CC BY
24
ТЕОРИЯ ИСТОРИЯ КУЛЬТУРНОЙ СРЕДЫ
П. Барскова
ВЕС КНИГИ: СТРАТЕГИИ ЧТЕНИЯ В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ*
Безусловно, блокада принесла гибель огромному количеству книг, поставила под вопрос осмысленность и самую физическую возможность занятия чтением. В то же время книга спасала, оказывая человеку в тот тяжкий период нравственную поддержку.
Главной целью блокадного чтения был эскапизм, основным вектором которого являлся перенос в иное время, в жизнь, не похожую на современную. Наиболее популярным среди блокадников было «увлекательное чтиво» - авантюрные романы. Чтение приключенческого романа в условиях блокады можно сравнить с обретением убежища от опасности и хаоса - здесь задействован механизм достижения трансового состояния выключения из реальности, который можно обозначить как получение удовольствия от предсказуемости, представляющее яркий контраст с полной непредсказуемостью происходящего вокруг.
Сложный механизм блокадного чтения совмещал в себе желание бегства из блокады и контроль над ней посредством знания, почерпнутого из старых книг. В годы войны люди жадно читали «Войну и мир». Блокадники переживали и анализировали свои ощущения, опираясь на фиктивные баталии Толстого. Роман Толстого был текстом, который многие блокадники хотели бы превратить в матрицу
* Барскова П. Вес книги: Стратегии чтения в блокадном Ленинграде // Неприкосновенный запас. - М., 2009. - № 6 (68). - С. 121-137.
для видения войны вообще и блокады в частности. Такое желание исходило одновременно от идеологических верхов в качестве пропаганды и от самих блокадников.
Однако обращение к ретроспективному роману Толстого не всегда могло удовлетворить желание блокадных читателей находить ответы на сиюминутные актуальные вопросы их блокадного бытия. Для блокадного восприятия несущественным оказывались не столько содержание, сколько сама форма, перспектива исторического знания, заданная мемуарным историческим романом. Роман Толстого скорее подходит для того, чтобы создавать желаемую картину реальности (например, с запрограммированным счастливым концом и, главное, способностью знать/предвидеть этот благополучный исход), нежели для того, чтобы фиксировать саму реальность и реагировать на нее.
Не будучи всегда в состоянии удовлетворяться толстовской позицией всезнания, читатели блокады искали тексты, которые объясняли бы им историческую катастрофу как переживаемое, а не как пережитое событие. Ощущения сюрреалистичности, голодных галлюцинаций, бреда резко диссонируют с традиционным восприятием «Войны и мира», но с ними легко связывается блокадный интерес к новеллам Эдгара По, автора, выражающего самую суть этого исторического момента.
С блокадным чтением этого автора связана идея об отказе от самой иллюзии нормализации, на которой строилось пристрастие к чтению Толстого. Блокада в корне изменила реальность, превратила ее в версию кошмарного сна, законы которого казалось необходимым постичь, чтобы выжить. Читая По, блокадник мог получить ответы на крайне актуальные для себя вопросы: как выжить, если тебя заживо помещают в могилу? Если исчезает привычная грань между здравым смыслом и безумием? И конечно, здесь блокадник мог усвоить главный трюизм По: если победа смерти кажется неизбежной, следует переосмыслить саму оппозицию «жизнь» и «смерть». Чтение По становилось учебником новой, иной реальности, выжить в которой можно было, постоянно приноравливаясь к меняющимся очертаниям фантастического бытия, казалось бы, отрицающего саму идею стабильности и привыкания.
Одной из безусловно важных функций блокадного чтения была функция терапевтическая: к любимым книгам обращались в поисках своей нарушенной идентичности. Отмирание естественных человече-
П. Барскова
ских эмоций и реакций является общим местом теории травмы. Иногда блокадную бесчувственность брались лечить чтением. Особенное место в подобной литературотерапии занимало чтение Диккенса. Чтение Диккенса не только учило абстрактной человечности вообще, но также и ее конкретным навыкам: например, напоминало зимой 1941 г., что едой можно наслаждаться, когда самым естественным желанием было насыщение. Уникальность Диккенса состоит также и в том, что он верит в счастливый исход, несмотря на то (а может быть и потому), что он, казалось бы, невозможен. В то время, как в качестве бытописателя фантастической трагедии блокадная интеллигенция использовала Эдгара По, Диккенс был необходим для конструирования счастливых исходов для блокадных катастроф.
В то время как чтение По и Диккенса превращалось в способ психологической ассимиляции к настоящему времени блокады, одновременно происходил поиск творческих способов противопоставлять блокадной иную, биографическую, реальность. В дневниках блокадников возникают рассуждения о необходимости сближения с личным прошлым, а не с прошлым исторических романов.
В то время как многим было свойственно искать способы побега от остановившегося времени в «прекрасное будущее после блокады», столь же мощным было стремление обезболить блокадное настоящее с помощью утопического прошлого. Жанр воспоминаний становится модным среди ленинградской блокадной интеллигенции и даже обретает перформативное воплощение: чтения воспоминаний превратились в торжественные мероприятия для избранных, для них даже печатались изысканные приглашения.
Жанр литературного воспоминания обладает силой спасать личность от разъедающего воздействия исторической катастрофы. Воспоминание как повторение является главным приемом восстановления связи и смысла событий жизни, а значит, и самой личности. Гениальным романом такого рода является «ретроспективный» роман Пруста «В поисках утраченного времени». Перечитывание, возвращение к тексту и к себе в этом тексте в новой травматической ситуации играло огромную конституирующую роль. Введение любимого, давно знакомого текста в новую историческую ситуацию приглушало ее трагическую инакость, Пруст становился поводырем в новом аду. Например, огромная роль, приписываемая Прустом чувственным раздражителям (вкус, запах, осязание), учит блокадника перерабатывать
отвращение к блокадным вкусам и запахам. Ассоциативная память не только переносит читателя в детство, но и, обладая обратным вектором, включает детство в момент блокадного выздоровления, таким образом примиряя блокадника с этой реальностью.
Напряженная, творческая работа блокадного чтения позволяла жертвам исторической катастрофы преобразовывать себя и свою среду обитания. И тогда не чтение становилось отвлечением, но, наоборот, субъект оказывался в состоянии интерпретировать блокаду как досадное отвлечение от духовной работы.
Т.А. Фетисова
