CC BY
80
КОНЦЕПТЫ КУЛЬТУРЫ / CONCEPTS OF CULTURE
ЛЮСЫЙ Александр Павлович / Alexander P. LYUSY
Россия, Москва.
Российский институт культурологии. Старший научный сотрудник. Кандидат культурологии.
Russia, Moscow.
Russian Institute for Cultural Research, the seniour rearcher. PhD in cultural science.
allyus1@gmailcom
ПАРАД УТОПИИ
Утопия Единого рассматривается в статье как оптическая ось, вокруг которой центрируются и сновидения, и образы, и народные волнения социальных реалий. Как отметил А. Гуссейнов, философия задает утопические координаты культуры не тогда, когда она формулирует утопии в собственном (узком) смысле слова, описывая каким ей видится будущее. Философы создают свои утопии в процессе формулирования самих своих учений и систем. Проблема, перед которой стоит философия, — та же самая, перед которой стоит современное общество. Она заключается в отсутствии идеальных перспектив, всеохватывающего, философски осмысленного и аргументированного идеала, вдохновляющего практические усилия по совершенствованию форм жизни. Старая утопия, делавшая ставку на счастливое преображение мира через посредство науки и техники, потерпела крах, новая утопия не выработана. Как эти системы задают точки координат самоопределения в пределах конкретной культуры, в какой мере они соотносятся с образным строем мысли и языка, — эти вопросы положили начало исследованию.
Ключевые слова: утопия, единое, сновидение, дневная греза, ночная греза, идеал, самоопределение культуры
Parade of utopias
The Utopia of Unity is regarded as an optical axis for dreams, images, and national disorders of social reality. According to A. Gusseynov, philosophy sets Utopian coordinates for culture when it describes the future, rather than when it formulates in its own (narrow) idea of Utopia. Philosophers create their Utopias in the course of formulating their doctrines and systems. The problem of philosophy is the same as that of the modern society: the absence of ideal prospects and a comprehensive, philosophical, and reasonable ideal that can inspire practical efforts toward the perfection of life. The old Utopia, which hoped for happy transformation of the world by means of science and technology, has failed and a new Utopia has not yet been developed. The research presented in this article asks how coordinates are being set within the framework of systems for self-determination in culture, and how those coordinates of self-determination correspond to figurative systems of thought and language.
Key words: utopia, the One, dream, daydream, night dream, ideal, self-determination of culture
Т/*расные знамена на Акрополе — никто, ни в каком 1Л.утопическом сне на протяжении всей истории, в том числе, и истории утопий, такого представить себе не смог. Тем не менее, в мае 2010 года они взвились там гуще, чем на Зимнем дворце в 1917-м как знак пробуждения социального вулкана, начавшего раскачивать Европу снизу, вдобавок к исландской природной задымившей вершине. Действительность превзошла самые смелые утопические фантазии, а выпуски теленовостей — масштабы вторичных эйзенштейновских революционных кинопостановок. И это наглядный знак того, что впервые философски сформулированные когда-то именно здесь
утопические ожидания человечества живут, не вмещаясь в сложившиеся утопические жанры.
Греция — исток первых, возникших вместе с цивилизацией как таковой, легенд о Елисейских полях, Островах блаженных и Золотом веке. И Достоевский в своем «Сне смешного человека» локализует грядущий не очень устойчивый земной рай на Эгейском архипелаге. После разных перипетий в современной культуре Греция стала вершиной общеевропейской пирамиды реализованной туристической утопии. Не зря современное социальное расслоение Зигмунд Бауман представляет так — туристы и бродяги.
ЛЮСЫЙ Александр Павлович /Alexander P. LYUSY [ Парад утопий ]
Когда я впервые оказался на Акрополе (в 2008 году), меня поразило преобладание среди публики пенсионеров, из чего можно было сделать вывод о туристической форме еще постулируемого тогда «конца истории». Нынешние красные знамена с лозунгами «Европа, поднимайся!» — это следствие туристической (мраморной) революции1. «Вирус» революции принесли счастливые лица дряхлых, преимущественно японских пенсионеров, нередко передвигающихся только с помощью замысловатых спецсредств. Застрельщиками нынешнего социального конфликта стали несколько лет тому назад и продолжают ими быть именно греческие пенсионеры (студенческие бунты начались позже).
Государственный строй туристической утопии можно охарактеризовать как православный социализм. Греция, в сущности, единственное в мире православное государство — в том смысле, что церковь здесь не отделена от государства, как и система социальных гарантий. Греческие пенсионеры живут, пожалуй, не хуже японских. По данным Организации экономического сотрудничества и развития, в среднем пожилые эллины уходят на покой в 58 лет (тогда как в среднем по ОЭСР, состоящей исключительно из развитых стран, труженики выходят на пенсию в 64 года). Более 250 тыс. греков получают пенсию больше 1400 евро. Но при таких возможностях сами греки-пенсионеры не такие уж и путешественники. А зачем? Мир уже давно открыт греками же. Пожилой герой романа Д. Фаулза «Волхв» предпочитает путешествия-интриги преимущественно в пределах и окрестностях собственного особняка одного из греческих островов.
Но где в таком случае находится православно-социалистический ГУЛАГ? Он и под землей, и парит на возвышенностях, он повсюду. Это сама внимательно оберегаемая и не так уж и изобретательно эксплуатируемая история (большинство музеев, как и госучреждений, работает до 14.00). Нигде меня так тщательно не обыскивали, включая посттеррористический Хитроу, чем в греческих аэропортах, из чего можно сделать вывод, что конец истории здесь под не менее строгой охраной, чем ее истоки. Тяжкий труд возобновления истории греки попытались возложить на плечи других народов. Примерно так здесь когда-то было изобретено классическое рабство.
Кризис современной греческой утопии вызван в значительной мере сбоем в сезонных «великих переселениях» окрестных «варваров». Одна из мер предполагаемого выхода — льготы для туристов из России.
1 Первая публикация вступления состоялась под названием «Ситцевая революция в Греции», — такая попытка перетянуть концептуальное одеяло на себя целиком находится на совести редакции РЖ: http://www.russ.ru/pole/Sitcevaya-revolyuciya-v-Greai
В перманентной греко-турецкой туристической войне основная дополнительная курортная приправа Турции, некогда ставшая главным способом создания первичного «челночного» капитала Турции — дубленки, в Греции же — более «элитные» шубы.
Нынешние выступления в Греции против правительственных мер экономии в социальной сфере, при всей массовости, можно охарактеризовать, исходя из международного разделения труда, скорее как восстание элит (по К. Лэшу), а не восстание масс. Большинство протестующих — госслужащие, учителя, и, что особенно примечательно — археологи. «...Но идеал связать не мог в археологии трех строк, // И Костя его снова — закопал» (В. Высоцкий. Песня про археолога). Жертвами «коктейля Молотова» стали банковские служащие, стоявшие на посту свободной циркуляции капитала, то есть свободы истории. Думаю, когда-нибудь им будет сооружен памятник как героям новых Фермопил.
Некогда здесь родилась не только история как таковая, но и логика, которая по-прежнему является бессубъектным двигателем событий. С. Жижек опровергает один из главных лозунгов-граффити 1968 года: «Структуры не выходят на улицы!», так как тогда на улицы Парижа вышли именно структуры. В Греции налицо выход на улицы первичных логических силлогизмов, складывающихся в социализированную конфигурацию: «Если у японца при выходе на пенсию жизнь только начинается, почему она должна кончаться при этом у меня?». Имена организаторов принципиального значения не имеют. Любопытно вспомнить размышления самого знаменитого современного греческого философа неомарксиста К. Касториадиса о возможности автономного действия, осуществимости проекта самоинституирования общества без отсылки к трансцендентным основаниям. Так способно ли общество само устанавливать для себя правила, и с какими проблемами ему придется столкнуться на этом ничего не гарантирующем ему пути? Если мы не стремимся к автономии в своих практических действиях, то мы неизбежно подпадаем под власть гетерономных, бессознательных доминант, то есть истории, институтов, традиции, Бога и т. д. Но логика утопии, уточняет И. Калинин, несет в себе некий скрытый от восхищенных взглядов наблюдателей изъян, слепое пятно, ускользающее от взгляда самого утописта2. И дело здесь не только в неизбежных производственных дефектах, возникающих при реализации утопического проекта (вроде «хотели, как лучше, а получилось, как всегда»). Сам утопический проект, независимо от конкретики предлагаемого им рецепта гарантированного всеобщего счастья, поражен своего рода
2 Калинин И. Утопия, или Место, которого. есть // Неприкосновенный запас» 2010, №1 (69).
нравственным вирусом, делающим неприемлемыми, по крайней мере для многих, предлагаемые усовершенствования. Это определяющее для утопии стремление к тотальности преобразований, к тотальной регламентации не только политической и экономической жизни общества, но и частной жизни людей.
Министр финансов Греции Г. Папаконстантину привел в качестве одной из мер стабилизации снижение порога 40-процентного налога для богатых. Раньше этот налог распространялся только на граждан с доходом свыше 75 000 евро в год, но теперь основное бремя ложится на те 5% греков, которые зарабатывают ежегодно больше 30 000 евро (40 600 тысяч долларов). Такое переведение стрелок на платежеспособного субъекта оплаты исторических счетов — действенная точка опоры в начавшемся было хаосе. У нас же все в налоговом отношении «равны», что резко усилило имущественное расслоение в условиях кризиса.
Вызвавший европейский транспортный коллапс пепел Эйяфьятлайокудля столкнулся с пеплом Акрополя и просеялся в Париже... устричным дождем. Там в этот день около 300 человек перекрыли знаменитые авеню Фош и мост Альма, засыпали проезжую часть устричными раковинами и подожгли дымовые шашки, скандируя и держа плакаты «Производители устриц на пути к вымиранию» и «Саркози, спаси устрицеводов». Полное описание этого дня — под стать новому интерактивному «Улиссу» XXI века.
Каково оно, остаться на этот раз в стороне (хотя новая волна кризиса вряд ли так уж совсем пройдет стороной)? Когда история постоянно «переписывается», остаются только надежды на природную ренту. Ведь ту же Исландию вулканы (гейзеры) в свободное от природных бунтов время отапливают, никакой Газпром там не нужен. В Москве в день вспышки «греческого огня» гордума приняла генплан развития города, закатывающего историю под асфальт, при некотором противостоянии общественности. Лужков-ские «надбавки» с возможностью бесплатного проезда в пределах своего города канализируют протестные настроения куда успешней, чем авторитетные обещания высшей власти найти объективно цементирующих имущественный статус-кво террористов «на дне канализации». А у представителей «среднего» возраста и протест «средний». Россия пребывает в средней, посредственной утопии зрительного зала типа «Норд-Ост» в состоянии заложницы у собственных сырьевых ресурсов, в тандеме мечты об олимпийских и инновационных победах. «Взгляд из утопии» — так назывался нашумевший «пробный» текст неизменного во властном тандеме заместителя начальника президентской администрации В. Суркова накануне заявленного на высшем уровне поворота к «модернизации». Когда это слово — утопия — тщится выразить все, но не выражает
КОНЦЕПТЫ КУЛЬТУРЫ / CONCEPTS OF CULTURE
ЛЮСЫЙАлександр Павлович / Alexander P. LYUSY
[ Парад утопий ]
ничего, и служит для обозначения противоположных понятий, таких, как анархия и тирания, свобода и диктатура, идеальный мир и кошмарное наваждение, если его первоначальный смысл изменяется до такой степени, что становится уничижительным, то, считает вправе задаться вопросом Ф. Аинса, не скрывается ли за этими противоречиями отсутствие четкой семантики1?
Через несколько дней после того, как пепел Эйяфьятлайокудля столкнулся с пеплом Акрополя над Парижем, в Москве состоялся самый масштабный в истории парад Победы, посвященный 65-летнему юбилею окончания Великой Отечественной войны. По Красной площади со старательно прикрытым, как чадрой, праздничными стендами Мавзолеем, прошли, вслед за подразделениями российской армии, представители вооруженных сил стран СНГ и Союзников по антигитлеровской коалиции — английский батальон Валлийского гвардейского полка, американские подразделения с внуками тех, кто встретился с Советской Армией на Эльбе, нынешние члены знаменитой французской эскадрильи «Нормандия-Неман», рота Почетного караула Войска Польского и т. д.
Конгломерат всех этих довольно сноподобных, спонтанных и тщательно организованных, действ, по всей вероятности, и послужил толчком к возникновению у меня идеи проведения на Красной площади всемирного парада утопий. Идея эта во всех, излагаемых ниже подробностях и отвлеченностях, пришла ко мне, конечно же, во сне. Ведь и сама по себе отечественная утопия — великая нутряная или посредственно-плагиаторская — возможна ли без сна? Причем, это был не ночной сон, а — дневной.
Вот «Сон Сципиона» Цицерона был ночным видением, якобы происшедшим с автором после обычного римского плотного ужина. Сципион Старший указывает Младшему на Карфаген, который должен быть разрушен. Апокалипсис, вероятно, тоже привиделся Иоанну Богослову на острове Патмос в ночном сне, во всяком случае, по аналогичной схеме: он видит небесный Иерусалим, но так же и порочный Вавилон как топологическое противопоставление «праведного» и «неправедного жития». Впрочем, пророческое слово царствует над временем, а не подчинено ему. Потому и невозможно «подогнать» время под апокалипсис, тогда как в утопии происходит именно «подгонка» реальности настоящего под заранее найденный ответ «будущего»2. Чувство
1 Аинса Ф. Реконструкция утопии. — «Наследие» — Editions UNESCO Москва 1999 — С. 29. http://www.gumer.info/ bibliotek Buks/Polit/ainsa/
2 Куренной В. Окончательная стерилизация утопии // Политический журнал. № 3 (180) / 21 февраля 2008.
ЛЮСЫЙ Александр Павлович /Alexander P. LYUSY [ Парад утопий ]
«неудовлетворенности настоящим», к которому обычно возводят утопии, свидетельствует о глубоком расщеплении сознания, потере целостности, утрате связи с живым бытием. С ортодоксальной христианской точки зрения, утопизм есть хула на Святого Духа, произвольно «изымаемого» из настоящего и «посылаемого» в неопределенное будущее. Впрочем, взаимосвязь религиозной жизни и утопических надежд — тема особая.
Для З. Фрейда принципиальным стало различие между словами «Traum» в значении «Nachttraum» — ночные грезы (в русском варианте — сновидения) и «Tagtraum» — дневные грезы. Акустика добавляет при этом и оттенок травматизма. «Дневная мечта», по Фрейду, более нейтральное, серьезное, активное понятие, более очевидно указывающее на деятельность фантазийной стороны сознания, позволяющее связать процесс воображения со скрытой объективно-реальной возможностью. В понятии «мечта» более выражен конструктивно-созидающий момент, связанный с возникновением и выражением некоего Нового. Ведь затем и у Э. Блоха в его известных специалистам утоповедческих трудах речь идет в основном о «дневной мечте», о способности создания Нового. Той мечте, которая связана и с волей, и с желанием, и с определенной долей саморефлексии. Цирк, кино, театр, ярмарки, сказки, бульварные романы, танцы — все это непосредственно связано с дневными мечтами, с мечтами о лучшей жизни и счастье.
Каковы же, кстати, основания для того, чтобы говорить о значительной роли именно дневных мечтаний в жизни каждого человека? Если обратиться, отвечает на этот вопрос знаток наследия Э. Блоха (известного российскому читателю весьма фрагментарно) С.Е. Вершинин, к характеристике «Я есмь» — темноте проживаемого мгновения, то в ней мы выделили лишь одну грань — дистанцию между настоящим и прошлым, когда проживаемое становится переживанием. Однако в этой темноте есть и другой полюс, обращенный к будущему и даже соприкасающийся с ним. Если помнить о наличии побуждения (напора, тоски, стремления), то это побуждение именно к тому, чего у нас нет. «Завтра» — другое, лучшее, чем «сегодня», — парит впереди. В этом смысле мы непрерывно перешагиваем из Теперь в Потом. Картина аффективного сознания выглядит как узкое актуальное сознание, имеющее две стороны. Одна сторона — это сфера забывания, «вечерние сумерки» сознания, другая — сфера предвосхищения будущего. Последняя — как бы «сумерки впереди». Это состояние утреннего рассвета, когда предрассветная мгла не позволяет рассмотреть окружающие предметы и то, что впереди, но постепенно рассеивается.
«Согласно Фрейду, греза-сновидение имеет ряд особенностей:
1) во сне взрослое Я ослаблено и не может осуществлять цензуру;
2) из бодрствующего состояния сохраняются только «остатки дня», то есть разрозненные представления, используемые ночной фантазией;
3) внешний мир со своими практическими целями, со своей реальностью блокирован, Я возвращается к своему детскому Я.
Дневная мечта Блоха обладает противоположными качествами.
1) Она бодрствует и не является галлюцинацией. Она не давит на нас и всецело находится в нашей власти. Я свободно взмывает в неизвестность, прокладывает свой путь. Ясный дом мечты воздвигается по собственным представлениям, в то время как спящий никогда не знает, что ждет его за порогом бессознательного. В дневной мечте прекращается цензура, она более свободна, чем сновидение;
2) в дневной мечте Я не столь ослаблено, как ночью, в сновидении. И если Фрейд все время говорит о «детском Я», то герой дневной мечты — всегда взрослая личность, «взрослое Я». Носитель дневной мечты постоянно наполнен осознанной волей к лучшей жизни. Когда Цезарь стоял в Гадесе перед колонной Александра Македонского, он воскликнул: «40 лет, и еще ничего не сделано для бессмертия». В этой дневной мечте о бессмертии, отмечает Блох, Я, отреагировавшее подобным образом, было не детским Я, а Я взрослого (будущего) Цезаря. Такое Я — это Я взрослой силы. Таким образом, Я дневной мечты производит, согласно Блоху, «утопизирующее усиление себя самого»1.
Спящий (ночью) одинок в своих сновидениях и сосредоточен на себе. Я мечтателя связано с другими Я. Герой же дневной мечты открыт миру. Дневная мечта шире ночной, ибо она связана с мечтами об улучшении мира, более открыта, так как она может и должна быть сообщена другому (другим). Конечно, и сами дневные мечты неоднородны. Одни из них представляют собой ослабляющее бегство от действительности и могут послужить добычей для обманщиков. Другие хотя и не мирятся с плохим наличным существованием, но и не отрываются от него. Именно эти другие являются надеждой в зародыше и поддаются научению. Своего рода «утопическая реальность» вполне реальна, отличаясь по своему качеству от других видов реальности. Она не больше и не меньше действительности, но по своему качеству она является открытой, бродящей, незаконченной и — еще не реальной для самой себя.
1 Вершинин, С. Е. Жизнь — это надежда: Введение в философию Эрнста Блоха. — Екатеринбург: Издательство Гуманитарного университета, 2001.
82 [1. 2010 ] Международный журнал исследований культуры
International Journal of Cultural Research
Э. Блох приходит к парадоксу описания: если бы эта утопическая реальность была реализована, она была бы максимумом действительности. Однако она, в силу своего особого качества, не является даже минимумом. Выход Блох видит в том, чтобы ввести специальные понятие для обозначения этого качества: субсистенция (Subsistenz, самостоятельное бытие), в отличие от экзистенции, — это материя, открытая вперед, в-возможности-сущее. В более практическом плане можно говорить о так называемых «индексах уровня бытия». Однако в конечном счете Блох снова подчеркивает: утопическая реальность, Еще-Не-Бытие «включает более сильную реальность, чем большинство до сих пор имевшихся».
Конечно, утопический потенциал существует и воспроизводится не только в индивидуальных дневных мечтах. Он сохраняется и транслируется в культуре и через культуру взаимодействует с повседневным жизненным миром дневных мечтаний. Тогда культура может пониматься, по справедливому замечанию некоторых авторов, как «резервуар утопических энергий». Есть и иные архетипы, содержащие «Невыработанное, относительно Незаконченное, Незавершенное». Они связаны с коллективными фантазиями о странах с молочными реками и кисельными берегами, борьбой с драконом (Георгий-Победоносец, Аполлон, Зигфрид) и демоном зимы, который хочет убить молодое солнце; освобождением юной девы, находящейся в заточении у дракона (Персей и Андромеда), наконец, самим временем дракона и его страной (Египет, Ханаан, царство Антихриста перед наступлением Нового Иерусалима).
Ночные кошмары устрашительны, а дневные грезы — утешительны. Они призваны воспитывать культуру страха. Процесс сотворения дневной утопии (вспомнилось в виде зачина творчество писателя С. Кржижановского и рефлексии над ним философа А. А. Грякалова) это алгебра жизни — представление структур и схем состояний. Движение к теме утопии/антиутопии (начала, легенды, истока) соединялось с созданием новых понятий, образов, сюжетных ходов, особой фантомной ре-альности1. Ведь реальность, которая приходила навстречу, требовала бесстрашия, внимания и создания особых ситуаций, действий, персонажей и слов. Культура страха предстает у Кржижановского как страх культуры, беспрерывно порождающей страх и ни на миг не выпускающей человека из состояния жути. Вместо лица — личина противогаза... — подобие господствующего над жизнью
1 Грякалов А. А. «Эпоха великого переселения мыслей». Литература и «анти/утопия» Опыт Сигизмунда Кржижановского // Философский век. Альманах. Вып. 13. Российская утопия эпохи Просвещения и традиции мирового утопизма. / Отв. редакторы Т. В. Артемьева, М. И. Микешин. — СПб.: Санкт-Петербургский Центр истории идей. 2000.
КОНЦЕПТЫ КУЛЬТУРЫ / CONCEPTS OF CULTURE
ЛЮСЫЙАлександр Павлович / Alexander P. LYUSY
[ Парад утопий ]
лица страха. «...Диагноз таков: мир болен материобо-язнью и потому стремится в убежище не/возможного. Человеческие замыслы боятся сопротивляющегося воплощения: «наши замыслы трусят материи: пригните их к буквам, к холсту, к камню и тотчас — дерг, назад, в душу. Повиснет слово на острие пера, на бумагу — нет; ступит брезгливо на строку, теперь бы в свинец: нет — боязно»2. Страх на страже: между человеком и истиной всегда стоит страх. И потому: «Сначала надо обесстра-шить себя, и лишь тогда мыслить»3. Ведь самая возможность творчества предполагает освобождение от страха: истина не дается человеку потому, что она сердцу не в подъем — на истину надо решиться.
Однако далее откладывать некуда. Обратимся к содержанию заявленного парадно-утопического сна. Итак, перед нами всегда победное пространство Красной площади. Но в нашем случае Мавзолей никакими новодельно-утопическими плакатами закрыт быть не должен. Мавзолей — более чем равноправный участник постулируемого нами парада. Разве можно самый продуктивный утопический механизм оставлять без работы? Нужны фабрики утопий, утверждает А. Тоффлер, использовать утопизм скорее как инструмент, чем как способ бегства, или, добавим, применительно к российским условиям, — повод для очередного сноса (или выноса)4.
Трибуна Мавзолея, конечно, не пуста. В центре ее самокритичный утопист Томас Мор и жесткий догматик Томмазо Кампанелла. Из отечественных утопистов я различаю на ней фигуру философа-воскресителя Николая Федорова, одного из главных сценаристов парада,
2 Кржижановский С. Собр. Соч.: В 5 т. Т. 1. М., 2001. С. 489.
3 Там же.
4 Сегодня нам нужны мощные новые утопические и антиутопические концепции, которые смотрят вперед, на сверхиндустриализм, а не назад, на более простые общества. Однако эти концепции больше нельзя создавать старым способом. Во-первых, ни одна книга сама по себе не может эмоционально и адекватно описать сверхиндустриальное будущее. Любую концепцию сверхиндустриальной утопии и антиутопии необходимо воплотить во множестве форм — фильмах, пьесах, романах и произведениях изобразительного искусства, — а не в одном литературном произведении. Во-вторых, сегодня любому отдельному писателю — не важно, насколько одаренному — слишком трудно убедительно описать сложное будущее. Следовательно, нам нужна революция в производстве утопий: коллективный утопизм. Нам нужно создать «фабрики утопий». Один из способов мог бы быть таким: собрать небольшую группу выдающихся представителей общественных наук — экономиста, социолога, антрополога и т. д. — и попросить их поработать вместе, а может быть, и пожить вместе достаточно долго, чтобы совместно выковать набор хорошо определенных ценностей, на которых, по их мнению, могло бы основываться истинно сверхиндустриальное утопическое общество. Тоффлер А. Шок будущего. — М., 2002. — С. 508-509.
ЛЮСЫЙ Александр Павлович /Alexander P. LYUSY [ Парад утопий ]
за спиной которого (о, чудо!) прячется от телекамер получивший условно-досрочное освобождение «воскреситель» детей Беслана Григорий Грабовой — такова, увы, объективная картина текущего российского утопизма. Самая многочисленная иностранная делегация, конечно, китайская — тайпины, хунвейбины. Сам Ленин, по жизни противник мавзолеев, не на трибуне, вместе с Венедиктом Ерофеевым он исполняет роль почетного караула в навязанный ему собственный Мавзолей. Умение вождя в своих текстуальных заточках, ставших «ленинизмом», дозировать утопию и прагматизм, повернуть логику на 180 градусов, самокритично признавать ошибки и этим признанием отпустить себе грехи, владение секретом сочетания духа и грубейшего насилия, вполне соответствует мастерству составления и потребления знаменитых коктейлей Венечки, поэтому теперь, в пространстве «реальной утопии», они вместе. В ходе поездок Венички в Петушки и обратно, трагически пресекшихся близ Кремля, осуществлялся пересказ новейшей истории. Дойдя до Дубчека и Моше Даяна, история оказалась окончательно исчерпанной и успешно преодоленной в сознании Венички и его слушателя. «Из мира темного прошлого» герои переносятся в «век златой», из истории в утопию. Если история конституировалась с помощью нарратива, который в силу своего дискретного характера и необходимости сохранять интригу не давал выхода напряжению, постоянно откладывая его реализацию, то утопия, напротив, артикулируется в ораторском ключе, в котором напряжение, достигнув наивысшей точки, разрешается в дискурсивной и сексуальной кульминации. Ораторская риторика позволяет избежать необходимости развертывания линейного нарратива (т. е. рассказывания истории), стягивает дискурс в одну точку, совмещающую различные исторические контексты, представляет мир перманентно удовлетворяемого желания, иными словами, — создает утопию.
«— То будет день, "избраннейший из всех дней", — повествует автор поэмы "Москва — Петушки", а также в значительно мере эротической "Моей маленькой ле-нинианы". В тот день истомившейся Симеон скажет, наконец: "Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко...". И скажет архангел Гавриил: "Богородице, Дево, радуйся, благословенна ты между женами". И доктор Фауст проговорит: "Вот — мгновение! Продлись и постой". И все, чье имя вписано в книгу жизни, запоют "Исайя, ликуй!" И Диоген погасит свой фонарь. И будет добро и красота, и все будет хорошо, и все будут хорошие, и кроме добра и красоты ничего не будет, и сольются в поцелуе... — Сольются в поцелуе?.. — заерзал Семеныч, уже в нетерпении... — Да! И сольются в поцелуе мучитель и жертва; и злоба, и помысел, и расчет покинут сердца, и женщина... — Женщина!! — затрепетал Семеныч. — Что? Что
женщина?!!!.. — И женщина Востока сбросит с себя паранджу ! <...> И возляжет... — И возляжет?!! — тут уж он задергался. — Возляжет?!! — Да. И возляжет волк рядом с агнцем, и ни одна слеза не прольется, и кавалеры выберут себе барышень, кому какая нравится! И... — О-о-о-о! — застонал Семеныч"»1.
В поле коммуникации, которое создается утопическим дискурсом, принцип реальности (реализующийся здесь в виде переплетения всевозможных дискурсивных практик) больше не вступает в противоречие с принципом удовольствия.
В роли часовых в утопическое бессмертие Ленин и Веничка блюдут принцип единства и борьбы противоположностей. Ленин (при всем «варварстве» используемых методов) — предел политического модерна. «Возможна ли политика после Ленина?» — радикально ставит вопрос самый интересный современный интерпретатор ленинизма С. Жижек. Тогда как Веничка — типичный постмодернистский утопист. В Германии он вполне мог бы стать членом правительства, как бывший левак и террорист, представитель «зеленых» Йошка Фишер. Если продолжить сопоставление принципов утопического текстопроизводства в рамках постулата об «удовольствии и наслаждении от текста» Р. Барта, Веничка испытывал удовольствие от самого перечисления коктейлей, тогда как ленинское наслаждение исходило в энергичном взбалтывании и вбрасывании, напоминающей игру в городки.
«Недоверие к стереотипу (позволяющее получать наслаждение от любого необычного слова, любого диковинного дискурса) есть не что иное, как принцип абсолютной неустойчивости, ни к чему (ни к какому содержанию, ни к какому выбору) не ведающий почтения, — вновь ищу я подтверждения своим утопически-мавзолейным построениям у Р. Барта. — Тошнота подступает всякий раз, когда связь между двумя значимыми словами оказывается само собой разумеющейся. А как только явление становится само собой разумеющимся, я теряю к нему всякий интерес: это и есть наслаждение. Другая, противоположная разновидность наслаждения состоит в деполитизации того, что, на первый взгляд, представляется политичным, и в политизации того, что по видимости является аполитичным. — "Да нет же, послушайте, политизируют лишь то, что должно быть политизировано, вот и все".
Нигилизм: "высшие цели обесцениваются". Это весьма шаткий, неустойчивый момент, и причина в том, что еще до того, как старые ценности успеют разрушиться, новые уже стремятся захватить их место; диалектика способна выстроить лишь последовательность пози-
1 Ерофеев В. Москва — Петушки. М., 2000. С. 84.
84 [1. 2010 ] Международный журнал исследований культуры
International Journal of Cultural Research
тивных принципов; отсюда — угасание энергии даже в анархистской среде. Каким же образом утвердить отсутствие любых высших ценностей? Ирония? Ее носитель сам всегда находится в некоем безопасном месте. Насилие? Оно само есть не что иное, как высшая ценность, да еще из числа официально узаконенных. Наслаждение? Вот это, пожалуй, верно, но при условии, что оно остается невысказанным, не превращается в доктринальный принцип. Быть может, наиболее радикальный нигилизм всегда выступает под маской, то есть, в известном смысле, всегда действует изнутри социальных институтов, гнездится внутри конформистских языков и открыто преследуемых целей»1.
Итак, Мавзолей, вопреки архитектурно-террористическим проискам, остается, но он дополнен своего рода Мавзолеем наоборот, Котлованом, где также открываются пространства опустошённого Чевенгура, Китежа нашего вечного раздора как струны идентичности, вечная ругня, увлекающая «открытое сердце в правильно понятое будущее», русское поле столкновения утопии и языка. В переходе между этими составными частями подземного музейного утопического комплекса философ Мераб Мамардашвили показывает путь, подобно былым указующим памятникам: «Платонов, например, следуя одному только гению языка, сам лично ничего особенно в себе не понимая... давал страшную картину потустороннего мира, в котором живут, казалось бы люди, но они получеловеки»2. То есть, в сущности, происходит перевод мемориала в новейшее языкотворческое измерение.
Думается, произошедшее выворачивание пути Венички, стремящегося попасть из Москвы в Петушки, но вдруг двинувшегося в противоположном направлении, в результате чего он, наконец, попал к оказавшемуся убийственным Кремлю, ранее аналогичным образом уклонявшегося от него, соответствует исходу утопии в утопизм. Новое социалистическое (или, как сейчас уточняют) — коммунитарное общество успело родиться из утопической попытки большевиков, которые вскоре оказались не нужны и даже опасны для этого общества (о чём свидетельствовали начавшиеся в 1930-е годы чистки). Утопия отличается тремя основными признаками: критикой настоящего, внутренней логикой и всеобщей применимостью. Наоборот, утопизм — склад ума, склоняющийся к утопии, т. е. пытающийся удержать отсутствие жанра и принимает дискурсивные формы других жанров. Потеря равновесия между цивилизацией и коммунитаризмом является источником утопии и утопизма. Застенчивое уклонение от рефлексивной про-
1 Барт Р. Удовольствие от текста. \\ Барт Р. Избранные работы: семиотика, поэтика. — М., 1994. — С. 497-498.
2 Мамардашвили М. Как я понимаю философию М., 1992.
КОНЦЕПТЫ КУЛЬТУРЫ / CONCEPTS OF CULTURE
ЛЮСЫЙАлександр Павлович / Alexander P. LYUSY
[ Парад утопий ]
работки прежней утопии чревато впадением в новый утопизм.
Однако и новая утопическая жизнь Мавзолея — все же не предмет нашего сна. Начинается сам парад! Открывать его должны именно древние греки. Как можно парадно продемонстрировать утопию Платона? В нашем случае читается незримое присутствие постановочной руки Эйзенштейна — по площади идут диалоги! В «Ионе» поэт представлен философом как божественное крылатое существо, а в «Государстве» он превращается в жалкого копииста, производящего призраки призраков, тени теней, на третьем месте мосле мастера-плотника, в чем проявилось желание Платона отделить себя, философа-социолога от художника. Критий идет по Красной площади и объясняет Тимею, только что закончившему рассказ о происхождении космоса, богов и людей, что «тому, кто говорит с людьми о богах, легче внушить к своим речам доверие, нежели тому, кто толкует с нами о смертных, ибо, когда слушатели лишены в чем-то опыта и знаний, это дает тому, кто вздумает говорить перед нами, великую свободу действий»3. «Великая свобода» фантазии повествователя, допущенная в «Тимее», должна быть ограничена в «Критии» опытом и знанием. Три потопа, землетрясение и война с атлантами, обеспечившие «чистую доску» афинским строителям идеального государства, все это находит пластическое выражение (станцевать диалоги Платона мечтал когда-то Ницше).
После Платона — время Аристофана. Теперь вместе с Аристофаном мы карабкаемся по Облакам, вползаем на поднебесный город Птиц,— чем это не утопический «град»,— наслаждаемся счастьем Мира у Ахарнян. Замечаем и утопическое государство освобожденных женщин, Лизистраты и ее подруг Экклезиасус. И воцаряющийся Плутос, отнюдь не «плутократ», разве не воспроизводит идеального порядка вещей, он, Богатство, вытесняющий Пению, бедность? А Всадники? Разве не идет там борьба двух антагонистов-правителей, и разве новый победитель, являющийся городу, как являются боги-спасители, не кончает тем, что становится справедливым правителем, с положительной программой действий?
Другая парадная дихотомия — первый социальный утопист Платон вместе с первым эстетическим утопистом Ямбулом. Они держат в руках транспарант «Утописты всех стран, соединяйтесь!». Космогонические и эсхатологические пассажи жанрово слиты с политиями и утопической теорией законов, имевших значение неба, звезд, моря и суши.
3 Платон. Критий.\\ Собрание сочинений в 4 т. — Т. 3. — М.: Мысль, 1994. — 654.— (Филос. Наследие. Т. 117). С. 501-515.
ЛЮСЫЙ Александр Павлович /Alexander P. LYUSY [ Парад утопий ]
Колонну русских народных утопий открывает В. П. Шестаков в акваланге, в котором он отпускался на дно озера Светлояр, в то время как соавтор его первой книги «Категории античной культуры» А. Ф. Лосев созерцал эти воды, переосмысливая изложенные гораздо ранее принципы своей, по определению С. Земляного, клерикально-консервативной мифологической дистопии: «Аристократ ничем другим не занимается, кроме созерцания идей. Все классы должны быть так устроены, чтобы была безусловно обеспечена возможность этим аристократам-философам углубляться в идеальный мир» («Очерков античного символизма и мифологии»). В не опубликованных целиком «Дополнениях к диалектике мифа» Лосев выражался более образно и развернуто: «Советская власть держится благодаря платоническим воззрениям русского народа (если только у этого многомиллионного стада баранов есть какое-нибудь мировоззрение), и за объяснениями русской революции нужно идти не к «Капиталу» Маркса и не к речам Ленина, но к «Государству» Платона и к «Политике» Аристотеля»»1.
Русская литература переходного периода не создала и не усвоила утопий ренессансного или барочного типа, хотя их отзвуки есть в публицистике Ивана Пересветова и Федора Карпова. Отзвуки эти внедряются в России и русской церкви вместе с «линейным временем» в середине XVII в. вместе с «никоновой справой» и никоновской же утопической идеей иерократии. Утопия подминает под себя живую жизнь, вновь вводя Россию и русский народ в «глобальный контекст», в мессианские ожидания, в жертву которым приносятся уже мученики соловецкие и вообще страдальцы за древнее благочестие, в том числе и протопоп Аввакум2.
На низовом уровне утопии культивировались в устной культуре и фольклоре как слухи и толки о далеких привольных странах, под влиянием которых целые села и остроги снимались с места. Сибирские воеводы, бывало, заставляли беглых людей целовать крест на том, что им «в Даурскую землю не съезжать и без отпуску не сойти». Аналогичную утопическую роль переселения народов для Европы сыграла Америка. Если взглянуть на историю русских утопий сквозь призму исторических метажанров Х. Уайта, то Россия как таковая выглядит не жанром, а утопическим переселенческим текстом. Русские утопии движутся по Красной площади в переселенческих повозках, тачанках, птицах-тройках, поездах «за туманом» и сквозь ОВИРы. В европейской традиции Китежу соответ-
1 Земляной С. Клерикально-консервативная мифологическая дистопия: Алексей Лосев // http://old.russ.ru/politics/ meta/20001009 zemljano.html
2 Карпец В. Соловецкая чайка всегда голодна // Политический журнал. № 3 (180) / 21 февраля 2008.
ствует миф об Атлантиде, но, что характерно, отмечает И. Бражников, Атлантида — остров не святой веры, но тайного знания3. Остров тонет от избытка этого знания и, возможно, в качестве небесной кары, а не в результате особого промысла о спасении, как в случае с Китежем. В этом смысле миф об Атлантиде — это как бы негатив сказания о Китеже. Утопия — это искажение и замещение эсхатологии в «неправомыслящем» секулярном сознании. Утопизм есть, с христианской точки зрения, хула на Святого Духа, произвольно «изымаемого» из настоящего и «посылаемого» в неопределенное будущее — в какое-нибудь царство «Третьего Завета», которому якобы «не будет конца». Между тем следовало бы помнить, что Святой Дух, называемый апостолом Павлом также «удерживающим ныне», не случайно имеет при себе это обстоятельство времени, подчеркивающее, что удержание мира от радикального зла благодатью Святого Духа происходит всегда именно в настоящий момент — уповать же на некое будущее нелепо, так как, согласно Писанию, благодать со временем будет отниматься, пока в конце концов Дух истины, Утешитель не отойдет совсем. Но это случится уже перед самым концом всего. Вообще же апокалипсис, в отличие от замкнутой в себе и завершенной утопии, открыт и незавершен, он всегда вершится. Однако проективный разум модерна, отвергнув целомудренную откровенность истории, поставил возвращение рая в качестве реальной цели для будущего, сделал утопию проектом, чертежом, до которого необходимо «дотягивать» реальность.
Официальному утопическому оптимизму времен царей Алексея и Петра противостояло как эсхатологическое отчаяние старообрядцев, так и горький смех демократической сатиры. От западных собратьев, немецкого Эйленшпигеля, чешского Франты, польского Совизжала, отличал ее мотив безнадежного пессимизма героев. Ничего общего с царством Христовым на земле или на небесах. Это мечта о небывалой стране, где всего вдоволь и все каждому доступно, сказочный рай обжор и пьяниц.
Позже Дж. Александер увидел под покровом разнообразия современных утопий сформировавшую фундамент современных обществ тенденцию, которой сейчас, видимо, подходит конец4. Утопическое следует воспринимать не как имманентное социальной практике, а как требование, идущее от некого внешнего стандарта — абсолютного, неоспоримого и объективного разума.
3 Бражников И. Исчерпанность острова и града. Реализованная утопия и открытый Апокалипсис // Политический журнал. № 3 (180) / 21 февраля 2008.
4 Александер Дж. Прочные утопии и гражданский ремонт // http://www.isras.ru/files/File/Socis/2002-10/AlexsanderG. pdf
86
[1. 2010 ]
Поскольку этот новый критический фундамент воспринимается в качестве существующего вне действия институтов и индивидов, его новые стандарты должны быть наложены на них. И тогда старый строй должен быть атакован в самом его основании и разрушен целиком и полностью. Логически вытекающее отсюда следствие — фундаменталистские принципы, старые, коррумпированные, или новые, утопические, сменяющие прежние, которые воспринимаются как разворачивающиеся и распространяющиеся по всей социальной системе, подчиняющие себе коды и процессы каждой институции. В соответствии с этой тотализирующей логикой, падший и коррумпированный характер земного общества отслеживается до «первородного греха», и его последствия как цепная реакция, портят каждую институцию и каждое действие. Как только этот оскверненный фундамент будет заменен альтернативным, каждая часть будущего общества утопическим образом изменится.
Марксистская дилемма заключается в выяснении того, может ли общественное сознание функционировать в чисто рациональном плане или же оно неизбежно создает воображаемое отношение к реальным условиям существования индивидов, в виде религиозных верований, политических утопий или иных культурных образов реальной жизни. Научность марксизма как «философии практики» заключается не в осуждении воображаемого и не в сведении религиозных конфликтов к политической, социальной и национальной борьбе, но в понимании того, почему и как эти конфликты обрели религиозную (или иную) форму. Марксизм при всем его воображаемом содержании научен, по мнению Александера, потому что учитывает все способы социальной организации мышления, включая условия производства сознания, верований; морали, политических идей и вкусов.
Т. Камапанелла отчасти повторил в «Городе Солнца» социальную модель, набросанную Т. Мором (так, оба удаляют из идеального государства моду, делающую наглядной дистанцированность одних членов общества от других), отчасти же идет дальше предшественника, нейтрализуя те формы отчуждения, которые тот не удостоил вниманием. В утопическом городе Кампанеллы нет специального знания, которым бы владели исключительно посвященные, есть только всеобщее, собранное в компендиуме. Более того, это всеобщее знание всегда доступно для всех, поскольку оно не только книжного характера: основы утопической мудрости запечатлены на городских стенах.
Гомосексуалисты выставляются на посмешище, если это не помогает, они обрекаются на смерть: тем самым никому не разрешается уклоняться от воспроизведения идеального жизнеустройства. К государственному искоренению гомосексуализма знаменательным образом
КОНЦЕПТЫ КУЛЬТУРЫ / CONCEPTS OF CULTURE
ЛЮСЫЙАлександр Павлович / Alexander P. LYUSY
[ Парад утопий ]
призывал в своих посланиях и инок Филофей, выдвинувший после падения Византии утопическую идею «Москва — третий Рим». И сейчас парад гомосексуалистов в Москве остается чистой утопией, однако феминистская, точнее, геникратическая утопия все же был представлена на Красной площади — самой Екатериной II, среди успешно реализованных государственно-педагогических проектов которой в рамках реализации просветительской философии была идея воспитания новой, умеющей бороться за свое счастье породы женщин-смолянок. Д. Дидро выразился в своих «Записках» так: «Если это учреждение упрочится, то лицо империи изменится менее чем в двадцать лет, ибо женщины повелевают мужчинами»1.
Современные феминистки, внося свой вклад в развитие «культуры критицизма, демонстрируют, что хотя в ранних «мужских» утопиях авторами и предлагались модели «гендерного равенства» и гендерно-эгалитар-ного общества, тем не менее эти модели оказались неспособными избежать патриархатного отношения к женщине2. Любимый утопический социалист феминисток — Шарль Фурье, «эмансипаторная» теория которого в наибольшей степени может быть представлена как близкая современным идеалам феминизма. Подвергая критике институт брака как «достижение цивилизации», Фурье впервые ввел идею равенства «прав на желание» как основу общественной свободы и расширения зоны приватности. По утверждению Фурье, счастье мужчины пропорционально свободе получения удовольствия женщиной — на парадном плакате представлена именно эта формула. Но Фурье также защищал свободу желания для представителей всех групп сексуальной ориентации, что выглядит очень прогрессивным не только для XVII, но и ХХ века. Фурье был первым теоретиком, который сделал сексуальное наслаждение сердцевиной «идеального общества», заметив, что «развитие привилегий женщины является базовым принципом социального прогресса». Классические мужские утопии, будучи продуктом своего времени, никогда не включали в свои идеальные проекты женщину как полноправного члена общества. Даже революционизируя институты брака и домашнего труда, утописты не оставляли места для свободного волеизъявления самой женщины, видя ее не субъектом, а объектом перемен.
Вот что пишет М. Виттиг: «Для женщин марксизм имел два последствия. Он не позволил им осознать себя
1 Приказчикова Е. Е. Антропологическая утопия Смольного института и её отражение в мемуарно-автобиографической литературе второй половины XVIII века // Вестник Челябинского государственного университета. 2009. № 27 (165). Филология. Искусствоведение. Вып. 34. С. 105-114.
2 Суковатая В. Женщина как другой в истории утопий // Философские науки. 2008, № 6.
ЛЮСЫЙ Александр Павлович /Alexander P. LYUSY [ Парад утопий ]
как класс, а, следовательно, сформировать себя как класс, оставив отношения «женщины/мужчины» за рамками общественного устройства, и превратив их в естественные, природные отношения, несомненно, единственно «естественные» для марксистов, попутно с отношениями между матерями и детьми, и упрятав классовый конфликт между мужчинами и женщинами за положением о естественном разделении труда (Немецкая идеология). Это касается теоретического (идеологического) аспекта. В практическом смысле, Ленин, Партия, все коммунистические партии до сегодняшнего дня, включая самые радикальные политические группы, всегда реагировали на любую попытку со стороны женщин задуматься и объединиться на основе собственных классовых проблем обвинениями в попытке раскола. Объединяясь, мы, женщины, рассредоточиваем силы людей. Это означает, что для марксистов женщины либо принадлежат к классу буржуазии, либо к классу пролетариата, другими словами, мужчинам этих классов. Вдобавок, марксистская теория не позволяет женщинам, равно как и другим угнетенным классам, сформировать себя в качестве исторических субъектов, поскольку марксизм не учитывает тот факт, что класс также состоит из отдельных личностей. Классового сознания недостаточно. Мы должны попытаться понять в философском (политическом) смысле концепции «субъект» и «классовое сознание», и какую роль они играют в отношении истории. С того самого момента, когда мы обнаруживаем, что женщины являются объектами угнетения и присвоения, мы становимся когнитивными субъектами за счет абстрагирования. Осознание угнетения — есть не только реакция (борьба, например) на угнетение. Это также абсолютная концептуальная переоценка социального устройства, его реорганизация посредством новых концепций, с точки зрения угнетения. Это то, что я назвала бы наукой угнетения, созданной угнетенными. Эта работа по пониманию действительности должна быть проделана каждой из нас; назовем ее субъективной когнитивной практикой»1.
А что на практике? «Уничтожение «женщины» не означает, что мы стремимся, чуть ли не физически, уничтожить лесбиянство одновременно с категорией пола, так как лесбиянство на сегодня является единственной общественной формой бытия, позволяющей нам существовать свободно. Лесбиянка — это единственное понятие, из известных мне, которое находится вне категорий пола (женщина и мужчина), поскольку означенный субъект (лесбиянка) не является женщиной ни экономически, ни политически, ни идеологически. Ибо то, что делает женщину — это специфическое отношение к мужчине, отношение, которое мы раньше называли рабством, отноше-
1 Виттиг М. Прямое мышление. М.: Идея-Пресс, 2003.
ние, требующее личных и физических обязательств, как и экономических обязательств («навязанное место жительства», домашние обязанности, супружеские обязанности, неограниченное производство детей, и т. д.), отношение, которого лесбиянки избегают, отказываясь становиться или оставаться гетеросексуальными. Мы беглянки из нашего класса — точно такие же, как американские беглые рабы, становившиеся свободными, убежав от хозяина. Для нас это абсолютная необходимость; наше выживание требует, чтобы мы отдали все свои силы разрушению класса женщин, внутри которого мужчины присваивают женщин. Это можно сделать только через разрушение гетеросексуальности как социальной системы, которая построена на угнетении женщин мужчинами, и которая создает доктрину различия между полами для оправдания этого угнетения»2.
Так феминизм открыл недостающее звено в истории сознания, анализируя сознание как угнетенное. Появилось новое выражение «материалистический феминизм», изменившее марксистское понимание класса, не принимавшее во внимание те виды труда, которые не имеют меновой стоимости, того труда, который по статистике ООН составляет две трети всего труда на земле. Собственно «женские» образы идеального общества, сквозь дубинки от Юрия Михайловича, извлечены из романов Ш. Перкинс, М. Виттиг, Д. Типтри-младшего (Алисы Шел-дон) — общества вообще без пола, либо ориентированные на лесбийский феминистский сепаратизм. Зримый акцент сделан на возвращении женщины к природе, развитии магических способностей как формы новой спи-ритуальности — женщины умеют разговаривать с животными и деревьями, ездить на ветре, плавать с рыбой и выживать в пустыне. Противостоящий им мир мужчин показан как мощный, самоубийственный, склонный к до-минации и потому опасно-разрушительный.
Облака, подгоняемые ветром, скользят над городом, как полушария головного мозга. В головах людей — перистые облака, которые выплывают через их глаза как вязкие испарения, поднимающиеся от изрытой теплыми дождями земли. Сексуальное одиночество облаков в небе, лингвистическое одиночество людей на земле», — набросал вполне подходящую для нашего утопического сна пейзажную картину французский философ и социолог Ж. Бодрийяр3. Ведь учреждаемые утопистами языки не являются языками коммуникации.
По Красной площади идет утопическая техника. Вот баллистический гидрофон от Владимира Одоевского, автора первой технократической утопии «4338-й год». Странно даже, почему до сих пор никому не пришло в
2 Там же.
3 Бодрийар Ж. Америка. СПб., 2000. С. 82.
88 [1. 2010 ] Международный журнал исследований культуры
International Journal of Cultural Research
голову воплотить в реальности столь многозначное соединение в одном образе музыкального инструмента и водного источника, представляющее идею музыкального будущего (музыкального дискурса как дискурса будущего): «<...> Одна из дам <.. .> подошла к бассейну, и в одно мгновение журчание превратилось в прекрасную тихую музыку, таких странных звуков мне еще никогда не случалось слышать; я приблизился к моей даме и с удивлением увидел, что она играла на клавишах, приделанных к бассейну: эти клавиши были соединены с отверстиями, из которых по временам вода падала на хрустальные колокола и производила чудесную гармонию. Иногда вода выбегала быстрою, порывистою струей, и тогда звуки походили на гул разъяренных волн, приведенный в дикую, но правильную гармонию; иногда струи катились спокойно, и тогда как бы из отдаления прилетали величественные, полные аккорды; иногда струи рассыпались мелкими брызгами по звонкому стеклу, и тогда слышно было тихое, мелодическое журчание. Этот инструмент называется гидрофоном; он недавно изобретен здесь и еще не вошел в общее употребление». Гидрофон у Одоевского фиксирует сакральный центр сада (и, следовательно, государства и даже всего мира), представляя собой квинтэссенцию утопического. «Он недавно изобретен и потому максимально будущ-ностен. В нем концентрируются элементы поэтики утопического государства: зеркальность и прозрачность, реализующиеся в виде хрустальных элементов и воды, которая часто отгораживает утопические государства от остального мира. Поскольку гидрофон представляет собой фонтан-орган, помещенный в бассейн, он оказывается семиотической моделью утопического государства. Искусство будущего естественно встраивается в систему природы и общества»1. Пройдя Красную площадь, гидрофон направляется в Александровский сад, где и устанавливается постоянно.
Появляется странное сооружение, похожее на клетку плененного умельца вскакивать на жеребца народных утопических чаяний Пугачева (остановила его на скаку императрица). В клетке — маркиз де Сад, отбитый у феминисток Фурье и Лойолой. Автор проекта (и одноименной книги «Сад, Фурье, Лойола») — Р. Барт. Читаем обоснование: «.Ритуал, требуемый тремя нашими авторами, представляет собой всего лишь форму планирования: это порядок, необходимый для удовольствия, для счастья, для беседы с Богом (подобно этому, каждая форма текста в любом случае — лишь ритуал, упорядочивающий в нем удовольствие. Читая тексты, а не произведения, пытаясь просвечивать их таким ясновидением,
1 Борисова И. Утопия и оркестр романтизма: музыкальные инструменты у В. Ф. Одоевского // Солнечное сплетение. Иерусалим, 2003. № 24-25.
КОНЦЕПТЫ КУЛЬТУРЫ / CONCEPTS OF CULTURE
ЛЮСЫЙАлександр Павлович / Alexander P. LYUSY
[ Парад утопий ]
которое будет разыскивать не их секрет, "содержание", философию, но только счастье от их письма, я могу надеется, что оторву Сада, Фурье и Лойолу от того, чего у них следует опасаться (религия, утопия, садизм); я пытаюсь рассеять речи о морали, произносившиеся о каждом из них, или избежать таких речей; работая только над языками, как делали они, я отрываю тексты от движений, их гарантирующих (от социализма, веры, зла). Тем самым я обязываюсь... сместить (но не отменить; может быть, даже подчеркнуть) социальную ответственность текста»2.
Разумеется, это зрелище для совершеннолетних во всех смыслах этого слова — разные типы самодостаточных замкнутых интернатов, с аналогичной экономией страстей и строго расписанной во всех подробностях утопической повседневностью, вплоть до меню и одежды, что представляет собой игру знаков и фикций. На основе этих подробностей вполне можно соорудить этнографические деревни трех авторов, двигающихся вслед за их общей текстуальной клеткой от Р. Барта.
Я не пытался записать свой сон во всех его утопических подробностях. Моя сверхзадача — предложить, вслед за А. Цветковым-младшим учредить парадный рынок снов, в частности, попробовать заменить денежный обмен между гражданами рассказыванием снов3. Подлинные это сны или сочиненные — не важно. Главное, чтобы они нравились получателю. Такие вербализованные сны могут стать доминирующей в обществе валютой, и тогда развитие воображения и внутреннего зрения станет насущной необходимостью физического выживания. Внедрение подобных законопроектов, помимо образной критики рынка, позволяет декларировать свои цели — конвертация реальных человеческих возможностей как единственная справедливая валюта внутри новой («Кому мешало, что ребенок спит?») общности, с, увы, неизбежной и здесь иерархией, основанной на естественном распределении этой единственно справедливой валюты.
Как отметил А. Гуссейнов, философия задает утопические координаты культуры не тогда, когда она формулирует утопии в собственном (узком) смысле слова, описывая, каким ей видится будущее. Философы создают свои утопии в процессе формулирования самих своих учений и систем. К примеру, Платон утопичен не только тогда, когда он изображал идеальные состояния общества и писал «Государство». Прежде всего, он утопичен в учении об идеях. Проблема, перед которой стоит философия, — та же самая, перед которой стоит современное общество. Она заключается в отсутствии
2 Барт Р. Сад, Фурье, Лойола. М., 2007. С. 12, 18.
3 Цветков А. Там, где кончается история, начинается Революция // http://musicnihil.nokunst.com/manifest/revolution. html
ЛЮСЫЙ Александр Павлович /Alexander P. LYUSY [ Парад утопий ]
идеальных перспектив, всеохватывающего, философски осмысленного и аргументированного идеала, вдохновляющего практические усилия по совершенствованию форм жизни. Старая утопия, делавшая ставку на счастливое преображение мира через посредство науки и техники, потерпела крах, новая утопия не выработана.
Общество собирается привыкать к укороченности и несовершенству земного существования, а философия — обходиться без метафизики и прорыва к трансценденции. Возможно ли это, есть ли место для философии в мире, который не собирается быть совершенным, в котором нет места утопии? И может ли сама философия оставаться плодоносной, если она отказывается от конструирования идеальных моделей человека и мира? Можно предположить, что именно в этом, в отказе от утопий, в утрате морально-возвышающего пафоса заключается кризис современной философии. Сам факт этого кризиса косвенно подтверждает мысль, согласно которой жизненность философии заключается в сверхжизненности ее духовных конструкций. Вопрос о будущем философии есть вопрос, о ее способности снова открыть это будущее — сформулировать новые идеалы, новую утопию1.
Другая позиция выражена Б. Гройсом: Мы больше «не можем повстречаться с утопией и познать ее на опыте, потому что мы уже в ней пребываем». Поэтому «время (само)модернизации как время повторения изначального утопического жеста (само)редукции обнаруживает себя как время, растраченное впустую, лишнее»2. Дан ответ на ранее прозвучавший из уст бразильского поэта А. ди Кампуша вопрос: «Не следует ли вместо термина "пост-современность" употреблять термин "пост-утопия"?»3.
Время утопического повторения как бесполезное, приостановленное, внеисторическое время не подлежит аккумуляции и не абсорбируется в порожденном им продукте. По мнению Ф. Ницше, единственная возможность помыслить бесконечность после смерти Бога состоит в вечном возвращении того же самого. Ж. Батай, как и Ницше, воспринимавший повтор как нечто от природы данное, подчеркивал, что повторяющийся излишек времени, его непродуктивная трата — единственная возможность уйти от модернистской идеологии прогресса. В то же время Ж. Делез утверждал, что буквальный повтор — явление искусственное, противодействующее тем самым все-
1 Гусейнов А. А. Философия как утопия для культуры // Вопросы философии. 2009. № 1. С. 11-16.
2 Гройс Б. Жизнь в утопии // Русские утопии: Каталог выставки в Центре современной культуры «Гараж», 5 марта — 23 мая 2010. М., 2010. С. 91.
3 Аинса Ф. Реконструкция утопии. / Аинса Ф. — М.: Наследие,
1999. С. 86.
му естественному, живому, изменчивому и развивающемуся. Следовательно, «заниматься буквальным повторением — означает инициировать разрыв в непрерывности жизни, непрерывности исторических перемен и создавать посредством искусства внеисто-рический излишек времени»4.
Россия не так уж и преуспевала в классическом жанре утопии, двигаясь по заимствованной колее, лишь впоследствии, уже в ХХ веке добившись общепризнанных открытий в жанре антиутопии, или скорее метаутопии, как Г. Гюнтер охарактеризовал жанр романов А. Платонова, к каковым можно также добавить открытия Е. Замятина. Для утописта языка и текста и антиутописта в жанре В. Набокова принципиально важной была творческая расправа с Н. Г. Чернышевским. Как отметила В. Чаликова, чтобы рассмотреть утопию объемней — и как жанр и как идеологию — то есть и по М. Бахтину и по К. Манхейму, нам надо перестать мыслить только и исключительно в рамках «исторического метода», надо обратиться к структуральному методу. Если взглянуть на Россию сквозь призму историко-жанровой концепции Х. Уайта, это страна-текст (а не какой-либо жанр), и текст метаутопический.
Семиотически неискушенное мыслительное прикосновение к самой теме утопии, сделанное с самыми благими эпистемиологическими намерениями, способно ввергнуть храбреца в стилистический хаос, заставить заплутать его в трех соснах — или, если обратиться к приему сна, в рамках которого в основном и совершенствовался этот жанр в России, постоянно и неизбежно просыпаться в одном и том же месте между двумя повешенными, подобно герою романа Яна Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагоссе». В качестве последнего примера приведу солидный том Р. З. Абдулина «Российская национальная идея: от утопии к реальности»: «Классическим примером утопии в наше время является учение о законах развития общества, разработанное К. Марксом и Ф. Энгельсом»5. Однако марксизм не был классической утопией, он отталкивался от нее в своих попытках движения от утопии к науке в процессе своего формирования, тем более странно подходить к нему с подобными принципами сейчас. Имеющееся в нем утопическое содержание не относится к законам развития общества, обществоведческое содержание марксизма как раз и стало исследовательской, а отнюдь не утопической классикой. Исследовательским «утопизмом», скорее, отмечено стремление «перекапиталить» «Капитал», однако желания вникать в последующие нагромождения макроэкономических формул, сдобренных
4 Гройс Б. Жизнь в утопии. С. 91.
5 Абдуллин Р. З. Российская национальная идея: от утопии к реальности. СПб., 2010. С. 7.
90
[1. 2010 ]
поговорками типа «Кто успел, тот и съел», не возникает. «Капитал» не утопически классичен в том смысле, что нуждается, по мнению Ф. Джеймисона, в постоянной переинтерпретации.
В итоге, я окончательно закутался в утопическое постклассически-нефигуративно-снотворное тексто-электро-одеяло с обещанным в инструкции попеременным ритмом удовольствия и наслаждения. «Там царит принудительное счастье геометрических идиллий, регламентированных экстазов, несчетных и тошнотворных чудес, которые с неизбежностью подразумевает картина совершенного, сфабрикованного мира, — дает нелицеприятную эстетическую оценку утопическим произведениям как таковым франко-румынский философ Э. Чоран (Сиоран), постреволюционный, постфашистский и постлагерный Ницше ХХ века, в книге «История и утопия». — .Сколько подобных пошлостей в любом образце утопического жанра, особенно у Кабе, Фурье, Морриса, где нет даже щепотки соли, без которой не бывает искусства, хоть словесного, хоть любого иного. Чтобы всерьез возводить подлинную утопию, с убежденностью живописать картину идеального общества, нужна, что ни говорите, известная доза простодушия (то бишь глуповатости). А она колет глаз и рано или поздно начинает раздражать читателя. Единственные нескучные утопии — пародийные. Написанные для игры, ради развлечения или в приступе мизантропии, они либо предвосхищают, либо вызывают в памяти "Путешествия Гулливера", эту Библию разочарованных, квинтэссенцию видений трезвого ума, утопию без надежды. Свиф-товские сарказмы лишили жанр невинности, и хорошо, если не уничтожили его вовсе»1.
1 Сиоран Э. Искушение существованием. М., 2003. С. 319-320.
КОНЦЕПТЫ КУЛЬТУРЫ / CONCEPTS OF CULTURE
ЛЮСЫЙАлександр Павлович / Alexander P. LYUSY
[ Парад утопий ]
По метеопрогнозам, чем дольше продлится нарастающая неподвижность жары, в обстановке которой я в основном завершал эти заметки, тем сильнее грянет буря погодного слома. Утопия, как заметил, В.Е. Рон-кин — это и есть своеобразное око тайфуна, спокойное и неподвижное, вокруг которого вихрем несутся знания, сведения, факты, теории, гипотезы и прочие информационные потоки2. Когда вихрь достигает земли его называют торнадо или смерчем: исторгнутые и захваченные смерчем мусор, люди, обломки, деревья — все это возносится и уносится в иные миры.
Опыт подсказывает, что властная вертикаль волевого навязывания утопической модернизации сверху рано или поздно отторгается народным утопизмом, как это случалось с Петровско-Петербургской и Советской модернизациями (в обоих случаях построенные на основе таких модернизаций цивилизации, как известно, «слиняли в три дня»), и на что при усугубляющемся социальном расслоении, нынешней системы собственности и отчуждении расколотого общества от реальной политики обречен и Олимпийски-Сколковский «Город Солнца». Единогласно голосующий парламент, с периодическими разгонами и отстрелами «съездов победителей» товарищем маузером матроса Железняка, сталинской «тулкой», ельцинскими танками, равно как и текущая партократи-ческая кастрация, вредна для народного политического здоровья, способствуя инфекции утопического паразитизма. На родине «Утопии» в Англии никогда не говорили о модернизации, все складывалось само собой. Точка опоры — не империя или партия, а земства или советы, т. е. низовая демократия. И стремление к оптимизации социально-проектной деятельности, должно быть под контролем не столько государства, сколько общественности.
2 Ронкин В. Е. Мифы и утопии в географии // http://www. redshift.com/~alevintov/2007/jun/utop.htm
[1. 2010 ]
91
