даже относительно независимого фактора, способного определять все историческое развитие.
Новое направление поиску придало введение в социальную историю подходов, заимствованных из антропологии и социальной психологии, причем в середине 70-х - начале 80-х годов на авансцену междисциплинарного взаимодействия вышла культурная антропология. Именно под ее растущим влиянием в это время происходит явный сдвиг
74 Миронов Б.Н. Историк и социология. - Л., 1984. - С.163-164; Abbott A. History and sociology: The lost synthesis // Social science history. - 1991. -Vol.15, N 2. - P.201-238.
интересов социальных историков от исследования объективных структур и процессов к изучению культуры в ее антропологической интерпретации, т.е. к реальному содержанию обыденного сознания людей прошлых эпох, к отличающимся массовым характером и большой устойчивостью ментальным представлениям, символическим системам, обычаям и ценностям, к психологическим установкам, стереотипам восприятия и моделям поведения. Эта смена ориентаций определялась прежде всего объективными методологическими трудностями: социально-научные теории, облегчающие анализ структур и процессов, оказались неспособны связать его с изучением деятельности индивидуальных и коллективных субъектов истории.
Один из многообещающих путей преодоления сложившегося разрыва был открыт и уже освоен историей ментальностей, которая выдвинула на первый план реконструкцию "картины мира" людей разных эпох - изучение специфических черт их мировосприятия, жизненного уклада, массового сознания. Впрочем, критика истории ментальностей на рубеже 70-х и 80-х годов была, по существу, направлена на превращение ее в социальную - по качественно значимым характеристикам - историю. Во-первых, это проявлялось в признании социальной дифференцированности культурного поведения и субординации ментальных комплексов, а также в отрицании их автономной динамики и в требовании соединения истории ментальностей с историей структур посредством нахождения диалектических взаимосвязей между объективными условиями жизни и способами их осознания75. Реконструкция картины мира, характерной для данной человеческой общности, или совокупности образов, представлений, ценностей, которыми руководствовались в своем поведении члены той или иной социальной группы, все более воспринималась как неотъемлемый компонент анализа социальной системы и как необходимое звено, позволяющее связать исследование социальной среды с анализом деятельности. Особое внимание в объяснении формирующих социальную реальность человеческих действий, исторических событий и явлений стало уделяться содержательной стороне сознания действующих субъектов, в первую очередь их представлениям о взаимоотношениях между разными общественными группами, о социальной иерархии и о своем месте в ней. В такой интерпретации история ментальностей по существу и даже по
75 Уоуе11е М. Ыёо^1еБ й шеШвЖёБ. - Р., 1982.
формулировке ключевых проблем превращалась в социальную историю ментальностей16.
В поисках информации особого рода, содержащей достоверные, хотя и косвенные, сведения о неотрефлектированных представлениях, социокультурных стереотипах людей прошлого, социальные историки стали также активно заимствовать специфические методы и познавательные приемы антропологов, разработанные для "раскодирования" чуждых и непонятных европейцу культур далеких племен (методики "истории жизни" и "семейной истории" или "истории рода", анализ эпизода или события и др.)77. Так вслед за "социологическим" в современной историографии произошел "антропологический" поворот: главное русло междисциплинарного взаимодействия было переведено в плоскость исторической антропологии. Антропологическая ориентация выразилась, в частности, в проецировании на социальную историю центральных задач антропологии, сформулированных К. Гиртцем как постижение "субъективных ментальных миров" членов той или иной социальной группы и выяснение "системы идей и понятий", лежащей в основе любого человеческого действия78.
70-е и 80-е годы стали периодом бума конкретных социально-исторических исследований, совершивших подлинный прорыв в области изучения индивидуального и коллективного поведения и сознания. Радикальное изменение самой проблематики исследования, направленного на выявление человеческого измерения исторического процесса, потребовало решительного обновления концептуального аппарата и исследовательских методов и привело к формированию новой парадигмы социальной истории, которая включила в свой предмет сферу человеческого сознания как неотъемлемую структуру социальной жизни.
76 Подробно об этом см.: Гуревич А.Я. Историческая наука и историческая антропология// Вопросы философии. - М., 1988. - N 1. -С.56-70; он же. Социальная история и историческая наука// Там же. -1990. - N 4. - С.23-35 и др.
77 См., например: Cohn B.S. History and anthropology: The State of play// Comparative studies in society and history. - Cambridge, 1980. - Vol.22, N 2. - P.198-221; Tosh J. The pursuit of history. Aims, methods and new directions in the study of modern history. - L.; N.Y., 1984. - P.86-88.
78 Geertz C. The Social history of an Indonesian town. - Cambridge, 1965. -P.141.
Одновременно развивалась ожесточенная полемика между наиболее активными сторонниками и теоретиками социально-структурной истории, с одной стороны, и исторической антропологии - с другой. Сторонники и теоретики последней обвиняли представителей социально-структурной истории в игнорировании гуманистической стороны истории и призывали отвернуться от надличностных (или "безличных") структур и процессов и повернуться лицом к человеку, прежде всего к "обычному", "простому" человеку. Так в социально-исторических исследованиях сложилась ситуация отнюдь не мирного сосуществования двух парадигм: социологически ориентированной социально-структурной истории и антропологически ориентированной социально-культурной истории. Однако инициативу постепенно захватила антропологическая история или историческая антропология, которая, поставив перед собой задачу синтеза всей исторической действительности в фокусе человеческого сознания (в "субъективной реальности"), в свою очередь выступила с претензией на "последнюю истину" и безраздельное господство в новейшей историографии.
Начав с народных низов, антропологическая история постепенно включила в свой предмет поведение, обычаи, ценности, представления, верования всех социальных классов и групп независимо от их положения в общественной иерархии (включая отражение меры взаимного противостояния в их представлениях друг о друге), причем интересы историков, не ограничиваясь наиболее устойчивыми и всеобщими стереотипами обыденного сознания, распространялись и на обширный слой более изменчивых социокультурных представлений, во многом специфичных для разных социальных групп79. Включение в свой исследо-вательский проект новой задачи - реконструкции глубинной программы всех видов человеческой деятельности, заложенной в культурной традиции их социального универсума, - стало несомненным достижением антропологического подхода к социальной истории. И хотя центральный для исторического объяснения вопрос о механизме
79 Бессмертный Ю.Л. К изучению обыденного сознания западноевропейского Средневековья // Советская этнография. - М., 1987. - N 1. - С.36-44. См. также: Бессмертный Ю.Л., Гуревич А.Я. Идеология, культура и социокультурные представления западноевропейского средневековья в современной западной мелиевистике // Идеология феодального общества в Западной Европе. - М., 1980. -С. 34-41.
изменений в сфере сознания оставался нерешенным, антропологическая ориентация открыла пути выхода социальной истории на новый уровень познания.
В 80-е годы социальная история стала ведущей областью конкретных исследований "новой исторической науки": большинство новых областей междисциплинарной историографии переплетались именно в ее русле. Группа дисциплин была обязана своим происхождением развитию массовых общественных движений, нуждавшихся в формировании исторического самосознания и стимулировавших интерес к прошлому угнетенных и эксплуатируемых слоев населения, народов "без истории" или "спрятанных от истории". Движение за "историю снизу", или "народную историю", которое сыграло решающую роль в обогащении социальной истории и переопределении ее предмета, привело, в частности, к выделению таких субдисциплин как "новая рабочая история", "история женщин", "крестьянские исследования" (главным образом, по истории стран Азии, Африки и Латинской Америки) и др.80 Одновременно организационно оформились объединенные по исследовательским методикам "локальная история" и "устная история"81.
В процессе становления всех этих новых субдисциплин росло разнообразие сюжетов и форм исследования, в тех или иных параметрах покрываемых "зонтиком" социальной истории. При этом большинство новых областей междисциплинарной истории, взаимно перекрывая смежные области, охватили все широкое пространство социальной истории и одновременно перекинули своеобразные "мостки" к смежным гуманитарным и социальным дисциплинам. Но в отсутствие теоретически проработанного основания для обобщения данных,
80 Демократический "настрой" социальной истории проявлялся и в ее ранних формах, но своей кульминации он, несомненно, достиг в "истории снизу". Об оппозиционном характере "истории снизу" и роли этой составляющей в социальной истории см.: Samuel R. What is social history? // History today. - 1985. - Vol. 35, N 3. -
P. 34-37.
81 В развитии "устной истории", в частности, ярко проявились неудовлетворенность генерализирующей и квантитативной историей и тенденция к "гуманизации" социальной истории, к тому, чтобы вновь поставить в центр исследования специфику человеческого опыта переживания исторических событий и процессов.
полученных при исследовании все более дробившихся новых междисциплинарных объектов, служивших своеобразным полигоном для исследователей, перспективы ожидаемого синтеза становились все более туманными. Как метко выразился Т.Зелдин, "социальная история, именно потому, что она добилась таких успехов, в определенном смысле заблудилась среди множества своих достижений"82.
Очередная смена научных ориентиров - "антропологический поворот" - не сопровождалась необходимой теоретической работой, которая могла бы способствовать практическому "присвоению" достижений различных исследовательских подходов. Ничто не свидетельствовало не только о согласии относительно будущей программы междисциплинарного синтеза, но и о наличии внутридисциплинарного консенсуса по самым принципиальным вопросам. Представители различных направлений, работающие в области социальной истории, с самого начала расходились в понимании ее предмета и методов. Теоретико-методологические и идейно-политические разногласия обусловили и различные подходы к содержанию, задачам исследования и общественной функции социальной истории. Одни исследователи, рассматривая социальную историю как промежуточную область между экономической и политической историей, ограничивали ее задачу изучением социальной структуры в узком смысле слова, т.е. социальных ячеек, групп, институтов, движений (так называемая социально-структурная история). Другие стремились постичь человеческое общество в его целостности, исследуя социальные связи между индивидами в духе "тотальной истории" Школы "Анналов" или "истории общества как системы".
В этом контексте складывались научные программы, отражающие представление об интегративной природе социальной истории и в то же время по-разному интерпретирующие ее внутреннее содержание и основание синтеза. В целом, в дискуссиях 70-х - начала 80-х годов ярко проявились различные тенденции в определении предмета и содержания социальной истории83. Решение вопроса о статусе социальной истории
82 Zeldin T. Social history and total history // Journal of social history. - 1976.
- Vol. 10, N 2. - P. 237-245. См. рус. пер.: Зелдин Т. Социальная история как история всеобъемлющая // THESIS. - М., 1993. - Т. 1, Вып.1. - С. 159.
83 Editorial // Social history. - 1976. - Vol. 1, N 1. - P. 1-3; Rinascita. - 1978.
- A. 35,
N 27. - P. 29-30; Ibid. N 29. - P. 33-34; Nield K. 'Social history': problemi e
наталкивалось не только на различия в субъективных оценках, но и на объективные трудности, связанные с тем, что все, что имеет отношение к людям, все межчеловеческие, межличностные связи социальны; сфера социального интегративна по самой своей сути и поэтому плохо поддается вычленению. В соответствии со сложившимися противоречивыми представлениями о статусе и предмете социальной истории, последняя выступала, с одной стороны, как область исторического знания об определенной сфере исторического прошлого, и прежде всего как область знаний о всевозможных конкретных сферах социальных отношений и активности людей, а с другой - как особая, ведущая форма существования современной исторической науки, построенной на междисциплинарной основе. Эти противоречия не могли не распространиться и на сферу практической методологии, обсуждение принципов которой отличалось особой остротой.
Все больше и чаще критиками (как извне, так и в среде самих социальных историков) отмечались следующие негативные моменты: механическое заимствование социологических, экономических и других теорий, методов, моделей и концепций, привязанных к вполне определенной проблематике той или иной общественной науки и безразличных к исторической темпоральности; неадекватное применение методик структурного и количественного анализа, абсолютизация технических приемов исследования (квантификации, методики устной истории, антропологического метода насыщенного или максимально детализированного описания и т.д.). В отсутствие специальных теоретических разработок подмена исторической методологии техническими приемами исследования, ориентированными на познание явлений современного мира или "неподвижных культур", отказ от создания собственных концепций, учитывающих исторический контекст и динамику развития и т. п., - все это служило серьезным тормозом для развития социальной истории и "новой истории" в целом. Критическим атакам подверглись и исследовательский инструментарий, и содержательная сторона, и способ изложения новой социальной истории. Особенно это касалось бесконечной фрагментации объекта исследования,
prospettivi / Quaderni storici. - 1979. - N 42. - P.1126-1134; Eley G. Some recent tendencies in social history // International handbook of historical studies. - Westport (Conn.), 1979. - P. 55-56; Social research. - 1980. - Vol. 47, N 3. - P. 401-592; Theory and society. - 1980. - Vol. 9, N 5. - P. 667-681.
сложившейся традиции проблемного изложения материала84 и намеренного отторжения вопросов политической истории. Последнее, впрочем, в значительной мере было сглажено усилиями историков ментальностей, которые связали политическую историю с социальной посредством концепции "политической культуры", включающей в себя представления о власти в массовом сознании и отношение к политической системе и ее институтам.
В 80-е годы остро встал вопрос о том, как соединить разрозненные результаты научного анализа различных явлений, структур и аспектов прошлого в последовательное целостное изложение национальной, региональной, континентальной или всемирной истории. Вполне естественно было искать способ комбинации анализа общества и исследования культуры в задававшей познавательные ориентиры антропологической науке, но в ней самой не утихали многолетние споры о соотношении предметных полей социальной и культурной антропологии (как и между категориями "общество" и "культура"). Последствия раскола между социальной и культурной антропологией негативно сказались на обеих дисциплинах. Ситуация подсказывала: выход может быть найден лишь в отходе от альтернативных решений. Воссоединение этих двух перспектив антропологического анализа в контексте исторического исследования выглядело чрезвычайно
многообещающим85. Одновременно росло осознание
взаимодополнительности новых междисциплинарных и традиционных исторических методов, которые сохранили свое центральное место в исследовательской практике86.
В дискуссиях середины 80-х годов социальная история все решительнее заявляет о своих правах на особый статус, все более
84 Эта форма организации материала вполне логична для специальных монографий по социальной истории, посвященных отдельным вопросам или небольшим промежуткам времени, но явно неприемлема для обобщающих и - тем более - для научно-популярных работ.
85 Rutman D.B. History and anthropology: Clio's dalliances // Historical methods. - 1986. - Vol. 19, N 3. - P. 121.
86 Tosh J. The pursuit of history. Aims, methods and new directions in the study of modern history. - L; N.Y., 1984. - P.193-194; Thompson F.M.L. The British approach to social history // Storia della storiographia. - 1986. - N 10. - P. 162-169; Kocka J. Theory orientation and the new quest for narrative: Some trends and debates in West Germany // Ibid. - P.170-181.
настойчиво ее представители подчеркивают интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин и ставят на повестку дня задачу синтеза исследований различных сторон и процессов исторического прошлого и его объяснения, все громче звучит призыв к преодолению антитезы сциентистской и гуманистической тенденций, структурного и антропологического подходов, системного и динамического видения исторического процесса87. Интегративная тенденция проявлялась в то время во всех субдисциплинах социальной истории и в историографии всех западных стран, хотя и не совсем равномерно.
Развитие социальной истории в разных странах имело специфические черты, которые, с одной стороны, отражали особенности сложившегося соотношения сил различных традиций в национальных историографиях, а с другой - особенности влиявших на ее развитие внешних факторов. Например, в числе факторов, придавших характерные черты социальной истории в Англии, следует назвать авторитет и активность социальных историков марксистской ориентации, сильные, вековые традиции различных школ локальной истории и исторической географии, внесших немалый вклад в исследование динамики взаимодействия человека и его природно-социальной среды, мощное влияние английской социальной антропологии, обладавшей богатейшим практическим опытом. И, наконец, последнее по порядку, но отнюдь не по значению: соединение непреходящей популярности истории семьи, родной деревни, прихода, города у многочисленных энтузиастов-непрофессионалов с развернутым историками-социалистами широким движением за включение любительского краеведения в контекст большой "народной истории", что сделало "социальную историю снизу" важным элементом массового исторического сознания88.
Заимствование проблематики и методов социальной антропологии сыграло особенно важную роль в развитии новой социальной истории в Великобритании. Смычка историографии и социальной антропологии
87 What is social history? The great debate// History today. - 1985. - Vol. 35, N 3. - P. 40-43; Essays in social history / Ed.by Thane P., Sutcliffe A. -Oxford, 1986. - Vol. 2. - P. VII-XXX.
88 People's history and socialist theory/ Ed. by Samuel R. - L., 1981; Tosh J. The pursuit of history. Aims, methods and new directions in the study of modern history. - L; N.Y., 1984. - P.6-7, 82-86; Essays in social history/ Ed.by Thane P., Sutcliffe A. - Oxford, 1986. - Vol.2: Introduction.
произошла в значительной степени благодаря усилиям ведущих социальных антропологов, которые активно выступали в пользу взаимодействия двух дисциплин, а точнее - за оснащение "теоретически отсталой" историографии концепциями и методами, отработанными в полевых исследованиях различных этнических общностей на окраинах современного мира89. Комплексный анализ локально ограниченных сообществ традиционного типа, моделирование и типологизация внутригрупповых и межгрупповых социальных взаимосвязей и другие методы социальной антропологии использовались историками применительно к собственному объекту исследования - локальным общностям прошлого.
Теоретические трудности формировавшегося междисциплинарного подхода, которые были предопределены различиями в природе предметов истории и антропологии, прекрасно осознавались ведущими социальными историками. "Иногда думают, что антропология может предложить готовые выводы не только об отдельных сообществах, но и об обществе в целом, поскольку базовые функции и структуры, обнаруженные антропологами, какими бы сложными или скрытыми они ни были в современных обществах, все еще продолжают лежать в основе современных форм. Но история - это дисциплина контекста и процесса: всякое значение есть значение в контексте, а структуры изменяются, в то время как старые формы могут выражать новые функции или старые функции могут находить выражение в новых формах... В истории нет никаких постоянных актов с неизменными характеристиками, которые могли бы быть изолированы от специфических социальных контекстов"90. Именно благодаря плодотворному диалогу между антропологами и социальными историками, которые группировались вокруг журналов "Past & Present" и (позднее) "Social History", сложилась британская социально-антропологическая история, вобравшая в себя лучшие интеллектуальные традиции национальных научных школ. История "народной культуры", ставшая своеобразным английским эквивалентом французской "истории ментальностей", исследовала проблемы обыденного сознания на основе социально-антропологического подхода и использования фольклорных и локально-
89 Thomas K. History and anthropology // Past & Present. - L., 1963. - N 24. -P.3-23; Evans-Pritchard E.E. Anthropology and history. - Manchester, 1970.
90 Thompson E.P. Folklore, anthropology and social history // Indian historical review. - 1977. - Vol. 3, N 2. - P. 256-258.
исторических источников. Она ввела в научный оборот огромный источниковый материал, характеризующий особенности духовной жизни и поведения людей с локально-региональной и социально-групповой спецификацией.
Наиболее перспективный путь к осуществлению проекта социоистории, включающей в свой предмет социальные аспекты всех сторон исторического бытия человека, открылся в новой локальной истории. Весомые результаты дали, в частности, комплексные исследования по истории семьи, которые осуществлялись, главным образом, в рамках локального социального анализа, позволяющего наблюдать все общественные связи и процессы в их естественной субстратной среде. В 70-80-е годы появляется все больше локально-исторических работ, нацеленных на всестороннее изучение той или иной локальной общности как развивающегося социального организма, на создание ее полноценной коллективной биографии. Коллективная биография локальной общности стала главным методом "истории снизу", который объединил различные субдисциплины социальной истории: его реализация предполагала комбинирование демографического и локального анализа с включением в него социокультурного аспекта. В многочисленных конкретных исследованиях на материале локальной истории, главным образом по истории отдельных деревень и приходов в Средние века и в начале Нового времени, анализировались не только основные демографические характеристики, структура семьи и домохозяйства, порядок и правила наследования собственности, системы родственных и соседских связей, но и социальная и географическая мобильность, социальные функции полов, локальные политические структуры и социально-культурные представления.
Проведенные исследования продемонстрировали два главных сложившихся в новой локальной истории подступа к изучению человеческих общностей. Первый из них подходит к решению проблемы со стороны индивидов, составляющих ту или иную общность, и имеет предметом исследования жизненный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов поведения и рассматриваемый в контексте занимаемого человеком на том или ином этапе социального жизненного пространства. Второй подход отталкивается от раскрытия внутренней организации и функционирования самой социальной среды в самом широком смысле этого слова: включая исторический ландшафт, отражающий "физическую реальность локального мира" и социальную экологию человека, весь микрокосм
общины, все многообразие человеческих общностей, неформальных и формальных групп, различных ассоциаций и корпораций, и выявляет их соотношение между собой, а также с социальными стратами, сословными группами, классами. При этом используется вся совокупность местных источников, фиксирующих различные аспекты деятельности индивидов.
В конечном счете, речь идет о соотношении между организацией жизни в локальной общине, которая функционирует, главным образом, как форма личной, естественной связи людей, и социально-классовой структурой, фиксирующей качественно иной - вещный характер социальных отношений. Безусловно, локально-исторические исследования этого типа значительно расширили возможности комплексного подхода в историческом исследовании. Его сторонники обоснованно исходили из того, что реальность человеческих связей и отношений может быть понята лишь в их субстратной среде, в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне, непосредственно фиксирующем повторяемость и изменчивость индивидуальных и групповых ситуаций, но при этом прекрасно осознавали всю условность вычленения изучаемого объекта из окружающего его социума.
Локальные исследования, которые М.Постан справедливо называл "микрокосмическими", оказались способны выполнять роль первичных блоков в более амбициозных проектах социоистории. Уже к началу 80-х годов многочисленные локальные исследования по отдельным периодам истории подготовили обновленную, гораздо более совершенную базу для обобщений на национальном уровне. Одна из самых удачных попыток нового синтеза была предпринята на хорошо освоенном материале социальной истории Англии в обобщающем труде К.Райтсона "Английское общество: 1580-1680 годы"91. Центральное место в его теоретической конструкции, охватывающей три элемента - семью, локальную общность и систему социальной дифференциации национального масштаба, заняла локальная община, включающая в свой "силовой контур" и семью, и элементы социально-классовой структуры, и другие фрагменты социального целого и представляющая собой пространственно идентифицируемое выражение общественных отношений. Показательно, что предложенная К.Райтсоном интегральная модель "новой социальной истории Британии", была изначально ориентирована не на выведение "среднего" или "типичного", а на максимальный учет всех
91 Wrightson К. Б^ШИ зоае1у 1580-1680. - Ь., 1982.
региональных вариаций в их специфической связи с национальным целым.
Дальнейшая разработка этого подхода другим ведущим британским социальным историком Ч.Фитьян-Адамсом привела к созданию новой теоретической модели, которая учитывала социально-пространственные структуры разного уровня и различной степени интеграции: "ядро общины"; община как целое (сельская или городская); группа соседских общин; более широкая область с общей социокультурной характеристикой; графство; провинция или регион. В основу модели была положена концепция "социального пространства", охватывающего различным образом ограниченные и частично перекрывающие друг друга сферы социальных контактов92. Так была намечена перспектива методологической стыковки социальной макроистории и социальной микроистории в "космосе" промежуточных социально-пространственных структур.
Микроподходы получили наиболее широкое распространение и последовательное развитие именно в рамках нового типа локальной истории, основанного на максимальной детализации и индивидуализации исследуемых объектов. В англоязычной историографии этот тип интенсивного исторического анализа локальных общностей иногда определялся как "микросоциальная история"93. Микроподходы становились все более привлекательными, по мере того как обнаруживалась неполнота и неадекватность макроисторических выводов, ненадежность среднестатистических показателей, направленность доминирующей парадигмы на свертывание широкой панорамы исторического прошлого в узкий диапазон "ведущих тенденций", на сведение множества вариантов исторической динамики к псевдонормативным образцам или типам. И уход на микроуровень в рамках антропологической версии социальной истории изначально подразумевал перспективу последующего возвращения к генерализации на новых основаниях (что ориентировало на последовательную комбинацию инструментов микро- и макроанализа), хотя и с достаточно
92 Phythian-Adams C. Re-thinking English local history. - Leicester, 1987. -P.18-19; Idem. Local history and national history: The Quest for the peoples of England // Rural history. - 1991. - Vol. 2, N 1. - P. 3.
93 Macfarlane A. History, аnthropology and the study of communities // Social history. - 1977. - № 5. - P. 631-652. (P. 642).
отчетливым осознанием тех труднопреодолимых препятствий, которые встретятся на этом "обратном" пути94.
Впрочем, историографическая практика 80-х годов принесла не только крупные успехи, но и горькие разочарования. Тотальный подход, опирающийся на системно-целостное видение исторического процесса, оставался лишь желанным научным идеалом. Воплощая специфические варианты интегративной динамики историографического процесса, социальная история, история ментальностей, историческая антропология 80-х годов ставили каждая в центр нового синтеза свой собственный предмет: мир социальных отношений, картину мира, мир повседневности, мир воображаемого и т.д. Довольно долго инициатива принадлежала социальным историкам, но, оперируя на национальном и региональном уровнях в рамках процессов большой длительности, они оставались в царстве массовости и обезличенности, а в большинстве локальных исследований преобладала установка на усредненность и типизацию. Не было найдено и адекватного решения проблемы соединения нормативно-ценностного и категориального анализа социальной структуры. Попытки решения проблемы нового синтеза путем прямых междисциплинарных заимствований в антропологической науке, как можно было бы предположить заранее, оказались несостоятельными95. Историки ментальностей пытались зафиксировать
94 Важно, однако, отметить, что микроистория отвергает когнитивный релятивизм и сведение истории к дискурсу, представляя, таким образом, альтернативу постмодернистской историографии. Отнюдь не случайно, говоря о ее стремлении к максимальной детализации и учету всех механизмов конструирования реальности,
Продолжение сноски со стр. 88.
используют термин "нео-позитивизм", отмечая смещение предмета исследования: вместо
"того, что действительно произошло", исторической реконструкции подлежит "все то, что привело к тому, что произошло, или тому, что могло бы произойти" (курсив мой. - Л.Р.). - Rosental P.-A. Construire le "macro" par le "micro": Frederic Barth et la microstoria// Jeux d'échelles: La micro-analyse a l'expérience. - P., 1996. - P. 141-159. (P. 159).
95 Между прочим, Натали Дэвис еще на рубеже 70-80-х годов предостерегала историков от соблазна обращаться к иссследованиям антропологов за готовыми рецептами. Она подчеркивала, что было бы неправильно считать, что антропология располагает "неким высшим
целостность исторической действительности в фокусе человеческой субъективности, однако, сосредоточившись на изучении внеличностной малоподвижной структуры общественного сознания, оставили "за кадром" не только историю событий, но и проблему самоидентификации личности, личного интереса, целеполагания, индивидуального рационального выбора.
С позиций исторической антропологии, ориентирующейся на методологические установки культурной антропологии, перспектива осуществления полидисциплинарного синтеза виделась в предмете ее исследования - в культурно-исторически детерминированном человеке, взятом во всех его жизненных проявлениях. Социальность же этого исторического субъекта понималась как само собой разумеющееся свойство и следствие межличностного общения. В такой интерпретации задачи истории ограничивались изучением стереотипов человеческого поведения, а анализ макропроцессов выводился за рамки исторического исследования. Культурно-психологическая характеристика индивида или группы автоматически превращалась в универсальный объяснительный принцип, а развенчание позитивистской социально-структурной истории, игнорировавшей субъективный фактор, приводило не к постижению целостной исторической реальности, а к замене ее столь же односторонней феноменологической социально-культурной историей, которая, декларируя включенность объективной реальности в реальность субъективную, ограничивалась анализом последней. Однако претензии такого подхода на самодостаточность вызывали серьезные сомнения. Конечно, глубинные структуры и процессы, в той или иной мере обусловливая мотивы и действия людей, не могут их полностью детерминировать, они сами проявляются лишь в этих действиях и исторических событиях, хотя и не полностью, и не без некоторого искажения. Но ведь и процессы возникновения, изменения и разложения структур не вытекают напрямую из желаний и действий отдельных
знанием о социальной реальности, в которое историки и должны быть непременно обращены". Напротив, "и нам следует быть готовыми предложить свои рекомендации относительно их собственной работы и самой антропологической теории". - Politics, progeny and French history: An interview with Natalie Zemon Davis // Radical historical review. - 1980. -Vol. 24, № 1. - P. 130-131; Davis N.Z. The possibilities of the past // The new history: the 1980s and beyond: Studies in interdisciplinary history. - Princeton, 1982. - P. 273-274.
субъектов истории. Вот почему ведущие представители "новой социальной истории" во многих странах, признавая сферу ментальности одним из наиболее удобных средств исторического синтеза, тем не менее исходили из необходимости изучения разных аспектов социальной истории, не сводя ее к истории человеческой субъективности или истории поведения.
Если на рубеже 70-80-х годов в дискуссиях историков основной акцент делался на противопоставление исторической антропологии и социологизированной истории, то к середине 80-х ситуация изменилась в пользу комбинации двух познавательных стратегий. Стало уже очевидным, что для исторического объяснения недостаточно выяснить те представления и ценности, которыми люди руководствовались или могли руководствоваться в своей деятельности. Задача состояла в том, чтобы выявить, чем определялись содержание и изменение этих представлений, ценностей и т.п., определить "источники разногласий и конфликтов", установить "механизмы трансформаций", "то есть внести историчность в изучение ментальности"96. Слабые места двух доминирующих познавательных моделей довольно активно обсуждались все десятилетие. Столь продолжительные дебаты отразили также и тот примечательный факт, что баланс сил между этими тенденциями с течением времени существенно менялся.
В сложившейся ситуации исследователи, склонные подчеркивать интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин, выдвинули на первый план разработку новых, более сложных теоретических моделей и адекватного концептуального аппарата, способного обеспечить практическое применение в конкретно-историческом исследовании комплексного метода социального анализа, опирающегося на последовательную комбинацию системно-структурного
96 Burke P. The Historical anthropology of early modern Italy: Essays on perception and communication. - Cambridge, 1987. - P. 3-4; Idem. Les îles anthropologiques et le territoire de l'historien // Philosophie et histoire. - P., 1987. - P. 49-65; Davis N.Z. The possibilities... - P. 274-275; Burguiere A. De la compréhension en histoire // Annales E.S.C. - P., 1990. - № 1. - P. 129132. См. также: Davis N.Z. Fiction in the archives: Pardon tales and their tellers in sixteenth-century France. - Stanford, 1987; Ginzburg C. Le fromage et le vers: l'univers d'un meunier du XVIe siècle. - P., 1988; Levi G. Le pouvoire au village: Histoire d'un exorciste dans le Piedmont du XVII siècle. -P., 1989.
и социокультурного подходов97. В этих и подобных им интерпретациях речь, по существу, шла о социоистории (или социальной истории в широком смысле слова), предмет которой принципиально отличается и от истории общественных институтов, и от истории социальных групп, и от истории ментальностей. Социоистория держит в своем фокусе не только структуры или человеческое сознание и поведение, а способ взаимодействия тех и других в развивающейся общественной системе и в изменяющейся культурной среде, которая эту систему поддерживает и оправдывает. Ключевую роль в проекте социоистории играют синтетические категории "опыта" и "переживания" - индивидуального, коллективного, исторического, в которых концептуализируется внутренняя связь субъекта истории с объективными - как материальными, так и духовными - условиями его деятельности, с природными, социальными и культурными детерминантами его индивидуального и коллективного поведения98. Несколько позднее категориальный аппарат синтеза был дополнен новыми концепциями власти и политической культуры, интерпретацией взаимодействия различных уровней культуры в терминах "культурного доминирования" и "присвоения культурных традиций", теорией взаимоопосредования социальной практики и культурных представлений, идеей конструирования социальных и культурных идентичностей, моделью выбора в "пространстве свободы", ограниченном наличными ресурсами социокультурной системы и неравенством в доступе к ним.
Итак, с середины 80-х годов поиск новых объяснительных моделей расширил круг интерпретаций, базирующихся на представлении о диалектическом характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человеческой активности. Это время стало пиком интенсивности теоретических и практических усилий историков,
97 Tilly C. Retrieving European lives // Reliving the past: The worlds of social history / Ed.by Zunz O. - Chapel Hill; L., 1985. - P. 11-52; Kocka J. Theory orientation and the new quest for narrative: Some trends and debates in West Germany // Storia della storiografia. - 1986. -
№ 10. - P. 170-181; Davis N.Z. The Shape of social history // Ibid. - 1990. -Vol. 17. -P. 28-34.
98 Thompson E.P. The Poverty of theory and other essays. - L., 1979. - P.396; Idem. The Politics of theory // People's history and socialist theory / Ed. by Samuel R. - L., 1981. - P. 406.
стремящихся к реализации "директивы интегрального объяснения" (термин Е.Топольского), и закономерно было отмечено наиболее оптимистическими оценками перспектив нового исторического знания. Парадокс, однако, заключался в том, что фактически одновременно под вопросом оказался сам научный статус последнего, а на рубеже 80-90-х годов констатация кризиса или "критического поворота" в историографии превратилась в стереотип. Но наиболее существенный для будущего историографии момент заключался не в противоречиях двух главных сторон научного конфликта, а в пока еще неявном формировании "третьей" - в смещении исследовательского интереса от общностей и социальных групп к историческим индивидам, их составляющим.
На необходимость вдумчивого подхода к новым предложениям настоятельно указывали те эпистемологические трудности, которые обнаружились в самой историографической практике и о которых много было сказано не только критиками, но и ведущими представителями "новой исторической науки" и "новой социальной истории"99. Назревала радикальная смена исследовательских парадигм. В условиях "постмодернистского вызова" социальные историки - сторонники так называемой "средней", "третьей" или "умеренной" позиции, отличной и от объективистской, и от сугубо лингвистической, - нашли "точку опоры" в том, что невозможность прямого восприятия реальности не означает полного произвола историка в ее "конструировании".
"Средняя позиция", в отличие от ставших каноническими, а потому неспособных к дальнейшему развитию субдисциплинарных версий социальной истории, открыта к интеллектуальному диалогу и весьма перспективна. Подвергая критическому пересмотру свои собственные концепции, склоняющиеся к ней историки, по существу, артикулируют эпистемологические принципы тех апокрифических нарративов социальной истории, инновационность которых долго
99 ^
См., в частности, редакционные и методологические статьи на страницах журнала "Анналы" в 80-90-е годы, в том числе: Histoire et science sociales. Un tournant critique? // Продолжение сноски со стр. 91.
Annales E.S.C. - P., 1988. - № 2. - P. 291-293; Tentons l'expérience // Ibid. -1989. - № 6. - P. 1319-1322, а также публикацию материалов международного коллоквиума в сборнике: Споры о главном: дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской "Школы "Анналов" / Под ред. Ю.Л.Бессмертного. - М., 1993.
оставалась "неопознанной". Так, всплеск интереса к микроистории в 80-е годы был реакцией на истощение эвристического потенциала макроисторической версии социальной истории, что вызвало потребность по-новому определить ее предмет, задачи и методы, используя теоретический арсенал микроанализа, накопленный в современном обществоведении. Впрочем, и вся вторая половина 70-х годов была в мировой историографии временем поиска научно-исторической альтернативы как сциентистской парадигме, опиравшейся на макросоциологические теории, так и ее формировавшемуся постмодернистскому антиподу100.
Усвоив уроки постмодернизма и переосмыслив историографический опыт недавнего прошлого в условиях эпистемологического кризиса первой половины 90-х годов, ведущая часть мирового научного сообщества оказалась способной взглянуть на свою практику со стороны и, используя теоретический арсенал микроанализа, накопленный в современном обществоведении, разработать новые модели, призванные избавить социальную историю от ставших тесными форм, "присвоить" новые идеи, ассимилировав их, и выйти за собственные пределы - в новое исследовательское пространство. Так, значительное число практикующих историков (прежде всего британских и американских) позитивно восприняли теорию структурации А.Гидденса101. Их методология ("реляционный структуризм"102) предполагает описание и интерпретацию действий индивида или группы в социокультурных пространствах, выстраивающихся по ранжиру от макроструктур (например, группы государств или их экономических,
100 Карло Гинцбург обрисовал эту сложную и "неприятную" дилемму, которую поставило развитие естественных наук перед науками о человеке, следующим образом: "Они должны присвоить себе либо "мягкий" стандарт научности с тем, чтобы быть в состоянии достичь значимых результатов, либо жесткий стандарт и получать результаты, которые не будут иметь большого значения". Ginzburg C. Roots of a scientific paradigm// Theory and society. - 1979. - Vol. 7, № 3. - P. 273-288.
101 Giddens A. The Constitution of society: Outline of the theory of structuration. - Berkeley, 1984; Idem. New rules of sociological method: A positive critique of interpretive sociologies. - N.Y., 1976; Idem. Central problems in social theory. - L., 1979; Idem. Profiles and critiques in social theory. - Berkeley etc., 1982.
102 Lloyd C. Explanation in social history. - Oxford, 1986. - Chapter 14.
социальных и культурных систем) до структур среднего уровня (внутриполитических институтов, бюрократий, корпораций, социальных организаций, региональных субкультур) и микроструктур "наверху", "внизу", "в центре" и на общественной периферии (олигархии, элитные клубы, маргинальные группы, семьи). При этом нет никакой фиксированной формулы, определяющей взаимосвязи макро- и микроструктур: они могут быть организованы в различные схемы. Более того, структурные отношения изменяются разными темпами (иногда катастрофически) и возможности действующих субъектов предположительно меняются вместе с ними.
С этой теоретической платформы ведется сокрушительная критика ложной альтернативы социального и культурного детерминизма, который рисует индивидов как полностью формируемых либо социальными, либо культурными факторами. Интегральная модель связывает воедино анализ всех уровней социальной реальности. При этом подчеркивается активность действующих лиц: индивиды не только естественно сопротивляются властям, которые обучают их правилам, ролям, ценностям, символам и интерпретативным схемам, они также имеют тенденцию обучаться не тому, чему их учат, поскольку интерпретируют и преобразуют то, чему их научили, в соответствии со своими нуждами, желаниями и принуждением обстоятельств. Таким образом, социализация и "окультуривание" не дают единообразных результатов. Это плюралистическое и динамическое видение влечет за собой множество следствий: гораздо более богатое понятие социокультурной гетерогенности, чем предполагалось раньше, гораздо более сложную картину социокультурных изменений, больший простор для деятельности - как индивидуальной, так и коллективной - и для случайности.
Сходные теоретические предпосылки влекут за собой одно важное следствие методологического характера - процессуальный подход к анализу форм социальной жизни и социальных групп сквозь призму их непрерывной интерпретации, поддержания или преобразования в практической деятельности взаимодействующих социальных агентов. Таким образом, процесс переопределения самой категории "социального" и мобилизации всего наиболее жизнеспособного в арсенале социокультурной истории опирается на социальную праксеологию,
объединяющую структурный (нормативный) и феноменологический (интерпретативный или конструктивистский) подходы103.
В связи с этим большие надежды возлагаются на переориентацию социокультурной истории "от социальной истории культуры к культурной истории социального", предполагающей конструирование социального бытия посредством культурной практики, причем главная задача исследователя состоит в том, чтобы показать, каким образом субъективные представления, мысли, способности, интенции индивидов реализуются в пространстве возможностей, ограниченном объективными условиями, созданными прежней культурной практикой коллективными структурами, испытывая на себе их постоянное воздействие. Это сложное соподчинение описывается аналогичным по составу понятием репрезентации, позволяющим артикулировать "три регистра реальностей": с одной стороны, коллективные представления, которые организуют восприятие индивидами социального мира; с другой стороны, символические представления - формы предъявления, демонстрации, навязывания обществу своего социального положения или политического могущества и, наконец, закрепление за самим представителем (конкретным или абстрактным, индивидуальным или коллективным) утвержденного в конкурентной борьбе и признанного обществом социального статуса и властных полномочий104. В такой
103 Согласно социологии П.Бурдье, структуры социального универсума "ведут двойную жизнь", выступая, с одной стороны, как "реальность первого порядка", данная через распределение материальных ресурсов и средств присвоения престижных благ и ценностей, а с другой - как символическая реальность, или "реальность второго порядка", - в представлениях, стереотипах мышления и поведения социальных агентов, которые "непрерывно конституируют социальный мир через практическую организацию повседневной жизни". - Бурдье П. Социология политики. - М., 1993. - С.16. В этой модели нет односторонней детерминации, поскольку "когнитивные структуры, которыми оперируют социальные агенты для познания социального мира, являются инкорпорированными социальными структурами". -Bourdieu P. La distinction: critique sociale du jugement. - P., 1979. - P.544. В другой терминологии, речь идет о включенности объективных условий опыта в его субъективное переживание. - См. также: Barth F. Process and form in social life. - L., 1981.
104 Chartier R. Le monde comme représentation// Annales E.S.C. - P., 1989. -№ 6. - P.1505-1520; Idem. Luttes de représentations et identités sociales//
теоретической модели социально-классовые конфликты превращаются в "борьбу репрезентаций". Аналитический потенциал концепции постоянно конкурирующих "репрезентативных стратегий" открывает новые перспективы в описании, объяснении и интерпретации динамики социальных процессов разных уровней.
Историк, который ориентируется на социокультурный подход, должен прежде всего представить, как люди прошлого вели себя по отношению друг к другу, "согласно своим собственным конвенциям, в реальных ситуациях непосредственного общения, в самых разных обстоятельствах широкого спектра - от нормальных к аномальным"105. Происходит "переворот аналитической перспективы", который существенно усиливает познавательный потенциал и углубляет содержание исследования, поскольку вместо того, чтобы принять принадлежность индивидов к социальным группам как некую данность и рассматривать отношения между субъектами как априорно установленные, историк исследует, "каким именно способом сами эти взаимоотношения порождают общность интересов и союзы или, иначе говоря, создают социальные группы". Речь, таким образом, идет не о том, "чтобы оспорить все социальные категории как таковые, а о том, чтобы пронизать их социальными отношениями, которые и вызывают их появление, как в прошлом, так и в настоящем"106.
Стремясь уйти от дихотомии "индивида" и "общества", некоторые авторы опираются на диалогическую концепцию Бахтина и социально-ориентированный подход к изучению культурной практики, основанный
XVIIIe Congrès International des Sciences Historiques. Actes. - Montreal, 1995. - P.455-456; Idem. Différances entre les sexes et domination symbolique (note critique) // Annales E.S.C. - P., 1993. - A.48, № 4. -P.1005-1008. См. также: Шартье Р. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей: Человек в истории, 1995. - М., 1995. - С.201-202.
105 Phythian-Adams Ch.V. Rituals of personal confrontation in late Medieval England// Bulletin of the John Rylands University Library of Manchester. -1991. - Vol. 73, № 1. -
P. 65-90. (P.66-67).
106 Cerutti S. Processus et expérience: individus, groupes et identités a Turin, au XVIIe siècle // Jeux d'echelles. - P.170. См. также: Cerutti S. La Ville et les métiers. Naissance d'un langage corporatif (Turin, 17e-18e siecle). - P., 1990.
на комплексном исследовании лингвистических, социальных и психологических процессов107. Индивидуальный опыт и смысловая деятельность понимаются в контексте межличностных и межгрупповых отношений внутри данного исторического социума с характерной для него "полифонией" в виде набора "конкурентных общностей", каждая из которых задает индивиду свою программу поведения в тех или иных обстоятельствах. С одной стороны, прочтение каждого текста включает его "погружение" в контексты дискурсивных и социальных практик, которые определяют его горизонты, а с другой - в каждом тексте раскрываются различные аспекты этих контекстов и обнаруживаются присущие им противоречия и конфликты.
В исследованиях этого рода привлекает комбинация двух познавательных стратегий: с одной стороны, пристальное внимание к "принуждению культурой", к способу конструирования смыслов и организации культурных практик, к лингвистическим средствам, с помощью которых люди представляют и постигают свой мир, а с другой -выявление активной роли действующих лиц истории и способа, которым исторический индивид - в заданных и не полностью контролируемых им обстоятельствах - мобилизует и целенаправленно использует наличествующие инструменты культуры, даже если результаты деятельности не всегда и не во всем соответствуют его намерениям. В изучении истории повседневности приоритет отдается анализу символических систем и, прежде всего, лингвистических структур, посредством которых люди прошлого воспринимали реальный мир, познавали и истолковывали окружающую их действительность, осмысляли пережитое и рисовали в своем воображении будущее.
"Культурная история социального", опираясь на анализ понятий, представлений, восприятий, акцентирует внимание на дискурсивном аспекте социального опыта в широком его понимании и отвергает жесткое противопоставление народной и элитарной культуры, производства и потребления, создания и присвоения культурных смыслов и ценностей, подчеркивая активный и продуктивный характер
107 Образцом такого решения, признающего определяющую роль социального контекста в отношении всех видов коллективной деятельности, включая и языковую, может послужить исследование Д.Эрса "Общность, гендер и самоидентификация индивида". - Aers D. Community, gender, and individual identity: English writing, 1360-1430. - L.; N.Y., 1988.
последнего108. Итак, необратимые изменения, произведенные постструктурализмом в современной историографической ситуации, поставили под вопрос все те парадигмы социальной истории, которые сложились и доминировали в 60-80-е годы. Очередная метаморфоза социальной истории была воспринята некоторыми собратьями по цеху как смерть или, в лучшем случае паралич109. Другим же становление новой постмодернистской парадигмы представилось как полное замещение и окончательное вытеснение "модернистской" социальной истории лево-либерального толка110. Однако излишняя ригористичность и той, и другой оценки не выдерживает критики, и не только потому, что по-новому проблематизированные отношения "общества" и "культуры" вовсе не упраздняют понятие "социального", а признание креативной роли субъективности и ее определяющего значения для понимания социальной практики отнюдь не делает излишним анализ тех условий деятельности, которые принято называть надличностными111. Для обеих отмеченных позиций характерно и еще одно важное упущение: такое "пуританское" стремление к исключительной чистоте дисциплинарной парадигмы совершенно не учитывает эшелонированности и многослойности историографического процесса, специфических качеств этой сферы культурно-интеллектуальной деятельности, которые могут быть засвидетельствованы на всем протяжении ее многовековой
108 Chartier R. Texts, printing, readings // The new cultural history/ Ed. by Hunt L. - Berkeley; Los Angeles, 1989. - P. 154-175. (P.169); Idem. Cultural
history: Between practices and representations. - Ithaca, 1988. - P. 5-6, 13-14, 14049.
109 Joyce P. The End of social history? // Social History. - 1995. - Vol. 20, № 1. (Перевод этой нашумевшей статьи на русский язык был опубликован в сборнике: Современные методы преподавания новейшей истории. - М., 1996. - С.114-141.). См. также критические заметки в адрес П.Джойса и его ответную реплику в том же журнале: Eley G., Nield K. Starting over: The present, the post-modern and the moment of social history // Social history. - 1995. - Vol. 20, № 3. - P.355-364; Joyce P. The end of social history? A brief reply to Eley and Nield // Social history. - 1996. - Vol. 21, № 1.- P. 96-98.
110 См., например: Прайс Р. Конец социальной и рабочей истории? // Современные методы преподавания новейшей истории. - М., 1996. - С. 85-98. (С.97).
111 Eley G., Nield K. Starting over.., p.364.
истории112. Нельзя списывать со счета и то, что даже дискурсивное истолкование социального предполагает, по меньшей мере, признание последнего.
Между тем, в условиях, когда подвергается сомнению само существование социальной истории как области исторического знания, преодоление кризиса настоятельно требует предельного расширения ее исследовательской перспективы. Последнее оказывается возможным в результате теоретического пересмотра самих концепций социальной структуры, культуры, индивида, которые перестают рассматриваться как некие отделенные друг от друга онтологические сущности и понимаются как взаимосвязанные аспекты или измерения человеческого поведения и социального взаимодействия. Те, кто спешит объявить о "конце социальной истории", по существу, говорят о тех формах социально-исторического знания, которые уже уступили авансцену другим, выдвинувшимся им на смену в результате длительного и непрерывного творческого процесса - критического пересмотра концептуальных оснований и смещения исследовательской стратегии социальных историков в направлении социокультурного анализа113.
В 90-е годы в результате трансформаций внутри каждой из двух версий социальной истории ("социологической", направленной на выявление условий деятельности, и "антропологической", разрабатывающей сферу сознания действующих лиц) появилось новое представление об исторической социальности, представление, включающее сам процесс формирования социального в деятельность культурных субъектов ("прагматический поворот"). Новейшая социальная история успешно "присвоила" социокультурный аспект изучения прошлого, сохранив позитивную составляющую своего
112 В историографии вполне допустимо не только сохранение и использование старых моделей, но и возрождение "хорошо забытых" интерпретаций, и продолжительное полемическое соперничество старых подходов и концепций с новыми, как, впрочем, и поглощение первых последними.
113 Нельзя не отметить своевременность призыва к социальным историкам поддержать эту критическую традицию, обеспечивающую динамизм развития дисциплины, и быть готовыми предложить свои находки и новые интепретации "смежникам". - Hareven T. What difference does it make? // Social science history. - 1996. - Vol. 20, № 3. - P. 317-337. (P. 336).
богатого и разнообразного опыта и соответственно переосмыслив собственное содержание. Представляя с помощью новой эпистемологии и опыта микроистории "другой образ социальной реальности"114, новейшая историография фактически воссоздается как "другая социальная история"115. Складывается четвертая парадигма социальной истории, которая ставит своей целью познание человека в неискоренимом дуализме его социальности (как итог культурной истории, всего прошлого развития и как персонификацию общественных отношений данной эпохи и данного социума) и в движении исторических форм его общественной и культурной интеграции, что предполагает исследование всех сфер жизни людей прошлого в их структурном единстве и в фокусе пересечения социальных связей и культурно-исторических традиций.
В новейшей социальной истории социальное изменение рассматривается как процесс, который включает в себя не только структурную дифференциацию и реорганизацию человеческой деятельности, но также и "реорганизацию умов" - изменения в ценностях и понятиях, т.е. некое новое сознание или новую культуру, которая буквально "видит" мир с другой точки зрения. Это также подразумевает воспроизведение исторического общества как целостной динамической системы, которая, сложившись в результате деятельности многих предшествовавших поколений, задает условия реальной жизни и модели поведения действующим лицам и изменяется в процессе их индивидуальных и коллективных практик. Исследование механизма трансформации потенциальных причин-условий в актуальные мотивы человеческой деятельности предполагает комплексный анализ обеих ее сторон, а значит - обращение как к макроистории, которая выявляет влияние общества на поведение действующих лиц и групп, так и к микроистории, которая позволяет исследовать способ включения индивидуальной деятельности в коллективную и, таким образом,
114 Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального// Одиссей. Человек в истории. 1996. - М., 1996. - С. 110-127. См. также: Jeux d'echelles...
115 Les formes de l'experience. Une autre histoire sociale /Sous la dir. de Lepetit B. - P., 1995. См. также: Лепти Б. Общество как единое целое: О трех формах анализа социальной целостности // Одиссей: Человек в истории, 1996. - М., 1996. - С. 148-164.
фиксирует индивидуальное в социальном и социальное в индивидуальном на уровне конкретной исторической практики.
Так есть ли основания говорить о драматическом "конце социальной истории"? За последние полвека кардинальные сдвиги в самом толковании понятия "социального" вновь и вновь перекраивали концептуальное пространство социальной истории, сводя воедино некоторые ее формы и размежевывая другие. Старая "новая социальная история" во всех ее вариантах, с ограниченным пониманием социальности, действительно угасает, но новейшая, ориентированная на комплексный анализ субъективного и объективного, микро- и макроструктур в человеческой истории, превращается в своей основе в историю социокультурную.
